Философия Хосе Ортега-и-Гассета

Содержание

Введение

1. Творческий и жизненный путь Хосе Ортега-и-Гассета

2. "Восстание масс" Хосе Ортеги-и-Гассета

3. Основные философские взгляды

Заключение

Список литературы

Введение

Хосе Ортега-и-Гасет (Ortegа y Gasset) (1883-1955), испанский философ и публицист, представитель философии жизни и философии антропологии. Подлинную реальность, дающую смысл человеческому бытию, усматривал в истории, истолковывая ее в духе экзистенциализма как духовный опыт непосредственного переживания. Один из главных представителей концепций "массового общества", массовой культуры ("Восстание масс", 1929-30) и теории элиты. В эстетике выступил как теоретик модернизма ("Дегуманизация искусства", 1925).

С молодых лет он занял место слева от центра политического спектра, постоянно и последовательно защищал либерально-демократические ценности. Философский интерес Ортеги — строительство моста между историческим укладом жизни и современным ее обустройством. Материалом для этого является культура, а инструментом - знание. Важно лишь чтобы человек созидающий понимал дух своего времени и видел, что из накопленного культурой может быть сдано в музей или архив и что из рождающегося нового достойно включения в возводящееся здание. Опасно лишь голое отрицание, ничего с собой не несущее, опасно невежество, отвергающее прежнюю культуру и мораль, провозглашающее вседозволенность, утверждающее нравственный нигилизм и насилие. Ортега активно выступает с республиканской политической программой, становится депутатом парламента, отстаивая эти идеи.

Цель данной работы – рассмотреть философию Хосе Ортеги-и-Гассета.

Задачи:

-  рассмотреть жизненный и творческий путь Х.Ортеги-и-Гассета;

-  рассмотреть "Восстание масс";

-  выявить основные философские взгяды.

1. Творческий и жизненный путь Хосе Ортега-и-Гассета

Хосе Ортега-и-Гассет родился 9 мая 1883 года в Мадриде в семье известного журналиста и писателя. Его детство проходило в Эль-Эскориале, Кордобе, Эль-Пало (Малага) и Мадриде. В 1893 году семья выбрала постоянным местом жительства испанскую столицу. В 1897 году Хосе начал учебу в Университете Деусто в Бильбао по специальности философия, литература и право. В 1898 году переходит в Мадридский Центральный Университет. Через год оставляет изучение права, чтобы полностью сконцентрироваться на философии. В 1902 году с отличием заканчивает университет и в 1904 году защищает докторскую диссертацию.

С 1905 года в течение трех лет продолжил учебу в Германии, "Мекке" философии. В те годы Хосе оставляет католицизм и становится атеистом. В 1910 году философ женится на Розе Спотторно-и-Топете, ставшей для него опорой во всем. Родство душ проявлялось даже в почерке. Роза часто переписывала черновики Хосе на чистовик для последующей публикации, и даже близкие не всегда могли различить их почерки. В 1910 году Ортега-и-Гассет был избран заведующим кафедрой метафизики Мадридского Центрального Университета, продолжая преподавать бесплатно в мадридском Высшем училище преподавателей психологию, логику и этику.

В 1913 году Х. Ортега-и-Гассет создает Лигу Политического Образования Испании, призванную воспитать новое поколение политиков, способных вытащить страну из культурной отсталости. В 1915 году основывает журнал "Испания", в 1917 году в сотрудничестве с Н.М. де Ургоити – газету "Эль Соль", в 1923 году – издание "Журнал Запада". В 1916 году выходит первый из восьми томов философских трудов под названием "Обозреватель" ("El Espectador"). В 1931 году Х. Ортега-и-Гассет вместе с врачом и писателем Грегорио Мараньоном создает Союз на службе Республики, видя в установлении республики выход из отсталости страны. Через год, разочаровавшись в политике, распускает Союз, отвергает президентство Парламентской комиссии по государственному устройству и оставляет политическую деятельность. Одной из причин явилось несогласие с каталонскими сепаратистами в вопросах региональной политики.

