История НЭПа в Ярославской области

Оглавление

Введение

I. Социально-политическая эволюция рабочего населения Ярославля в 1900-1918 гг.

II. Ярославские рабочие и власть в период НЭП

Заключение

Использованная литература и источники

Введение

Тема НЭПа – одна из наиболее актуальных в истории России ХХ века. Оценки этого периода варьируются в зависимости от общих концепций, которых придерживаются авторы научных и историко-публицистических работ, посвященных этой переходной, противоречивой эпохе. Современные дискуссии о НЭПе во многом восходят к политическим дискуссиям времен внутрипартийной борьбы 1920-х гг., проблематика которых вновь была поднята в эпоху перестройки, чье созвучие с НЭПом породило огромный общественный и научный интерес к ранней советской истории.

В настоящее время, когда рыночные отношения в нашей стране окончательно сложились, а события революции 1917 года все более отдаляются от политической злобы дня, стало возможным взглянуть на нэповскую Россию с более объективной точки зрения, свободной от идеологического заказа.

В советской историографии проблемы НЭПа рассматривались с позиций марксистской методологии (в ее специфической марксистско-ленинской форме). Зависимость от классических текстов диктовала советским авторам весьма односторонний подход, заставляла оперировать идеологическими клише и абстрактными социологическими схемами («союз рабочих и крестьян», «смычка города и деревни», «мелкобуржуазная стихия» и т.п.). В этих рамках НЭП рассматривался как гениальный тактический маневр большевистской партии, необходимый переходный период, встроенный в жестко заданный, предначертанный классиками, сценарий прогрессивного развития советского общества. Реальные социальные противоречия, реакция разных слоев населения на новые экономические и политические реалии 1920-х гг., бытовые условия, в которых жили постреволюционные массы, трактовались исходя из идеологических посылок: борьба элементов отжившего общества с нарождающимся новым миром, столкновение старого и нового быта, «буржуазная накипь», «нэповский угар», «старорежимная отсталость», «правые и левые уклоны», противостоящие культурной революции, олицетворяемой победившим рабочим классом, рабочей и крестьянской молодежью, «верными ленинцами» - носителями окончательной исторической истины.

В 1980-90-е гг. подобная концепция подверглась тотальной критике. Снятие цензурных запретов сделало доступным для широкой аудитории новые источники, мнения, оценки. В частности стали исследоваться и издаваться материалы внутрипартийных дискуссий, произведения Л.Д. Троцкого, Н.И. Бухарина, экономистов неоэсеровской школы, западных ученых, уделявших – как, например, Шейла Фицпатрик или Теодор Шанин – пристальное внимание проблемам ментальности, низовым общественным процессам, региональной истории. В исторической науке стали вырисовываться контуры «другого НЭПа»[1]. Историческое значение 1920-х гг. начало переосмысливаться. Современные исследователи видят НЭП скорее как некую «точку бифуркации», время мучительного поиска альтернатив, упущенных возможностей.

Сходясь в отрицании вульгарно-детерминистской трактовки исторического процесса, характерной для официальной историографии советского времени, современные авторы, придерживающиеся разных взглядов, зачастую расходятся в своих оценках. Для либерально настроенных историков НЭП – это краткая и преходящая «оттепель», временное и частичное ослабление тоталитаризма, начало которого связывается с Октябрьской революцией и красным террором. Напротив, ряд отечественных и зарубежных авторов, придерживающихся левых концепций (например, В.З. Роговин, Б.Ю. Кагарлицкий, А.В. Бузгалин), видят в НЭПе эпоху противоборства различных моделей социалистического развития.

По нашему мнению теоретические обобщения и выводы, касающиеся нэповской России, должны исходить не из априорных идеологических схем, а из исследования «живой жизни» людей, непосредственно включенных в исторический процесс, рядовых представителей данной эпохи. Только так можно установить подлинную диспозицию общественных сил, услышать реальный голос тех самых «угнетенных масс», от имени которых и, как предполагается, во имя которых совершался эпохальный исторический переворот первой половины ХХ века. При этом следует учитывать как неоднородность вовлеченных в этот переворот социальных групп, их ожиданий и интересов, так и специфику источников, на которые мы опираемся. Особое значение в данном контексте приобретает позиция (позиции) рабочих, поскольку именно этот класс считался главной опорой властей, гегемоном постреволюционного общества. Актуальность данного подхода доказывает появление большого числа региональных исследований, привлекающих богатый материал провинциальных архивов для характеристики нэповского общества и его отдельных аспектов. При этом предпочтение отдается источникам, отражающим мнение рядовых трудящихся (например, сводки ГПУ, письма рабочих в газеты и государственные структуры), массовым источникам (например, коллективным договорам, данным жилищно-коммунальной статистики). Яркими примерами такого рода публикаций являются использованные нами работы Л.Н. Лютова, С.Б. Ульяновой, А.В. Мирясова, Д.А. Волкова и других авторов.

Говоря о рабочем классе Ярославской губернии и его отношении к НЭПу, мы стремимся рассмотреть данный социальный слой в его динамике, в свете тех изменений, которые претерпевал российский и ярославский пролетариат в ходе революции и Гражданской войны; учесть региональные особенности: численность, структуру, социальный состав, условия существования, ментальность и т.д., характерные именно для ярославских рабочих. Поскольку исчерпать данную тему в рамках курсовой работы не представляется возможным, в нашем исследовании мы ограничились одной группой источников, которая, по нашему мнению, дает богатый материал для характеристики настроений рабочих указанного периода. Это партийная публицистика, представленная публикациями ежемесячного журнала Ярославского губкома РКП (б) «На перевале», и адресованная главным образом читателю-партийцу. Несмотря на очевидную тенденциозность и односторонность данного органа, он, тем не менее, представляется достаточно репрезентативным (в отличие от партийных изданий более позднего периода). Взаимоотношения рабочих и власти глазами рабочих-во-власти – такова, по нашему мнению, проблематика, раскрыть которую позволяют материалы внутрипартийной периодики начала 1920-х гг. Следуя принципу объективизма, мы стремились реализовать критический подход к данной категории источников, обращая внимание, прежде всего, на те фрагменты, которые не вписывались в общую идеологическую схему, носили характер непосредственных наблюдений авторов.

Кроме того, нами были задействованы источники, опубликованные в различных краеведческих сборниках, а также исследования ярославских историков и исследователей из других регионов.

В первой части курсовой работы мы останавливаемся на проблеме формирования классового сознания ярославских рабочих в период с 1900-х по 1920-е гг. Выделение данной темы представляется нам необходимым, поскольку восприятие ярославскими пролетариями НЭПа и большевистской власти в целом было обусловлено их предшествующим социальным и политическим опытом, сильными традициями классовой борьбы. Анализ этого опыта позволяет рассматривать ярославских рабочих как активную, самостоятельную социальную силу, чьи ценности, идеалы, общественные ожидания формировались под влиянием социалистической идеологии, однако не были ни порождены ею, ни полностью зависимы от партийной политики. Применительно к периоду Гражданской войны и НЭПа можно, скорее, говорить о зависимости большевиков, особенно нижнего звена партийных активистов, от колебаний пролетарского общественного мнения.

Во второй главе рассматривается период внедрения и развития НЭПа (1921-1923 гг.), что обусловлено особой остротой и рельефностью, с которой в это время проявлялась реакция масс на частичную реставрацию рыночных отношений. К сожалению, в силу ограниченности рамок работы мы не смогли в должной мере рассмотреть эволюцию настроений ярославских рабочих в период расцвета и ликвидации НЭП. Таким образом, предмет нашего исследования нами далеко не исчерпан и требует дальнейшей разработки.

