Особенности научного знания о социальной реальности

Реферат

«Особенности научного знания о социальной реальности»

Один из авторитетных современных социологов Нейл Смелзер дает такое определение: «Социология — это научное изучение общества и общественных отношений. Она черпает данные (факты) из реального мира и пытается объяснить их на основе научного анализа (выделено нами. — В. А., А. К.)». Стало быть, прежде чем понять, что такое социология, нам предстоит разобраться с тем, что такое наука. Само это понятие — «наука» — тесно связано с глаголом «научить», «научаться». Этим глаголом в русском языке, как известно, обозначают действия людей, направляемые на процесс получения ими новых знаний.

Мы не будем вдаваться здесь в философский анализ понятия «знание». Посмотрим, как оно соотносится с некоторыми смежными понятиями — такими как «познание», «информация». Оттолкнемся от определения, данного Советским энциклопедическим словарем, согласно которому знание — это «проверенный практикой результат познания действительности, верное ее отражение в мышлении человека». Таким образом, знание представляет собой не что иное, как совокупность сведений об окружающем и внутреннем мире, которые накапливает человек (или группа людей) в ходе восприятия информации — своеобразных «квантов» знаний, тех отдельных сведений, которые воспринимаются человеком в процессе познания. Происходит же это либо из непосредственного наблюдения, либо в процессе передачи их человеку другими людьми непосредственно или опосредованно (через материальные носители информации) с помощью различных условных знаковых средств — устно или визуально. Эти «квантованные» сведения постепенно аккумулируются и объединяются в единую систему с помощью определенной их интерпретации, толкования. Процесс последовательного построения такой системы знаний — это и есть познание. Целью познания служит приобретение не любых, а именно истинных знаний об объективном мире. Ложные знания тоже появляются в процессе познания, но как его необходимые издержки.

Для понимания сущности знания, а также того, как оно организуется, накапливается, систематизируется и используется на практике, вероятно, не последнюю роль играет способ, с помощью которого люди приобретают свои знания. Дело в том, что в нашей повседневной жизни мы познаем окружающие нас вещи и явления многими разнообразными способами. Мы можем, в частности, принимать на веру (т. е. не подвергая сомнению и критической перепроверке) все, что мы услышим от окружающих нас людей или прочтем в каких-то письменных сообщениях. «Верить — значит отказываться понимать», как утверждал французский писатель Поль Бурже. В случае некритичного принятия на веру у нас вряд ли вызовет сомнение сообщение авторитетного для нас источника о том, что Земля — это огромный плоский диск, покоящийся на трех слонах (или китах), и мы просто включим эту информацию в состав уже имеющегося в нашей памяти комплекса сведений об окружающем мире. Назовем такие знания мифологическими. Они в значительной степени совпадают с религиозными (от лат. religio — набожность, предмет культа), однако вовсе не исчерпываются ими.

Мы могли бы также замечать и фиксировать отдельные разрозненные факты и, интуитивно их соединяя и сопоставляя, выявлять определенные закономерности в окружающем нас мире для того, чтобы использовать полученные таким образом знания в своей повседневной деятельности. К такого рода знаниям относятся, например, установленная и проверенная на практике информация о том, что огонь жжется и вызывает боль, что погоду предвещают те или иные внешние признаки в природной среде, что необходимо предпринять определенные действия, чтобы отправить письмо и т. п. Накопленное таким образом знание именуется знанием здравого смысла. Оно является практическим, экспериментальным и критическим, но зачастую отрывочным и непоследовательным именно в силу способа своего приобретения. Повседневная жизнь и в самом деле представляет собой фундаментальную реальность, в рамках которой живет абсолютное большинство людей. Постижение этого мира характеризуется «естественным аттитюдом», который принимает мир естественным, заданным и неизменным. Мир, постигаемый с помощью здравого смысла, непроблематичен и воспринимается неоспоримо, как данный.

Знание здравого смысла играет важнейшую роль в формировании общего тезауруса каждого человека. Во многом содержание знания здравого смысла составляет имплицитное знание, то есть такой набор сведений об окружающем мире, когда человек знает больше, чем он в состоянии выразить словами. Имплицитное знание может выражаться, например, в каком-либо практическом умении и в то же время характеризуется невозможностью адекватно описать данное умение. Скажем, многие люди умеют ездить на велосипеде, но мало кто из них в состоянии описать свои навыки — как удержать равновесие на крутом вираже, почему велосипед более устойчив при быстрой езде, чем при медленной и т. д. Под имплицитным знанием следует, таким образом, понимать знание о различных взаимосвязях, которое можно использовать практически, хотя внутренняя причинность данных связей необъяснима.