Имя Хосе Ортеги-и-Гассета вместе с именем Мигеля де Унамуно составляет славу и гордость современной испанской философской мысли. Им принадлежит заслуга выведения ее из того застоя, в котором она пребывала с конца XVIII века. Несущие в себе сильный заряд стремления к национальному возрождению учения обоих мыслителей стали крупным вкладом и в сокровищницу мировой философии. Оба ученых были современниками, но, если старший. Унамуно, с его сомнениями и почти мистическим романтизмом оставался сыном европейского XIX века, то Ортега, целиком отдавшись потоку уносящей его в новое столетие жизни, символизирует новую Испанию и новую Европу. Впрочем, Ортега все-таки сохранил переданный ему старшим его современником романтический импульс, вошедший в его творчество прежде всего через язык, яркий и красочный, словно обволакивающий его размышления изящной словесной вуалью. Но иррациональным элементам философии прошлого Ортега противопоставил классическую ясность форм и хладнокровие рассудка.

Получив образование в Мадридском университете, Ортега в начале века продолжил обучение в Германии — в Берлине, Лейпциге, Марбурге.

Триумф республиканизма, однако, был недолгим, и начало гражданской войны обрекает Ортегу на изгнание. В 1948 году он возвращается на родину, где проводит последние свои годы.

"Аристократизм" Ортеги порой ставили в упрек левые его критики. "Духовная аристократия", по Ортеге, - это как раз носители культуры, строители моста между эпохами и людьми: "народ - это нация, организованная аристократией". Вспомним проблематику интеллигенции, поднятую в свое время в России авторами "Вех". Правда, есть как будто разница: богоискатели-веховцы и вполне светский вольнодумец Ортега. Но и испанец, и русские мыслители выступают против нигилизма, невежества и обскурантизма, откуда бы они ни исходили.

Обучаясь в колледже отцов-иезуитов Miroflores del Palo (Малага), Ортега овладевает в совершенстве латынью и древнегреческим. В 1904 г. оканчивает Центральный университет зашитой своих докторских тезисов "El Milenario" (Тысячелетний). Затем семь лет проводит в университетах Германии, с предпочтением Марбургского, где в то время блистал Г.Коген. По возвращении в Испанию получает назначение в Мадридский университет, где и преподает до 1936 г., когда разражается гражданская война.

В 1923 г. Ортега основывает "Reviste de Occidente" (Западный журнал), который служит Делу "сравнивания Пиренеев" — европеизированная Испании, тогда изолированной от современного культурного процесса. Будучи политически ангажированным мыслителем, он ведет интеллектуальную оппозицию в годы диктатуры Примо де Риверы (1923-1930), играет немаловажную роль в свержении короля Альфонсо XIII, избирается гражданским губернатором Мадрида, почему и оказывается вынужденным покинуть страну с началом гражданской войны. По возвращении в 1948 г. в Мадрид совместно с Хуаном Мариасом создает гуманитарный институт, где преподает и сам.

Международная известность приходит к Ортеге в 1930-х годах, когда появляется "Rebellion de las Masas" (Восстание масс). Метафизика Ортеги, называемая им самим рациовитализмом, обретает очерченность уже в труде "Meditaciones del Ouijole" (Кихотовские размышленкя) Мадрид, 1914, где он объявляет единственной реальностью человеческое бытие-с-вещами: "Я есть я и мое окружение". Сам Ортега убежден, что своей метафизикой он на пятнадцатилетие предвосхитил "Бытие и время" Хайдеггера. В целом Ортега относится к последнему холодно, называя его даже "гельдерлиновским чревовещателем". Преломление рацио-витализма в теории познания порождает гносеологию "преспективизма", которая утверждает, что "жизнь каждого есть точка зрения на универсум" и что "единственно ложная перспектива — это та, которая полагает себя единственной".

Любопытными представляются попытки Ортеги по развитию так называемой "аристократической логики", а также фундаментальную для Ортеги, но оставшуюся незаконченной "La idea del principio in Leibniz у la evolucion de la teoria deduktiva", которая представляется Ортеге "логикой изобретения": "Современная философия не начинает более с бытия, но с мысли".

Однако, что касается становления в Испании философской школы, большое значение для такового имела преподавательская деятельность Ортеги. Так, в основу книги "Что такое философия" лег курс лекций, читанных Ортегой в 1929 г. в университете Мадрида.