Наконец, следует сказать несколько слов об используемых нами терминах. В данной работе мы пользуемся рядом понятий, свойственных марксистской историографии, как то: рабочий класс, пролетариат, классовое сознание, классовая борьба и т. д. В то же время мы часто обращаемся и к таким терминам как «ментальность». Несмотря на некоторую эклектичность подобной терминологии, мы считаем ее использование оправданным. Заимствования из марксистского словаря кажутся нам необходимыми, поскольку они являются адекватными описываемой эпохе и органичными по отношению к той социальной среде, о которой идет речь. Термины «рабочий класс» и «пролетариат» употребляются нами как синонимы, в том их «классическом» значении, которое было господствующим в первой половине ХХ века – т. е. фабрично-заводские наемные работники физического труда.

С другой стороны, говоря об отношении рабочих к НЭПу, мы не можем игнорировать социально-психологический аспект проблемы, т.к. наша работа посвящена не столько истории рабочего движения, сколько истории общественного мнения или мнений, присущих данной общественной группе. Поэтому ментальность как склад ума, мироощущение, мировосприятие[2] является для нас важнейшей аналитической категорией.

I. Социально-политическая эволюция рабочего населения Ярославля в 1900-1918 гг.

В начале ХХ века Ярославль не принадлежал к числу индустриальных центров. Крупной тяжелой промышленности, считавшейся в те годы главным оплотом организованного рабочего движения, и ассоциировавшейся в произведениях социал-демократических публицистов с высокой «пролетарской сознательностью», в Ярославле не было вовсе. Зато имелось множество мелких предприятий текстильной, деревообрабатывающей и пищевой отраслей, традиционно связанных с селом. Несмотря на некоторое изменение структуры ярославской промышленности в период Первой мировой войны, еще в 1927-м г. Владимир Маяковский мог с полным правом именовать ярославских рабочих «маслобоями и текстильщиками»[3].

Вот как рисует «портрет» ярославского пролетариата 1900-х гг. социал-демократка О.А. Варенцова: «Если в Иваново-Вознесенске в минувшие годы на каждом шагу всегда и везде сталкиваешься с рабочими, то Ярославль имел физиономию интеллигентского города… Самая большая фабрика – Ярославская Большая Мануфактура находилась за пределами города… Колесников (партийный товарищ Варенцовой – Авт.) сразу и живо почувствовал разницу между иваново-вознесенской и ярославской фабриками. Жаловался на отсталость ярославских текстильщиков. Особенно его удручало и раздражало царившее на фабрике низкопоклонство рабочих перед фабричной администрацией. «Старой деревней веет от ярославской фабрики», - заявил он мне, проработавши три-четыре дня… Ярославские текстильщики, крепко связанные с землей, с деревней и заключавшие в своих рядах ничтожное число городского пролетариата, отличались большей патриархальностью, чем иваново-вознесенские»[4].

И все же, революционное брожение, охватившее страну в период первой русской революции, не могло обойти и ярославских рабочих. Тем более что условия их существования всячески способствовали развитию протестных настроений. И. Колышко в книге «Очерки современной России» дает рельефное изображение условий труда на ярославской табачной фабрике Дунаева (1887 год): «Пройдитесь по фабрике. Загляните в эти темные подвалы без намека на вентиляцию, где столбом стоит мелкая табачная пыль, едкая и проникающая всюду, где копошатся тени людей с заткнутыми носами, ушами и даже ртами. Они работают там по 14 часов в сутки… Худые, изнуренные, землистого цвета, вот они валяются на своих грязных нарах, в грязном до отвращения, тесном и душном помещении»[5]. Почти в тех же самых выражениях описывает условия труда на ЯБМ в 1903-м гг. рабочий-большевик П.Н. Караваев: «Тяжелое впечатление производила сама атмосфера, насыщенный пылью воздух в цехах, особенно в чесальном отделении, где очесы хлопка кружились в воздухе, оседали кругом, попадали в рот, в легкие. Трудно было представить себе, как может человек пробыть в такой атмосфере целый рабочий день – 10-12 часов. Землистого цвета, покрытые пылью лица рабочих красноречивей всех слов говорили о тяжелых условиях труда»[6]. В то же время следует отметить, что отношения между работниками и работодателями, особенно на старых (как ЯБМ) и мелких предприятиях зачастую носили патерналистский характер, во многом воспроизводя архаичную модель взаимодействия барина и крестьян в дореформенной деревне. В 1902 году газета «Искра» так описывала ситуацию на валеном заводе Свешникова: «На валеном заводе Свешникова царствуют нравы по Домострою. В 9 часов вечера рабочих запирают, и никто уже не смеет проникнуть за ворота; хозяин нередко «ласкает» рабочих, как может только «ласкать» хозяин. Раньше на Свешникова работали кустари-валяльщики, теперь на смену им пришел завод… и побежденные кустари смиренно переносят хозяйский гнев, хозяйскую любовь»[7]. Таким образом, отсутствие каких либо формальных трудовых прав и социальной защиты могло в известной степени компенсироваться неформальным «обычным правом», в рамках которой хозяин предприятия выступал в отеческой ипостаси, а рабочим уготовлялась роль «детей».

Несмотря на сравнительно низкий удельный вес пролетарского населения, оно все же представляло собой опасную для властей силу, т.к. значительная его часть была сконцентрирована на крупном предприятии (ЯБМ) и компактно проживала в Закоторосльной части города. К октябрю 1905 года медленно вызревавшие оппозиционные и революционные настроения пролетарской массы вылились в масштабные выступления, кульминацией которых стала «кровавая пятница» 9 декабря 1905 года. Этому предшествовали грандиозные по ярославским меркам «октябрьские события»: всеобщая забастовка, охватившая не только крупнейшие предприятия и железнодорожные мастерские, но и пекарей, кузнецов, сапожников, извозчиков и даже домашнюю прислугу. В Ярославле формируются вооруженные рабочие дружины, происходят кровавые столкновения с черносотенцами, казаками и полицией. Все свидетельствует о переломе в сознании ярославских трудящихся, которые до сих пор - по словам Е. Ярославского - считались «непоколебимым оплотом консерватизма и покорности»[8]. Однако ошибочно думать, что пролетарские массы Ярославля в 1905-м году слепо шли за социал-демократами или другими революционными организациями, в одночасье отбросив все то, что последние именовали «отсталостью». Напротив, многие источники позволяют сделать вывод о том, что, соприкасаясь с леворадикальной средой, ярославские рабочие старались дистанцироваться от «политики», действуя скорее в тред-юнионистском, чем революционно-социалистическом русле. Об этом говорит, прежде всего, подчеркнуто экономический характер выдвигаемых требований. Корреспонденция в социал-демократической газете «Новая жизнь» от 10 ноября 1905 года отмечает: «Карзинкинцы уже стали ходить на социал-демократические митинги. Собираясь отдельно, они вырабатывали и требования, главным образом, экономические»[9]. Е. Ярославский вспоминает: «Весь 1905 год, победа рабочего класса, успех его стачечной борьбы разбудили, расшевелили и Ярославскую Большую Мануфактуру. Образовался стачечный комитет, в который нам удалось ввести и своего представителя от комитета партии. Надо сказать, что руководители стачки – совсем не социалисты – очень боялись, особенно вначале, испортить дело «политикой». Поэтому когда я отправился на первые собрания на больших фабриках, товарищи немедленно предупреждали меня: «Смотрите, не говорите про царя, про бога»[10]. Впрочем, возможно, что в этой демонстративной лояльности монархическим и религиозным устоям проявилось своеобразное двоемыслие, лукавство, свойственные русскому крестьянину, от которого ярославский рабочий того времени отличался не так уж сильно. Тот же Ярославский рассказывает следующий эпизод: «Я помню, как один пожилой рабочий, который перед моим выступлением защищал царя, в частной беседе со мною, здесь на собрании, в каком-то исступлении требовал: «Так их! Говори про всех: про царей, про митрополитов говори, про хозяев!..»[11].

