Революции XX века и марксистская теория революции

Революции XX века и марксистская теория революции

Оглавление

 

1. Неизбежность революций: теория

2. Реформы и революции в период между двумя мировыми войнами

3. Марксизм и современная российская революция

Источники и литература

 

1.         Неизбежность революций: теория

Среди российских исследователей событий в современной России широко распространено мнение, что истоки приведшего к революции кризиса вполне адекватно описываются марксистской теорией. Причем эту позицию разделяют специалисты, придерживающиеся совершенно различных взглядов на существо кризиса и траекторию развития России. Е.Т. Гайдар следующим образом характеризует эту проблему: «Постсоциалистическая революция, пожалуй, лучше, чем любая другая, укладывается в Марксову схему анализа революционных процессов: они происходят на этапе, когда возможности развития производительных сил в рамках данного (социалистического) способа производства исчерпаны. Дальнейший их прогресс предполагает использование иных (рыночных) производственных отношений. В предреволюционный период очевидное исчерпание возможностей устойчивого экономического роста в рамках социализма прокладывает дорогу идеологическому кризису, утрате привлекательности официальной идеологии, кризису легитимности, устойчивости политических институтов. Лишенные уверенности в своей состоятельности, позднесоциалистические власти оказываются в положении, близком к тому, в котором оказывались традиционные монархии в раннеиндустриальный период: что бы они ни делали — заигрывали с массами, пытались демократизироваться или применяли силу, — все это лишь дестабилизировало ситуацию». Ту же мысль подчеркивают и критики Гайдара и его представлений о сути российской трансформации. В.А. Красильщиков, используя характерный подзаголовок «Провал советского коммунизма — подтверждение правоты теории Карла Маркса», пишет: «Между тем сам факт краха советской системы как нельзя лучше подтверждает одно из основных положений Марксовой теории: в основе исторического движения в конечном счете, как бы ни были важны политические события, войны или деяния вождей, лежит развитие производительных сил. Причем, в соответствии опять же с Марксом, развитие производительных сил как развитие человека, его знаний, навыков, способностей и общественных связей».

Подобное единодушие может удивить западных исследователей революции, поскольку там принято считать, что «марксизм как теория, как последовательная доктрина, оказался несостоятельным....История революций XX века... до сих пор подтверждает несостоятельность марксизма». На самом деле, доводы против марксизма можно даже усилить. Обычно в качестве примеров в пользу Марксовой теории приводят большевистскую революцию в России и революцию в Китае. Однако эти события произошли не в экономически развитых странах, а в государствах, страдающих от противоречий экономической отсталости. Формальное принятие на вооружение лидерами революций марксистской доктрины еще не означало, что сами революции должны были вписываться в теоретические рамки марксистского подхода. Те противоречия, которые, по мнению К. Маркса, должны были привести к революционной смене капиталистического общества новым общественным строем, являлись вовсе не противоречиями процесса индустриализации и преобразования структуры общества на пути от традиционного к современному, как это было в России начала XX века и в Китае, но противоречиями зрелого индустриального общества.

Тем не менее, марксистский подход к анализу революции до сих пор считается в современной России перспективным даже среди тех, кто принимал непосредственное участие в ниспровержении режима, формально опиравшегося на марксистскую идеологию. Столь странное на первый взгляд противоречие вполне объяснимо. Дело в том, что сама теория революции К. Маркса рассматривается на Западе и в России несколько по-разному. Несмотря на большое количество западных исследований по этой проблеме, в них прослеживается достаточно схожий подход: марксистская теория революции понимается в первую очередь и по преимуществу как теория социального конфликта, классовой борьбы и революционного насилия.

Гораздо меньшее внимание обращается на предпосылки революций, связанные с развитием производительных сил, которые, по Марксу, на определенном этапе вступают в противоречие с существующими производственными отношениями, порождая необходимость революционной смены общественного строя. «Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда мс появляются раньше, чем созреют материальные условия их сущее: вования в недрах самого старого общества». И хотя это знаменитое изречение К. Маркса часто цитируется зарубежными исследователями, его связь с теорией классовой борьбы остается невыявленной. Более того, некоторые специалисты считают, что неразработанность данной проблемы в самом марксизме является одним из основных его теоретических недостатков. «У Маркса не было четкого представления о том, когда могут происходить революции. Он действительно утверждал... что революция не может произойти в обществе раньше, чем «разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора». Такая стадия развития предполагает, что революция может произойти только тогда, когда созреют как субъективные (готовность пролетариата к действию), так и объективные условия... Фактически Маркс говорит, что если революция побеждает, значит, необходимая стадия развития достигнута. Если же революция терпит поражение, это происходит потому, что нужная стадия развития еще не достигнута... Подобная аргументация не основана на непоколебимой аналитической мощи».

Между тем подобный упрек марксизму совершенно необоснован. Маркс не только сформулировал тезис о том, что развитие производительных сил на определенном этапе вступает в противоречие со сложившимися в данном обществе производственными отношениями, он подробно проанализировал формы этих противоречий в капиталистическом обществе. Собственно, изрядная часть «Капитала» посвящена этому вопросу. Однако именно главный труд Маркса в наименьшей мере привлекается к анализу марксистского наследия в области теории революции. Поэтому мы позволим себе привести обширную цитату из первого тома «Капитала», непосредственно посвященную данной проблеме. Анализируя процессы капиталистического накопления, Маркс следующим образом рассматривал эволюцию капиталистического способа производства: «...Превращение индивидуальных и раздробленных средств производства в общественно концентрированные, следовательно, превращение карликовой собственности многих в гигантскую собственность немногих, экспроприация у широких народных масс земли, жизненных средств, орудий труда, — эта ужасная и тяжелая экспроприация народной массы образует пролог истории капитала... Частная собственность, добытая трудом собственника, основанная, так сказать, на срастании отдельного независимого работника с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации чужой, но формально свободной рабочей силы.

Когда этот процесс превращения достаточно разложил старое общество вглубь и вширь, когда работники уже превращены в пролетариев, а условия их труда — в капитал, когда капиталистический способ производства становится на собственные ноги, тогда дальнейшее обобществление труда, дальнейшее превращение земли и других средств производства в общественно эксплуатируемые и, следовательно, общие средства производства и связанная с этим дальнейшая экспроприация частных собственников приобретает новую форму. Теперь экспроприации подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих.

Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации капиталов. Один капиталист побивает многих капиталистов. Рука об руку с этой централизацией, или экспроприацией многих капиталистов немногими, развивается кооперативная форма процесса труда в постоянно растущих размерах, развивается сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства путем применения их как средств производства комбинированного общественного труда, втягивание всех народов в сеть мирового рынка, а вместе с тем интернациональный характер капиталистического режима. Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растет и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают того пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют».

Очевидно, что Маркс выводил необходимость социалистической революции не просто из процессов отчуждения работника от результатов его труда, обнищания масс и повышения классовой сознательности пролетариата. Другой стороной той же самой тенденции, связанной с превращением работника в «частичного рабочего», разделением труда и повышением степени его кооперации, Маркс считал рост обобществления производства, выражающийся в повышении концентрации и централизации капитала. Иными словами, усиление монополизации, а значит, и потребности в общественном контроле над экономикой, он рассматривал как естественное следствие процесса капиталистического накопления. Именно из этих процессов вырастала необходимость общественного строя, при котором возможна коллективная организация производства и коллективное присвоение результатов труда. Усиление противоречий капиталистического общества, связанных с индивидуальной организацией производства и индивидуальным присвоением, в условиях, когда потребность в общественном контроле все более возрастает, и есть, по Марксу, необходимое условие роста активности и классовой сознательности пролетариата, что в конечном счете приводит к социалистической революции. Тем самым объективные обстоятельства, при которых возможности развития производительных сил в рамках капиталистического способа производства оказываются исчерпанными, напрямую связаны у Маркса с формированием субъективных предпосылок пролетарской революции.