2. "Восстание масс" Хосе Ортеги-и-Гассета

Его идеи в области философии, истории, социологии, эстетики, при жизни недооцененные, оказали влияние на определенные круги европейской и американской интеллигенции. Большая часть творческого наследия Хосе Ортеги-и-Гассета – художественные очерки, насыщенные его философскими идеями. Они обращены к думающим людям и побуждают читателя не соглашаться, а спорить и думать. Социальные проблемы, затрагиваемые в трудах Ортеги-и-Гассета, не только не устарели с ростом стандартизации жизни, но стали более злободневными. В социологии наибольшую известность получила его книга "Восстание масс". В ней Ортега-и-Гассет одним из первых зафиксировал феномен возникновения "массового сознания" в европейском менталитете: "масса" у него трансформируется в толпу, представители которой захватывают господствующие позиции в иерархии общественных структур, навязывая собственные псевдо-ценности остальным социальным группам. Основное свойство существа из "массы" - не столько его стандартность, сколько физическая инертность. "Масса" конституируется, согласно его выводам, не на основе какого-либо определенного общественного слоя. Речь идет о таком "способе быть человеком", в рамках которого предпринимаются насильственные попытки преобразовывать устройство общества, при этом намеренно игнорируя закономерности его функционирования.

"Я говорю о растущем столпотворении, стадности, всеобщей переполненности. Города переполнены. Дома переполнены. Отели переполнены. Поезда переполнены. Кафе уже не вмещают посетителей. Улицы – прохожих. Приемные медицинских светил – больных. Театры, какими бы посредственными ни были спектакли, ломятся от публики. Пляжи не вмещают купальщиков. Становится вечной проблемой то, что прежде не составляло труда, – найти место".

"Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, "как и все", и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью".

Ключевая проблема, над которой призывает задуматься читателя один из наиболее знаменитых испанских философов Ортега-и-Гассет в своем лучшем произведении "Восстание масс" - это структурные изменения, произошедшие в социальной и политической европейской жизни начала первой трети двадцатого века. Осознавая, что живет в переломное время, он пытается найти корни, истоки разрушительных процессов, которые начались в большинстве европейских стран, анализирует исторические механизмы, которые привели Европу в такое состояние, и старается понять, каким набором альтернатив располагает современное ему общество. Попутно он рассуждает о природе государства, причем так, что по глубине выводов он заслуженно стоит в одном ряду с такими метрами, как Макиавелли и Гоббс.

И все это Хосе Ортега-и-Гассет делает блестяще. Выводы, поражающие своей простотой, логичностью и силой, "одеты" в красивый образный и доходчивый слог. Вот, например, как в главе "Век самодовольных недорослей" он описывает выделенный им новый человеческий тип: "В социальном плане психологический строй этого новичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущением легкости и обильности жизни, лишенной тяжких ограничений, и, во-вторых, вследствие этого – чувством собственного превосходства и всесилия, что, естественно, побуждает принимать себя таким, каков есть, и считать свой умственный и нравственный уровень более чем достаточным. Эта самодостаточность повелевает не поддаваться внешнему влиянию, не подвергать сомнению свои взгляды и не считаться ни с кем. Привычка ощущать превосходства постоянно бередит желание господствовать. И массовый человек держится так, словно в мире существуют только он и ему подобные, а отсюда и его третья черта – вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно и безоговорочно".

"Творческая жизнь требует безупречности, строжайшего режима и самодисциплины, рождающих чувство собственного достоинства. Творческая жизнь деятельна, и возможна она только при двух условиях – или быть тем, кто правит, или быть в мире, которым правит тот, за кем мы полностью признаем это право. Или правлю я, или я повинуюсь. Повиноваться не значит терпеть – терпеть унизительно, - но, напротив, уважать того, кто ведет, и охотно следовать за ним – с радостью становясь под его широкое знамя".

"Человеческая жизнь по самой природе своей должна быть отдана чему-то, великому и малому, блистательному или будничному. Условие странное, но непреложное, вписанное в нашу судьбу. С одной стороны, жить – это усилие, которое каждый совершает сам по себе и для себя. С другой стороны, если эту мою жизнь, которая принадлежит только мне и только для меня что-то значит, я ничему не отдам, она распадется, утратив напор и связность".

