ЛИТЕРАТУРНО-ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ПОЗИЦИЯ И ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА ЖУРНАЛА «ЧИСЛА»

Министерство образования Российской Федерации

Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение

высшего профессионального образования

РОССИЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ДРУЖБЫ НАРОДОВ

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ

КАФЕДРА РУССКОЙ И ЗАРУБЕЖНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

 

 

На правах рукописи

 

 

ЗИНОВЬЕВА Наталья Васильевна

 

ЛИТЕРАТУРНО-ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ПОЗИЦИЯ И ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА ЖУРНАЛА «ЧИСЛА»

 

Специальность: 10.01.01 – русская литература

 

Диссертация

на соискание ученой степени кандидата филологических наук

 

 

 

 

Научный руководитель:

доктор филологических наук,

профессор Мескин В.А.

 

 

 

 

Москва – 2013

СОДЕРЖАНИЕ

 

Введение................................................

Глава I. Журнал «Числа» как издание русского зарубежья...........

§ 1.1. История, формально-издательские особенности «Чисел»..........

§ 1.2. Три литературных поколения «числовцев»..................................32

Глава II. Смысл искусства в теоретических публикациях журнала «Числа»

§ 2.1. Теоретики журнала «Числа» о роли и значении искусства.....

§ 2.2. Дискуссия об искусстве и политике на страницах журнала «Числа»............................................................................................................68

§ 2.3. Экзистенциальные категории в эстетике «числовцев»........

Глава III. Художественная практика журнала «Числа».............

§ 3.1. Тематика, поэтика поэзии журнала.....................

§ 3.2. Своеобразие прозаических сочинений...................

Заключение..............................................

Список исследуемых текстов.................................

Библиография............................................

 

 

Введение

 

Литература русской эмиграции XX века – явление сложное, многоплановое, как и сама русская эмиграция. Она породила целую плеяду философов, публицистов, деятелей искусства, считавших себя русскими – избранными хранить то, что, по их мнению, утратила Россия советская. Важнейшую роль в сохранении культурного единства русской эмиграции сыграли созданные писателями-эмигрантами литературные произведения, в которых отразился трагический опыт изгнания.

Первые попытки осмысления русской зарубежной литературы и вклада ее русскую и мировую культуру предпринимает А.В.Амфитеатров в своей книге «Литература в изгнании» (Белград, 1929). В 1956 г. в Нью-Йорке выходит ныне ставший уже хрестоматийным труд Г.П.Струве «Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы». Раздел, посвящённый творчеству русских эмигрантских писателей «первой волны», появляется в книге П.Е.Ковалевского «Зарубежная Россия: История и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека, 1920-1970»(Париж, 1971).

Новой вехой в истории исследования литературы русского зарубежья становится появление посвященных ей трудов на других языках. Назовем лишь несколько. В 1976 г. на немецком языке выходит первое издание «Лексикона русской литературы XX века» В.Казака, в котором литература эмиграции рассматривается как неотъемлемая часть русской литературы; книга переводится на болгарский, польский, чешский языки. В 1990 г. в США появляется первоначальный, английский вариант «России за рубежом» М.Раева («Russia Abroad: A Cultural History of the Russian Emigration»).

Ценным источником сведений о литературе русского зарубежья являются книги воспоминаний и писем эмигрантов, так или иначе причастных к ней: «Встречи» Ю.Терапиано (Нью-Йорк, 1953), «Незамеченное поколение» В.С.Варшавского (Нью-Йорк, 1956), «Литературные статьи и воспоминания» В.Ф Ходасевича (Нью-Йорк, 1964), «Курсив мой» Н.Берберовой (Мюнхен, 1972), «Отражения» З.Шаховской (Париж, 1975), «Письма к Берберовой и Ходасевичу» З.Н Гиппиус (Ардис, 1978), «По памяти, по записям» А.В Бахраха (Париж, 1980), «На берегах Сены» И.Одоевцевой (Париж, 1983), «Поля Елисейские. Книга памяти» В.С.Яновского (Нью-Йорк, 1983), «Я унес Россию» Р.Б.Гуля (Нью-Йорк, 1984), «Сквозь смерть» К.Д.Померанцева (Лондон, 1986), «Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974): Эссе, воспоминания, статьи» Ю.В.Терапиано (Париж – Нью-Йорк, 1987) и др.

В 1980-е годы за рубежом выходили все новые книги воспоминаний, призванные сохранить для новых поколений ту общую культурную атмосферу русской эмиграции «первой волны», которая существовала в 1920-1930-х годах. Продолжалось и ее научное исследование. В 1981 году в Женеве состоялся международный симпозиум под названием «Одна или две русских литературы?», созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики, по материалам которого был выпущен одноименный сборник.

Однако в СССР литература русского зарубежья практически не была известна; официальное советское литературоведение не признавало возможность полноценного существования литературы, не следовавшей канонам социалистического реализма. В качестве примера можно привести вышедшую в 1988 году книгу А. Беляева «Идеологическая борьба и литература. Критический анализ американской советологии», в которой о старшем поколении писателей-эмигрантов говорится следующее:

«В победе революционного народа эти “услужающие”, или, по выражению А. Блока, “прихлебатели буржуазной сволочи”, увидели прежде всего угрозу собственному благополучию и закономерно разделили судьбу свергнутого эксплуататорского класса, ибо декадентствующая часть литераторов всегда боялась народа, считая его «чернью», не способной понимать и развивать национальную культуру (Гиппиус, Мережковский, Аверченко, М.Арцыбашев, Амфитеатров, Алданов, Ходасевич, Бальмонт, Чириков...)»^[1]. И далее: «...писатель, оторвавшийся от народа и от Родины, теряет источник своего творчества и губит свой талант. Судьбы писателей, эмигрировавших из революционной России, убедительное тому свидетельство»^[2].

Понятно, что у советского читателя в данных условиях никак не могло сложиться объективное впечатление о литературе русского зарубежья как о целостном и уникальном явлении в истории мировой культуры.

Что же касается младшего литературного поколения первой волны эмиграции, то о его существовании в Советском Союзе знали буквально единицы (относительно известным был только В.Набоков). О «младоэмигрантах» в официальной литературе если и говорилось, то лишь с целью подчеркнуть, что и они разделили судьбу старшего поколения – «засохли», оторвавшись от родных корней, и полностью или частично денационализировались^[3].

Только после 1990 года в России начали массово печататься художественные произведения авторов-эмигрантов. Из самых значимых антологий, появившихся в это время, можно назвать «Антологию литературы русского зарубежья»^[4], а также поэтические антологии под многозначащими названиями-цитатами – «Вернуться в Россию стихами...»^[5] и «Мы жили тогда на планете другой...»^[6].

В это же время начинают появляться отечественные исследования, посвященные русскому зарубежью. Одной из первых становится книга В.Костикова «Не будем проклинать изгнанье... (Пути и судьбы русской эмиграции)». В своей работе исследователь пытается дать общую картину культурной жизни русской эмиграции 1920-1940-х годов, говоря о том, что «...эмиграция представляла собой сложнейшее сплетение личностей, судеб, характеров, целей. И было бы упрощением приводить всю эмиграцию к какому-то одному негодующему знаменателю»^[7]. «Незамеченному поколению» литературной эмиграции в книге В. Костикова посвящена отдельная – одноименная – глава. При этом сделана попытка расставить некие «литературные приоритеты». На первое место (не указывая, по каким именно критериям) исследователь ставит В.Набокова (Сирина), «...затем идут Гайто Газданов, Нина Берберова, Владимир Варшавский, Василий Яновский, Роман Гуль. Потом длинная череда литераторов, каждый из которых в какой-то момент кипения эмигрантской жизни был обласкан «мэтрами» или критикой, но потом канул в безвестность»^[8]. В. Костиков также одним из первых заговорил в России о журнале «Числа»; в его книге дана краткая характеристика самого журнала как «молодежного среза эмигрантской жизни» и его редактора, Н.А.Оцупа.

В это же время в России издаются литературные воспоминания эмигрантов «первой волны»: «Беседы в изгнании» Джона Глэда (М., 1991), «Отражения» З. Шаховской (М., 1991), «Дальние берега: Портреты писателей эмиграции» (составитель В. Крейд) (М., 1994), «Далекие, близкие» А.Седых (М., 1995) и др. Появляются переиздания и переводы зарубежных трудов, посвященные культуре и литературе русской эмиграции: «Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939» М.Раева (М., 1994), «Лексикон русской литературы XX века» В.Казака (М., 1996.), «Русская литература в изгнании» Г.Струве (Париж – М., 1996).

В 1990-х годах выходит большое количество российских научных исследований и учебных пособий, посвященных исключительно литературе русской эмиграции. Это такие книги, как «Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов» А.А.Соколова (М, 1991), «Литература русского зарубежья» О.Н.Михайлова (М., 1995), «Очерки по литературе русского зарубежья» Д.В.Мышаловой (Новосибирск, 1995), «Литература russkogo зарубежья (1918-1996)» В.В.Агеносова (М., 1998), «Расколотая лира: Россия и зарубежье: судьбы русской поэзии в 1920-1930-е годы» А.Чагина (М., 1998), сборник «Литература русского зарубежья. 1920-1940» под редакцией О.Н.Михайлова (М., 1993-1999) и другие.