Социалистические идеи, безусловно, нашли определенный отклик в рабочей среде, о чем свидетельствовал рост численности революционных организаций, образование ячеек РСДРП на предприятиях, рабочих боевых дружин. Независимо от готовности основной массы фабричных принять конечные цели революционеров, идеи классовой солидарности в борьбе за общие интересы пустили глубокие корни в сознании ярославцев.

В период спада революционной волны протестная активность ярославских пролетариев заметно пошла на убыль, сменившись апатией и разочарованием. В 1910-м бюллетень Ярославского комитета РСДРП уже отчаянно призывал рабочих «опомниться»: «Вы не только боитесь сказать резкое слово правды, но затыкаете уши, когда это слово говорят другие. Страх наполняет всю вашу жизнь, из-за него вы готовы отречься от всего, что не угодно полиции и вашим хозяевам»[12]. Однако полное возвращение к патриархальным порядкам, царившим до 1905 года, было уже невозможно.

В годы Первой мировой войны структура ярославской промышленности претерпела серьезные изменения, связанные с милитаризацией экономики, ее переориентацией на военные нужды. «В Ярославской губернии сократилось производство строительных материалов, свинцовых белил, фарфоровых и других, не связанных со снабжением фронта изделий. Из-за нехватки зерна сокращалась мукомольная промышленность. В то же время расширяли производство отрасли, работающие на войну, и, прежде всего, металлообработка. Удельный вес рабочих-металлистов вырос с 8,6% в 1913 г. до 17,2% в 1916 г. В губернии началось строительство двух автомобильных и одного авиационного завода. Сюда из прифронтовых районов эвакуировались 22 предприятия, в том числе 5 металлообрабатывающих. Общая численность фабрично-заводских рабочих увеличилась с 43, 4 тыс. в 1913 г. до 50, 2 тыс. в 1916 г. Усилилась и концентрация: на крупных предприятиях (500 и более рабочих) было занято 68,5% всех работающих в промышленности (в 1913 г. – 63,2%)»[13]. Изменился и поло-возрастной состав ярославского пролетариата: «Большинство кадровых рабочих-мужчин оказались мобилизованными в армию, и на их место приходили женщины и подростки, составившие в 1916 г. 64,1% рабочих»[14].

События 1917 и, особенно, 1918 гг. наглядно показали неустойчивость политических симпатий ярославских трудящихся, а зачастую и прямо антибольшевистский характер их предпочтений. Даже авторы тенденциозных «Очерков истории Ярославской организации КПСС» приводят данные, которые говорят о превалирующем влиянии меньшевиков и эсеров на рабочую массу, причем не только в первые послефевральские месяцы (что соответствовало общероссийским тенденциям), но и осенью 1917 года. Кто составлял социальную опору октябрьского переворота в Ярославле, определенно показывают результаты перевыборов в местный Совет рабочих (сентябрь-октябрь 1917 г.): в новый состав вошло 36 большевиков против 16 в прежнем совете. Но перевес сохранялся за меньшевиками и эсерами (67 депутатов). В солдатском совете, напротив, преобладали большевики. «Таким образом, - пишут авторы «Очерков», - в целом в Ярославском Совете рабочих и солдатских депутатов из 250 мест большевикам принадлежало 111, меньшевикам и эсерам – 82 и остальным (беспартийным и представителям других партий) – 57»[15]. Однако это явное искажение истины, поскольку объединение рабочего и солдатского советов произошло лишь 2-4 ноября 1917 г.

Именно давление со стороны солдат (только в Ярославле их было расквартировано 36 тыс. чел.) обеспечило переход власти в городе и губернии к советам при выжидательном, а в отдельных случаях и враждебном отношении со стороны рабочих (в частности, променьшевистски настроенный профсоюз наборщиков отказался печатать большевистские материалы). Тем не менее, говорить о неприятии ярославскими рабочими октябрьского переворота и большевистских идей нельзя. Скорее имела место неопределенность политических пристрастий (ведь еще весной большевистская и меньшевистская организации в городе были едины). Разница между различными социалистическими партиями была ясна не желавшим воевать солдатам, в то время как рабочие в массе своей еще не сделали выбор.

Военно-коммунистические меры, предпринятые новыми властями, прежде всего, для решения продовольственного вопроса явно импонировали рабочим. Еще задолго до октября фабрично-заводские комитеты прибегали к чрезвычайным мерам против хозяев. Так, 2 мая решением фабзавкома ЯБМ директор предприятия Грязнов был арестован и посажен в Коровницкую тюрьму[16]. В сентябре «рабочие-карзинкинцы три дня осматривали склады и квартиры купцов и предпринимателей в поисках продовольствия»[17]. Фактическая власть на производстве уже весной перешла к органам рабочего самоуправления, которые явочным порядком вводили 8-часовой рабочий день, контролировали найм и увольнение, диктовали хозяевам размеры заработной платы. Действия новой власти узаконивали и поощряли данную практику. На выборах в Учредительное собрание большевики получили значительный перевес в рабочих районах. Например, из 4 тыс. рабочих ЯБМ 3 тыс. голосовали за большевиков[18].

Недовольство рабочих большевистскими деятелями, проявившееся очень скоро, было вызвано не проводимой ими политикой, а, скорее, отступлениями от принципов уравнительности, лежавших в основе военного коммунизма. Так, всеобщее негодование вызвал скандал с участием председателя исполкома Совета Н. Ф. Доброхотова, который вместе с комиссаром Красной гвардии Ф. М. Горбуновым и другими высокопоставленными большевиками под новый год устроил пьяную оргию в гостинице, закончившуюся изнасилованием одной из постоялиц. Бесчинства солдата-большевика и его приближенных (также в основном из солдат), совершенные ими грабежи и хищения, грубое вмешательство в деятельность профсоюзов, а также убийство одного из рабочих ЯБМ членом исполкома Мироновым, привели к взрыву возмущения. Ярославский историк Н. В. Дутов пишет: «На митингах и собраниях, охвативших практически все предприятия города, сами рабочие требовали самого сурового наказания руководителям города»[19]. Против морально разложившихся руководителей Совета активно выступал рабочий-большевик Д. С. Закгейм. На февральском губернском Съезде советов он заявлял: «Наглость этой пьяной компании достигла предела, и вся грязь вылилась наружу»[20]. Однако наказания, которым по решению Совета подверглись десятки коррумпированных функционеров, так и не затронули главных «перерожденцев», превратившихся в некое подобие военной хунты.

Все это, вкупе с ухудшающимся день ото дня материальным положением трудящихся, вызвало взрыв антибольшевистских, но не антисоветских настроений. С декабря по апрель количество большевиков в губернии сократилось с 1500 чел. до 1100[21]. Пролетарский протест вылился в кампанию по переизбранию Совета «снизу», возглавленную меньшевистским комитетом. По данным, приводимым историком В.А. Клоковым, «Данное предложение было внесено рабочими 21 фабрики и представителями большинства профсоюзов города»[22]. Несмотря на противодействие властей голосование прошло почти во всех рабочих коллективах, и дало следующее соотношение фракций: меньшевики – 47, большевики и левые эсеры – 38, эсеры – 13. Однако прежнее руководство не стеснялось никакими средствами для удержания власти. На первом же заседании обновленного Совета Доброхотов заявил о его «незаконности», после чего депутаты были разогнаны и избиты отрядом ВРК. Рабочий Ярославль ответил на это массовыми забастовками протеста, результатом которых стал компромисс: в конце апреля состоялись новые выборы, давшие незначительный перевес большевикам и левым эсерам. Оппозиция получила около 35% мандатов[23]. Председателем исполкома Совета был избран противник Доброхотова Д. С. Закгейм.