Если же мы будем пропускать всю получаемую нами информацию через призму особых интересов той социальной группы (национальной, этнической, религиозной или экономической), к которой мы принадлежим, подразделяя полученные сведения в соответствии с этими интересами на хорошие и плохие, правильные и неправильные, полезные и вредные — разумеется, прежде всего для членов этой группы, — то получаемые в результате такой сортировки знания будут носить отчетливо выраженный идеологический характер.

Наконец, один из особых и чрезвычайно важных путей приобретения сведений об окружающем нас мире — это научный способ. Полученное в результате научное знание существенно отличается от знания, происходящего из мифов (и принимаемого на веру), случайных наблюдений, интуиции, веры или здравого смысла. Оно имеет свои определенные атрибуты, либо совершенно не свойственные другим типам знаний, либо проявляющиеся в иной форме.

Поскольку для нас особый интерес представляет именно научное знание, давайте, прежде всего, выделим главные качественные характеристики этого типа знания, а затем рассмотрим их более подробно. Качественная определенность любого феномена лучше всего постигается в том случае, если сравнить его атрибуты с соответствующими признаками других, схожих с ним, но в чем-то от него отличающихся. Попытаемся проделать такой анализ, сравнив качества научного знания с соответствующими качествами мифологического, идеологического, а также знания здравого смысла.

В своей оценке научного знания мы опираемся на работу Дженнет Джонсон и Ричарда Джослина «Методы исследования политической Науки» и исходим из того, что его отличают следующие специфические черты:

ü   эмпиричность;

ü   эмпирическая проверяемость;

ü   ненормативность;

ü   передаваемость;

ü   общность;

ü   объяснительный характер;

ü   временность.

Если попытаться сопоставить наличие или отсутствие того или иного из этих качеств у каждого из перечисленных нами типов знаний (обозначив наличие знаком «+», а отсутствие — знаком «-»), то мы получим своеобразную матрицу (табл. 1).

Таблица 1 Характеристики различных типов знания в сравнении с научным

Следует признать, что приведенная схема не совсем полна. Вряд ли все виды знания, накопленные человеческим обществом, исчерпываются четырьмя перечисленными. Например, их можно было бы пополнить знаниями, получаемыми с помощью образно-художественного постижения мира. Однако мы ограничимся этими четырьмя, на наш взгляд наиболее важными. При этом мы не ставим своей задачей дать развернутую и подробную характеристику каждого из них. Предметом нашего ближайшего рассмотрения будет прежде всего специфика именно названия. Но для того, чтобы понять эту специфику, нам представляется целесообразным провести хотя бы беглое сравнение данного знания с другими видами знания по выделенным параметрам.

Эмпиричность. Когда мы говорим, что научное знание эмпирическое (от греч. empeiria — опыт), мы имеем в виду, что оно основано на наблюдении и опыте. Мы можем использовать наши органы чувств, чтобы наблюдать действительные проявления некоторых феноменов внешнего мира (таких, скажем, как сила ветра или электрического тока, превалирующая ориентация общественного мнения по какой-нибудь проблеме, подсчет голосов в Государственной Думе) и зафиксировать эти наблюдения настолько точно, насколько представляется возможным. В значительной степени таким же путем осуществляется аккумуляция знания здравого смысла, и это объединяет его с научным. В отличие от них мифологический и идеологический типы знания воспринимаются как заданные, причем чаще всего в готовом, относительно завершенном виде. То есть они вырабатываются не самим носителем такого знания, а кем-то иным, даются ему сразу в знаковой, символической, относительно систематизированной форме и передаются достаточно крупными блоками.

Эмпирическая проверяемость. Под эмпирической проверкой (верификацией) мы понимаем следующее: принятию или непринятию нами какого-либо утверждения должна предшествовать практическая проверка. Таким образом, предлагаемые объяснения (т. е. утверждения требований, чтобы какое-то явление вызывалось к жизни другим явлением) должны быть проверены систематическим и логическим образом; без этого просто нельзя принять, что они истинны. Этим научное знание отличается, например, от знания здравого смысла. Знание здравого смысла, будучи знанием, происходящим из случайных, т. е. несистематических наблюдений, может иметь определенную ценность, но все же его нельзя конституировать как научное. По крайней мере До тех пор, пока оно не будет эмпирически выверено самым тщательным образом. Американский исследователь Алан Исаак отмечает, что и знание здравого смысла достаточно часто принимается «без проверки и вопросов, как предмет веры», что означает восприятие фактов без должного объяснения. Поэтому знание здравого смысла с неизбежностью ограниченно и поверхностно. Кроме того, не всякое знание, полученное с помощью здравого смысла, бывает доступно эмпирической проверке. Так, здравый смысл подсказывает человеку, что Солнце вращается вокруг Земли: ведь он ежедневно наблюдает, как Солнце описывает круг у него над головой. На основании этого здравый смысл человека, убежденного в том, что наша планета — шар, мог бы привести его к логичному умозаключению, что Солнце вращается вокруг Земли. Однако присущие ему инструменты и методы познания вряд ли позволят перепроверить эту информацию.