Прежде чем обсудить применимость марксистского подхода для анализа текущих событий в России, рассмотрим, в чем подтвердились и в чем не подтвердились представления Маркса о перспективах капиталистического строя. Более полное знакомство с Марксовой теорией революции свидетельствует, что далеко не все в прогнозах ее создателя оказалось неверным. Маркс был прав, когда утверждал, что рост монополизации производства и вызванных ею экономических и социальных процессов приведет к обострению противоречий, связанных с механизмом свободной конкуренции, и вызовет необходимость усиления регулирования и контроля. Первая мировая война, а затем Великая депрессия 1929-1933 годов в полной мере продемонстрировали нестабильность и неспособность к саморегуляции капиталистического общества на его монополистической стадии. Существуют многочисленные свидетельства, что кризис конца 20-х — начала 30-х годов воспринимался многими как неизбежный конец капитализма.

В те годы представления о неспособности механизмов свободной конкуренции и капиталистического предпринимательства обеспечить выживание и нормальное развитие общества считались общепринятыми и отнюдь не были прерогативой марксизма. Об опасностях, связанных с монополистическим регулированием производства, предупреждали известные ученые, в том числе и такой непримиримый противник марксизма, как Ф.А. Хайек, который в своей знаменитой работе «Дорога к рабству» утверждал: «...Все наблюдаемые нами изменения ведут к всеобъемлющему централизованному управлению экономикой: однако на первых порах всеобщая борьба против конкуренции приводит к появлению ситуации, во многих отношениях даже еще худшей и не устраивающей ни сторонников планирования, ни либералов, а именно — к возникновению своего рода синдикалистской, или «корпоративной», формы организации производства, при которой конкуренция практически подавлена, а планирование сосредоточено в руках независимых монополий, представляющих отдельные отрасли промышленности... По достижении этой стадии единственной альтернативой возврата к конкуренции окажется государственный контроль монополий, который для усиления своей эффективности вынужден будет становиться все более полным и абсолютным». Правда, в отличие от марксистов он считал, что монополизация не объективно вытекает из развития капиталистического общества, но искусственно навязывается ему по идеологическим соображениям. Но это не помешало Хайеку показать переходный характер, внутреннюю нестабильность монополистического регулирования и заложенную в нем тенденцию переноса регулирования на общегосударственный уровень. Тенденцию, которая активно пробивала себе дорогу фактически во всех развитых индустриальных государствах.

В США начала 30-х годов огромной популярностью пользовались идеи экономического планирования, они отражали растущее разочарование в индивидуализме как господствующей идее американского общества. В Великобритании тех лет наблюдались «многочисленные признаки того, что британские лидеры все более и более привыкают описывать будущее развитие страны в терминах контролируемых монополий». Эта тенденция, затронувшая даже демократические страны, в полной мере проявилась, естественно, в условиях фашистских режимов, где антилиберализм стал одной из основных идеологических доктрин. «Необходимо ясно подчеркнуть фундаментальный принцип экономической программы моей партии — принцип власти, — заявлял Гитлер. — Третий рейх всегда будет сохранять за собой право контроля за собственниками».

Приведенные факты и тенденции, характерные для развития капитализма в 20-30-е годы, общеизвестны. Здесь же важно подчеркнуть связь этих процессов с теми внутренними особенностями капиталистического развития, которые отмечены Марксом в «Капитале». Можно утверждать, что диагноз, поставленный марксизмом буржуазному обществу, был во многом правильным. Однако Маркс принципиально ошибался в вопросе о том, как и м путем пойдет лечение болезни, причем его прогноз оказался неверным в двух отношениях. Во-первых, некоторые страны смогли адаптироваться к новым условиям без политических потрясений, существенно изменив взаимоотношения между государством, бизнесом и наемным трудом с помощью комплексных и глубоких реформ. Во-вторых, в тех случаях, когда приспособление к новым условиям сопровождалось резкими сдвигами в политической и социальной структуре общества, эти сдвиги приводили не к социалистическим (пролетарским) революциям, а к установлению в ряде стран диктаторских, тоталитарных режимов, предпринимавших более или менее успешные попытки революций «сверху».

Итак, в объяснении нуждаются три момента. Почему, дав достаточно точный прогноз развития противоречий капиталистического общественного строя, Маркс выдвинул абсолютно ошибочную гипотезу о перспективах преодоления этих противоречий? Почему на практике в одних странах удалось адаптировать социальную систему к новым условиям эволюционным путем, тогда как в других произошли политические потрясения, результаты которых оказали катастрофическое воздействие не только на эти страны, но и на весь остальной цивилизованный мир? И наконец, почему вместо пролетарских революций «снизу» мир стал свидетелем попыток фашистских и других авторитарных революций «сверху»?

Причины неадекватности Марксова прогноза достаточно подробно проанализированы исследователями. По нашему мнению, здесь следует обратить внимание на два основных момента.

Во-первых, Маркс явно преувеличивал факторы нестабильности капиталистического общества и не учитывал те процессы, которые могли способствовать повышению его устойчивости. Тенденции к обнищанию рабочего класса, усилению неравенства и эксплуатации, характерные для ранних этапов капитализма, он распространял на все капиталистическое развитие. Маркс не принимал во внимание, что массовое промышленное производство остро нуждалось в массовом потребителе, а значит, было заинтересовано в росте доходов населения. «Капиталистический механизм, — отмечал Й. Шумпетер, — это прежде всего механизм массового производства, что означает так же и производство для масс», и поэтому «капиталистический процесс не случайно, а в силу самого своего механизма все более поднимает уровень жизни масс».

То есть внутри самой системы начинают действовать внутренние стабилизирующие факторы.

Во-вторых, глубоко ошибочной оказалась марксистская концепция государства. Если в своих ранних работах классики марксизма в отдельных случаях не исключали некоторой независимости государства, говоря о нем как о частной собственности бюрократии и признавая его способность приобретать самостоятельную роль, маневрировать между интересами различных социальных сил, то в более поздний период они окончательно пришли к трактовке государства как «машины классового господства». Тем самым марксистский анализ обобществления неизбежно заключал в себе внутреннее противоречие. Порожденная монополизацией необходимость контроля за экономической деятельностью, естественно, предполагала существование единого центра такого контроля. Этот центр должен был обладать правом изменять «правила игры» и даже административно вмешиваться в деятельность экономических субъектов и других общественных институтов, а также регулировать экономику в масштабах всей страны. Очевидно, что единственным институтом, способным совмещать обе эти функции, в современном обществе является государство. Поэтому развитие процессов обобществления должно было приводить к повышению роли государства, в первую очередь в экономической сфере. Однако марксизм, рассматривая государство лишь как аппарат классового господства и насилия, лишил себя возможности быть последовательным. Поэтому вывод об общественной собственности и общественном контроле за производством (или, по Ленину, о превращении всей экономики в единую контору и единую фабрику), парадоксально сочетался в марксизме с тезисом об отмирании государства при социализме.

Противоречивость марксистского понимания нового общественного строя — отнюдь не единственное следствие ошибочной концепции государства. Эта же концепция не позволила оценить самостоятельную роль государства в разрешении противоречий капиталистического общества, преодолении негативных последствий его стихийного развития. Если государство является лишь «комитетом по делам буржуазии», «идеальным совокупным капиталистом», то при обострении противоречий капиталистического строя оно неизбежно должно принять сторону капитала против трудящихся и тем самым лишь обострить накал классовой борьбы. По логике Марксовой теории избавиться от этих противоречий невозможно, пока «машина подавления и насилия» не будет сломана или поставлена на службу трудящихся против капиталистов, что означает переход от диктатуры буржуазии к диктатуре пролетариата. Таким образом, упрощенное понимание роли и функций государства не позволило марксизму даже теоретически допустить иную возможность разрешения противоречий капитализма, связанных с обобществлением производства, кроме как в форме пролетарской революции.