Трагические события июльского мятежа разделили ярославских рабочих. К восставшим, в штабе которых было много меньшевиков, примкнули рабочие железнодорожных мастерских на станции Урочь. Оплачивавшиеся лучше, чем остальные рабочие, железнодорожники всегда считались обособленной кастой, рабочей аристократией. С другой стороны, рабочие ЯБМ, сочувствовавшие левым эсерам, встали на сторону властей. Закоторосльный район сделался большевистским оплотом. Именно оттуда велся обстрел центральной части города. В целом же июльское восстание не носило пролетарского характера, о чем говорит даже его территориальная локализация: на выборах в Учредительное собрание около 75% избирателей городского центра голосовало за партию кадетов, тогда как в закоторосльной части 73% собрали большевики[24].

В целом, можно сделать вывод о том, что, несмотря на критическое и часто негативное отношение ярославских рабочих к деятельности местных большевистских властей, пролетариат города в своем большинстве рассматривал последние как меньшее зло по сравнению с контрреволюционными партиями. Опираясь на собственные организации (профсоюзы, фабзавкомы и т.д.) рабочие в первые послереволюционные годы выступали как активная, самостоятельная сила общественной жизни, демонстрировали большую сплоченность, способность к самоорганизации и самоуправлению в борьбе за общие интересы. Коллективистские ценности, склонность к уравнительности, четкое осознание собственной классовой идентичности, оформившиеся в революционных событиях 1905 года, сделали ярославских рабочих активным субъектом социально-политической жизни региона, несмотря на их относительную малочисленность.

 

II. Ярославские рабочие и власть в период Новой Экономической Политики

Июльский мятеж 1918 года обернулся крупнейшей гуманитарной катастрофой в истории города, ударившей по всем категориям его населения, в том числе и по рабочим. Однако пролетарские районы все же претерпели значительно меньшие разрушения, чем городской центр. Безусловно, разруха и, особенно, упадок промышленности, нанесли тяжелый удар по пролетариату. «Общее количество действовавших в губернии предприятий по сравнению с 1913 г. сократилось со 168 до 152 в 1920 г. Еще более ощутимым было уменьшение числа занятых на них рабочих – с 36 660 до 25 721. Производство промышленной продукции составляло 16, 2% довоенного уровня»[25]. Однако реальное положение рабочих в период военного коммунизма нельзя характеризовать лишь терминами «упадок» или «депрессия». С одной стороны, по справедливой, хотя, возможно, несколько преувеличенной, оценке Исаака Дойчера, «Основная масса пролетариата деклассировалась… Диктатура пролетариата одержала верх, но сам пролетариат практически исчез»[26]. С другой – в символическом плане, в плане классовой самооценки, пролетариат стал новой привилегированной группой. В годы военного коммунизма советская власть вела активную социальную политику под девизом «кто был ничем, тот станет всем». Как отвечает современный исследователь А. А. Ильюхов, «Советское правительство в первые годы своего существования провело целый комплекс социальных мероприятий, которые не столько улучшили материальное положение рабочих, сколько обеспечили им более высокий социальный статус. Стал реальностью 8-часовой рабочий день (хотя и часто нарушаемый), созданы органы защиты и регулирования труда (НКТ и его местные органы), было обеспечено минимальное социальное страхование и оплачиваемые отпуска. Исчезает страх перед работодателем, владельцем средств производства»[27]. При таких обстоятельствах коммунистическое руководство могло оправдывать принимаемые им чрезвычайные меры (например, ограничение забастовок, репрессии против антибольшевистски настроенных рабочих) и материальные лишения пролетариата объективными условиями военного времени, поддерживая в массах оптимистические ожидания скорого социального благоденствия. Официальные идеологи, такие как Н. Бухарин и Е. Преображенский, авторы популярной в то время «Азбуки коммунизма», утверждали, что военный коммунизм есть прямое преддверие коммунизма подлинного – нужно лишь наполнить уже завоеванные права материальным содержанием.

Однако на практике большевики столкнулись с критической для них дилеммой. Восстановление экономики, преодоление экономической отсталости (т.е. создание необходимого «материального базиса для социализма»), противостояние внешним угрозам требовали от властей «встать на точку зрения производителя, а не потребителя» (по формулировке Л. Троцкого). Это означало резкий отход от предшествующей популистской политики: ликвидацию уравнительности, повышение производительности труда (в Ярославле к началу НЭПа она составляла лишь 26% от довоенного уровня[28]), передачу функций управления производством в руки хозорганов и «буржуазных спецов»[29], легализацию рыночных отношений вместе со всеми вытекающими из них социальными контрастами. В какой-то степени это напоминало «шоковую терапию» 1990-х гг. (хотя уступки рынку простирались отнюдь не так далеко, как в ельцинскую эпоху).

Реакцией рабочих и, в первую очередь, рабочих-коммунистов, было разочарование, апатия, озлобленность и протест, выразившийся в разнообразных формах – от массового выхода из партии до забастовок и подпольной агитации. Журнал ярославского губкома РКП (б) «На перевале», в то время еще относительно демократичный (в рамках внутрипартийной демократии) орган, фиксирует массу тревожных для властей тенденций в рабочей среде. Так, в редакционной статье «К предстоящей конференции» (март 1922 г.) дается красноречивая картина господствующих среди коммунистов (по большей части рабочих) настроений: «Полная апатия, равнодушие ко всему происходящему, кроме выдачи чего-нибудь осязательного, безразличие к политике и к практике, и к теории почти поголовное»[30]. Отмечается показательная динамика численности партийцев: «Организация, количественно уменьшается, тает… Если до 1919 года, вернее, до конца его, мы наблюдали абсолютный рост числа членов нашей организации, то начиная с лета 1920 года мы наблюдаем несколько иную картину… Сперва топтание на месте, а потом прилив не покрывает отлив временами, но в общем резких изменений не было. Теперь, начиная с весны 1921 года, мы вступили в полосу, когда все время сводим наш бюджет (число членов) с дефицитом»[31]. О причинах такого резкого оттока кадров прямо говорит автор статьи «Тутаевская организация и НЭП»: «Когда стала проводиться новая экономическая политика… то часть товарищей, и часть очень незначительная (ниже мы увидим, что это не так – Авт.), делившаяся на две группы, начала уходить из организации. Первая группа… по выходе из организации бросилась в объятия свободной торговли. Другая группа – товарищи, которые не смогли получить политическое воспитание… не придавали никакого значения капиталистическому окружению, видя успехи Красной армии, и мыслили, что к полному коммунистическому обществу и социализму (так в тексте – Авт.) возможно придти и при разрушенном хозяйстве промышленности… Проведение НЭП в тутаевской организации в целом является очистительным огнем, благодаря которому из ее рядов вышла половина (! – Авт.) ненужного и лишнего элемента»[32]. О тех же тенденциях – разочаровании в коммунизме и ухода в «мещанство», пишет и автор фельетона «Встречи и впечатления», рисующий хлесткие, узнаваемые современниками, портреты бывших революционеров: «Прежде «убежденный» коммунист, теперь нэпман, торговец, спекулянт или агент треста. Прежде он служил зав. отделом утилизации Совнархоза, носил с достоинством наган за поясом и большую красноармейскую звезду на груди, теперь он открыл мелочную торговлю, сколачивая «лимоны» про черный день, выйдя из партии «по религиозным убеждениям»… Прежде он был лихим комендантом города в тяжелые дни Гражданской войны, теперь он просто «пролетарий», ругающий коммунистов… Шумит, кричит при всяком удобном случае, подбивает других, стараясь дискредитировать партию и отдельных ее членов… Можно вполне приветствовать постановление губкома о пересмотре всех исключенных из рядов партии, работающих на Ярославской Большой Мануфактуре. Надо бы эту меру провести в губернском масштабе. «Паршивую овцу из стада вон»»[33]. Показательно, что именно ЯБМ – крупнейшая ярославская фабрика, кузница большевистских кадров, оказалась наполнена «паршивыми овцами». Похоже, именно такие бывшие коммунисты рассматривались властями в качестве потенциальных подстрекателей и лидеров оппозиционных выступлений. Об аналогичной роли бывших коммунистов в деревне периода коллективизации пишет Шейла Фицпатрик в своей книге «Сталинские крестьяне»[34].