В связи с возросшим интересом к литературе русского зарубежья различными научными учреждениями проводятся конференции, посвященные этой проблеме. По материалам конференций издаются сборники научных статей: «Роль русского зарубежья в сохранении и развитии отечественной культуры: Научная конференция М., 13-15 апреля 1993 г.», «Вопросы русской и зарубежной литературы (Калуга, 1997)», «Гайто Газданов в контексте русской и европейской культуры: Сборник научных статей (Владикавказ, 1999)» и др.

В этот период в отечественной научной среде появляется интерес к творчеству писателей-эмигрантов молодого поколения. В какой-то степени оно перестает быть незамеченным, хотя и на сегодняшний момент цельных и глубоких исследований о «младоэмигрантах» сравнительно мало. Практически все они посвящены нескольким наиболее известным в России писателям этого литературного поколения: В.Набокову (Сирину) («В.В.Набоков. Pro et contra»: Антология (СПб, 1997), А.Мулярчик «Русская проза Владимира Набокова» (М., 1997), «Классик без ретуши: Литературный мир о творчестве В.Набокова» (М., 2000), «В.В.Набоков: Указатель литературы...» (Сост. Г.Г.Мартынов. – СПб., 2001), Л.Н.Целкова «В.В.Набоков в жизни и творчестве» (М, 2001), А.Леденев «В. Набоков и другие: Поэтика и стилистика Владимира Набокова в контексте художественных исканий I пол. XX в.» (М. – Ярославль, 2004). и т. д.); Г. Газданову (Л.Диенеш «Гайто Газданов: Жизнь и творчество» (пер. с англ. – Владикавказ, 1995), сборник научных статей «Гайто Газданов и «незамеченное поколение»: писатель на пересечении традиций и культур» (М., 2005), диссертации Ю.В.Матвеевой – «Художественное мышление Гайто Газданова» (Екатеринбург, 1996), Ким Се Унга «Жанровое своеобразие романов Г.Газданова 1930-х годов» (М., 1996), Т.О.Семеновой «Система повествования Г.И.Газданова» (2001) и т. д.); Б.Поплавскому (диссертация О.В.Латышко «Модель мира в романе Б.Ю.Поплавского «Аполлон Безобразов» (М., 1998) и так далее. Проблемы «младоэмигрантов» затрагивают также диссертации С.Б.Дельвина «Становление и развитие культуры русского зарубежья» (М., 1991), А.И.Горбуновой «Литературная критика на страницах журналов и газет “Русского Парижа” 1920-1930-х годов» (Саранск, 2004) и другие.

К сожалению, практически все эти исследования предназначены для узкого круга ученых-литературоведов и критиков. Представители старшего литературного поколения эмиграции первой волны в России достаточно хорошо известны; но россиянину, как правило, незнакомы имена Е.Бакуниной, Б.Божнева, А.Гингера, М.Горлина, В.Дряхлова, Б.Заковича, В.Злобина, Ю.Иваска, Л.Кельберина, Д.Кнута, А.Ладинского, В.Мамченко, С.Прегель, Г.Раевского, Ю.Фельзена, С.Шаршуна и других представителей молодого поколения русской зарубежной литературы, публиковавшихся на страницах журнала «Числа». Неудивительно, хотя и печально, что в одном из современных учебников литературы для вузов о «младоэмигрантах» говорится только следующее: «Среди поколения Набокова было несколько интересных имен – Г.Газданов, И.Зуров, Б.Поплавский, Ю.Фельзен. Поэзия у этого поколения преобладала над прозой»^[9].

Степень научной изученности журнала «Числа» как издания русского зарубежья невелика. Впервые попытку обзора «Чисел» дал Г.П.Струве в книге «Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы» (Нью-Йорк, 1956). В России одним из первых, как уже было сказано выше, о «Числах» заговорил В.Костиков, но его характеристика журнала была весьма краткой.

В 1994 году в Санкт-Петербурге выходит сборник статей нью-йоркского журнала русской эмиграции «Гнозис» (1978-80 гг.) под названием «Антология Гнозиса: Т. 1»; в нем помещена статья редактора журнала «Гнозис» Виктории Андреевой «Время “Чисел”»^[10]. Автор статьи рассматривает «Числа» и авторов сборников (которых автор неуклонно называет «монпарнасцами», хотя «Числа» с русским Монпарнасом пересекались лишь отчасти) прежде всего с точки зрения выражаемых ими философско-религиозных идей, а не литературно-художественной позиции. При этом – вольно или невольно – автор проводит явные параллели между «Числами» и самим журналом «Гнозис»; это делает статью В. Андреевой ценным документом, свидетельствующим об определенной преемственности между различными «волнами» эмиграции, но практически лишает ее научного значения.

«Числам» посвящен второй номер «Литературного обозрения» за 1996 год. В нем были опубликованы статьи М.Васильевой, Л.Ереминой, О.Коростелева, А.Кубрика, А.Кудрявицкого, В.Леонидова, Н.Мельникова, Г.Мосешвили, Т.Пахмусс, отрывки из диссертации «Воображаемая вселенная Бориса Поплавского» Е.Менегальдо, а также небольшие художественные произведения авторов «Чисел» – Д.Кнута, Б.Поплавского, Ю.Фельзена, А.Штейгера и выдержки из дневника Б.Поплавского.

Во второй том «Литературной энциклопедии русского зарубежья 1918 – 1940» (М., 2000, ред. А.Н.Николюкин) вошла статья Н.В.Летаевой о «Числах»^[11]. Отмечая достаточную полноту данной статьи, необходимо отметить и то, что в ней присутствуют фактические ошибки: так, цитата из письма А.Штейгера З.Шаховской приписана В.Вейдле; объединены цитаты из двух различных статей (редакционной статьи, открывающей первый номер, и статьи Н. Оцупа «Вместо ответа», опубликованной в четвертом номере «Чисел»), при этом на второй источник – статью Н.Оцупа – ссылка отсутствует – и так далее. В 2003 году появилась до сих пор единственная диссертация о журнале «Числа» – «Молодая эмигрантская литература 1930-х годов: проза на страницах журнала “Числа”» Н.В.Летаевой. В данном исследовании рассмотрена проза «младоэмигрантов», публиковавшихся на страницах «Чисел».

Затем вышла работа И.Каспэ «Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы» (М., 2005), посвященное молодым писателям-эмигрантам, публиковавшимся на страницах журнала «Числа».

Отдельные аспекты проблемы изучения «Чисел» нашли отражение в следующих научно-учебных изданиях: «Литература русского зарубежья (Первая волна)» Н.В.Барковской (Екатеринбург, 2001); «Литературные центры русского зарубежья. 1918 – 1939» Б.Кодзиса (Мюнхен, 2002); «Журналистика русского зарубежья XIX – XX веков» (СПб, 2003, ред. Г.В.Жирков); «Диалог поверх барьеров» Ю.А.Азарова (М., 2005); «Литература русского зарубежья (1920 – 1990)» под ред. А.И.Смирновой (М., 2006); «Георгий Иванов» В.П.Крейда (М., 2007); «На чужбине» А.С.Карпова (М., 2007), «Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920 – 1940: Международная научная конференция» (М., 2007), а также в энциклопедических и справочных изданиях: «Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года» В.Казака (Лондон, 1988); «Русское Зарубежье: Хроника научной, культурной и общественной жизни: 1920 – 1940» (М. – Париж, 1995).

Достаточно полно изучены взаимоотношения «Чисел» с В.Набоковым. Им посвящены, кроме указанной выше литературы о В. Набокове, статьи О.Р.Демидовой «Владимир Набоков и журнал “Числа”: несостоявшийся диалог»^[12] и Н.Мельникова «“До последней капли чернил...”: Владимир Набоков и “Числа”»^[13].

Несмотря на большой интерес ученых к литературе русского зарубежья, до сих пор «Числа» не рассмотрены как целостное явление, как издание, имевшее свою оригинальную позицию в вопросах эстетики и литературной политики. Без подробного анализа «Чисел» как периодического издания, способствовавшего дебюту «младоэмигрантов», трудно говорить о таком активно исследуемом явлении русской зарубежной литературы как «парижская нота». С этим связана актуальность нашего исследования.

Научная новизна исследования состоит в том, что в диссертации журнал «Числа» впервые рассматривается в единстве его литературно-эстетической позиции и художественной практики. Диссертантом проделан подробный анализ опубликованных в «Числах» художественных произведений разных жанров в связи с теоретическими публикациями журнала по вопросам искусства и литературы.

Объектом исследования послужили 10 выпусков журнала с 1930 по 1934 гг.

Предметом исследования являются научно-литературные дискуссии на страницах журнала, формирование эстетических позиций известных и малоизвестных авторов в связи с их творчеством.