Между тем реальные процессы действовали в противоположном направлении, все более усиливая роль государства как арбитра в разрешении социальных конфликтов и гаранта экономической и политической стабильности. С начала XX века эту тенденцию поддерживали два обстоятельства. С одной стороны, во многих развитых странах было установлено всеобщее избирательное право, которое усилило зависимость политической власти не только от привилегированных групп населения, но и от широких общественных слоев. С другой стороны, становилась все более явной неспособность экономических и социальных отношений к саморегулированию и необходимость государственного вмешательства в эти сферы — сначала в условиях военного времени, а потом и в период между двумя мировыми войнами. Тем самым принципиально возрастала и зависимость государства от общества, и его роль в урегулировании общественных конфликтов. Эта новая роль государства, особенно явно проявившаяся в межвоенный период, наложила принципиальный отпечаток на механизмы приспособления общества к изменению условий развития.

 

2.         Реформы и революции в период между двумя мировыми войнами

Хотя Марксовы прогнозы о неизбежности социалистической революции не оправдались, время между Первой и Второй мировыми войнами ознаменовалось высокой политической и социальной нестабильностью в большинстве стран цивилизованного мира. На этом этапе — так же, как и раньше в условиях «кризиса ранней модернизации», и после, когда наступил «кризис ранней постмодернизации» — на первый план выдвинулась способность общества и государства адаптироваться к принципиально новым потребностям развития. Тем самым обострялась и проблема встроенных ограничителей, препятствующих адекватной реакции на возникающие трудности. В зависимости от того, насколько полно эти ограничители были сняты ранее, зависела способность данного государства адаптироваться к новым реалиям эволюционным путем. Наиболее ярким примером эволюционной адаптации с помощью механизмов радикальных реформ стал «Новый курс» Ф.Д. Рузвельта в США, а неспособность к эволюционному приспособлению в наибольшей степени продемонстрировала Германия, где демократические механизмы Веймарской республики были заменены тоталитарным фашистским режимом.

Существует множество точек зрения, объясняющих приход фашизма к власти. Некоторые из них сводят проблему к особенностям культурного наследия, принципиально отличающим Германию от остального западного мира. Наверное, специфические черты германской философии и культуры способствовали победе нацизма. Однако необходимо заметить, что под воздействием Великой депрессии во многих странах активизировались идеологические направления, достаточно схожие с традиционными германскими взглядами. Идеализация сельского хозяйства, столь характерная для Германии, не была чужда и Соединенным Штатам. Американский фермер был не менее привлекательным объектом для сентиментальных национальных чувств, чем германский крестьянин. Более того, Рузвельт со своими соратниками, как и Гитлер, был склонен романтизировать сельскую жизнь и ее добродетели, надеялся остановить отток населения в города и рассредоточить сконцентрированные в них отрасли промышленности. Движение дистрибутизма в США основывалось на убеждении, что крупное производство не имеет преимуществ перед мелким, и поэтому промышленность должна быть децентрализована, в результате чего многие люди вернутся к сельскому хозяйству. Как и в Германии, эти идеи были связаны со стремлением к автаркии.

Уже отмечалось, что на фоне Великой депрессии в США нарастало разочарование в индивидуализме, усиливались требования ввести экономическое планирование и значительно расширить правительственное вмешательство в экономику. США, в отличие от Германии, не имели глубоко укоренившейся традиции подчинения индивида государству и развитой философии служения государству как высшей добродетели. Однако весьма схожие идеи и предложения вырастали здесь не из консервативных традиций, а, напротив, под влиянием прогресса, из представления о безграничных возможностях науки. В этот период в США получают распространение элитистские идеи — стремление к обществу, которым управляют инженеры в соответствии с требованиями технологии, причем руководство этим обществом должно было сосредоточиться в руках ответственного меньшинства.

Таким образом, зачатки идей, аналогичных устройству Третьего рейха, можно было в те годы обнаружить в интеллектуальном багаже других стран и народов. Однако в США они не получили массового распространения в экстремистских формах, а тем более не становились в этих формах основой государственной политики. В Германии же именно крайние проявления подобных взглядов стали политически господствующей идеологией. Сам этот феномен требует объяснения, которое выходит за рамки культурных традиций обеих стран.

Другое объяснение прихода нацизма к власти связано с особенностями догоняющего развития Германии. Поздняя и неполная модернизация этой страны, сохранение в ее социальной структуре и общественных отношениях многих элементов старого, патриархального общества привели к тому, что под воздействием военных и экономических потрясений силам, которые отрицали общественный прогресс и достижения современного общества, удалось прийти к власти и начать варварское разрушение достижений современной цивилизации. Такой подход трактует нацизм как своеобразную контрреволюцию, как тотальное отрицание идеологии Великой Французской революции, связанной с идеями свободы, равенства, братства.

Однако более подробный анализ нацистской политики и идеологии, проведенный в последние годы, поставил под сомнение такую интерпретацию фашизма. Было показано, что политика национал-социалистов в первую очередь определялась потребностями зрелого индустриального общества и ориентировалась на решение его проблем. Гитлер отдавал приоритет развитию современных производств, выступал активным сторонником внедрения новых технологий. Еще до захвата власти нацисты использовали в своей пропагандистской деятельности новейшие средства транспорта и связи, в частности приложили немалые усилия, чтобы занять доминирующие позиции в Люфтганзе. Большое внимание уделялось широкому распространению товаров длительного пользования. Предпринимались меры для производства и продажи массовой дешевой модели радиоприемника, для популяризации использования домашнего холодильника, существовали проекты создания дешевого народного автомобиля. К 1939 году 70% немецких домохозяйств имели радиоприемники, что было в то время высшим мировым показателем. Словом, к концу 30-х годов «появились явные признаки возникновения общества потребления». В идеологии нацистов традиционные, архаичные черты сочетались с обещаниями построения динамичного нового общества, для которого будут характерны всеобщая занятость, промышленный и военный ренессанс.

Если обратиться к сравнению основных задач, которые стояли перед «Новым курсом» Рузвельта и нацистским режимом, и к методам решения этих задач, то и здесь обнаружится много общего. В экономической области оба правительства вынуждены были справляться с последствиями Великой депрессии и находить способы антициклического регулирования экономики при сохранении частной собственности. Обе страны шли во многом сходными путями, причем нацистов часто называют «кейнсианцами до Кейнса», поскольку они раньше других стали применять методы стимулирования производства через активизацию спроса. Хотя прямое административное вмешательство в экономику в гораздо большей степени было характерно для нацистской Германии, и здесь исследователи находят много общего между американской и германской политикой. «Контроль за производством, ограничение открытия новых частных предприятий и регулирование цен и заработной платы были общими характерными чертами правительственной политики в обеих странах». Несмотря на принципиальную опору на частную собственность, американские и нацистские власти не останавливались перед организацией собственных, правительственных проектов, когда частный бизнес, по их мнению, не мог или не хотел осуществлять адекватную политику. Сходство прослеживается и в методах борьбы с безработицей: оба правительства сочетали прямую социальную помощь нуждающимся слоям населения с программами общественных работ. Причем, как отмечает Дж. Гаррати, между нацистскими трудовыми лагерями и американскими лагерями в рамках программы «Гражданского корпуса сохранения ресурсов» было не так уж много организационных и социальных различий — в обоих случаях цель состояла в том, чтобы убрать из городов горючий материал, который представляла собой молодежь, удержать ее за пределами переполненного рынка труда. Что же касается трудовых отношений в целом, то, как теперь признается, подходы нацистов были «не столько возвращением к феодализму, сколько национал-социалистическим вариантом американской концепции "человеческих отношений».