Симптоматичным, по нашему мнению, является и то, что страницы партийного органа в 1922 году буквально наводнены филиппиками в адрес официально разгромленных меньшевиков. Например, видный большевистский деятель той поры И. Кабаков, оправдывая законные формы экономической борьбы рабочих, в то же время предостерегает: «Необходимо предвидеть, что рядом с законными требованиями рабочих встанет меньшевистская клика, и будет протаскивать свои требования, направленные к разрушению производства и превращению экономической борьбы в политическую стачку»[35]. Очевидно, что в 1922 году «настоящих» меньшевиков, т. е. членов подпольных меньшевистских организаций, в Ярославле могли быть, в лучшем случае, десятки[36] (хотя и в конце 1920-х ОГПУ «обезвреживало» отдельные антиправительственные кружки, причислявшие себя к эсерам и анархистам[37]). Скорее власти опасались стихийного меньшевизма масс. Правдоподобным кажется предположение, что в условиях разочарования большевистской политикой обращение к меньшевизму (или тому, что власти квалифицировали как меньшевизм) было наиболее логичной для рабочих альтернативой[38]. При этом могли играть роль и дореволюционные воспоминания, и ностальгия по «духу 1917-го», и, как ни парадоксально, неизжитые «военно-коммунистические» настроения, поскольку послеоктябрьский меньшевизм активно эксплуатировал тему производственной демократии, основы которой были подорваны НЭПом.

Последнее подтверждается другими фрагментами той же статьи, в которых автор пишет о типичных для того периода конфликтных ситуациях на производстве: «Наблюдается нередко, что со стороны хозяйственников спецов на предприятиях вводится дисциплина, производительность труда поднимается до нормальных размеров, внутренний распорядок предприятия поставлен так, что делается невозможным получение заработной платы на чужой спине (имеется в виду ликвидация уравнительности в оплате – Авт.). Со стороны несознательной части рабочих на таких работников обрушивается постоянная травля. Ставится в вину его чуждый взгляд, социальная среда его происхождения и т. д.». И далее: «Время, когда беспартийные рабочие всячески избегали коммунистов, видели в них лишь агентов власти, должно быть изжито»[39].

Насколько сильным было возмущение новыми порядками, косвенно показывают даже выдержанные в официозном духе «Очерки истории областной организации КПСС»: «С августа 1921 г. предприятия государственной промышленности стали переводиться на хозяйственный расчет. С одной стороны, повышалась их экономическая самостоятельность, с другой – возрастали требования к экономии денежных и материальных средств, к снижению себестоимости продукции… Восстановление экономики происходило в острой классовой борьбе, изменившей после перехода к нэпу свои проявления и формы… Попытки враждебных элементов организовать забастовки и создать критическую ситуацию на производстве имели место в Ярославских железнодорожных мастерских, на тутаевской льняной мануфактуре, на других предприятиях»[40]. В феврале 1921 года бастовали рабочие ЯБМ, требовавшие улучшения продовольственного снабжения (стачка привела лишь к увольнению зачинщиков)[41]. Таким образом, переход к НЭПу сопровождался не только пассивным, но и активным сопротивлением со стороны рабочих, причем, как бы ни пытались впоследствии власти преуменьшить масштаб событий, списать их на вредительство антисоветских элементов или политическую отсталость фабричных масс, факт множественных забастовок вопреки линии профсоюзного руководства, при отсутствии легальной оппозиции, под угрозой репрессий, говорит сам за себя.

С другой стороны, нельзя односторонне рассматривать протесты 1921 года как проявление классового недовольства пролетариев «обуржуазиванием» большевистского строя. Скорее здесь действовал комплекс причин: недовольство, вызванное голодом и разрухой военного времени соседствовало с неприятием частичной реставрации дореволюционных порядков (обусловленной объективными задачами восстановительного периода).

 Коммунистические власти и профсоюзы оказались в сложнейшей, противоречивейшей ситуации, когда любой их шаг вызывал недовольство со стороны той единственной социальной группы, от поддержки которой они зависели. Даже, казалось бы, самые позитивные начинания властей встречали бойкот со стороны озлобленных рабочих. Вот как описывает В. Кошелев первые шаги рабочего факультета при ЯБМ: «В фабричных кругах многие не понимали той роли, какую призван играть рабочий факультет. Многие считали его создание утопией, затеей, другие – определенно не сочувствовали новой организации… Окружающая идейная атмосфера тяжело отражалась на работе. Начался отсев слушателей. К весне 1921 г. из 300 студентов осталось 167 и вновь было подано всего 14 заявлений»[42].

Парадоксальным было и положение тех рабочих, которые покидали партию из-за несогласия с НЭПом: первоначально левацкие настроения часто приводили их к разрыву с прежним образом жизни (занятия мелкой торговлей, превращение в полупролетариев, живущих за счет подсобного хозяйства, уход в деревню, обращение к религии и т.п.). Распространенным «выходом из положения» стало пьянство. «Мелкобуржуазные» тенденции охватывали и формально преданных партии рабочих, что неоднократно отмечали коммунистические публицисты. «К великому сожалению, - писал один из них, - у нас не все здоровы, а если кто и здоров, то забыл или, вернее, начинает забывать о вновь строящейся государственной машине, ударяясь в личную жизнь, как то: продолжает ставить на повестку дня «о коммунистическом быте»; заговорили, правда, не вслух… о том, можно ли коммунистам брать в аренду кое-какие предприятия»[43]. Таким образом, НЭП стал не только ударом по авторитету большевиков как поборников социального равенства, но и способствовал ослаблению того революционного аскетизма, который был свойственен этой партии в годы Гражданской войны.