Цель работы – комплексное изучение журнала «Числа» в единстве его идейно-эстетической позиции и художественной практики предполагает решение следующих задач:

– определение общих отличительных особенностей журнала «Числа» как литературно-философского периодического издания русского зарубежья;

– выявление важнейших для теоретиков журнала вопросов искусства в целом и литературы в частности;

– рассмотрение особенностей решения данных вопросов в теоретических публикациях на страницах «Чисел»;

– анализ реализации выявленных литературно-эстетических принципов в художественных произведениях сотрудников журнала;

Теоретико-методологическую базу диссертации составили работы российских и зарубежных исследователей, рассматривавших различные аспекты литературы русского зарубежья и непосредственно журнал «Числа»: В.В.Агеносова, Ю.А.Азарова, Н.В.Барковской, М.Ю.Гапеенковой, А.И.Горбуновой, Л.Диенеша, Г.В.Жиркова, В.Казака, А.С.Карпова, И.Каспэ, П.Е.Ковалевского, Б.Кодзиса, В.В.Костикова, О.А.Коростелева, Н.В.Летаевой, Е.Менегальдо, Г.Мосешвили, А.Н.Николюкина, Т.Пахмусс, М.И.Раева, А.Г.Соколова, Г.П.Струве, А.И.Чагина и других.

Теоретические принципы и методика диссертационного исследования базируются на историко-типологическом и системно-функциональном подходах к пониманию литературного процесса. В работе использовались исторический, сравнительный, типологический, системно-структурный методы.

Основные положения, выносимые на защиту:

1.   Журнал «Числа» отличается от других эмигрантских изданий свободой выражения мнений, многообразием позиций по отношению к основным литературно-эстетическим проблемам.

2.   В эмиграции взгляды «числовцев» старшего поколения претерпели изменения, что отразилось в их публикациях на литературно-эстетические темы и в художественном творчестве.

3.   Единственным общепринятым и важнейшим творческим принципом для авторов журнала «Числа» был принцип истины, связанный с пониманием искусства как отражения «правды факта» душевной жизни.

4.   Особо важным дискуссионным вопросом, разделившим авторский коллектив, был вопрос о соотношении искусства и политики: искусство не может быть вне политики – искусство вне политики.

5.   Для художественных и теоретических публикаций журнала «Числа» было характерно усиление внимания к экзистенциальным вопросам жизни.

6.   В своем творчестве поэты и прозаики «Чисел» исходили из необходимости самопознания, их лирический герой, герой их прозы, как правило, альтер эго самого автора.

7.   В философских исканиях «числовцы» часто выходили к критике или к пересмотру христианских постулатов.

8.   Единственным «законом красоты» для большинства авторов журнала была жалость, осознаваемая ими как понятие более широкое, чем любовь, ограниченная поиском родственной души.

9.   В целом позиция журнала отличалась эклектичностью, на ее формирование оказали влияние авторитетные личности XIX века, инерция «серебряного века», постмодернистские веяния западноевропейского искусства.

Теоретическая значимость диссертации заключается в том, что она вносит определенный вклад в историю литературы и журналистики, исследуя «Числа» в общем контексте развития эстетических взглядов русского зарубежья. Положения и выводы, содержащиеся в данном диссертационном исследовании, могут представлять интерес не только для литературоведов, но и для историков и культурологов, исследующих духовную жизнь русского зарубежья.

Практическая значимость исследования заключается в возможности использования полученных в его ходе положений и выводов как для дальнейшего научного освоения русской литературы XX века, так и в практике работы образовательных учреждений при составлении учебных программ, пособий, чтении лекций, спецкурсов, факультативов по соответствующим дисциплинам.

Структура работы: работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка исследуемых текстов, списка литературы, насчитывающего 259 наименований, а также четырех приложений-таблиц: «Основные авторы-теоретики журнала “Числа” и их статьи по номерам журнала»; «Основные теоретические вопросы искусства, рассматриваемые авторами “Чисел”»; «Количество стихотворений в “Числах” (по авторам и номерам сборников)»; «Количество прозаических произведений (по авторам и номерам “Чисел”)».

Апробация работы: материалы диссертационного исследования были апробированы в ходе межвузовских научно-практических конференций студентов и молодых ученых «Сахалинская молодежь и наука» (Южно-Сахалинск, 2007, 2008, 2009 гг.), на VII межвузовской научно-методической конференции «Филологические традиции в современном литературном и лингвистическом образовании» (М., 2008), на межвузовской научно-практической конференции «Средства массовой информации в современном мире. Петербургские чтения» (СПб., 2008), на II межвузовской научно-практической конференции студентов-инноваторов «Иннова» (Южно-Сахалинск, 2011).

Объем диссертации составляет 225 страниц.

 

 

 

Глава I. Журнал «Числа» как издание русского зарубежья

§ 1.1. История, формально-издательские особенности «Чисел»

 

Периодические издания на русском языке, выходившие в центрах эмигрантского рассеяния, играли важную роль в сохранении культурного единства русской эмиграции. По словам М.Раева, «Русское Зарубежье должно было заботиться об объединении своих разбросанных по свету граждан, сохранении и развитии их самосознания. Печатное слово – газеты, журналы, книги – были самым действенным и фактически единственным средством достижения этих целей. Совершенно очевидно, что печатание и распространение русского слова позволяло эмигрантам продолжать творческую деятельность и поддерживать развитие их интеллектуальной и культурной жизни»^[14].

В «Материалах к сводному каталогу периодических и продолжающихся изданий российского зарубежья в библиотеках Москвы»^[15] содержатся сведения о 322 различных по типу, тематике и месту выхода в свет изданиях русского зарубежья, и это, конечно же, далеко не полный их перечень. По данным, приводимым в сборнике «Литература русского зарубежья, 1920-1940» в 1920 году, например, за рубежом выходило 130 русских газет, в 1921 – добавилось 112, а в 1922 – 109^[16].

Поскольку само эмигрантское сообщество было достаточно разнородным по своему этническому, культурному, политическому, религиозно-конфессиональному составу, отличалась и направленность различных периодических изданий. «Имелись издания, что называется, на все вкусы – специально для детей, для женщин (скажем, в Риге существовал до 1940 года популярный русский женский журнал «Для вас»), для военных, для православного люда, для читателей различной степени подготовленности и разных духовных и эстетических запросов («свой» читатель был, скажем, у Бунина и «свой» – у Шмелева или Набокова), для сторонников тех или иных партий – от меньшевиков и эсеров до монархистов»^[17]. При этом журналистика русского зарубежья в целом характеризовалась преобладанием журнальной периодики^[18].

Об ориентации периодики русской эмиграции на традиции дореволюционной русской журналистики говорит Г.Адамович в книге «Беседы о русской зарубежной литературе»: «...я думаю, что «Современные записки» выдержали бы сравнение с любым прежним русским дореволюционным журналом. Может быть, один номер был лучше, другой хуже, но в целом все было на уровне прежних русских журналов»^[19]. В свою очередь, И. Бунаков утверждает, что русская эмиграция «...создала газеты и журналы, которые выдерживают сравнение с европейскими»^[20].

Одной из существенных особенностей печати русского зарубежья было и то, что в ней много места отводилось литературным изданиям: по данным, приводимым Г.Жирковым, они занимали около 25 процентов от общего числа периодических изданий^[21].

Существование «толстых» литературных журналов в русском зарубежье было обусловлено тем, что в эмиграции оказалось значительное число русских интеллигентов. По данным, которые приводит М.Раев, «...примерно две трети взрослых эмигрантов имели среднее образование, почти все – начальное, каждый седьмой – университетский диплом. Среди них было также больше квалифицированных специалистов, представителей науки, интеллигенции, зажиточных слоев городского населения... И так же, как и на родине до 1917 г., эти слои, в особенности специалисты и интеллектуальная элита, играли весьма заметную и активную роль в Русском Зарубежье»^[22]. Ему вторит В.Крейд, утверждая, что «...образовательный уровень русской эмиграции, если посмотреть на нее, как на отдельную нацию, был самым высоким в мире»^[23].

Поскольку за рубежом оказалось много интеллигентных, образованных людей, испытавших острую потребность в чтении русской литературы, обсуждении насущных вопросов культуры и политики, преобладание именно журнальной периодики – в которой публиковались и художественные произведения писателей-эмигрантов, и публицистические статьи, и критические отзывы – в русском зарубежье можно назвать явлением вполне закономерным. По словам Г. Жиркова, в эмиграции «журнал был прибежищем интеллигенции»^[24].

Большинство журналов русского зарубежья существовали недолго, прежде всего, из-за недостаточного финансирования. Исчезали одни – появлялись другие издания, эти, по словам Зинаиды Шаховской, «кратковременные свидетели эмигрантского культурного действа»^[25]. Выходили они отнюдь не только в крупных центрах эмигрантского рассеяния – Берлине, Париже, Праге. В Египте лагерь русских беженцев издавал журнал «Вестник» (1930), в Парагвае – «Парагвай» (1933-1935), в Абиссинии – «Наш отдых» (1930-1931), даже на Филиппинах возник «Бюллетень русского благотворительного общества» (1937).

Какие же из журналов русского зарубежья пользовались наибольшей популярностью? На этот вопрос как сами эмигранты, так и исследователи русской зарубежной литературы и журналистики дают разнообразные ответы^[26]. В числе наиболее известных и значимых европейских журналов русского зарубежья 1920-30-х годов следует прежде всего назвать «Современные записки», (Париж, 1920-1940), затем «Грядущую Россию» (Париж, 1920), «Русскую мысль» (София – Прага – Париж, 1921-1927), и непосредственно предмет нашего исследования – журнал «Числа» (Париж, 1930-1934).