Иногда при первом приближении истинность знания здравого смысла не выдерживает критики. Например, в исследовании американского социолога Теда Гарра, изучавшего причины и механизмы гражданского противостояния в различных обществах, указывается, что, исходя из здравого смысла, можно было бы ожидать, что случаи гражданского насилия должны с определенной степенью вероятности возникать всякий раз, когда ухудшаются экономические условия. Однако накопленные самим Гарром сведения показывают, что гражданские конфликты и политическое насилие нередко возникают при сравнительно благоприятных социально-экономических условиях. Как правило, это происходит в тех случаях, когда не совпадают экспектации (ожидания) людей и их достижения, другими словами, когда люди начинают испытывать так называемые относительные лишения (а не сами лишения как таковые, т. е. абсолютные). Следовательно, заключает он, в противоположность здравому смыслу условия могут быть, казалось бы, совсем плохими, однако общество остается в состоянии относительного спокойствия и миролюбия, если скудость жизненных условий оказывается такой, какой ее ожидают большинство членов этого общества.

Вся наука как совокупность систематических знаний содержит бесконечное число примеров того, как множество исследователей подвергали свои идеи и толкования неоднократной эмпирической проверке. Они наблюдали различные феномены, которые старались понять, регистрировали отдельные случаи их проявлений и искали в своих наблюдениях те паттерны (типологические образцы), которые соответствовали их наблюдениям. Другими словами, накапливалась и представлялась масса эмпирических доказательств, и это давало другим исследователям исходную эмпирическую базу для приобретения знания о некоем физическом, биологическом или социальном явлении.

Почему не могут быть эмпирически проверяемыми факты, утверждения и положения, составляющие содержание мифологического и идеологического знаний? Тому есть две основные причины. Во-первых, содержание их, а также существующие в них логические связи часто недоступны не то что прямому, но нередко и косвенному наблюдению. Скажем, вряд ли нам удастся подвергнуть эмпирической проверке утверждение о том, что Бог создал Вселенную за шесть дней, а на седьмой отдыхал (как, впрочем, равным образом и опровержение этого утверждения). Во-вторых, сама мотивация к эмпирической проверке со стороны субъекта познания должна быть достаточно тесно связана с сомнением. Мифологическое же и в значительной степени идеологическое знания, напротив, опираются на нормативный контроль со стороны различных социальных институтов, а этот контроль сплошь и рядом налагает прямой запрет на всякого рода сомнения в истинности провозглашаемых знаний, особенно когда они канонизированы.

Человек, обладающий научным складом ума, рассматривая те или иные факты, никогда не будет опираться на одну лишь веру в них, равно как и не будет испытывать к ним априорного недоверия — он изначально настроен на то, чтобы их проверять. Он задает себе вопросы относительно предмета какой-то идеи, а затем формулирует гипотезу. Допустим, человек размышляет о причине вымирания динозавров и склоняется к мысли, что они могли бы исчезнуть с лица Земли при столкновении ее с огромным астероидом. Тогда он устанавливает, какие экспериментальные факты ему необходимо получить для подтверждения своей гипотезы. В данном случае он будет искать доказательства столкновения — например, наличие обломков астероида в тех слоях осадочных горных пород, которые относятся к предполагаемой геологической эпохе. Если результаты наблюдений совпадут с предсказанием, теория находится на правильном пути. В противном случае она нуждается в корректировке.

Впрочем, доказать абсолютную истинность какой-то гипотезы часто бывает невозможно. В результате эмпирической проверки она может быть всего лишь принята или отвергнута. Каждый раз, когда наблюдаемые факты подтверждают гипотезу, она становится все более пригодной для объяснения, почему что-то происходит так, а не иначе. Пока наблюдения не противоречат гипотезе, она остается в силе — но не более того.