"Нормальная и прочная связь между людьми, именуемая "властью", никогда не покоится на силе; наоборот – тот общественный инструмент или механизм, который кратко называют "силой", поступает в распоряжение человека или группы людей лишь потому, что они правят. Лучшими доказательствами этого становятся при ближайшем рассмотрении как раз те случаи, когда власть кажется основанной на силе. Наполеон взялся завоевать Испанию, какое-то время удерживался в ней, но не правил ни дня. Притом, что сила у него была. И потому, что была только сила".

"Вопреки расхожему мнению служение – удел избранных, а не массы. Жизнь тяготит их, если не служит чему-то высшему. Поэтому служение для них не гнет. И когда его нет, они томятся и находят новые высоты, еще недоступней и строже, чтобы ввериться им".

3. Основные философские взгляды

Заявляя проблему философии, мы находим, что она оказывается наиболее радикальной из всех воображаемых, архипроблематичной. С другой стороны, мы видели, что чем проблематичней проблема, тем чище то отношение — познавательное, теоретическое, которое ее схватывает и проясняет. Поэтому философия остается интеллектуальным усилием по преимуществу — в сравнении с ней все остальные науки, включая чистую математику, сохраняют остаток практицизма. Но сама эта чистота и превосходство интеллектуального героизма, которые представляются философией, — не придают ли они ей характера исступленно-дерзостного? Дело ли здравого смысла ставить перед собой проблему столь громадную, как проблема философии? Если начать говорить здесь о возможностях, пришлось бы заявить, что успех попытки, называемой философией, есть наименее возможный в мире. Она кажется — сказал бы я — сумасшедшей затеей. Почему же тщимся тогда? Почему не удовлетворимся жизнью без философии? Если невозможен успех ее начинания, то философия не служит ни для чего, не существует необходимости в ней. Чудесно; но, для начала, ведь существуют люди, для которых излишнее есть необходимое, и да припомним божественное противоположение Марфы "утилитарной" и Марии "излишней". Истина в том — и об этом, в конечном счете говорят слова Христа — что не существует столь строго определенной двойственности и что сама жизнь, включая жизнь биологическую, есть в конечном счете утилитарно необъяснимый огромный спортивный феномен. Таков факт, конец и начало жизни, чем и является философствование. Необходимо? Не необходимо? Если под необходимым понимать "полезное бытие" для чего-то другого, философия не является, по крайней мере изначально, необходимой. Но необходимость полезного лишь относительна, относительна к своей цели. Истинная же необходимость есть та, которая делает бытие таким, каково оно есть — птицу делает летающей, рыбу — плавающей и интеллект — философствующим.

Эта необходимость исполнять функцию либо действия, каковые суть мы, и является важнейшей и существеннейшей. Поэтому Аристотель не колеблется в высказывании отношения к наукам: anankatioterai pasai, ameinon d'ojudemia. Многозначаще, что Платон, когда хотел найти наиболее решительное определение философии, там, в высший момент своего наиболее строгого мышления, там, в недрах "Софиста", сказал, что философия есть he episteme ton eleutheron, тончайшим переводом чего будет: наука спортсменов. Что случилось с Платоном, сказавшим это? И если, к тому же, слова были произнесены в публичной гимназии, где изящные афинские юноши, влекомые круглой головой Сократа, устремляясь на звуки его речей, как ночные мотыльки на пламя огня, вытягивая к нему свои длинные выи дискоболов.

Философия не возрастает по причине полезности, но равно не возрастает она по случайности каприза.

Как ее необходимая составляющая должен присутствовать интеллект. Ее последней чертой был поиск всего как всего, схватывание Универсума, охота за единорогом. Но к чему это усердие?

Почему бы нам не удовлетвориться тем, что мы находим в мире без философствования, тем, что уже есть, и есть здесь очевиднейшим образом перед нашими глазами.

По простой причине: все, что есть и существует здесь, когда это нам дано, наличное, возможное, есть по своей сущности лишь отрывок, частица, фрагмент, отчленение. И мы не можем видеть этого, не предвидя и не предчувствуя нехватку части недостающей.