В сфере социальных проблем, тесно переплетавшихся тогда с экономическими, перед обоими режимами состоял глобальный вопрос: «как интегрировать рабочий класс в нацию» и тем самым обеспечить основы классового мира? В поиске подходов к решению этой задачи обе страны прошли через серию корпоративистских экспериментов, но в обоих рассматриваемых случаях корпоративизм, в отличие от фашистской Италии, не стал господствующей моделью. В США в середине 30-х годов акцент все более переносится на поддержку промышленных профсоюзов, которым удается существенно расширить свое влияние. В результате складывается система, в которой конкуренция была заменена финансовым и организационным контролем со стороны гигантских корпораций, правительства и организованного рабочего движения почти за всеми аспектами экономики.

Германия не могла пойти по такому пути, поскольку Гитлер полностью разрушил немецкие профсоюзы, занимавшие антинацистские позиции. Здесь эволюция корпоративистских подходов вылилась в усиление прямого государственного вмешательства в экономику. Представителям рабочих или их организациям было запрещено вмешиваться в вопросы установления заработной платы или определение условий труда. Поэтому были использованы иные способы налаживания отношений между рабочими и другими слоями населения. И в области пропаганды, и в практической политике предпринимались меры по снятию статусных барьеров как внутри рабочего класса, так и между рабочими и другими социальными группами. Идеологическим оформлением этих отношений стало использование лозунга «аристократия труда». Нацисты уделяли большое внимание организации досуга рабочих, в том числе массового туризма. Характеризуя положение рабочего при нацизме, Шоенбаум отмечает, что если его и можно назвать рабским, то это «рабское положение он разделял со своим бывшим хозяином, а потому это было и формой равенства или даже освобождения». Многие исследователи отмечают широкую поддержку нацистов рабочим классом Германии, несмотря на ограничение его политических и экономических прав и свобод, особенно в первые годы фашистского режима.

Еще одной серьезной социальной проблемой для обоих режимов была политика по отношению к среднему классу, положение которого находились под угрозой из-за усиления концентрации производства и воздействия экономического кризиса. И инициаторы «Нового курса», и нацисты были чувствительны к давлению со стороны этих слоев и потому предпринимали определенные меры по улучшению их положения. Однако и в том, и в другом случае интересам экономического прогресса на практике придавалось приоритетное значение.

Таким образом, широко распространенное сегодня представление о нацизме в корне отличается от более ранних трактовок этого феномена. «Нацистская социальная политика часто несла в себе новаторские ответы на проблемы индустриального общества, порою совпадая с действиями развитых промышленных стран того времени, а порою и опережая их. Причем эта политика, как правило, вполне соответствовала задаче устойчивого функционирования индустриального общества. Нацистская социальная политика отнюдь не вела к дисфункциям».

Но даже если не рассматривать нацизм исключительно как порождение особой немецкой идеологии и культуры или просто как приход к власти варваров в эпоху цивилизации, если признать принципиальную общность задач, которые решались нацистами в Германии и демократическими правительствами в других странах в тот же период, и, более того, даже если признать сходство способов решения этих задач, все равно остается открытым вопрос: почему используемые для этого политические механизмы столь разительно отличались?

Можно сформулировать эту проблему и по-другому. Антидемократический потенциал, заложенный в государственном контроле за экономикой, прямом вмешательстве правительства в экономическую жизнь, в регулирование отношений между классами, осознавался во многих странах. Критики «Нового курса» в США отмечали фашистские тенденции в некоторых мероприятиях администрации Рузвельта. Во время Второй мировой войны, когда усилилась регламентация национальной экономики, широкое распространение получили опасения, что централизованное планирование может стать фактором появления тоталитаризма. США нередко изображали в это время как общество, то ли идущее к фашизму, то ли возвращающееся к рабовладению. Однако все эти опасения не оправдались, и после периода чрезвычайных полномочий, предоставленных президенту во время экономического кризиса и в ходе войны, США смогли вернуться к нормальным демократическим процедурам. В Германии же демократические механизмы оказались неспособными сформировать адекватную преграду на пути тоталитаризма, и антидемократический потенциал экономической централизации в полной мере проявился и в политической сфере.

Нам представляется, что истоки различия между двумя странами все-таки следует искать в особенностях модернизации Германии, хотя и не в том смысле, в каком это делают сторонники представления о нацистах как об антимодернизационном движении, стремящемся повернуть назад часы истории. Германский путь модернизации привел к тому, что в кризисный межвоенный период страна вошла, обремененная множеством встроенных ограничителей, которые препятствовали адекватному приспособлению к новым условиям. Часть этих ограничителей сохранилась с доиндустриальных времен, часть стала результатом догоняющего развития. Сложившаяся в результате система оказалась чрезмерно жесткой, не способной к изменениям, что проявлялось в самых различных формах и сферах общественных отношений.

На германскую экономику наложил существенный отпечаток процесс догоняющей индустриализации. Изначально крупные размеры предприятий, а также широкое влияние банковского капитала, концентрация которого возрастала, создали условия для беспрецедентно высокого уровня картелизации и монополизации германской промышленности. По некоторым оценкам, в начале XX века до 25% германской промышленности было охвачено различными формами монопольного регулирования — в том числе 90% производства бумаги, 74% угольной и 50% сталелитейной промышленности, 48% производства цемента, 23% железнодорожных перевозок. Монополизация активно поощрялась и поддерживалась государством. И если в США достаточно рано осознали связанные с монополизмом опасности и первые антитрестовские законы были приняты еще в конце XIX века, то в Германии примерно в то же время была подтверждена законность создания картелей.

В результате подобной политики к межвоенному периоду сложилась система экономических отношений, которую некоторые исследователи характеризовали как «заорганизованную и плохо организованную форму капитализма». «Эта форма организованного капитализма... усиливала жесткость германской экономики в послевоенный период, поддерживала бюрократические механизмы распределения ресурсов и способствовала укреплению власти картелей и корыстных интересов. В общем такая ситуация не была благоприятной для инноваций и плохо сочеталась с новыми реалиями послевоенного мирового рынка». Широко признано также, что неконтролируемое господство монополий и противоречия различных монополистических группировок сыграли важнейшую роль в обострении конфликтов между объединениями предпринимателей и профсоюзами, что, в свою очередь, внесло немалый вклад в распад политических механизмов Веймарской республики.

Социальная структура во многом сохраняла черты жесткого сословного деления, свойственного доиндустриальной эпохе. И хотя это было не единственной причиной разделения германского общества, «региональные и религиозные различия в конечном счете приводили к менее серьезным последствиям, чем жесткая горизонтальная сегментация, унаследованная от «старого режима» и выражавшаяся в разделении на сословия (Stande). Несмотря на индустриализацию и отмену в 1918 году последних законов, сохранявших социальные различия, разделение между сословиями во многом оставалось в силе, особенно в системе образования». Черты сословной замкнутости были особенно сильны среди армейского офицерства, однако они были присущи и другим социальным группам, например чиновничеству. Ноябрьская революция 1918 года не решила проблему усиления социальной мобильности, а кризис 1929-1933 годов еще более ограничил возможности к продвижению.

Между тем в стране происходили существенные экономические и социальные сдвиги. Все более важную роль в экономике начинали играть новые отрасли промышленности, такие как химическая и электротехническая. Представлявший их монополистический капитал все в большей мере мог составить политическую конкуренцию традиционным господствующим группам — монополистам тяжелой индустрии и прусскому юнкерству, компромисс между которыми в свое время сформировал базу режима Бисмарка. При этом экономические и политические позиции юнкерства в межвоенный период неуклонно ослаблялись, их положение было подорвано результатами Ноябрьской революции и потерей экспортных рынков. Сдвиги в технологии производства, активно осуществлявшиеся, несмотря на относительный экономический застой, в период Веймарской республики, изменяли структуру рабочей силы, а также положение и перспективы среднего класса¹⁶. Усилению дифференциации способствовала и высокая инфляция 1921-1923 годов, углубившая расслоение в обществе.