Прежде, чем говорить о «Числах», необходимо уточнить их определение. В выходных данных «Числа» именовались «сборниками», что и было указано на титульном листе; впоследствии тип издания был уточнен – «сборники литературы, искусства и философии»^[27]. Однако, и в воспоминаниях современников, и в современной научно-исследовательской литературе «Числа» практически всегда фигурируют именно как журнал, и об их «самоназвании» никто не вспоминает: журналом «Числа» называют как их редактор Н. Оцуп^[28], так и современная исследовательница Н. Летаева^[29].

На наш взгляд, термин «журнал» правомерен. Издание всецело отвечает формату «толстого» литературного журнала по своему внешнему виду и содержанию. В нем представлены художественные произведения различных жанров, литературно-критические статьи, рецензии, новости о событиях культурной жизни. Издание изначально мыслилось создателями как периодическое, хотя периодичность не всегда соблюдалась из-за материальных трудностей. В первом же номере «Чисел», вышедшем в феврале 1930-го года, говорилось: «С начала 1930-го года в Париже выходят сборники “Числа”... “Числа” будут выходить четыре раза в год книгами большого формата (23 X 18) с воспроизведениями работ художников и иллюстрациями к статьям о театре и кинематографе»^[30]. Но эта заявленная периодичность – в первую очередь из-за сразу же давших о себе знать материальных трудностей – не соблюдалась. В течение 1930-го года вышли первый, второй-третий (сдвоенный) и четвертый номера журнала, в июне 1931-го – появился пятый номер, в июне 1932-го – шестой, в январе 1933-го – седьмой-восьмой (сдвоенный), в мае 1933-го – девятый, в июне 1934-го – последний, десятый номер. На этом издание «Чисел» прекратилось.

Можно сказать, что вышло всего восемь номеров журнала, поскольку и второй-третий, и седьмой-восьмой номера отнюдь не превосходили по объему прочие, и, по сути дела, сдвоенными их можно назвать лишь относительно. Так, седьмой-восьмой номер, притом, что все номера «Чисел» представляли из себя полноценные «тома» объемом около 300 страниц, включал в себя всего 287 страниц, уступая по этому показателю предыдущим «обычным» пятому и шестому номерам.

Существует несколько версий о том, как появились «Числа». По свидетельству Ю.Терапиано, идея возникновения журнала принадлежала Г.Иванову: «Журнал «Числа» был задуман в 1929 году Георгием Ивановым, который обдумал все направление журнала, состав сотрудников и т. д. и даже выработал обложку, которую сам нарисовал»^[31].

Другой версии придерживается В.Яновский, повествующий в своей книге воспоминаний «Елисейские поля» о создании «Чисел» следующим образом:

«В годы расцвета «Кочевья», под конец нэпа, ходил на эти литературные собрания некто Рейзини, молодой холостяк, краснощекий, упитанный, явно падкий на сладенькое, но со странностями и не без «запросов»... Не пойму, каким образом, но Рейзини встретился с И.В.Манциарли [правильно – де Манциарли – Н. З.], женщиной эксцентричной, общавшейся с тибетскими мудрецами и питавшейся исключительно рисом и заморскими травами... Выяснилось, что Ирма Владимировна не прочь поддержать деньгами русский журнал... Рейзини повел переговоры с влиятельными лицами на Монпарнасе. В конце концов Адамович и Иванов поддержали кандидатуру Оцупа как хозяина журнала – и очень удачно!... В рекламах и даже, кажется, на обложке первого номера «Чисел» [здесь В.Яновский ошибается – Н. З.] Рейзини еще значился редактором философского отдела; позже он совершенно исчез со страниц журнала»^[32]. То, что журнал был создан по инициативе Н.Рейзини, подтверждает и В.Варшавский^[33].

На наш взгляд, обе версии правомерны; в создании «Чисел» могли участвовать одновременно и творческие идеи Г.Иванова, и инициатива Н.Рейзини, и финансовая поддержка И. де Манциарли.

О происхождении названия журнала также существует несколько версий. Оно вызывало ассоциации и с библейской книгой Чисел, и с беспристрастностью, аполитичностью журнала, и с известными строчками из стихотворения Н. Гумилева:

А для низкой жизни были числа,

Как тяжелый подъяремный скот,

Потому что все оттенки смысла

Умное число передает^[34].

Единственным ответом на этот вопрос может служить одна из статей в «Числах», в которой говорится следующее:

«Ужасно много хлопот доставило название журнала нашим критикам. “Числа”? Что значит “Числа”? На каком основании – “Числа”? В каком смысле – “Числа”? Отчего не "Зарубежные записки”, не “Светлые зори”, не “Вдали от родины”, например? Догадкам не было конца. Одни решили, что название навеяно Библией и усмотрели в программе журнала «библейские настроения». Другие вспомнили Пифагора... Третьи принялись искать, нет ли в журнале математического отдела.

Если наших рецензентов название журнала так интересует, мы им охотно дадим нужное объяснение когда-нибудь, приотворим, так сказать, дверь в область тайны... А пока вспомним двух русских поэтов. Во-первых Блока:

Я отворю... Но пусть немного

Еще помучается он!

Затем – Пушкина. Он, помнится, любил названия, “которые ничего не значат”»^[35].

В выходных данных первого номера журнала было указано следующее:

«В каждой книге «Чисел» будет от 13 до 18 листов текста и от 15 до 25 автотипий на отдельных листах и в тексте. «Числа» будут выходить в количестве:

А) 1. 150 экземпляров на бумаге «Альфа» (из коих 150 в продажу не поступают). Стоимость одного экземпляра – 20 франков. Подписная цена на 1 год (4 номера) во Франции – 70 франков; за границей – 75 франков (3 доллара).

В) 50 именных экземпляров, нумерованных от I до L на бумаге Hollande de Rives с литографией или гравюрой и автографом известного художника – по 150 франков. Подписная цена на 1 год (4 номера): во Франции – 510 франков, за границей – 550 франков (22 доллара). Приложение к первой книге: оригинальная гравюра Шагала за подписью автора.

С) 2 именных экземпляров на бумаге Japon с оригинальной работой в красках того же художника и автографами поэтов, стихи которых напечатаны в сборнике – по 1. 000 франков. Приложение к первой книге: оригинальная работа в красках Шагала (экземпляры на бумаге Japon проданы)»^[36].

Как мы видим, «Числа», по замыслу создателей, должны были приносить доход за счет своих иллюстративных приложений, и, таким образом, избежать судьбы других литературных журналов: «Сполохи» (Берлин, 1921-1923 гг.), «Жар-птица» (Берлин-Париж, 1921-1923 гг.; 1925-1926 гг.), «Звено» (Париж; 1926-1928 гг.), «Окно» (Париж, 1923 гг.), «Перезвоны» (Рига, 1925-1929 гг.), «Версты» (Париж, 1926-1928 гг.). Основной причиной закрытия журналов был недостаток финансирования.

Издателем «Чисел» первоначально значился французский журнал теософской ориентации «Cahiers de l’Étoile» («Записки звезды»). Автор и соредактор «Чисел» И.В. де Манциарли была теософкой, входившей также в редакционный коллектив «Cahiers de l’Étoile».

Первые четыре номера редактировались совместно И.В. де Манциарли и Н.А.Оцупом, хотя, по свидетельству современников, де Манциарли принимала мало участия в создании журнала и быстро разочаровалась в издании. В.Яновский пишет об этом так:

«...Ирма Владимировна мне созналась:

- Я думала, они будут писать, как принято среди русских студентов, нечто светлое и честное, возвышенное и приятное... А там пошла сплошная собачья свадьба, до того неприлично, что даже знакомым нельзя было показать!»^[37].

После выхода четвертого номера «Чисел» И.В. де Манциарли ушла из редакции. Журнал «Cahiers de l’Étoile» вскоре перестал существовать. Н. Рейзини был судим и выслан из Франции в Америку. «Числа» существовали благодаря энтузиазму сотрудников и немалому организаторскому таланту его теперь уже единственного редактора Н.А.Оцупа.

Николай Авдеевич (Авдиевич) Оцуп (1894–1958), брат писателя Г.А.Раевского, был одним из поэтов так называемой «петербургской школы», близкой акмеизму. В 1920 г. он совместно с Н.Гумилевым, М.Лозинским и Г.Ивановым стал одним из основателей «Нового цеха поэтов» в Петербурге. В России Н.Оцуп успел издать только один поэтический сборник «Град» (1921 г.); в 1922 году поэт эмигрировал – первоначально в Берлин, затем переехал в Париж. К 1930 году, когда появились «Числа», Н.Оцуп был уже автором двух выпущенных в эмиграции книг – сборника «В дыму» (1926 г.), и поэмы «Встреча» (1928 г.)^[38].

Личность Н.Оцупа и его роль в создании и редактировании «Чисел» его современники оценивали по-разному.