Ненормативность. Эмпирическое исследование, используемое для приобретения научного знания, обращено на выяснение того, что и почему происходит или могло бы произойти в будущем. Оно не ставит своей целью оценить, хорош или плох объект исследования или каким он должен быть, даже если бы эта оценка могла оказаться полезной в такого рода определениях. Один из классиков социологической науки Эмиль Дюркгейм на этот счет заметил, что «наука, как и искусство и промышленность, находится вне нравственности». Для обозначения этого отличия социологи пользуются терминами «нормативный» (т. е. подчиняющийся действию каких-то установленных норм и ценностей, контролируемый, регулируемый с их помощью) и «ненормативный». Нормативное знание оценивает явление с точки зрения оценочных категорий и несет в себе отчетливый оттенок долженствования. Научное же знание, будучи изначально эмпирическим, ненормативно. Оно, прежде всего, констатирует наличие или отсутствие того или иного факта или феномена и/или устанавливает наличие или отсутствие связей между различными явлениями и фактами.

Это не означает, конечно, что эмпирическое исследование проводится в ценностном вакууме. Ценности, разделяемые исследователем, очень часто определяют предмет его исследовательских интересов (между прочим, и сами ценности довольно часто становятся объектом научного изучения). Например, исследователь может чувствовать, какую серьезную проблему представляет собой преступность; при этом на основании разделяемых им ценностных установок он считает, что усиление жестокости наказания могло бы сократить преступность. Это его право. Однако проверка предположения, что ужесточение наказаний снизит показатели преступности, должна быть проведена таким образом, чтобы разделяемые исследователем ценности при этом не оказали влияния на результаты исследования и их трактовку. Ответственность исследователя заключается в том, чтобы провести проверку гипотезы без предубеждений. Ответственность же других ученых состоит в том, чтобы оценить, подтверждаются ли выводы, сделанные исследователем, насколько они убедительны, базируются ли они на валидной информации. Научные принципы и методы исследования помогают уяснить как исследователю, так и тому, кто оценивает, насколько выводы исследователя соответствуют поставленной перед ним задаче.

Знание здравого смысла обычно также не является нормативным, поскольку опирается прежде всего на прагматические оценки окружающей реальности. Что же касается мифологического и идеологического знаний, то они, конечно же, нормативны по самой своей природе. В мифологическом знании эту природу достаточно отчетливо выражают как предписания того, что можно и чего нельзя, содержащиеся в любом вероучении, так и морализирующий характер мифов, как это выразил А. С. Пушкин: «Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Идеология также довольно определенно указывает своим сторонникам, что такое хорошо и что такое плохо, — уже в силу того, что она изначально призвана не только отражать, но и защищать интересы той или иной социальной группы — будь то классовая, этническая, религиозная или профессиональная группа. Достаточно четко, к примеру, сформулировал суть нормативности идеологического подхода В. И. Ленин, для которого не было нужды в изучении социальных функций так называемой общечеловеческой нравственности: «Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата». Очевидно, что ни о какой беспристрастности, ненормативности здесь не может быть и речи.

Передаваемость. Даже если исследователи будут стараться свести к минимуму воздействие своих личных предубеждений, осуществляя наблюдения и накапливая информацию, достичь объективности в целом часто бывает нелегко. Поэтому роль четвертой характеристики научного знания в том и состоит, чтобы вытеснить или устранить личностные предубеждения, которые могут проникать в исследовательскую деятельность. Когда мы говорим, что научное знание передаваемо, то имеем в виду не только и не столько то, что его содержание может быть сформулировано, разъяснено и понято другими. Суть передаваемости прежде всего в том, что открыт сам метод, техника процесса познания, а потому познания могут быть проанализированы и воспроизведены. Наука, по утверждению американского исследователя Алана Исаака, — это «социальная активность, охватывающая нескольких или многих ученых, анализирующих и подвергающих друг друга проверке и критике с целью продуцирования более достоверного знания».

Для того чтобы знание было передаваемым, исследователь в своих научных сообщениях и отчетах должен достаточно точно определить, какие именно данные собраны и каким образом они анализировались. Ясное описание процедуры исследования позволяет другим ученым, может быть, иным способом, независимым от первого, оценить его достоинства. Оно позволяет также другим исследователям собрать аналогичную информацию об иных схожих явлениях и самим проверить утверждения оригинала. Если результаты оригинала не воспроизводятся при использовании таких же процедур другими учеными, они могут быть признаны неправильными. Хотя это, конечно, не означает, что научное знание накапливается главным образом путем точного повторения какого-то одного исследования многими исследователями. Напротив, часто процедуры исследования — иногда даже преднамеренно — изменяются, чтобы проверить, получатся ли подобные результаты при других условиях.