Как и в предреволюционных обществах, рассмотренных нами ранее, наложение технологических, экономических и социальных сдвигов на жесткую структуру общественных отношений вело к фрагментации социальной структуры, распаду общества на отдельные группы интересов, не способные устойчиво интегрироваться в достаточно большие социальные агломерации. Социальную фрагментацию, разъединенность внутри классов и групп некоторые исследователи считают одной из самых характерных черт Веймарской республики, подчеркивая «поликратический» характер государства, который выражался в тенденции к фрагментации истеблишмента, в «социальной и региональной «геттотизации» (от слова «гетто».), характерной для немецких политических партий», в растущей сегментации и тупиковом конфликте групп, обеспечивших в свое время установление республики», в «отчетливой сегментации рабочей силы», в «противоречиях и конфликтах внутри различных монополистических группировок капиталистов». В итоге все население Веймарской республики «оставалось жестко разделенным на бесчисленное множество групп», причем на старое разделение накладывались «новые социальные структуры, которые, в свою очередь, порождали новые общественно-политические группировки, откалывавшиеся от старых». Из-за глубокой фрагментации «невозможно было достичь согласия ни по одной общей политической акции».

Подобная ситуация, как и в других странах, вела к ослаблению государства и подготавливала падение «старого режима». В соответствии с выявленной нами логикой она должна провоцировать начало революционного процесса, который затем проходит все рассмотренные выше стадии, определяемые постоянной перегруппировкой социальных сил. И лишь когда новая, выросшая в процессе революции элита обретет силу и единство, произойдет и усиление государственной власти, а революция подойдет к своему завершению. Однако ситуация в Германии разворачивалась по совершенно иному сценарию. Можно выделить несколько причин, определивших это отличие.

Приход фашистов к власти завершал политический цикл, начало которому было положено Ноябрьской революцией 1918 года. Правда, этот период не нес в себе всех характерных черт революционной траектории — революция 1918 года не пошла дальше политических изменений, а как революция социальная потерпела поражение. Однако социальные и политические процессы революционного периода существенно повлияли на композицию групп интересов и ожидания, связанные с фашизмом. Пройдя через этап «медового месяца» и достаточно далеко продвинувшись в дифференциациии поляризации социальных сил, Ноябрьская революция оставила общество готовым к радикализации, однако сама она эту радикализацию не осуществила. Поэтому режим, пришедший в этих условиях к власти, не мог рассчитывать ни на потенциал всеобщего, хотя и кратковременного единства и энтузиазма, ни на стремление общества к демократии и свободе. Те методы и средства, которые он должен был применять, типичны для любой радикальной фазы революции: терpop, «внешняя идеология», навязываемая различным социальным слоям и группам, активное маневрирование между различными интересами. С этой точки зрения, абсолютно правомерно называть нацизм современной формой якобинства.

Рассмотрение нацизма под таким углом зрения позволяет понять многие его особенности, которые иначе кажутся необъяснимыми или лишенными смысла. Так, обычно отмечают нелогичность и внутреннюю противоречивость идеологии нацизма, сочетавшей средневековые, варварские черты, идеализацию патриархальных отношений с современными, наиболее передовыми научными веяниями. Между тем, поскольку практическим назначением нацистской идеологии было согласование и совмещение целей различных групп, чьи интересы объективно различались вплоть до полной противоположности, подобная двойственность и туманность как нельзя лучше соответствовала той функции, которую «внешняя идеология» должна выполнять на радикальном этапе. Особенно важно это было в условиях Германии, где сохранились значительные слои населения, занятые в так называемых докапиталистических производствах и враждебно относящиеся к модернизации, — мелкие земельные собственники, ремесленники и мелкие предприниматели. И в то же время страна располагала мощным потенциалом современной индустрии, стремилась к промышленной гегемонии. Весьма практически ориентированный характер нацистской идеологии четко проявляется, например, в вопросе о роли женщины в обществе. Когда рынок труда был переполнен, активно пропагандировалась и была возведена в ранг государственной политики идея возвращения женщины в семью, ограничение ее функций рождением и воспитанием детей. Однако, как только экономика перешла на военные рельсы, ситуация резко изменилась, «выросшая потребность в женском труде заставила отойти от прежних идеологических постулатов вплоть до изменения их к середине войны на противоположные».

То же можно сказать и о конкретных мероприятиях нацистов, активно маневрировавших между интересами различных социальных групп. Все эти группы были вынуждены чем-то поступиться, но в то же время получали и существенные новые приобретения. Крупный бизнес во многом потерял свободу принятия решений, в том числе и по экономическим вопросам, но приобрел возможность получать высокие прибыли на государственных военных заказах, поживиться на «аринизации» еврейской собственности и эксплуатировать труд военнопленных. Причем политика нацистов в конечном счете удовлетворила и старые, и новые отрасли промышленности, поскольку перевооружение способствовало развитию и тех, и других, а экспансионистские планы Гитлера отвечали интересам обеих монополистических группировок, одна из которых ориентировалась на экспансию в западном направлении, а другая — в восточном. Рабочие лишились защиты своих экономических и политических интересов через профсоюзы, страдали от замораживания заработной платы, однако получили практически гарантированное право на труд, поскольку проблема безработицы была быстро решена. Если к моменту прихода фашистов к власти треть рабочей силы оставалась без работы, то к концу 1936 года в стране была достигнута полная занятость. Хотя нацисты и отбросили наиболее радикальные положения своей программы, касавшиеся интересов среднего класса, а подготовка к войне отодвинула потребности этого слоя на второй план, тем не менее, на практике режим сохранил определенную ориентацию на средние слои. Были приняты меры по защите мелкой розничной торговли от конкуренции со стороны крупных торговых центров. Осуществлялась политика снижения процентной ставки, что облегчало финансовое положение мелких производителей. В отраслях с особо острой конкуренцией проводилось принудительное картелирование, направленное в первую очередь на защиту мелких и средних производителей. Под особое покровительство попало сельское хозяйство: нацисты отдавали приоритет его интересам даже в ущерб другим секторам экономики, а от потребителей Гитлер требовал «нести жертвы ради крестьянства».

Таким образом, можно действительно найти немало общего в политике нацистов и режимов радикальной стадии революции. Однако в одном отношении их отличие было очень существенным. Если, при всей своей склонности к радикализму и террору, власть, скажем, якобинцев по сути была достаточно слабой и неустойчивой, то нацистам удалось создать сильное государство, которое пользовалось массовой поддержкой. Судя по всему, тенденции, связанные с повышением роли государства, оказались принципиально важными. Именно они позволили сделать государственное вмешательство в различные сферы жизни общества столь широким, возможность централизованного стягивания воедино противоречивых интересов — столь эффективной, а подчинение индивида государству — столь полным. Тоталитаризм как результат совокупности всех этих факторов представляет собой продукт зрелого высокоорганизованного общества, он был просто недоступен радикальным режимам предшествующих революций.

Одна из причин, позволивших нацистам создать сильное государство, состояла в том, что факторы, которые обеспечивали временное единство различных слоев населения и давали радикальным силам возможность какое-то время оставаться у власти, стали в Германии постоянно действующими. Два момента сыграли принципиальную роль: постоянное наличие общего врага и общей цели. В предшествующие исторические периоды необходимость защиты завоеваний революции позволяла объединить различные силы против общего врага, хотя бы на время смягчая раскалывающие общество противоречия интересов. Но как только непосредственная угроза пропадала, фрагментация общества вновь выступала на первый план, что сразу же сказывалось на судьбе радикалов. В период прихода нацистов к власти противоречия в обществе были чрезвычайно обострены, однако серьезной угрозы вооруженного сопротивления внутри страны, и тем более опасности внешней интервенции, не существовало. Нацисты искусственно создавали образ врага и тщательно поддерживали его на протяжении всего существования своего режима. Сначала в этой роли выступали левые силы, затем — евреи и другие неарийцы¹⁸. И хотя подобный подход апеллировал к самым низменным, шовинистическим инстинктам, нацистам удалось умело использовать его для поддержания иллюзорного единства арийской расы, «вынужденной» добиваться господства во враждебном мире.