Тот же В.Яновский, называя Н.Оцупа рвачом, спекулянтом, живущим с издания журнала, писал вместе с тем, что «...“Числа” возникли в результате стечения многих случайностей и объективных причин. Однако можно утверждать – без Н.Оцупа не было бы и “Чисел”, то есть этих “Чисел”»^[39].

В. Вейдле, также бывший одним из сотрудников журнала, утверждая, что «Числа» «...редактировались едва ли вполне безукоризненно», продолжал: «...все-таки хорошо, что они были – и заслуга их бытия принадлежала Оцупу»^[40].

Редактирование «Чисел» действительно могло быть не на высоком уровне, если понимать под этим исключительно корректорскую работу. Статьи и художественные произведения часто печатались, не подвергаясь никакой правке.

В известной степени такая политика обращения с авторами привлекала в журнал сотрудников. Тут необходимо сравнение с другими изданиями, например, «Современными записками», в которых В. Руднев прибегал к «...правке рукописей… без достаточного учета вкуса и стиля автора, что вызывало не раз справедливое недовольство и даже нарекания»^[41]. Однако чтение «Чисел» затрудняют многочисленные погрешности орфографического плана, колебания между старым и новым стилями написания, опечатки.

В качестве примера можно взять рецензию В.Варшавского на книгу Д. Лоуренса (№ 6. Указание на номер издания дается лишь при первом упоминании произведения в тексте). Автор дает различные написания как названия рецензируемой книги (то «Любовник Лэди Четтерлей», то «Любовник лэди Четтерле»), так и имени ее героя – то Мелорс, то Меллорс; в размышлении на тему классического примера умозаключения («Все люди смертны. Кай – человек, следовательно, Кай смертен») рядом с правильным написанием имени – «Кай» – появляется «Кой»^[42]... и т. д.

Однако, по свидетельству современников, только благодаря организаторским способностям Н. Оцупа «Числа» смогли издаваться после прекращения материальной поддержки теософов. Значительную финансовую помощь журналу оказывали печатавшийся на их страницах прозаик Александр Буров (Зинаида Шаховская даже пишет, что «Числа» были созданы «на деньги Александра Бурова предприимчивым Н. Рейзини»^[43]) и бизнесмен Борис Прегель – брат также участвовавшей в «Числах» поэтессы С. Прегель.

«Только гений Николая Авдеевича Оцупа сумел объединить всех этих нужных и страшных людей, использовав их для журнала»^[44], – вспоминает Зинаида Шаховская.

Кроме подобных пожертвований, «Числа» существовали также на выручку от организации различных лотерей, вечеров, выставок, и лишь малый доход приносила продажа журнала. На что и как жил журнал, показывают, в частности, следующие строки, напечатанные в шестом номере «Чисел»:

«Несмотря на очень трудные условия современного кризиса, “Числа” находят поддержку и внимание в русских и французских кругах.

Пятая книга могла быть выпущена только благодаря участию madame et monsieur Baralis, устроивших художественную лотерею “Чисел”. Руководители журнала пользуются случаем принести им живейшую благодарность.

Для выпуска шестой книги поддержка была оказана Б.Ю.Прегелем и А.П.Лифшицем, по инициативе которых организуется издательский комитет “Чисел”»^[45].

Современники постоянно ожидали прекращение издания журнала. Так, 18 июня 1934 г. Анатолий Алферов писал Зинаиде Шаховской:

«Вышли “Числа”. Я бы этому, конечно, никогда не поверил, если бы не увидел “их”, как говорится, собственными глазами и не ощупал собственными руками»^[46].

Практически все сотрудники журнала не получали никаких гонораров. Исключениями были представители старшего и среднего литературного поколения.

Однако, несмотря на свое тяжелое материальное положение, «Числа» сразу же обратили на себя внимание своим необычным для эмиграции оформлением. Сборники печатались на дорогой бумаге, с большим количеством иллюстраций – как помещенных в тексте фотографий, так и репродукций, напечатанных на отдельных листах (иногда даже цветных). Из-за такого оформления «Числа» заслужили сравнение с дореволюционным журналом «Аполлон», выходившем в Санкт-Петербурге и игравшим значительную роль в период «Серебряного века» русской литературы.

Например, А. Штейгер в письме З.Шаховской от 16 сентября 1935 г. пишет: «Люблю “Числа” со всеми их недостатками и по-моему они не уступают ни в чем “Аполлону” и его, в сущности, продолжают»^[47] (в «Литературной энциклопедии русского зарубежья» данная цитата ошибочно приписана В. Вейдле^[48]).

Поэт и критик В. Вейдле, участвовавший в «Числах», также отмечал, что этот журнал «продолжал... традицию не «толстых журналов», как “Современные записки”, “Русские записки”, “Воля России” и впоследствии “Новый журнал”, а куда более молодую традицию “Аполлона”, заботился в связи с этим и об изящной – или даже роскошной – типографской внешности»^[49].

О сходстве «Чисел» и «Аполлона» говорит Г.Струве в своей книге «Русская литература в изгнании^[50]», на это обращают внимание и многие современные исследователи литературы русского зарубежья^[51].

Г.Федотов пишет, что «...когда вышла первая книжка “Чисел” в широких кругах читателей смотрели на новый журнал, как на воскресший “Аполлон”. В этом убеждали и имена многих авторов, связанных с петербургским акмеизмом и внимание, уделяемое вопросам искусства, прекрасные иллюстрации и совершенство типографской техники. Казалось, что новое предприятие рождается под знаком Кузьмина и Гумилева»^[52].

Впрочем, далее Г.Федотов говорит о том, что в области содержания «дитя акмеизма» отреклось от своего «отца»: «Перед нами не акмеисты, не Аполлон, не Парнасс, а нечто совершенно иное; может быть, прямо противоположное^[53]».

Действительно, с самого начала своего существования «Числа» вызывали критическое удивление из-за контраста между «аристократическим» типографским обликом и утилитарно-религиозной литературно-эстетической позицией журнала, утверждавшей простоту формы литературного произведения, необходимость выражения в искусстве вечных тем, религиозно-философской проблематики. Критику журнала вызвали так же провозглашенный в нем отказ от политики, натурализм многих публикаций, заостренное внимание к теме смерти.

О структуре журнала в первом номере от имени редакции объявлялось следующее:

«В каждой книге сборников отводится место: поэзии, прозе, литературной критике, философии, художественному отделу, музыке, театру, кинематографу, отделу свободной трибуны, обзорам русской культуры в разных странах, miscellanea, библиографии, и анкетам»^[54].

Однако время и издательская политика внесли свои коррективы в данную структуру.

Рубрикация журнала, как правило, выглядела следующим образом:

1.                 Поэзия;

2.                 Проза;

3.                 Статьи (литературно-критические, философские, публицистические);

4.                 Рецензии (либо «отдел свободной трибуны»);

5.                 «Отдел свободной трибуны» (либо рецензии);

6.                 Новости культурной жизни (как «зарубежной России», так и мировые);

7.                 Анкета;

8.                 Список книг, поступивших для отзыва;

9.                 Рекламные объявления.

При этом в структуру журнала могли вноситься определенные изменения.

Так, как мы видим, отдел рецензий и «отдел свободной трибуны» могли меняться местами; списка книг, поступивших для отзыва (видимо, изначально подразумевавшимся создателями журнала под названием «библиография»), могло и не быть (например, в шестом номере «Чисел»). Могло не быть и анкеты (подробнее об этом отделе «Чисел» см. ниже).

В каждом номере журнала присутствовали рекламные объявления. Если в первых номерах, пока еще была возможна поддержка «Cahiers de l’Étoile», рекламировались только этот журнал и сами «Числа», то в последующих, когда у журнала возникли серьезные материальные затруднения, в нем стали печататься объявления, рекламирующие, как правило, различные русские издательства, книжные магазины и выпущенные или продающиеся ими книги.

Были, впрочем, и иные объявления, вызванные необходимостью журнала в любом доходе; так, в шестом номере журнала наряду с рекламой парижского «книжного дела» «Дом Книги» и берлинского издательства «Петрополис» опубликована и реклама магазина «Chevalier», предлагающего «все принадлежности для тенниса»^[55].

В завершение нашей краткой характеристики «Чисел» необходимо сказать и об их деятельности по организации вечеров и выставок.

Первые два вечера «Чисел» состоялись еще до выхода в свет первого номера журнала. Организация вечеров должна была привлечь внимание к новому журналу, на что и рассчитывали Н.Оцуп и И. де Манциарли, открывавшие своими речами первый и второй вечера соответственно. Речи были посвящены общей издательской политике будущих «Чисел», тематике и целям организуемых вечеров.

Первый вечер состоялся 16-го декабря 1929 года в малом зале Сосьетэ Савант в связи с двадцатилетием со дня смерти И. Анненского и был посвящен жизни и творчеству литератора. Кроме Н.Оцупа, в ходе вечера выступали В. Окс и С. Маковский с воспоминаниями об Анненском, а также Г.Адамович, охарактеризовавший творчество поэта и прочитавший несколько его стихотворений.