Таким образом, упущения, сделанные при проведении исследований одними учеными, часто заставляют других сомневаться и осуществлять проекты собственных проверок. Это было бы невозможным, если бы они не публиковали ясного описания своих исследовательских проектов и методов. Описание методов и результатов позволяет лучше оценить выводы и дает возможность другим провести дальнейшие исследования, скорректировав проект и способы измерения. Результаты новых исследований затем могут быть сравнены с предшествующими результатами — так формируется целостное представление о социальном явлении. Таким путем сведения о частном аспекте социальной или политической жизни могут накапливаться и, надо надеяться, становятся все более информативными.

Вряд ли знание здравого смысла является в такой же степени передаваемым, как научное знание. Конечно, существует некий общий для данного сообщества людей социальный опыт познания окружающего мира и обращения с ним — опыт, усваиваемый каждым человеком в ходе социализации и помогающий приобрести элементарные сведения об этом мире и навыки повседневной жизнедеятельности, составляющие основу знания здравого смысла. Однако в конечном счете это знание приобретается каждым человеком в одиночку, и, скажем, обращенная к кузнецу-практику просьба объяснить, почему он нагревает металл перед ковкой именно до такой температуры (цвета) и почему это надо делать именно так, как делает он, а не иначе, может вызвать лишь недоуменное пожатие плечами: для него это очевидно.

То же самое относится к мифологическому знанию. Ни один священнослужитель, ни один жрец или шаман не сумеет внятно и убедительно пояснить, каковы механизмы действия его молитв или заклинаний. Он может рассказать вам, какой должна быть последовательность действий, какие слова в какой момент необходимо произнести, но почему именно эти действия и эти слова, а не другие, необходимы в данный момент, а не в другой — это выше его разумения. Стало быть, по-настоящему научить вас этому (то есть в подлинном смысле передать свои знания) он не в состоянии. Мы же говорим, что именно от «научить» и берет свое начало «наука», т. е. процесс научения. Мы не отрицаем существования, а тем более — социальной значимости знания, основанного на вере. Однако ни один из его обладателей, даже из числа тех, кто умеет эффективно пользоваться таким знанием для каких-то практических нужд, не в состоянии толково объяснить окружающим, почему это происходит именно так, а не иначе, и при каких условиях события могли бы двигаться в ином направлении. Словом, как справедливо отмечал один из самых известных и загадочных в истории прорицателей Мишель Нострадамус, «познание как результат интеллектуального творчества не может видеть оккультное...». Поэтому научное знание в отличие, скажем, от имплицитного знания здравого смысла выступает полной противоположностью ему: оно эксплицитно, т. е. явно сформулировано с помощью вербального выражения (от лат. explicite — ясно, разборчиво, отчетливо выраженное).

Общность. Еще одной важной характеристикой научного знания является то, что оно носит обобщающий характер. Тот тип знания, который дает описание, объяснение и предсказание многих явлений корректнее, нежели немногих, частных явлений, обладает для науки большей ценностью. Например, знание о том, что зрелые и вообще люди старшего возраста с большей вероятностью приходят в день выборов на избирательный участок, имеет более обобщенный характер, нежели знание того конкретного факта, что пенсионер Петров голосовал в день выборов, а студент Козлов не принимал участия в голосовании.

Общее знание предпочтительнее в том смысле, что оно учитывает более широкую сферу распространенности явления, нежели частное знание, и в результате помогает нам лучше понять мир, в котором мы живем. Утверждения, в которых формулируются общие знания, называются эмпирическими обобщениями, они суммируют соотношения между отдельными фактами. Например, утверждение о том, что электоральная активность населения повышается пропорционально возрасту, связывает информацию о возрасте избирателей и информацию об их активности и обобщает эту информацию. Понятие «общность» применительно к научному знанию имеет еще один смысл: такое знание является общим для множества людей науки, разделяется ими, пополняется новой информацией, которая обязательно сообщается другим ученым, расширяя тем самым общий для них всех научный тезаурус. Знание, здравого смысла, в отличие от научного заведомо не является обобщающим; оно всегда индивидуально, ограничено — и в пространстве, и во времени — личным жизненным опытом его обладателя. Знания и опыт, накопленные предками, также входят в состав знания здравого смысла, но, главным образом, в той мере, в какой они пригодны для сегодняшнего практического использования. Другими словами, оно имеет отношение к тому миру, который находится в пределах непосредственной досягаемости его обладателя. Напротив, мифологическое знание (равно как и идеологическое) почти всегда претендует на максимальное обобщение. Даже в сказках, где персонажами выступают животные, за каждым из них стоит более или менее обобщенный типаж человеческой личности. Не менее обобщающий характер носит и идеологическое знание.