Нацисты использовали не только механизмы «единства против», столь характерные для других революций. Им удалось также в гораздо большей степени, чем их предшественникам, найти позитивную, объединяющую нацию цель. Борьба за «жизненное пространство» стала тем иллюзорным способом разрешения внутренних, раздирающих общество противоречий, который на какое-то время устроил практически все слои населения и позволил скоординировать их усилия для достижения этой цели. Действительно, промышленники в результате завоеваний рассчитывали получить в изобилии источники сырьевых ресурсов, дешевую рабочую силу и неограниченные рынки сбыта. Мелкие производители надеялись, что в этих условиях «всем хватит места под солнцем» и угроза конкуренции со стороны крупного капитала будет не столь опасной. Крестьян, а также всех тех, кто хотел заняться сельским хозяйством, привлекала перспектива получить новые плодородные земли. Престиж и влияние армейских кругов повышались в результате войны как таковой. Немецким рабочим была обещана возможность заниматься квалифицированным, творческим трудом, тогда как тяжелую неквалифицированную работу оставляли для неарийцев. Успех и процветание нации в целом предполагалось обеспечить за счет господства над другими народами и их нещадной эксплуатации. Таким образом, режим предлагал нации не только общий высокий идеал, но и весьма земные выгоды для различных слоев элиты и населения в целом. Вот почему пропаганда оказалась настолько эффективной, что позволила объединить общество.

Сходство методов воздействия на общество, которые использовали нацисты и радикальные революционеры предшествующих эпох, еще не дает ответа на вопрос, насколько глубокими оказались реальные преобразования, проведенные режимом Гитлера. Или, другими словами, существует ли на самом деле феномен нацистской революции, а если взять более широко — вообще феномен фашистских революций. По этому поводу до сих пор продолжаются активные дискуссии. Ряд специалистов выдвинули идею о нацистской «революции разрушения», которая по сути своей являлась социальной революцией, порывающей с остатками характерных для германского общества патриархальных отношений, освобождающей из-под гнета этих отношений индустриальное капиталистическое общество и тем самым давшей независимо от намерений политиков «мощный импульс модернизации». Другие авторы, напротив, подчеркивали консервативные и реакционные черты нацистской политики, рассматривая ее как реакционный способ стабилизации германского общества или даже как контрреволюцию. Существуют и подходы к объяснению феномена нацистской модели, ставящие в центр внимания баланс сил между исходной революционной динамикой гитлеровского движения и консервативным воздействием существующего немецкого истеблишмента: «Хотя подлинные стержневые идеи фашизма несли в себе подлинную революционную динамику, в большинстве случаев она была нейтрализована или заторможена силой традиционного консерватизма либо в обществе в целом, либо в самом движении... Везде пришлось идти на компромиссы, и только в Германии, Венгрии и Румынии фашизм действительно сохранил существенный компонент своего революционного порыва». Естественно, оценка нацистского режима во многом зависит от того, насколько глубокие изменения и насколько существенный разрыв с прошлым вкладывают различные исследователи в термин «революция». В целом же для современного понимания нехарактерно отнесение нацизма к социальным революциям, хотя и признается, что нацисты внесли в немецкое общество немало новых элементов как модернизационного, так и антимодернизационного типа.

Не вдаваясь в терминологические дискуссии, попытаемся проанализировать, как повлияла политика нацистского режима на внутренние ограничители, которые лимитировали возможность германского общества адаптироваться к вызовам времени. Если говорить о социальных барьерах, то общепризнанно, что нацисты сделали принципиальные шаги по их разрушению. Важнейшая социальная задача режима состояла в том, чтобы «преодолеть жесткость социальной структуры и отсутствие социальной мобильности в рамках старого общественного порядка, предложив возможности продвижения и возвышения, основанные на собственных достоинствах и успехах, а не на социальном положении и унаследованных правах». В результате влияние феодальных, доиндустриальных элит было подорвано. Они утратили прежние позиции в армии и на дипломатической службе и потерпели окончательное поражение после провала заговора против Гитлера в 1944 году. Прусское юнкерство как политическая сила перестало существовать. Произошла существенная демократизация механизма продвижения в армии, причем к середине войны было окончательно признано, что лишь личные качества и заслуги могут быть основанием для продвижения по службе. Неформализованный, незабюрократизированный механизм принятия решений в Третьем рейхе, создание и сталкивание друг с другом альтернативных структур, выполняющих схожие функции, подрывали роль и корпоративную замкнутость традиционного чиновничества. Выше уже говорилось, что нацистский режим стремился уничтожить статусные перегородки внутри рабочего класса. Некоторые исследователи утверждают, что и региональная замкнутость таких областей Германии, как Саар, Рур, Бавария, усилиями нацистского режима была существенно ослаблена. Кроме того, сама по себе идеология тоталитаризма как бы уравнивала всех, вне зависимости от статусов и званий, перед всеохватывающей силой тоталитарного государства. Таким образом, нацистам удалось осуществить «статусную революцию», изменившую механизмы вертикальной мобильности в обществе и устранившую существенные ограничители в этой области, что позволило режиму успешно решить задачу интеграции гетерогенных социальных групп в единую национальную общность.

Очевидно также, что нацизм оказал влияние на систему мифов и ценностей германского общества, в первую очередь через воздействие на немецкую молодежь. Именно в области социализации молодого поколения нацисты добились наиболее впечатляющих идеологических успехов. И хотя историки расходятся в оценках глубины и продолжительности этого влияния, нельзя не признать, что в результате деятельности нацистов перенести старые немецкие традиции и ценности в послевоенную Германию сделалось исключительно трудно.

В экономике ситуация была не столь однозначна. Противоречия высокомонополизированного хозяйства нацисты попытались разрешить путем активного государственного интервенционизма, резко ограничив право частных собственников принимать решения, но не изменив, во всяком случае формально, форму собственности. Масштабное ее перераспределение происходило лишь в процессе «ариизации» еврейского капитала и не привело к значительным социальным сдвигам. Создается впечатление, что в этой сфере цели нацистов были сугубо консервативными. Тем не менее, возникает два принципиальных вопроса относительно экономической политики нацизма.

Во-первых, какой масштаб ограничения прав принятия решений по использованию собственности превращает ее из определенно частной в некую новую, переходную форму, при которой, по словам Гитлера, «каждый собственник должен считать себя назначенным государством». По свидетельству современников, «германский работодатель 1939 года был «свободен» только в отношении внутренней организации своего предприятия и подбора менеджеров. Вся прочая деятельность — установление уровня зарплаты и цен, присоединение к картелям, распределение прибылей, использование кредитов, выбор рынков, форма конкуренции и реклама, инвестиции и переход на новую продукцию — все это предопределяло или, по меньшей мере, рекомендовало государство». Масштабы изменений характера собственности подчас оценивают как разрыв с капиталистическим обществом, утверждая, что фашистские режимы «настолько изменили правила игры, что возникла новая система», не сводимая ни к капитализму, ни к социализму, но представляющая собой «третий путь».