26 января 1930 года в зале Дебюсси состоялся второй вечер «Чисел», посвященный В.Розанову. В вечере приняли участие Б. Шлецер, Л. Шестов, Н. Бердяев, Г.Адамович, Ю. Сазонова. Доклад о личности и творчестве В.Розанова был сделан Б. Шлецером на французском языке, на нем же велись прения. На вечер были приглашены многие деятели французской культуры; само мероприятие проводилось с целью дать французам понятие о философии и литературном наследии выдающегося русского мыслителя.

Об этих вечерах «Чисел», как и о последующих, был дан краткий отчет в самом журнале^[56]. При этом особо оговаривалось, что «...серия открытых собраний, задуманных “Числами”, не должна ни в какой мере вытеснять другие или вступать с ними в какое-то соревнование. Наоборот, все, что будет происходить в родственных организациях, разделяя общую и до конца никакими отдельными усилиями неразрешимую задачу, – будет всячески поддержано участниками “Чисел”»^[57].

Кроме вышеупомянутых, журналом были организованы вечера на такие важные темы, как «Искусство и политика» (1930 г.) и «Верность России» (1934 г.)^[58].

Сотрудники «Чисел» также организовывали различные художественные выставки в парижской галерее «Эпок». Это было связано с тем, что журнал был посвящен не только литературе, но и искусству вообще; большое внимание в «Числах» уделялось живописи. Некоторые их авторы были также и художниками (А.Ремизов, Б.Поплавский, С.Шаршун). «Числами» было сделано многое для привлечения внимания к так называемой парижской школе русских художников и скульпторов – М.Шагала, Н.Гончаровой и других.

Первая выставка «Чисел» открылась 23 марта 1931 г. и посвящена была как раз различным художникам «парижской школы» (в том числе свои картины выставил и С. Шаршун).

Одна из самых интересных выставок «Чисел» функционировала около четырех месяцев и представляла собой собрание работ писателей-художников – как русских, так и французских: от В.Гюго и В.Жуковского до А.Ремизова и П.Валери^[59].

 

§ 1.2. Три литературных поколения «числовцев»

 

Традиционно в литературе эмиграции первой волны выделяют два поколения – старшее, успевшее заслужить известность еще в России, и «младшее», начавшее свою активную творческую деятельность уже в эмиграции. Однако такое разделение к некоторым литераторам неприменимо. Необходимо выделять еще и так называемое «промежуточное» или среднее литературное поколение^[60]. Это авторы, которые начали писать еще в России, но полного расцвета своего таланта достигли уже за рубежом.

В.Варшавский писал о представителях этого литературного поколения: «Положение этих людей было совсем другое, чем положение “молодых”. Дело тут было не в возрасте, кое-кто из них был даже моложе некоторых “молодых”. Решающее значение имело их посвящение в литературу еще в России. Это делало их “настоящими” поэтами и писателями, представителями настоящей русской литературы, эмигрировавшей за границу, а не сомнительной литературы, возникшей в эмиграции»^[61].

Для литературного журнала русской эмиграции, выходившего в Париже 1930-х годов, практически полное отсутствие на его страницах имен известных старших писателей нехарактерно. Ведь Париж был тогда «столицей Зарубежной России», причем прежде всего – России интеллектуальной, переняв этот почетный титул у Берлина. Один из «младоэмигрантов», Андрей Седых, так характеризует культурную атмосферу «русского Парижа» того времени:

«Парижская эмиграция была необыкновенно интересна по своему составу. В ней были представлены все сливки русского общества того времени. В Париже оказался весь интеллигентный Ленинград, или Петроград, если хотите, а также Москва, Киев – все те, кому удалось бежать. В Париже были классики – Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Бунин, Зайцев, Тэффи, Шмелев, Куприн, я мог бы назвать еще очень многих. Жизнь была очень активная, литературная в первую очередь... В Париже было несколько серьезных литературных журналов. Я не говорю о «Современных записках», очень солидном журнале, были и другие»^[62].

В 1929 году А. Амфитеатров возражал тем, кто говорил об упадке и кризисе эмигрантской литературы, об отсутствии в ней новых имен: «...она [литературная молодежь – Н. З.] есть, только ищут ее не там, где надо, доверяя метрическим свидетельствам. Надо искать не на скошенном поле, а на всходах. Наша литературная молодежь еще на выросте. Это те, кто вывезен был из России ребенком... Когда эти всходы поднимутся,... тогда и будет правильно и честно судить и считать, есть ли у литературной эмиграции достойное молодое преемство»^[63].

Молодым «всходам» русской эмиграции было нелегко подниматься. Практически все «младоэмигранты» – З. Шаховская, Н. Берберова, В.Яновский, Ю.Терапиано и др. – в своих воспоминаниях говорят о трудностях своего литературного пути. В идейно-духовном плане эти затруднения были связаны с тем, что молодые литераторы оказались как бы на «перекрестке культур». Плохо помня «утраченную Россию», они, вместе с тем, не могли – и не хотели – полностью влиться в западноевропейскую жизнь... «Младоэмигранты» оказались «всем чужими», и отсюда берут начало их философские и религиозные поиски смысла жизни и своего места в ней. Вот что пишет в «Числах» о молодом поколении эмиграции один из его представителей, прозаик А. Алферов:

«Наше поколение, пройдя наравне с другими через всю грязь и весь героизм гражданской войны, через падение и унижение последних лет – не может утешить себя даже прошлым: у нас нет прошлого. Наши детские годы, годы отрочества протекли в смятении, недоумении, ожидании; воспоминания о них смутны, на фоне войны и революции. Мы не знали радости независимого положения, к нам не успели пристать никакие ярлыки – ни общественные, ни политические, ни моральные. Нам не от чего отвыкать, не в чем и упрекать себя – но жить нам от этого не легче, разве – посвободнее»^[64].

Прожить литературным трудом начинающему писателю в Париже 1930-х годов было невозможно. «Младоэмигрантам» приходилось зарабатывать на жизнь неквалифицированным трудом, а творить в свободное от работы время. Организатор «Союза молодых поэтов и писателей» поэт Д.Кнут служил в магазине и развозил на велосипеде клиентам их покупки, потом стал работать в красильне, поэт Н.Станюкович и прозаик Г.Газданов были шоферами такси, поэт и прозаик Е.Бакунина продавала лотерейные билеты, критик и поэт Ю.Терапиано служил в фармацевтической фирме в должности упаковщика готовой продукции. Немного поддерживали молодых литераторов мизерные стипендии от различных благотворительных фондов.

Работая днем, по вечерам молодые литераторы собирались на Монпарнасе, встречаясь друг с другом в ночных кафе «Селект», «Наполи», «Ла Болле». Эти встречи, как правило, происходили по четвергам и субботам – говорили о литературе, обсуждали новые поэтические сборники. «Днем – рабочие на заводах, маляры, мойщики стекол, конторские служащие и шоферы – вечерами становились вновь интеллигентами, поэтами, – до следующего утра»^[65].

Опубликоваться в то время в Париже молодому автору было трудно. Количество русских литературных периодических изданий было относительно невелико; чаще всего они предпочитали печатать произведения уже известных писателей. Классическим примером может служить один из самых известных журналов русской эмиграции – «Современные Записки», – начавший массово печатать произведения молодых уже после появления «Чисел». Редакторами эмигрантских изданий часто становились люди, не принимающие творчество молодых.

Э. Райс так описывает жизнь молодых литераторов в «русском Париже»:

«Все работали, мирясь с… грубым и нищенски оплачиваемым трудом... Мирились и с тиранией мало что смысливших в литературе журнальных ретроградов, подобранных в основном по признаку политической благонадежности, которые отказывались печатать в «Современных записках» даже Ремизова и Цветаеву»^[66].

Об этом же пишет и Н. Берберова:

«Было... усиленное давление со стороны тех, кто ждал от нас продолжения Бунинско-Шмелевско-Купринской традиции реализма (их термин, не мой). Попытки выйти из него никем не понимались, не ценились... Я сама слышала, как Милюков говорил: “Окончил гимназию, окончил институт, а Цветаеву не понимаю”. Если человек не понимает чего-то, значит он не годится для того места, на котором он сидит, но на это дерзкое замечание, сделанное за его спиной вполголоса, ответ был всего один:

– Газеты, прежде всего, политическое (и коммерческое) дело, литературу мы только терпим»^[67].

В.Варшавский в «Числах» характеризовал положение молодых литераторов в эмиграции следующим образом:

«...читателей нет, издателей нет, нет литературы как определенной общественной категории, нету вообще социального воздуха и поэтому тем, кто хочет писать хорошие рассказы и повести так сказать «нормального беллетристического типа», делать в эмигрантской молодой литературе нечего»^[68].

Начинающих писателей-эмигрантов 1920-1940-х годов стали в дальнейшем определять как «незамеченное поколение», по названию книги В.Варшавского (1956 г.). молодые участвовали в различных литературных обществах и собраниях, немного печатались – и в тех же «Современных Записках», и в журнале «Воля России». Помощь молодым «русским парижанам» оказывали, в частности, Д.Мережковский и З.Гиппиус, проводившие у себя дома литературные собрания (так называемые «воскресенья»). Они же организовали литературное общество «Зеленая Лампа», куда входили многие молодые писатели^[69]. Было бы неверным сказать, что литературная молодежь того времени была абсолютно брошена на произвол судьбы, но все же она оказалась по сравнению со старшими в невыгодных условиях.