Объяснительный характер. Научное знание, как правило, стремится к выявлению и изложению причины возникновения того или иного явления в окружающем мире; оно стремится к поиску ответа на вопрос, почему, зачем, по каким причинам имеет место то или иное явление, что вызывает его к жизни, каковы механизмы протекания процессов. Как мы видели, для научного знания требуется точное описание характерных черт или особенностей изучаемого явления, основанное на внимательном наблюдении и тщательном измерении. Познание фактов, конечно, важно, но большинство исследователей не испытывают удовлетворения от одного только описания фактической ситуации. Они обычно проявляют интерес к выявлению причин, объясняющих или толкующих то, что происходит в этом мире, т. е. стремятся к достижению каузального знания (от лат. causa — причина). Например, социологическая теория относительных деприваций, предложенная Т. Гарром в его работе «Почему люди бунтуют», дает объяснение, вследствие каких причин возникает в обществе политическое насилие и почему определенная комбинация экспектаций и ценностных достижений, как правило, ассоциируется с политическим насилием. Это нечто большее, нежели простое скрупулезное описание того, где, как и при каких обстоятельствах произошло то или иное конкретное насилие. На основании работы Т. Гарра другие социологи или политологи могут попытаться объяснить, почему законодательные органы в некоторых государствах избирают именно такую политику, а не иную, почему некоторые люди избегают военной службы, почему некоторые регионы, области или города процветают, в то время как другие приходят в упадок.

Разумеется, основой для наблюдения типичных образцов и регулярности (повторяемости) явлений и для объяснения их необходимо точное описание. Картину того, что есть, необходимо составить настолько точно, насколько это возможно. А уж затем можно приступать к определению того, почему это так. История переполнена примерами ошибочных объяснений, бравших свое начало из неадекватных наблюдений. Такие объяснения приходилось в конечном счете отвергать, и их место занимали новые, более убедительные и обобщающие.

Объясняющее знание важно, поскольку оно является основой прогноза, предсказания, применения объяснения к событиям в будущем. Поэтому не случайно многие полагают конечной проверкой объяснения степень его применимости для предсказания. Предсказание — само по себе чрезвычайно ценный тип знания, поскольку оно может оказаться полезным для того, чтобы избежать нежелательных событий и достичь желаемых результатов.

Именно благодаря своей ограниченности и осторожности наука способна прогнозировать будущее в той или иной области. Парадокс заключается в том, что вероятность наступления прогнозируемого события или явления отнюдь не является стопроцентной. Так, если социолог, осуществив соответствующие исследования, предсказывает вероятность того, что 72 % малоимущих людей предпенсионного или пенсионного возраста, проживающих в сельской местности, будут голосовать на ближайших выборах за коммунистов, то прогноз скорее всего сбудется. Оставшиеся 28 % социолог относит на всевозможные отклонения по случайным причинам. Может, например, случиться так, что какая-то часть малоимущего пожилого электората коммунистов, насмотревшись на злоупотребления местной администрации, состоящей из коммунистов, разочаруется в них и проголосует за «Яблоко» или СПС. Сколько их окажется точно, сказать заранее не смогут ни статистика, ни социология, ни местные органы власти.

Объяснение — это важнейшая цель любой теории, претендующей на научность. Эмпирические обобщения, связывающие явления между собой, служат основой для развития объяснения. Теории идут следом за эмпирическими обобщениями, однако они более могущественны и в то же время более абстрактны. Как констатирует уже упоминавшийся Алан Исаак, «теория может объяснять эмпирические обобщения, потому что она носит более общий, более содержательный характер, чем они»; теории имеют также две другие функции: «организовывать, систематизировать и координировать существующее знание в отрасли» и «предсказывать эмпирическое обобщение, предсказывать, что выдерживается (подтверждается) частное отношение». Чем больше эмпирических обобщений систематизирует и организует теория, чем больше из их числа она в состоянии предположить или предсказать, тем она сильнее.

Таким образом, любая теория или концепция ставит своей целью построение более или менее сложной объяснительной модели явления или процесса, интересующего исследователя. И, как любая модель, она не может не иметь ограничений (связанных, в частности, с «потолком» достигнутых нами на данный момент знаний или же с тем, что объяснение может относиться лишь к частном)' случаю, какой-то отдельной стороне объекта познания). Когда один и тот же объект описывают две в значительной степени не совпадающие друг с другом теории, они могут отчасти совпадать (или хотя бы не противоречить друг другу), отчасти расходиться. Чем менее противоречивы объяснения различных теорий, тем больше у нас уверенности, что наше знание приближается к истине. Там же, где они противоречат друг другу, возникает своеобразная «зона неопределенности». Она может быть сужена лишь опытным, эмпирическим путем.