Во всем данном бытии, в каждой частичке информации мира находим существенную черту его излома, его характер части, видим увечье его онтологической искаженности, в нас кричит его боль по ампутированному члену, его ностальгия по части, которой не хватает ему для совершенства, его божественное недовольство.

Материя также, по мнению Ортеги, не может мыслиться без видения ее поставленной к существованию какой-либо другой силой, как невозможно видеть стрелы в полете без поиска руки, ее посылающей.

Следовательно, и она есть часть процесса более общего, который продуцирует ее, реальности более широкой, которая завершает ее. Все вышеуказанное довольно тривиально и служит мне лишь для выяснения идеи, которой мы сейчас довольствуемся. Более ясным и непосредственным мне кажется еще один пример. Этот зал является в его целостности наличным в нашем его восприятии. Кажется — по крайней мере на наш взгляд — чем-то целостным и самодостаточным. Состоит из того, что мы видим в нем и не из чего больше.

По крайней мере, если анализировать то, что есть в нашем восприятии, когда мы созерцаем его, то кажется, что мы не обнаруживаем ничего, кроме красок, света, форм, пространства, и что более ни в чем нет нужды.

Но если бы, покидая его, мы обнаружили, что за дверью мир кончается, что вне этого зала нет ничего, даже пустого пространства нет — наш разум едва ли сохранил бы обыденное спокойствие.

Почему же нас, безусловно, изумляет возможность небытия дома, улицы, земли, атмосферы и всего прочего вне стен зала, если до этого в нашем уме ничего, кроме того, что мы видели в нем, не было?

По всей видимости, в нашем восприятии, наряду с непосредственной наличностью интерьера, с тем, что мы видели, существовал, пусть в скрытой форме, целый мир условий возможности его бытия, чье отсутствие явственно сказалось бы для нас.

Значит, этот зал не являлся, даже в простом восприятии, чем-то целостным, а лишь "Первым планом", который выделяется на общем фоне, который мы неявно имеем в виду, который уже существовал для нас до данного видения (пусть скрыто и неоднозначно), окружал то, что мы действительно созерцаем.

"Созерцаемое нами — лишь шишка на необъятном лбу мироздания. Таким образом, мы можем индуцировать как всеобщий закон наше наблюдение и говорить: нечто наличествует всегда — соналичествующему миру".

И то же самое происходит, если мы обращаем внимание на интимную нам реальность, на психическое. То, что видится в каждом моменте нашего внутреннего бытия, — есть лишь маленькая часть: эти идеи, которые сейчас мыслим, эта боль, которую терпим, образы, возникающие на интимной сцене психического, эмоция, которую сейчас чувствуем; но эта скудная горстка определенностей, которые мы сейчас зрим в себе, есть лишь то, что в каждом случае выступает к нашему взгляду, обращенному внутрь, это есть лишь основание нашего совершенного и действительного Я, остающееся в глубине подобно большой ложбине или гористой местности, откуда в каждый момент виднеется лишь фрагмент пейзажа.

Итак, мир — в смысле, который мы сейчас приписываем этому слову, — есть просто совокупность вещей, которые можем рассматривать одну за другой.

Философия — это познание Универсума, или всего, что существует. Мы уже видели, что это имплицирует для философа обязанность ставить перед собой абсолютную проблему, т.е. не исходить спокойно из предварительных верований, ничего не считать познанным предварительно. Что познано — уже не является проблемой. Однако то, что познано вне, по ту сторону или до философии, является познанным с точки зрения частной, а не универсальной. Существует знание низшего уровня, которое не может применяться в высотах, где движется философское познание.

Если смотреть с философских высот, то всякое прочее знание представляется наивным и относительно ложным, т.е. вновь приобретающим проблематичность. Потому-то Николай Кузанский называл науки docta ignorancia. Это положение философа, неотъемлемое от его интеллектуального героизма и нелепое для лишенных этого призвания, налагает на его мышление то, что я называю императивом автономности. Этот методологический принцип означает отказ от опоры на что-либо предшествующее самой становящейся философии и обязательство не исходить из предположенных истин, философия есть безпредпосылочная наука. Ортега говорит о том, что "я понимаю под таковой систему истин, построенную без допущения в качестве оснований каких бы то ни было положений, считавшихся доказанными вне и до системы".