Во-вторых, каковы были возможные направления дальнейшей эволюции экономической системы нацистов. Первоначально проводившаяся ими экономическая политика не привела к формированию жизнеспособного механизма, режим преследовали серьезные хозяйственные трудности — «хроническая нехватка иностранной валюты, сырья и трудовых ресурсов, деформации, ограничения, «перегрев» экономики, напряженность платежного баланса, инфляционные проблемы». Некоторые видят в этом подтверждение саморазрушающего характера нацистской системы, не способной обеспечить собственное воспроизводство и страдающей глубокой дисфункциональностью. Другие же утверждают, что нацистская революция не была завершена, и война представляла собой не только способ внешних завоеваний, но и механизм радикализации внутренней политики.

Таким образом, истинная «революционность» нацистского режима до сих пор остается предметом дискуссий. По нашему мнению, в этом случае можно говорить о революции «сверху», хотя, возможно, и о незавершенной революции. Однако ее воздействие на германское общество было во многом схожим с ролью «сталинской революции» для России. Преодолевая некоторые противоречия, лимитирующие развитие в краткосрочной перспективе, и снимая некоторые ограничители, оставшиеся от прошлого, нацисты стремились создать систему общественных отношений, которая неизбежно накладывала серьезнейшие ограничения на долгосрочный прогресс. Однако эти потенциальные ограничители были сняты в результате поражения Германии во Второй мировой войне. Насильственная перестройка механизмов функционирования общества, проведенная в условиях оккупационного режима, позволила Западной Германии осуществить переход на устойчиво эволюционную траекторию развития.

Особая роль государства в межвоенный период предопределила специфику адаптации общества к соответствующим переменам не только в Германии. Она повлияла на механизмы преобразований общественных отношений практически во всех странах, которые не смогли осуществить приспособление эволюционным путем. Можно выделить две принципиальные особенности этого процесса. Во-первых, в большинстве своем радикальные преобразования того времени, стояли где-то на грани реформ «сверху» и революций «сверху». Иными словами, власть сохраняла контроль за развитием событий и играла ведущую роль в осуществляемых переменах. Характерными примерами являлись фашистский режим в Италии, диктатуры в Португалии и Испании, а также некоторые военные режимы, проводившие значительные преобразования в Латинской Америке.

Во-вторых, даже те революции, которые начинались как движения «снизу», не смогли разрешить присущие обществу противоречия и заканчивались революциями «сверху», стягивающими общество в единое целое тоталитарными механизмами. Наряду с нацистской революцией наиболее яркий пример такого развития событий — «сталинская революция» конца 20-х — начала 30-х годов. Сопоставление двух режимов, их схожих и несхожих черт имеет долгую традицию и до сих пор порождает разногласия. Остается дискуссионным вопрос, правомерно ли объединять их под общим термином «тоталитаризм» или каждый из этих режимов представляет собой сугубо специфическое явление.

С точки зрения теории революции подобное сопоставление также представляет большой интерес, поскольку позволяет глубже понять особенности революционных процессов, характерных для межвоенного периода. Очевидно, что в обоих случаях государство брало на себя разрешение противоречий в обществе, которое оказывалось неспособным выработать механизмы саморегулирования и адаптации. Это происходило в условиях, когда стоявшие и перед Германией, и перед СССР объективные проблемы намного превышали присущий этим странам потенциал внутренней интеграции и единства действий. В обоих случаях в центре конфликта находились не вопросы перераспределения собственности, а проблемы преодоления внутренних противоречий системы, обеспечения единства интересов. В обоих случаях механизмы регулирования конфликтов в рамках нормальных юридических процедур оказывались неэффективными, и ситуация постепенно обострялась, становилась взрывоопасной. Задачи, решаемые в революциях «сверху», были во многом схожими, что предопределило и общие черты обоих режимов. Однако существовали и глубокие различия.

Среди противоречий, которые привели к необходимости обоих революций «сверху», именно фрагментация общества играла принципиально важную роль. Однако Сталин имел дело с очень специфическим типом экономической фрагментации, в основе которой были не столько противоречия зрелого индустриального общества, сколько подрыв большевиками отношений частной собственности. Сложившаяся в результате действий большевиков экономическая структура не позволяла проводить целенаправленную политику, базирующуюся на реальных экономических интересах и механизмах. В 20-е годы она состояла из двух основных элементов: из крестьянства, «осереднячивание» которого снижало товарность сельского хозяйства и его зависимость от внешних экономических стимулов, и из крупной промышленности, где «командные высоты» были в руках бюрократии.

Сложившаяся в стране система интересов была крайне сложной и противоречивой. С одной стороны, для сохранения политической власти в своих руках бюрократической элите было необходимо подавить крестьянство и обеспечить высокие темпы индустриализации. С другой стороны, при отсутствии частной собственности этот общий политический интерес не мог трансформироваться в непосредственный экономический интерес каждого члена элиты, обеспечивая единство действий ради достижения общей цели. Как справедливо отмечал М. Левин, бюрократия по своей природе «имеет тенденцию распадаться на мощные, плохо поддающиеся координации бюрократические кланы, каждый из которых стремится к полному контролю в своей сфере, что может, при отсутствии противодействия, разорвать на части единую государственную систему...». Таким образом, в советской системе действовали жесткие ограничители, которые препятствовали ее приспособлению к потребностям индустриализации.

Тем самым сталинский режим, как и нацистский, должен был стягивать фрагментированное общество в единое целое тоталитарными механизмами, однако в совершенно иных условиях. Его действия были направлены на насильственное подавление противоречий в самой элите и в других слоях населения — разумеется, с целью укрепления положения этой элиты, а не ее ослабления или ущемления ее интересов. Это предопределило и методы, применяемые властью. Здесь также прослеживается общность с нацистским режимом, поскольку была использована вся совокупность характерных для радикальной фазы революции инструментов, дополненная созданием общего врага («враги народа») и общей цели («догнать и перегнать») как стабилизаторов радикальной политики. В то же время маневрирование не играло здесь столь уж существенной роли, так как на стадии термидора политика ориентировалась преимущественно и непосредственно на элиту. Поскольку же исходное противоречие — отсутствие мотивации собственника у членов господствующей элиты — в подобной системе не могло быть преодолено, негативные механизмы объединения общества («единство против») оказывались гораздо эффективнее позитивных («единство за»). Именно этим можно объяснить постоянное возобновление и невиданные даже для нацистов масштабы внутреннего террора сталинского режима. Лозунги индустриализации, модернизации, наращивания военной мощи хотя и выполняли функции единой цели, носили скорее идеологический характер и не были столь однозначно ориентированы на интересы отдельных социальных слоев и групп, как идея «жизненного пространства» у нацистов.

Анализ общих черт, присущих радикальным преобразованиям межвоенного времени, подводит нас к выделению особого класса революций, имеющих определенную специфику по сравнению с революциями предшествующих периодов. Этот тип революций можно охарактеризовать следующими основными отличиями.

Во-первых, их центральный конфликт не связан с определением прав собственности или перераспределением собственности как таковой, он разворачивается вокруг механизмов регулирования противоречии между существующими социальными слоями и группами — противоречий, которые не могут быть разрешены при помощи нормальных, традиционных, юридически установленных рамок и процедур.

Во-вторых, политические институты выступают здесь не в качестве непосредственных выразителей интересов отдельных социальных слоев, но, напротив, как средства массовой мобилизации, позволяющие интегрировать местные, групповые, частные интересы в единую систему, направленную на достижение общей цели.

В-третьих, государство берет на себя стягивание разрозненных интересов в единое целое насильственными, тоталитарными механизмами, применяя методы, присущие радикальной фазе любой революции, но используя при этом внутренние стабилизаторы, позволяющие проводить такого рода политику в течение длительного периода времени.

В-четвертых, хотя такие революции способны обеспечить позитивный результат в краткосрочной перспективе, их более отдаленные последствия обычно бывают разрушительны, а порождаемые ими ограничители долговременного развития оказываются чрезвычайно устойчивыми и не позволяют обществу выйти на эволюционную траекторию развития в будущем.