Задачей знания здравого смысла тоже является сбор и обобщение фактов об окружающем мире. Однако, в отличие от научного знания, самое большее, чего оно в состоянии достичь, — это установления простых и достаточно очевидных закономерностей типа «если... то...». Выражаясь языком методологии научных исследований, знание здравого смысла не идет дальше формулировки коррелятивных, в лучшем случае направленных гипотез, в то время как задачей научного знания становится формулировка и проверка каузальных гипотез. Скажем, люди издавна пытались найти признаки, указывающие на то, какой будет погода в ближайшие дни; такого рода предсказания становились неотъемлемой частью сельскохозяйственного труда. Наблюдательность представителей различных поколений запечатлелась во множестве так называемых народных примет. Например, таких:

ü   дым вертикально поднимается вверх — признак сухой погоды;

ü   если ночью тихо, а днем ветер, который к вечеру стихает, — будет ведро;

ü   если с вечера туман, который расходится к восходу солнца, — будет сухая погода;

ü   тонкая паутина прямо вытягивается по воздуху — знак теплой погоды; стрижи и ласточки летают низко — к дождю и т. п.

Однако в приведенных примерах дальше простой констатации указанной связи здравый смысл не идет. Научное же знание тем и характеризуется, что оно прежде всего будет искать цепочку причинно-следственных связей в явлениях. Согласно этому, например, так будет объяснено, почему в преддверии дождливой погоды ласточки летают низко: с приближением выпадения осадков воздух влажнеет и тяжелеет, поэтому мелкие насекомые скапливаются в слоях, расположенных ближе к земной поверхности, и птицам, которые питаются этими насекомыми, приходится переходить на бреющий полет и т. д.

Временность. Научное знание носит временный характер. Сколь бы тщательно и продуманно ни строилось научное исследование, можно быть уверенным, что в будущем другие исследования смогут продемонстрировать недостаточность, неполноту данного понимания явлений. Новые наблюдения, новая аппаратура, более тонкая техника, позволяющая провести более точные измерения, усовершенствования, вносимые в исследовательские проекты, проверки альтернативных объяснений, новые подходы к объяснению уже известных накопленных фактов — все это рано или поздно выявит ограниченность или эмпирическую недостаточность научного знания, добытого учеными и их предшественниками. Поэтому исследователю необходимо всегда оставаться открытым и готовым к изменению и совершенствованию понимания природных, психических и социальных явлений. Пересмотр устаревших теорий — одна из главных задач науки. Если сложить все знания, от которых когда-либо приходилось отказываться ученым или истинность которых сегодня поставлена под сомнение, то объем таких сведений, пожалуй, сравнится с объемом тех знаний, которые признаются сегодня истинными.

Утверждение о временности научного знания ни в коей мере не означает, что сведения, накопленные, чтобы рано или поздно устареть, Могут быть спокойно проигнорированы. Это в то же время не означает и того, что современное знание значимо на века. Часто, когда люди Размышляют о науке, они думают о научных «законах». Научный закон — это обобщение того, что было испытано и подтверждено множеством эмпирических проверок. Любой закон, как правило, имеет отношение к обобщениям, которые были подтверждены целым рядом многочисленных повторных проверок. Временная природа научного знания подготавливает нас к возможности того, что будущие наблюдения могут прийти в противоречие с законами, принятыми сегодня. Знание здравого смысла также заведомо ограничено во времени. Это обусловлено тем, что оно, будучи индивидуальным по своему характеру, претерпевает изменения в содержании вместе с изменением реального жизненного опыта его обладателя, вместе с приобретением им все более новой информации, которая, как известно, поступает из окружающей среды непрерывно. Наконец, это знание в значительной мере исчезает с уходом из жизни его владельца. Хотя немалая часть такого знания все же передается окружающим и остается с последующими поколениями.

Что касается мифологического знания, то оно в большей мере, нежели другие виды знания, претендует на незыблемость, неизменность и вечность. Его установления вообще ставят своей целью не просто упорядочение, а увековечение системы наших представлений о мире. Идеологическое знание по сравнению с научным гораздо менее гибко и подвижно.