«Числа» стали первым периодическим изданием эмиграции, в котором сотрудничали преимущественно литераторы, начавшие свою творческую деятельность уже в эмиграции. Некоторые из молодых сотрудников (Е.Бакунина, Б.Буткевич, В.Варшавский, Г.Газданов, А.Гингер, А.Ладинский, И.Одоевцева, Б.Поплавский, Г.Раевский, В.Сосинский, В.Яновский) уже печатались, но были и те, кто опубликовал свои произведения впервые. Так, «Числа» открыли для читателей имена А.Алферова, Н.Татищева, Л.Щербинского и загадочного М.Агеева (псевдоним М.Леви). Многие из молодых, известных своей поэзией, – Е.Бакунина, А. Гингер, А.Ладинский, Б.Поплавский, Г.Раевский, – начали публиковать в «Числах» свою прозу.

В «Числах» печатались не только молодые русские «парижане»: некоторые из авторов журнала жили в Германии (М.Горлин, Р.Блох), в Прибалтике (Н.Белоцветов, Ю.Иваск, И.Чиннов), на Дальнем Востоке (Н.Щеголев).

При этом в «Числах» не принимал участия практически никто из известных писателей старшего поколения, за исключением Д.Мережковского и А.Ремизова, из поэтов – З.Гиппиус, Игоря Северянина, М.Цветаевой.

Представители среднего поколения – Г.Адамович, Г.Иванов и сам Н.Оцуп – стали теми, кто сумел в «Числах» сплотить вокруг себя и «младоэмигрантов», и представителей старшего поколения. По свидетельству В. С. Варшавского, общее «направление журнала определяли петербургские поэты...»^[70]. Взаимоотношения молодых с литераторами среднего поколения – здесь можно назвать еще В.Ходасевича, К.Мочульского и других, – были принципиально иными, чем со старшими. О старших В.Яновский безапелляционно писал: «Куприн, Шмелев, Зайцев. Они мне ничего не дали, и я им ничем не обязан...»^[71]. Средние же часто выступали в роли наставников, с их стороны было очевидно внимание к творчеству молодых, стремление помочь творчески состояться, самореализоваться. Г.Адамович так оценивал творчество молодых:

«...все вместе может поистине быть оценено, как служение родной цивилизации, или даже больше: как подвиг, – если вспомнить, в каких условиях работа и творчество порой протекали, сколько лишений им сопутствовало, каким бескорыстием бывали они одушевлены»^[72].

Авторы-теоретики журнала также принадлежали к разным литературным поколениям, имели различный жизненный опыт, что не могло не наложить отпечаток на их мировоззренческие и творческие взгляды. В качестве основных теоретиков «Чисел», занимавшихся проблемами литературы и искусства в целом, могут быть названы Г.Адамович, П. Бицилли, З.Гиппиус (чаще всего выступавшая под известным псевдонимом Антон Крайний), Г.Иванов, Н.Оцуп, Г.Федотов, из молодого поколения – прежде всего Б.Поплавский, затем В.Варшавский и Ю.Терапиано.

Мы не причисляем сюда Д.Мережковского, поскольку его статьи, опубликованные в №№ 1, 5 и 7 – 8 сборников, носили практически исключительно историко-философский и религиозный характер, не затрагивая литературные проблемы, и, по сути дела, представляли собой выдержки из его книг «Атлантида-Европа» и «Иисус Неизвестный». Не выделяем мы как ведущего теоретика в «Числах» и Г.Ландау, поскольку из трех его статей только одна – «Тезисы против Достоевского» (№ 6) имеет отношение к литературе, но и в ней Достоевский рассматривается прежде всего как оригинальный философ, а не как писатель.

Статьи В.Вейдле («Завтра и вчера» (№ 9), «Над вымыслом слезами обольюсь...» (№ 10), несмотря на всю известность его имени, также не могли оказать большого влияния на читателей и авторов «Чисел», поскольку, во-первых, появились только в последних сборниках, а, во-вторых, были посвящены не столько литературе, сколько общекультурным проблемам.

Примечательно, что во всех литературно-критических отделах журнала «младоэмигранты» участвовали наравне с представителями других литературных поколений. Как по размеру предоставляемой им печатной площади, так и по возможности высказывать свое мнение по тем или иным обсуждаемым вопросам представители различных литературных поколений находились практически в равном положении.

Уже простой количественный анализ – сколько раз те или иные теоретики появились на страницах журнала со статьями – дает возможность убедиться в том, что молодым были здесь предоставлены те же права, что и старшим. Б.Поплавским на страницах сборников было опубликовано четыре крупных проблемных статьи: «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» (№ 2 – 3), «По поводу...» (№ 4), «Человек и его знакомые» (№ 9), «Вокруг “Чисел”» (№ 10). Г.Адамович также опубликовал четыре статьи под общим названием «Комментарии» (№№ 1, 2 – 3, 5, 7 – 8). Молодой Ю.Терапиано разместил в журнале три статьи: «Человек 30-х годов» (№ 7 – 8), «На Балканах» (№ 9), «Путешествие в глубь ночи» (№ 10). Г.Федотовым было помещено в «Числах» всего две статьи: «О Виргилии» (№ 2 – 3) и «О смерти, культуре и «Числах» (№ 4); Г.Ивановым – две: «Без читателя» (№ 5) и «О новых русских людях» (№ 7 – 8). Также две статьи опубликовал молодой В.Варшавский: «Несколько рассуждений об Андре Жиде и эмигрантском молодом человеке» (№ 4) и «О “герое” эмигрантской молодой литературы» (№ 6).

Можно назвать только двух авторов-теоретиков, публиковавшихся в «Числах» чаще молодых. Это З.Гиппиус (Антон Крайний) и сам Н.Оцуп. З.Гиппиус опубликовала на страницах «Чисел» пять статей: «Литературные размышления» Антона Крайнего (№№ 1, 2 – 3, 4), «Арифметика любви» (№ 5) и «Современность», опять-таки подписанная именем Антона Крайнего (№ 10). Н.Оцуп опубликовал на страницах журнала семь статей, многие из которых отличались (как, впрочем, и статьи Гиппиус) достаточно большим объемом (8-10 страниц): «Ф. И. Тютчев» (№ 1), «Из дневника» (№№ 2 – 3, 9, 10), «Вместо ответа» (№ 4), «О поэзии и поэтах» (№ 6), «Серебряный век. “Клим Самгин”» (№ 7 – 8).

При исследовании «Чисел» встает вопрос об авторстве двух программных редакционных статей, – статьи без заглавия, предваряющей первый номер сборников, и статьи под названием «Ответ нашим критикам» (№ 7 – 8). На сегодняшний день автор обеих статей точно не установлен. Несомненно, что, если обе статьи и не принадлежат целиком перу Н.Оцупа, они все же должны были создаваться при его непосредственном участии как редактора.

Теория литературы (и искусства в целом) располагалась в «Числах» в трех различных отделах. В соответствии с этим тексты, в которых она размещалась, могут быть разделены на три группы:

1) статьи, по вопросам искусства в целом и литературы в частности занимают здесь, как это и должно быть в литературном издании, ведущее место. Однако в журнале практически не было статей, посвященных только писателю, книге, литературному явлению, не выходящих на религиозно-философский или метафизический план. Не зря первоначально «Числа» определяли себя именно как литературно-философские сборники. Многие статьи носят, кроме того, отчетливый публицистический характер, повествуя о насущных проблемах эмиграции.

Однако мы все же можем (конечно, в определенной степени условно) назвать статьи, в которых главное место уделяется литературе, а не философии или религии или анализу современного автору исторического момента. Это все статьи П.Бицилли. Профессора Бицилли можно назвать единственным «классическим» критиком среди авторов статей в «Числах», уделяющим внимание почти исключительно вопросам литературы (причем литературы прежде всего классической, а не современной) и литературоведения.

Все остальные перечисленные нами теоретики в своих статьях рассматривали прежде всего философию искусства (и литературы в частности). Среди этих статей мы можем выделить две группы. Это, во-первых, статьи общетеоретические, в которых рассматривались цели и задачи современного искусства в целом и литературы в частности, а также должные (по мнению авторов статей) формы его выражения; и, во-вторых, статьи, рассматривающие теоретические положения на каком-либо конкретном материале (см. например, анализ поэзии Тютчева у Н.Оцупа).

К статьям, в которых авторы стремятся рассмотреть те или иные теоретические положения на определенном примере, мы можем отнести статьи Антона Крайнего «Литературные размышления» (в №№ 1, в № 4 – первая часть под названием «О розах и о другом»), Г.Федотова «О Виргилии» и Н.Оцупа «Ф. И. Тютчев» «Серебряный век. “Клим Самгин”».