Однако со временем ситуация стабилизировалась. Развертывание НЭПа, сопровождавшееся постепенным восстановлением промышленности и относительным ростом благосостояния рабочих, способствовало некоторому укреплению позиций РКП (б). В январе 1923 г. партийный журнал отмечает по-прежнему негативную динамику численности коммунистов: «За 1922 г., считая с 1.01 исключено - 233 чел., выбыло добровольно – 104 чел., всего – 337 чел… Почти восьмая часть организации исключена и выбыла»[44]. В то же время к концу года ситуация начала несколько выправляться. «Выход рабочих из партии, - отмечается в том же номере журнала, - прекратился еще летом 1922 г. и тогда же повсеместно начала намечаться усилившаяся тяга рабочих к РКП… У нас, в Ярославской организации, этот процесс немного запоздал, но и здесь он также принимает совершенно отчетливые формы… Сентябрь и октябрь месяцы явились поворотной гранью в этом отношении. Выходы прекратились, количество исключенных значительно уменьшилось. С 1 апреля по 1 декабря вновь вступило 58 человек, из них рабочих 35 человек»[45]. «Ослабление процесса выходов и исключений объясняется, с одной стороны тем, что все более или менее случайное отсеялось и, во-вторых, с осени мы наблюдаем улучшение положения. Новая экономическая политика начала оборачиваться своей положительной стороной»[46].

В то же время некоторые, в том числе высокопоставленные, партийцы по-прежнему выражали тревогу по поводу размывания классового ядра организации, и для этого были серьезные основания. По данным внутрипартийной статистики доля рабочих среди исключенных составила в 1922 году 66,05% (155 чел.), а среди выбывших – 42,3% (44 чел.)[47]. Подавляющее большинство этих рабочих относилось к «партийному молодняку», т. е. вступившим в партию в 1919-1920 гг.[48] В вызвавшей бурную дискуссию статье М. Кадека «Мелкобуржуазная идеология и борьба с ней» результаты «чистки» оценивались следующим образом: «Уходят в основном рабочие (в среднем 1/3 членов партии ушла по сравнению с 1919-20 гг.). Приток слабый и среди них очень мало рабочих, а большинство служащие в разных учреждениях. Колеблются не мелкобуржуазные элементы, по бывшему социальному положению, а рабочие, чистокровные и потомственные… То, что наблюдается не есть самоочищение как склонны думать некоторые. Не уходят и не портятся только одни слабые, ненужные элементы (балласт)… Уходят очень многие нам нужные, необходимые – по нашей вине»[49]. Формальные основания, по которым рядовые коммунисты добровольно или принудительно покидали партию были разнообразны. И хотя в 1922 году лишь 5 человек были исключены за несогласие с НЭПом, пассивность или «эгоизм» большинства вычищенных (93 человека с формулировкой «как балласт», 52 – за «шкурничество») находилась в очевидной связи с новыми общественными реалиями[50]. Добровольный выход из партии в значительной мере был обусловлен материальной необеспеченностью (иными словами – теми пуританскими требованиями, которые в то время накладывало членство в РКП (б))[51].

Небольшие, но ощутимые улучшения условий труда и быта рабочих в 1922-1923 гг., активная социальная политика властей (внедрение коллективных договоров, организация касс социального страхования и т.д.) способствовали некоторому умиротворению в отношениях между пролетарской массой и властью. Значительная часть рабочих увидела в государстве опору в борьбе против частного капитала. По данным Губпрофсовета с марта по июль 1922 года имели место 40 трудовых конфликтов, из которых 15 на государственных предприятиях и 25 на частновладельческих и кооперативных. Из них 3 случая однодневной приостановки работ на трех предприятиях и одна недельная стачка на частном предприятии[52]. По словам профсоюзного функционера К. Терентьева, «Большинство конфликтов разрешено в пользу рабочих, но часть конфликтов возникла просто по непониманию новых задач, стоящих как перед рабочими, так и перед хозорганами с заключением коллективных договоров»[53].

Примером подобных «недоразумений» между рабочими и хозорганами может служить ситуация, сложившаяся на фабрике «Факел»: «Из-за отсутствия дензнаков снова возник конфликт, т.к. правление фабрики и ГСНХ своевременную выплату зарплаты произвести не смогли и постановили фабрику «Факел» закрыть как убыточное предприятие»[54]. Последовали напряженные переговоры между рабочими, правлением и председателем Губисполкома Шелехесом, но к соглашению стороны так и не пришли.

Подобных ситуаций было немало. Партийные публицисты часто признавали, что хотя «коммунист, работающий в профсоюзе и коммунист, работающий в хозоргане, имеют одну и ту же цель, но в практической работе порой они готовы вступить в кулачный бой»[55]. Внутри парторганизации шла острая борьба между «популистами» и «прагматиками»: «В августе-сентябре месяце (1923 года – Авт.) в некоторых ячейках наметилось противопоставление «верхов и низов». В основе своей это явление имело ту заминку, которая наблюдалась с заработной платой. Эта заминка создавала недовольство в рабочих массах, и это недовольство объективно отражала и известная часть нашей партии, непосредственно связанная с массами»[56]. «Часто в нашей практике бывают случаи, когда хозяйственный или советский руководитель имел в наличии цифровой материал о состоянии предприятия, доказывающий несуразность предъявленных требований, и за эту оценку получал звание «верха и бюрократа», с другой стороны тут же или немного позже приходит другой коммунист и начинает защищать «рабочие» интересы… Конечно, второй защитник получит авторитет и аплодисменты, а первому перемоют не только бока, но не оставят ни одной живой кости»[57] [58].

Несмотря на неизбежные в условиях НЭПа трения, практика разрешения трудовых споров в первые годы НЭПа оставалась довольно демократичной и цивилизованной. Уровень доступности высших должностных лиц губернии был беспрецедентно высок, что, несомненно, поднимало авторитет власти. Так, автор статьи «В гостях у всероссийского партийного съезда» дает следующую колоритную зарисовку: «В одном вагоне, так близко друг к другу, ехали: с одной стороны, беспартийные деревенские люди, рабочие и с другой – такие крупные представители власти Советов, как Шелехес, и партии, как т. Кабаков, и ехали на один и тот же съезд – XII Съезд РКП… «Товарищи, - кричит Шелехес, - а чайник у кого-нибудь имеется?». «Нет», - отвечают. «Ох, что же… Как же без чайника-то! Ну да ладно, устроимся»»[59].

Как отмечает современный исследователь С. Б. Ульянова «Кампании по заключению и перезаключению коллективных договоров в 1920-е гг. стали ярким явлением промышленной жизни и занимали рабочих как никакие другие»[60]. Партийные ячейки на предприятиях воспринимались рабочими в качестве своеобразного моста, связывающего их с властью, и позволяющего решить конкретные бытовые проблемы. Так, автор статьи «Партийная работа на гвоздильном заводе» пишет, что на организованных ячейкой собраниях звучали вопросы «чисто экономического порядка»: «о выдаче ржаной или белой муки, масла, авансов, материала на белье, о дровах, о бане, о квартирах[61]»[62]. Таким образом, несмотря на объективные экономические трудности и субъективные факторы, в начале 1920-х гг. существовала специфическая модель социального государства, в котором элементы рабочей демократии и патернализма сосуществовали и взаимно ограничивали друг друга. Отток рабочих из партии в 1921-22 гг., стихийное недовольство коммунистическими «верхами», можно объяснить как идейным несогласием с нэповской доктриной, разочарованием в результатах революции, так и усталостью масс, стремлением поправить свое материальное положение, обрести долгожданную стабильность, ослаблением интереса к политике. На смену активной поддержке Советской власти пришло более или менее пассивное принятие сложившегося status quo, приспособление к новым реалиям, желание пользоваться всеми имеющимися возможностями для укрепления личного благополучия и повышения социального статуса.