Разумеется, предложенная схема структуры наших познаний, как и всякая схема, весьма условна. В действительности мы постигаем окружающий мир всеми доступными нам средствами. В индивидуальном сознании, равно как и в коллективном сознании целых общностей (само слово «сознание» — это производное от «совместного знания»), совокупность накапливаемой информации существует в сложном, далеко не всегда расчлененном единстве. Не говоря уже о том, что в продвинутых обществах вместе с массовым развитием грамотности и разветвленной системы образования знание здравого смысла во все большей мере пополняется за счет элементов научного знания.

Мы не случайно подчеркиваем, что предложенная схема типологии различных видов знаний носит условный характер. В реальности вряд ли кто из нас смог бы сразу, четко и с полной определенностью отделить в общем объеме своего тезауруса идеологические знания от научных или от мифологических. Кстати, говоря о научном знании и способности к его усвоению и продуцированию как основе интеллекта, мы отнюдь не имеем в виду, что его обладателями могут считаться одни лишь научные работники и исследователи — профессиональные или самодеятельные. Интеллектуалами сегодня именуют и беллетристов, и художников, и артистов, и даже теологов. Однако, как нам представляется, это справедливо лишь в той мере, в какой для их повседневной, главным образом профессиональной, деятельности и творчества присущи черты, характерные для усвоения и продуцирования прежде всего научного знания, особенности процесса его накопления и систематизации.

К примеру, любая идеологическая доктрина в своей содержательной части (особенно в новой и новейшей истории) «произрастает», формируется, развивается изначально именно из научного знания. Накапливаются факты, они систематизируются, обобщаются, трактуются... Выдвигаются гипотезы, появляются объяснения. Другими словами, внешне все это происходит вполне «научно». Другое дело, что накопление фактов носит чаще всего довольно предубежденный и нередко целенаправленно предубежденный характер: эти факты отбираются и подгоняются под заранее выдвинутые или имплицитно подразумеваемые объяснения и гипотезы; и если какие-то наблюдения и факты не подтверждают исходных концепций, то тем хуже для фактов — они просто не принимаются во внимание и как бы перестают существовать, т. е. отбрасываются, игнорируются — сознательно или бессознательно.

Поэтому нельзя не признать, что идеологии (а в новейшие времена—и религиозные течения) являются, как правило, продуктами чьей-то интеллектуальной деятельности, т.е. берут свое начало в определенной степени из научного знания, во всяком случае, стараются избежать явного противоречия и противостояния с ним. В конечном счете, любые теоретические концепции, обосновывающие фундамент (содержание, комплекс знаний и логическую структуру) любой религии или идеологии, были и есть продукт интеллектуальной деятельности, которая опирается на накопленные и зафиксированные на материальных носителях знания предшествующих поколений, определенным образом систематизируя их.

Тем не менее, отмеченная нами выше специфика объективно существует, на что обращали внимание даже люди, не связанные напрямую с наукой, а обслуживавшие по долгу своей профессиональной деятельности нужды политики. Так, бывший шеф советской внешней разведки Л. В. Шебаршин, вспоминая годы своего профессионального образования, пишет, что «...марксизм-ленинизм в тогдашней трактовке был предельно далек от науки. Его клишированные формулы и понятия имели характер ритуальных заклинаний, что-то вроде ежедневного и ежечасного подтверждения лояльности. Каждое учебное пособие Даже в нашем весьма специальном учебном заведении начиналось с благочестивого тезиса о классовом характере разведки. (Время, когда классовый характер приписывался физике, биологии, математике, уходило медленно. У нас медленнее, чем у других.)»

Здесь необходимо помнить следующее. Наука по самой своей сути призвана отражать объективную истину, не зависящую от тех или иных пристрастий, «полезности» или «вредности». Идеология же выполняет принципиально иную функцию в социальном мире — выражение социального интереса определенных общественных сил и определенного социального идеала. Конечно, два этих типа знания определенным образом связаны друг с другом. Однако смешивать их не следует, ибо, как отмечает В.А. Ядов: «Идеология, опирающаяся на объективное научное знание, заслуживает положения научной. В противном случае она иллюзорна. Но наука, опирающаяся на идеологию, утрачивает право называться наукой, превращается в наукообразную апологетику социального интереса»2. Причем, как нам представляется, сказанное справедливо и по отношению к национальной принадлежности тех или иных научных знаний. Здесь мы вполне согласны с А.П. Чеховым, которого вряд ли кто-то мог бы упрекнуть в отсутствии патриотизма, но который в своих «Записных книжках» отмечал: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения; что же национально, то уже не наука».