Следовательно, не существует таких философских истин, которые не были бы обретены самой философией.

То есть философия является интеллектуальным законом для самой себя, является автономным знанием.

Это Ортега называет принципом автономности — и он связывает нас со всем прошлым критицизма в философии; он ведет нас к великому инициатору современного мышления и определяет нас как позднейших внуков Декарта. Но ласки этих внуков опасны. На следующий день нам придется сводить счеты с нашими дедушками".

Философ начинает с освобождения своего духа от верований. С его преобразования в остров, необитаемый для иноземных истин. И затем он, заключенный на острове, приговаривает себя к методической робинзонаде.

Таков смысл методического сомнения, навеки положенного Декартом у рубежей философского познания.

Его смысл не ограничивается лишь подвешиванием всего, что на самом деле вызывает у нас сомнение — так каждодневно поступает всякий достойный, — но еще того, в чем обычно не сомневаются, но в принципе — могут. Такое инструментальное техническое сомнение, являющееся скальпелем философа, имеет много более широкий радиус действий, чем обыденная подозрительность человека, ибо, оставляя сомнительное, оно доходит до вообще возможного быть подверженным сомнению.

Всякая философия есть парадокс, она отдаляет себя от "естественно-очевидных истин", которыми мы пользуемся в жизни, поскольку считает теоретически сомнительными те элементарнейшие верования, которые в жизни не кажутся нам подозрительными.

Но после того как, согласно принципу автономности, философ ограничивается теми немногочисленными истинами, в которых даже теоретически нельзя усомниться и которые, следовательно, сами себя доказывают и проверяют, он должен повернуться лицом ко Вселенной и завоевать ее, охватить ее целостно. Эти точки-минимумы строгой истины должны быть гибко расширяющимися, дабы суметь охватить все, что есть. Наряду с этим аскетическим принципом складывания, которым является автономность, действует противоположный принцип напряжения: универсализм, интеллектуальное устремление к целому, то, что я называю пантономией". Одного принципа автономности, являющегося негативным, статичным и осторожным, призывающим нас к осмотрительности, но не к действию, не ориентирующего нас и не направляющего в нашем пути, достаточно. Мало только не ошибаться: нужно попадать в цель, необходимо неустанно преследовать нашу проблему, и, поскольку она состоит в том, чтобы определять все или Универсум, каждое философское понятие должно будет возрастать в зависимости от всего, в отличие от понятий частных дисциплин, которые определяются тем,.чем является часть, как изолированная часть или полное "целое".

Так, физика говорит только о том, чем является материя, будто бы в Универсуме существует лишь она одна, будто бы она сама есть Универсум.

Поэтому физика часто тщится бунтовать, чтобы самой стать настоящей философией, и именно эта бунтующая псевдофилософия и есть материализм.

Философ же, напротив, будет искать в материи ее ценность, как части Универсума и определять истинность каждой вещи в ее отношении к остальным. Этот принцип концептуации Ортега и называет пантономией, или законом тотальности.

Принцип автономности был предостаточно прокламирован от Ренессанса до наших дней, иногда даже с пагубной исключительностью, парализующей философское мышление. Напротив, принцип пантономии или универсализма обретал адекватное внимание разве что в какой-то частичке античной души и кратком философском периоде от Канта до Гегеля, в романтической философии. Посмел бы сказать, что это и только это нас приближает к послекантианским системам. Но уже и это совпадение имеет большое значение.

Ортега отмечает, что "мы едины с ними в неудовлетворенности одним лишь избеганием ошибок и в суждении, что лучшим способом достижения этого будет не сужение визуального поля, а напротив, его максимальное расширение, превращение в интеллектуальный императив, в методический принцип, намерение продумывать все и ничего не оставлять вовне. Уже после Гегеля начинает забываться, что философия есть интегральное мышление и ничего больше — со всеми его преимуществами и, естественно, недостатками.

Мы преследуем философию, которая была бы философией и ничем другим, которая принимала бы свою судьбу со всем ее блеском и нищетой и не хранила бы зависть, жаждет для себя познавательных добродетелей других наук, к примеру, точности математических истин или чувственной проверяемости и практицизма истины физики.