Заключение

 

Анализ задействованных нами источников позволяет сделать следующие выводы о восприятии ярославскими рабочими Новой Экономической Политики:

1.         В 1921-1923 гг. отношение рабочих к НЭПу характеризовалось тремя разнонаправленными тенденциями. Первая из них, с особой остротой проявившаяся в 1921- первой половине 1922 гг. носила отчетливо негативный, политизированный, антибольшевистский характер. Причем в наибольшей степени такая реакция была свойственна «сознательным» пролетариям, возлагавшим преувеличенные надежды на коммунистическую революцию. Как верно отметил один из партийных публицистов того времени, «Новый переход был истолкован (этими рабочими – Авт.) как сдача позиций, как возврат к капитализму»[63]. Если раньше такие рабочие были склонны более или менее стойко переносить экономические лишения, оправдывая их условиями военного времени, то теперь наступило горькое разочарование: «Если это возврат к капитализму, то значит и революция лишь только неудачный эксперимент, которого, пожалуй, не следовало производить»[64]. Волну возмущения вызвала частичная реставрация старых порядков на производстве: возвращение «буржуазных спецов», ликвидация уравнительности в оплате, внедрение сдельщины и другие меры, направленные на повышение производительности труда и ограничение производственной демократии. Все это вылилось в массовый исход рабочих из рядов РКП, падение популярности коммунистов, стихийно-меньшевистские настроения, «дикие» забастовки, бойкот или саботаж мероприятий советской власти.

2.         Другой распространенной реакцией на НЭП стало так наз. «хозяйственное обрастание», стремление к личному обустройству, деполитизация. Это выразилось, опять же, в оттоке рабочих из большевистских рядов, обзаведении собственным мелким хозяйством, занятиями мелкой торговлей; в психологическом плане – в обращении к религии, утрате интереса к политике, смене приоритетов в пользу личной жизни, ослаблении партийной дисциплины. Данные тенденции прогрессировали по мере развития НЭПа.

3.         «Примирение» рабочих с нэповскими реалиями вело к частичной реставрации дореволюционного классового сознания, характеризовавшегося преобладанием экономических интересов и трэд-юнионистских методов борьбы, направленных на соглашение с работодателем, в роли которого теперь, как правило, выступало государство. Партийные ячейки и профсоюзы превратились в своеобразный буфер, согласительные инстанции между рабочими и хозорганами (либо – частными владельцами). Таким образом, в нэповской России - хотя и на краткое время - была реализована та модель отношений между работником и работодателем, которая характерна для социально-ориентированных государств Запада. В целом, несмотря на тяжелое экономическое положение Советской России, уровень социальной защищенности рабочих значительно вырос. Вместе с тем, существование однопартийной системы, постепенное свертывание внутрипартийной демократии, бюрократическое перерождение коммунистических функционеров, делали данную модель чрезвычайно уязвимой.

Использованная литература:

 

1.         Верой и правдой. Под ред. А.А. Котельникова. Официальный сайт УФСБ по Ярославской области: http://www.yaroslavl.fsb.ru; http://www.yaroslavl.fsb.ru/book/ogl.html;

2.         «Вглядись в минувшее бесстрастно…», Ярославль, 1995;

3.         Волков Д. А. Рабочие как объект социального эксперимента руководства большевиков по формированию новых управленческих кадров в начале НЭПа. Сб. «Рабочие, предприниматели, власть в ХХ веке. Материалы III международной научной конференции. Кострома, 22-23 сентября 2005 года». Часть II. Кострома, 2005.

4.         Горинов М.М. НЭП: поиски путей развития. М., «Знание», 1990;

5.         «Дайте нам организацию революционеров…». М., Политиздат, 1987;

6.         Дойчер И., Троцкий. Т. 2. М.: Центрполиграф, 2006;

7.         Дутов Н.В. Установление советской власти в Ярославле // Квартиры и цены. 2006. № 41;

8.         Ильюхов А. А. Социальные гарантии для трудящихся в первые годы советской власти: намерения и реальность бытия // Альтернативы, №1, 2006;

9.         История Ярославского края. Учебное пособие под ред. А. М. Селиванова. Ярославль, 2000;

10.       Лютов Л.Н. Настроения рабочих провинции в годы НЭПа // Отечественная история. 2007. №4.

11.        Меньшевики и меньшевизм. Сборник статей под ред. В. Л. Телицына, С.В. Тютюкина, И. Х. Урилова. М., 1998;

12.        Мирясов А. В. Жилищные условия как фактор мотивации труда рабочих в 1920-е гг. (на материалах Пензенской губернии). Сб. «Рабочие, предприниматели, власть в ХХ веке. Материалы III международной научной конференции. Кострома, 22-23 сентября 2005 года». Часть II. Кострома, 2005.

13.        Особенности менталитета ярославцев. Ярославец как культурно-исторический тип. Автор-составитель Н. В. Дутов. Ярославль, 2006;

14.        Очерки истории Ярославской организации КПСС. 1883-1937. Ярославль, Верхневолжское книжное издательство, 1985;

15.        Ульянова С. Б. Кампании по заключению коллективных договоров в системе трудовых отношений в советской промышленности 1920-х гг. Сб. «Рабочие, предприниматели, власть в ХХ веке. Материалы III международной научной конференции. Кострома, 22-23 сентября 2005 года». Часть II. Кострома, 2005;

16.        Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. М., РОССПЭН, 2001;

17.        Ярославль. История города в документах и материалах. Ярославль, Верхневолжское книжное издательство, 1990.

Источники:

 

1.         К предстоящей конференции // На перевале. №17. Март 1922. С. 1;

2.         Тутаевская организация и НЭП // На перевале. №21. Июль 1922. С. 20;

3.         Встречи и впечатления // На перевале. № 20. Июнь 1922. С. 29;

4.         Кабаков И. Задачи партийных организаций раньше и теперь // На перевале. № 20. Июнь 1922. С. 5;

5.         В. Кошелев. Из жизни вечернего рабфака при Ярославской прядильно-ткацкой фабрике «Красный перекоп» // Северный рабочий. 17 сентября 1922г.;

6.         Надо лечить // На перевале. № 19. Май 1922. С. 16;

7.         П. Груздев. На новых путях // На перевале. Январь 1923 г. №1. С. 5;

8.         Итоги и перспективы организационной работы // На перевале. Март 1923 г. №3. С. 35;

9.         М. Кадек. Мелкобуржуазная идеология и борьба с ней // На перевале. Январь 1923 г. №1. С. 18-19;

10.       К. Терентьев. Профсоюзное движение в новых условиях. // На перевале. №22. С. 24;

11.       Г.М.А. Общий язык // На перевале. №22. С. 25;

12.       Костерин. Работа промышленных ячеек и современные задачи партии // На перевале. №12. Декабрь 1923 г. С. 26;

13.       И. Кабаков. Несколько слов о больных вопросах // На перевале. №1. Январь 1923 г. С. 3;

14.       В гостях у всероссийского партийного съезда // На перевале. №6-7. Июнь-июль 1923 г. С. 18;

15.       Павлов. Партийная работа на гвоздильном заводе // На перевале. №2. Февраль 1923 г. С. 43.

[1] Характерным примером критического переосмысления проблемы НЭПа в историографии периода перестройки является работа М. М. Горинова «НЭП: поиски путей развития» (М., «Знание», 1990), характеризующая НЭП как вынужденную политику, сопровождавшуюся чередой кризисов и болезненным для большевистского руководства поиском альтернатив.