Можно спорить о том, стоит ли называть подобного рода феномены революциями, хотя их внутреннее родство с таковыми достаточно очевидно. Можно также обсуждать, какой термин в наибольшей мере выражает их внутреннюю сущность: тоталитарные революции, фашистские революции и т.п. В данном случае мы их будем называть «мобилизационными революциями» — в отличие от «либе-рализационных», характерных для начальных этапов развития капитализма и представлявших основной тип революций в XVII-XIX веках. Но уже все революции начала XX века несли в себе сильные мобилизационные черты, а в межвоенный период этот тип революций стал господствующим.

3.         Марксизм и современная российская революция

Анализ революционных процессов первой половины XX века, и особенно в межвоенный период, позволяет понять, что было правильного и что неправильного в марксистском видении будущего. Тип противоречий, породивший подобного рода революции, был достаточно адекватно предсказан К. Марксом. Его заслуга состоит в том, что он сумел показать связь технологического уклада, развившегося к этому времени, и господствующего типа работника с обострением конфликтов индустриального общества. Однако пути разрешения этих конфликтов были предсказаны классиками марксизма совершенно ошибочно. Вместо утопии о бесклассовом обществе всеобщего равенства и братства, где «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», на практике осуществилась анти-утопия²⁴. Стандартизированный, до предела упрощенный в своих потребностях человек, поставленный в жесткую систему правил и ограничений, не имеющий ни возможностей, ни желания проявлять собственную индивидуальность, и над этой безликой массой — государственный спрут, проникающий во все поры общественной жизни... Эта картина, характерная для антиутопий первой половины XX века, оказалась гораздо ближе к действительности тоталитарных режимов, чем общества, порожденные фантазиями Фурье и Оуэна. Впрочем, это напрямую вытекало из самого характера породивших подобную систему противоречий. Сведение функций работника к «частичному рабочему», выполняющему монотонные, однообразные функции; массовое производство однотипной, стандартизированной продукции, осуществляющееся в гигантских, жестко централизованных объединениях, — все это, если использовать марксистские представления о механизмах взаимосвязи производительных сил и производственных отношений, а также об основополагающей роли экономических отношений в структуре общества²⁶, оставляло мало простора для свободного, творческого труда. Скорее это должно было привести, и на практике привело, к появлению обществ, где «тюрьмы похожи на фабрики, школы, казармы и госпитали, которые, в свою очередь, очень напоминают тюрьмы», а научные прогнозы невозможно отличить от самых мрачных фантазий авторов антиутопий. Так, известный советский специалист по организации труда А. Гастев писал в 20-е годы: «Чисто человеческое рабочее нормирование труда было смутным предчувствием твердого машинного нормирования труда, в котором тонет всякий субъективизм и торжествует голый принцип технологии, превращающийся мало-помалу из чисто технической проблемы в социальную... Постепенно расширяясь, нормировочные тенденции внедряются в... питание, квартиры и, наконец, даже в интимную жизнь вплоть до эстетических, умственных и интеллектуальных запросов пролетариата... Мы идем к невиданно-объективной демонстрации вещей, механизированных толп и потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического».

Подобного рода тенденции действительно проявлялись во всех сферах общественной жизни, затрагивая науку, искусство, политику, идеологию. Описывая особенности межвоенного периода в Германии, Д. Пойкерт отмечал аналогичные процессы: «То было время громадных марширующих колонн, грандиозных собраний, гигантских спортивных состязаний и масштабных театральных представлений, равно как и массового производства в промышленности и масштабных строительных форм в архитектуре. Организационным принципом, лежащим в основе в общем-то военизированной общественной жизни, была стандартизация отдельных элементов: регламентация поведения вовлеченного в этот процесс населения и сведение базовых компонентов к крайне упрощенным, можно сказать кубическим, формам».

После Второй мировой войны ситуация начала постепенно меняться. Изменяется тип используемых технологий, под воздействием научно-технической революции возрастает значение творческой, инновационной деятельности. Повышается роль работника в производственном процессе, конечные результаты все больше начинают зависеть от инициативы и ответственности на всех уровнях организации производства. В результате относительно снижается значение вертикальных связей, построенных по принципу «команда — исполнение», усиливается роль горизонтальной координации и участия подчиненных в выработке решений. Совокупность этих процессов означает, что тот тип разделения труда, который превращал работника в «частичного рабочего», постепенно отмирает, а с ним уходит в прошлое описанная Марксом система обобществления со всеми свойственными ей противоречиями. Тем самым исчезает и угроза появления новых тоталитарных режимов как способа преодоления этих противоречий.

Однако это вовсе не значит, что методологический принцип, на основе которого строились Марксовы прогнозы, окончательно устарел. Если технологический уклад, развивавшийся с конца XIX века, требовал все большей централизации, то новые современные технологии воздействуют на структуру общественных отношений во многом в противоположном направлении. Причем некоторые исследователи прямо признают плодотворность общего марксистского подхода для понимания этих изменений, которые могут быть объяснены «с классической марксистской точки зрения как пример противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Маркс и Энгельс в 1848 году утверждали, что общественная природа крупномасштабного промышленного производства приходит в конфликт с индивидуалистической природой капиталистических производственных отношений. Сталинский успех в создании тяжелой промышленности при помощи централизованного планирования связан как раз с этим моментом. Однако использование информационных технологий является индивидуализированным и свободно развивающимся процессом. Унаследованные от социалистической плановой системы централизованные производственные отношения противоречат силам свободного движения информационных потоков».

Вместе со сменой характера обобществления производства уходит в прошлое и мобилизационный тип революций. События в СССР и Восточной Европе подтверждают, что для современного периода вновь характерны революции либерализационного типа, который обеспечивает снятие сковывающих развитие общества ограничений и предписаний. Именно поэтому сравнение российских событий с более ранними революциями — в Англии, Франции и Германии XVII-XIX веков — во многих отношениях представляется более плодотворным, чем сопоставление с процессами, характерными для более близкого в историческом отношении межвоенного периода.

Таким образом, та часть марксистского наследия, применимость которой к анализу российской революции достаточно широко признается исследователями, не имеет отношения к процессу классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом либо к марксистскому видению будущего общества. Она связана в первую очередь с марксистскими представлениями о механизмах общественного прогресса в широком смысле этого слова, роли различных элементов в этом процессе и типе противоречий, характеризующих исчерпанность того или иного общественного строя с точки зрения перспектив развития технологии и производства в целом. И поэтому на тех этапах развития, когда общество переживает период радикальных перемен в структуре и организации производительных сил, «экономический материализм остается мощным аналитическим и прогностическим средством, причем это никак не зависит от краха светской религии и социалистического эксперимента, связанных с именем его основателя» (Гайдар).

Источники и литература

1     Гайдар Е.Т. Дни поражений и побед. М.: Вагриус, 1996.

2 Гайдар Е.Т. Государство и эволюция // Гайдар Е.Т. Сочинения. Т. 2. М.: Евразия, 1976.

3 Гимпельсон Е.Г. Военный коммунизм: политика, практика, идеология. М.: Мысль, 1973.

4.    Далин С.А. Инфляция в эпохи социальных революций. М.: Наука, 1983.

5.    Кондратьев Н.Д. Избранные сочинения. М.: Экономика, 1993.

6.    Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5 изд.

7.    Ленин В.И. Об оценке текущего момента. 1908. // Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 17.

8.    Ленин В.И. План брошюры «О продовольственном налоге» // Ленин В.И. Поли. собр. соч. 1921а. Т. 43.

9.    Маркс К. К критике политической экономии// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 изд. Т. 13.

10.  Маркс К. Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 изд. Т. 8.

11.  Маркс К. Капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 изд. Т. 23.

12.  Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: ACT, 2004.