Неслучайно то, что в прошлом веке философ оказывался столь изменчивым по отношению к своей сущности. Для того времени на Западе было характерно неприятие судьбы, желание стать тем, кто ты не есть. Поэтому-то это была по преимуществу эпоха революций.

В конечном счете, сам "революционный дух" означает не только страсть к усовершенствованию — что всегда благородно и похвально, — но и веру в то, что можно неограниченно становиться тем, кем не являешься, не являешься коренным образом, что достаточно помыслить тот порядок мира и общества, который нам оптимальнее, чтобы это привело нас к осознанию необходимости его реализации; упускается из виду, что мир и общество имеют сущностно незаменимую структуру, которая ограничивает воплощаемость наших желаний и придает характер легкомысленности всякому реформизму, не считающемуся с ней.

Революционный дух, утопически пытающийся сделать вещи тем, чем они пребыть никогда не смогут (и в этом нет никакой нужды), следует заменить великим этическим принципом, некогда лирически провозглашенным Пиндаром и звучащим не иначе как: "Становись тем, кто ты есть".

Необходимо, чтобы философия удовлетворилась своей бедностью и оставила сторонними те благодати, которые ей не принадлежат, дабы ими украсились другие способы и виды познания. "Вопреки тому титанизму, которым первоначально страдает философия в своей претензии охватывать Универсум и поглотить его, сама она является, строго говоря, дисциплиной не более и не менее скромной, чем другие".

Потому что Универсум, или все сущее, не есть каждая из сущих вещей, а лишь универсальное каждой вещи, а значит, лишь определенная сторона каждой вещи. В этом смысле, но только в этом, объект философии тоже является частным, поскольку он есть часть, благодаря которой всякая вещь включается в целое, скажем, она есть пуповина, что связывает их с целым.

И не было бы бессмысленным утверждать, что и философ, в конце концов, является специалистом, а именно, специалистом по универсумам.

То, что нельзя выговорить, несказуемое или невыразимое, не является понятием, и знание, заключающееся в невыразимом видении объекта, будет всем, чем вам угодно, Даже, если хотите, высшей формой знания, только не тем, что мы преследуем под именем философии.

"Если вообразить философскую систему, подобную плотиновской либо бергсоновской, которые посредством понятий представляют нам истинным знанием экстаз сознания, при котором это сознание переходит пределы интеллектуального и вступает в непосредственный контакт с реальностью, значит, без посредника и опосредования, каковым является понятие, то, сказали бы мы, они являются философиями лишь, поскольку доказывают необходимость экстаза неэкстатическими средствами и перестают быть таковыми, как только покидают твердую почву понятия, приступая к зыбкой хляби мистического транса".

Хосе Ортега-и-Гассет отвергал мистицизм. Он говорил, что Мое возражение мистицизму состоит в том, что мистическое видение не предоставляет каких-либо интеллектуальных преимуществ. К счастью, некоторые из мистиков оказывались, прежде чем мистиками, гениальными мыслителями — как Плотин, маэстро Экхарт, господин Бергсон. В них особенно контрастно выступает благотворность соединения мышления логического и опосредуемого с нищетой их экстатических дознаний.

Мистицизм стремится использовать глубинность, спекулировать с глубинным; во всяком случае, глубины наполняют его энтузиазмом, они влекут его. Философия же сегодня движется в другом направлении. Ей не интересно, как мистике, погружаться в глубину, но, наоборот, привлекательно превращать глубинное в поверхностно".

Вопреки тому, что обычно предполагают, философия есть титаническая жажда поверхностности, жажда приведения к поверхностному, превращение, если возможно, в очевидное, ясное, банальное того, что было подземным, тайным, скрытым.

Она ненавидит тайну и мелодраматические жесты посвященного, мистагога.

Она может сказать про себя словами Гете: "Я признаю себя рожденным в роде // Из тьмы стремящихся упорно к свету солнца".

Философия есть великая жажда ясности и решительная воля к полуденному. Ее коренное намерение — приносить к поверхности, объявлять, обнаруживать скрытое и завуалированное. В Греции философия начиналась названием aletheia, что значит раскрывание, откровение и девуалирование; в итоге — проявление. И проявлять есть не что иное, как говорить — logos.