[2] Современный словарь иностранных слов. М., «Русский язык», 1992. С. 371

[3] «Вглядись в минувшее бесстрастно…», Ярославль, 1995. С. 314

[4] «Дайте нам организацию революционеров…». М., Политиздат, 1987. С. 380, 384

[5] Ярославль. История города в документах и материалах. Ярославль, Верхневолжское книжное издательство, 1990. С. 288

[6] Там же. С. 289

[7] Там же. С. 289

[8] Там же. С. 327

[9] Там же. С. 327

[10] Там же. С. 338

[11] Там же. С. 339

[12] Там же. С. 372

[13] Очерки истории Ярославской организации КПСС. 1883-1937. Ярославль, Верхневолжское книжное издательство, 1985. С. 138

[14] Там же. С. 138

[15] Там же. С. 159

[16] Там же. С. 151

[17] Там же. С. 160

[18] Там же. С. 168

[19] Особенности менталитета ярославцев. Ярославец как культурно-исторический тип. Автор-составитель Н. В. Дутов. Ярославль, 2006. С. 99

[20] Там же. С. 100

[21] Дутов Н.В. Установление советской власти в Ярославле // Квартиры и цены. 2006. № 41. С. 7

[22] Меньшевики и меньшевизм. Сборник статей под ред. В. Л. Телицына, С.В. Тютюкина, И. Х. Урилова. М., 1998. С. 57

[23] Там же. С. 57

[24] История Ярославского края. Учебное пособие под ред. А. М. Селиванова. Ярославль, 2000. С. 248

[25] [25] Очерки истории Ярославской организации КПСС. 1883-1937. Ярославль, Верхневолжское книжное издательство, 1985. С. 223

[26] Дойчер И., Троцкий. Т. 2. М.: Центрполиграф, 2006. С. 21-22

[27] Ильюхов А. А. Социальные гарантии для трудящихся в первые годы советской власти: намерения и реальность бытия // Альтернативы, №1, 2006. С. 97

[28] Очерки истории Ярославской организации КПСС. 1883-1937. Ярославль, Верхневолжское книжное издательство, 1985. С. 223

[29] Изменения в кадровой политике большевистского руководства, вызывавшие раздражение в рабочей среде отмечает, в частности, Д. А. Волков: «Начальный период НЭПа давал возможность продвигаться и закрепляться на руководящих постах лицам непролетарского происхождения, знавшим технологию производства и управления промышленными, торговыми и другими предприятиями… Процесс выдвижения рабочих… несколько приостановился». Д. А. Волков. Рабочие как объект социального эксперимента руководства большевиков по формированию новых управленческих кадров в начале НЭПа. Сб. «Рабочие, предприниматели, власть в ХХ веке. Материалы III международной научной конференции. Кострома, 22-23 сентября 2005 года». Часть II. Кострома, 2005. С. 153

[30] К предстоящей конференции // На перевале. №17. Март 1922. С. 1

[31] Там же. С. 1-2

[32] Тутаевская организация и НЭП // На перевале. №21. Июль 1922. С. 20

[33] Встречи и впечатления // На перевале. № 20. Июнь 1922. С. 29

[34] Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. М., РОССПЭН, 2001.

[35] Кабаков И. Задачи партийных организаций раньше и теперь // На перевале. № 20. Июнь 1922. С. 5

[36] Д. Б. Павлов приводит следующие данные: «Списки, составленные местными отделами ОГПУ (на конец 1922 г. – Авт.) показывают, что по губерниям меньшевиков в это время считали уже единицами (12 – в Саратовской губернии, 9 – в Иваново-вознесенской, 24 – в Тульской, 11 – в Екатеринбургской). Меньшевики и меньшевизм. Сборник статей под ред. В. Л. Телицына, С.В. Тютюкина, И. Х. Урилова. М., 1998. С. 102

[37] Верой и правдой. Сборник под ред. А. А. Котельникова. Официальный сайт УФСБ по Ярославской области: http://www.yaroslavl.fsb.ru; http://www.yaroslavl.fsb.ru/book/ogl.html

[38] В цитируемой Л. Н. Лютовым сводке ГПУ по Симбирской губернии говорится: «Их (агитаторов – Авт.) слушают не как меньшевиков, или членов рабочей группы, а как своих рабочих того же предприятия, говорящих об их нуждах». Лютов Л. Н. Настроения рабочих провинции в годы НЭПа // Отечественная история. №4. 2007. С. 65

[39] Кабаков И. Задачи партийных организаций раньше и теперь // На перевале. № 20. Июнь 1922. С. 7, 8

[40] Очерки истории Ярославской организации КПСС. 1883-1937. Ярославль, Верхневолжское книжное издательство, 1985. С. 226, 227

[41] История Ярославского края. Учебное пособие под ред. А. М. Селиванова. Ярославль, 2000. С. 297

[42] В. Кошелев. Из жизни вечернего рабфака при Ярославской прядильно-ткацкой фабрике «Красный перекоп» // Северный рабочий. 17 сентября 1922 г.

[43] Надо лечить // На перевале. № 19. Май 1922. С. 16

[44] П. Груздев. На новых путях // На перевале. Январь 1923 г. №1. С. 5

[45] Борьба за партию или мелкобуржуазный пессимизм // На перевале. Январь 1923 г. №2. С. 35

[46] Итоги и перспективы организационной работы // На перевале. Март 1923 г. №3. С. 35

[47] П. Груздев. На новых путях // На перевале. Январь 1923 г. №1. С. 5-6

[48] Там же

[49] М. Кадек. Мелкобуржуазная идеология и борьба с ней // На перевале. Январь 1923 г. №1. С. 18-19

[50] Итоги и перспективы организационной работы // На перевале. Март 1923 г. №3. С. 35

[51] Там же. С. 36

[52] К. Терентьев. Профсоюзное движение в новых условиях. // На перевале. №22. С. 24

[53] Там же. С. 24

[54] Г.М.А. Общий язык // На перевале. №22. С. 25

[55] П. Груздев. На новых путях // На перевале. №1. Январь 1923 г. С. 6

[56] Костерин. Работа промышленных ячеек и современные задачи партии // На перевале. №12. Декабрь 1923 г. С. 26

[57] И. Кабаков. Несколько слов о больных вопросах // На перевале. №1. Январь 1923 г. С. 3

[58] О том, что подобные конфликты имели место и в других регионах пишет Л. Н. Лютов: «Сотрудники ГПУ отмечали, что … партийные работники – «верхи» ведут себя здесь нетактично: пьянствуют на глазах всей рабочей и партийной массы, ездят на рысаках», что вызывает неприязнь и недоверие рабочих» (о ситуации на Симбирском патронном заводе). Лютов Л. Н. Настроения рабочих провинции в годы НЭПа // Отечественная история. №4. 2007. С. 65

[59] В гостях у всероссийского партийного съезда // На перевале. №6-7. Июнь-июль 1923 г. С. 18

[60] С. Б. Ульянова. Кампании по заключению коллективных договоров в системе трудовых отношений в советской промышленности 1920-х гг. Сб. «Рабочие, предприниматели, власть в ХХ веке. Материалы III международной научной конференции. Кострома, 22-23 сентября 2005 года». Часть II. Кострома, 2005. С. 121

[61] Об остроте квартирного вопроса для рабочих Пензенской губернии и жилищной политике большевистского руководства пишет, в частности, А. В. Мирясов (А. В. Мирясов. Жилищные условия как фактор мотивации труда рабочих в 1920-е гг. (на материалах Пензенской губернии). Сб. «Рабочие, предприниматели, власть в ХХ веке. Материалы III международной научной конференции. Кострома, 22-23 сентября 2005 года». Часть II. Кострома, 2005. С. 135). В разрушенном в годы Гражданской войны Ярославле проблема дефицита жилплощади стояла еще более остро.

[62] Павлов. Партийная работа на гвоздильном заводе // На перевале. №2. Февраль 1923 г. С. 43

[63] И. Кабаков. Несколько слов о больных вопросах // На перевале. №1. Январь 1923 г. С. 3

[64] Там же