Если мистицизм есть молчание, то философствование — вскрывание, обнаружение в великой обнаженности и прозрачности слова бытия вещей, то есть онтология (ontologia). Вопреки мистицизму, философия хотела бы быть секретом, известным каждому.

Заключение

Ортега-и-Гасет Хосе (1883 — 1955) — испанский философ, занимал переходную позицию между философией жизни ницшеанского толка и современным экзистенциализмом. В центре внимания Ортега-и-Гасета стояли социальные проблемы. В своих работах "Дегуманизация искусства" (1925) и "Восстание масс" (1929—30) Ортега-и-Гасет впервые в западной философии изложил основные принципы доктрины "массового общества", под которым он понимал духовную атмосферу, сложившуюся на Западе в результате кризиса буржуазной демократии, бюрократизации общественных институтов, распространения денежно-меновых отношений на все формы межличностных контактов. Складывается система общественных связей, внутри которой каждый человек чувствует себя статистом, исполнителем извне навязанной ему роли, частицей безличного начала — толпы. Ортега-и-Гасет критикует данную духовную ситуацию "справа". Он считает ее неизбежным результатом развязывания демократической активности масс и видит выход в создании новой, аристократической элиты — людей, способных на произвольный "выбор", руководствующихся только непосредственным "жизненным порывом" (категория, близкая ницшеанской "воле к власти"). Рационализм Ортега-и-Гасет считает своеобразным интеллектуальным стилем "массового общества". Он призывает вернуться к донаучным формам ориентации в мире, к древней, еще не расчлененной "любви к мудрости".

"Приверженцы всякого рода сумятицы всегда предпочтут анархию и опьяненность мистиков ясному и упорядоченному интеллекту священников, т.е. Церкви. Мне жаль, что я не могу быть солидарным с ними в этом предпочтении, Служение истине не позволяет мне это сделать. Она заключается в том, что любая теология, с моей точки зрения, открывает нам много большее количество Бога, больше признаков и представлений о божественности, чем все экстазы вместе взятые всех вместе взятых мистиков. Ибо вместо того, чтобы приближаться скептически к экстатику, мы должны, как я сказал, поймать его на слове, принять все, что он приносит нам из своих погружений в трансцендентное, и затем судить, стоит ли чего-нибудь то, что он предлагает нам.

И в самом деле, сопроводив мистика в его изысканное путешествие, мы не обнаруживаем для себя ничего важного.

"Я верю, - пишет Ортега, - что европейская душа близка к новому опыту о Боге, к новым открытиям об этой реальности, самой важной среди всех. Но очень сомневаюсь, что это обогащение наших идей о божественном придет подземными дорогами мистики, а не светлыми путями дискурсивного мышления. Теология и не экстаз.

Твердо настаивая на этом, я не считаю должным пренебрегать творчеством мистических мыслителей. В прочих смыслах и измерениях они немало интересны. Сегодня больше, чем когда-либо, мы должны учиться у них. Даже сама идея экстаза — хотя и не сам экстаз — не лишена значения. Насколько — увидим позднее.

Но чего я придерживаюсь — мистическая философия не есть то, что мы преследуем под именем философии.

Единственное первоначальное ограничение ее — жажда быть теоретическим познанием, системой понятий и, значит, высказываний".

Список литературы

1.  Зорькин В., Золотарев Р. Ортеги-и-Гассет. // Новое время. – 1990. - №12.

2.  Зотов А.Ф., Мельвиль Ю.К. Западная философия XX века. // История философии. – М.: Изд-во МГУ, 2004. Никифоров В.Н. Предисловие к книге "Что такое философия". – М., 2003.

3.  Ортега-и-Гассет Х. Автономия и пантономия. // Избранные труды. – М.: Мир, 2001

4.  Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. / Перевод: С.Л.Воробьев, А.М.Гелескул, Б.В.Дубинин и др. – М., 2001.

5.  Ортега-и-Гассет Х. Необходимость философии. // Избранные труды. – М.: Мир, 2001.

6.  Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия?. – М.: Мысль, 2003.

7.  Хосе Ортега-и-Гассет, философ и мыслитель. // Вопросы философии. – 1989. - №3.