К общетеоретическим статьям мы можем причислить, в первую очередь, «Комментарии» Г.Адамовича, печатавшиеся после прекращения «Чисел» на страницах других журналов, а в дальнейшем вышедшие отдельной книгой. Сюда же можно отнести «Литературные размышления» (в № 2 – 3, в № 4 – вторая часть под названием «Pro domo non sua») и «Современность» Антона Крайнего, статью Г.Федотова «О смерти, культуре и «Числах»», В.Варшавского «О “герое” эмигрантской молодой литературы», а также все статьи Г.Иванова, Б.Поплавского и Ю.Терапиано. Это самая обширная группа статей, поскольку теоретиков «Чисел» прежде всего занимали вопросы возможностей искусства в условиях эмигрантского существования, его цели и задачи, отношений к религии и философии, своеобразия героя новой литературы. Сам же журнал «Числа» рассматривался ими в первую очередь как возможность применить обоснованные теоретические принципы на практике.

2) помещенные в соответствующем отделе рецензии на те или иные литературные произведения.

Здесь необходимо учитывать определенную особенность критики на страницах «Чисел»; перед нами часто предстают не собственно рецензии, а философские размышления автора «по поводу» того или иного литературного произведения.

В центр внимания рецензентов «Чисел» попадают прежде всего произведения молодого поколения русского зарубежья, но они не обходят свои вниманием и книги старших авторов (В.Розанова, И.Бунина и др.). Важное место на страницах этого отдела занимают рецензии на книги зарубежных авторов, оказавших, по мнению «числовцев», серьезное влияние на развитие современной литературы.

В числе рецензий, в которых затрагиваются важные для общего направления «Чисел» теоретические проблемы, можно назвать следующие:

В первом номере «Чисел»: Г.Федотов. «В.Розанов. Опавшие листья. Изд. Rossica. Берлин»; В.Варшавский «М.Алданов. “Ключ”. Изд. Кн-ва “Слово” и журн. “Современные записки”. Берлин 1930»; Георгий Иванов «В. Сирин. “Машенька”, “Король, дама, валет”. “Защита Лужина”, “Возвращение Чорба”», Г.Н.Ферстер «В.Вересаев. В двух планах. Статьи о Пушкине. Изд. Недра. Москва. 1929».

Во втором-третьем номере «Чисел»: Г.Адамович. «Союз молодых поэтов в Париже. Сборник III. Перекресток. Сборник стихов (Париж, 1930)»; Г. И. (Иванов) «Алексей Холчев. Гонг. Смертный плен. Изд-во Родник. Париж. 1930».

В четвертом номере «Чисел»: Николай Оцуп «Союз молодых поэтов. Сборник стихов IV. Париж 1930»; Н.О. (Николай Оцуп) «А.Формаков. В пути. Рига 1926; В.Третьяков. Солнцерой. Петрополис. Берлин 1930; Н.Белоцветов. Дикий мед. Берлин 1930; С.Шарнипольский. Стихотворения. Париж 1930»; П.П-ий (Пильский) «Юрий Фельзен. Обман. Повесть. Библиотека “Совр. писатели”. Изд-во Поволоцкого и Ко. Париж 1930», Б.П. (Поплавский) «Путь № 24 и 25. Ymca-Press. Париж»; Ю.Сазонова «André Malraux. La voie royale. Grasset. Paris».

В пятом номере «Чисел»: П.Бицилли «Ив.Бунин. Божье Древо. Изд. “Совр. Зап.” Париж 1931»; Н.Оцуп «Сборник союза молодых поэтов и писателей в Париже. V. 1931; “Новоселье”. Сборник берлинских поэтов. Кн-во Петрополис. Берлин 1931; Ирина Кнорринг. Стихи о себе. Париж. 1931; Г.Лугин. Тридцать два, Париж, 1931»; Георгий Иванов «Борис Поплавский. Флаги. Изд. «Числа» Париж 1931»; Л.Червинская «Перекресток. Стихи. Сборник II Париж 1930».

В шестом номере «Чисел»: П. Бицилли «Довид Кнут. Парижские ночи. Изд. «Родник», 1932»; Ник.О. (Оцуп) «В.С. Яновский. Мир. Изд-во “Парабола” (Берлин, 1932)», Ю.Волин «Жюльен Бенда и молодежь его века».

В седьмом-восьмом номерах «Чисел»: В.Варшавский «В. Сирин. “Подвиг”. Изд. “Соврем. Зап.” 1932», Ю.Терапиано «Ю.Фельзен. “Счастье”, изд. “Парабола”. Берлин, 1932».

В девятом номере «Чисел»: Л.Кельберин «М.Цетлин. – Декабристы. – Изд. “Совр. Зап.” – Париж 1933»; Л.Червинская «П.Ставров. “Без последствий”. Париж. 1933 г.»; Юрий Фельзен «Екатерина Бакунина. Тело. Ром. изд. “Парабола”. 1933».

В десятом номере «Чисел»: Ю.Т. (Терапиано) «“Новь”, сборник № 6. Изд. Комитета Русской Культуры. Эстония. 1934. “Журнал Содружества”, № 3. Финляндия. 1934. “Чураевка”, литературная газета №-ра 3-4-6-7 – 8. Изд. Кружка искусства, науки и литературы Х. С. М. Л. в Харбине. “Калифорнийский Альманах”, Сан-Франциско. Изд. Литературно-Художественного Кружка 1934»; Георгий Адамович «Александр Буров. “Земля в алмазах”. Изд. “Парабола”, Берлин»; Юрий Фельзен «Сергей Шаршун. Путь правый. Роман. 1934», Николай Оцуп «Лидия Червинская. Приближения, Изд. “Числа”. Париж 1934».

Как мы видим, авторами рецензий в «Числах» являются преимущественно уже перечисленные нами основные теоретики журнала. Это Г.Адамович, П. Бицилли, Г.Федотов, Г.Иванов, Н.Оцуп ; из молодого поколения – прежде всего В.Варшавский и Ю.Терапиано. Однако Б.Поплавский в отделе рецензий принимал очень незначительное участие, а З.Гиппиус не участвовала в нем совсем;

3) выступления в «отделе свободной трибуны».

О создании в «Числах» «отдела свободной трибуны» было сказано во втором-третьем номере сборников. При этом от имени редакции журнала говорилось следующее: «Считая полезным живой и ничем не стесненный обмен мнений по всем вопросам русской культуры, редакция “Чисел” в настоящем отделе свободной трибуны представляет место для соответствующих писем, заметок, независимо от их художественного или идейного направления. Само собой разумеется, что редакция будет печатать лишь материал, представляющий собой общий интерес и не выходящий из рамок общей полемики»^[73].

Нужно отметить, что на печати «отдел свободной трибуны» практически не отделялся от разделов рецензий и новостей, рядом с которыми он помещался.

Среди основных работ, посвященных теории искусства, которые были напечатаны в данном отделе, можно назвать прежде всего статьи Б.Поплавского «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции», В.Варшавского «Несколько рассуждений об Андре Жиде и эмигрантском молодом человеке», А.Ремизова «Для кого писать» (№ 5), Е.Бакуниной «Для кого и для чего писать» (№ 6), С.Шаршуна «Магический реализм» (№ 6), Ю.Фельзена «О Прусте и Джойсе» (№ 6), Н.Оцупа «О поэзии и поэтах», Игоря Чиннова «Рисование Несовершенного» (№ 6) и «Отвлечение от всего» (№ 9), а также доклады С.Горного «Психология “жалости”» (№ 9) и А.Алферова «Эмигрантские будни» (№ 9).

Отдельно необходимо сказать об отделе анкет. Всего за время существования «Чисел» редакцией журнала было проведено четыре литературных анкеты: в первом, втором-третьем, пятом и шестом номерах журнала. Мы обозначим здесь их основные характеристики: название анкеты, ее вопросы и имена авторов, принимавших в ней участие.

Первая анкета, помещенная в первом же номере «Чисел», называлась «Анкета о Прусте» и включала в себя следующие вопросы:

«1) Считаете ли Вы Пруста крупнейшим выразителем нашей эпохи?

2) Видите ли в современной жизни героев и атмосферу его эпопеи?

3) Считаете ли, что особенности Прустовского мира, его метод наблюдения, его духовный опыт и его стиль должны оказать решающее влияние на мировую литературу ближайшего будущего, в частности, на русскую?»^[74]

На вопросы данной анкеты ответы дали М.Алданов, Г.Иванов, Р.Лалу, В.Сирин, К.Сюарес, М.Цетлин, И.Шмелев.

Анкета, опубликованная во втором-третьем номере журнала, называлась, как и последующие, просто – «Литературная анкета» (в отличие от, например, анкеты о живописи, помещенной в пятом номере «Чисел») и была посвящена вопросу, который тогда усиленно обсуждался в эмигрантских литературных кругах – возможному упадку современной русской литературы.

Вопросы анкеты звучали следующим образом:

«1) Считаете ли Вы, что русская литература переживает в настоящее время период упадка?

2) Если да – в чем Вы видите признаки этого явления и

3) каковы его причины?^[75]»

Отвечали на данные вопросы М.Алданов, И.Бунин, В.Вейдле, И.Лукаш, Г.Федотов, М.Осоргин, П.Пильский, М.Слоним.

Следующая анкета, помещенная в пятом номере «Чисел», включала в себя всего один адресованный писателям вопрос: «Что вы думаете о своем творчестве?^[76]».

Ответы на данный вопрос дали М.Алданов, М.Осоргин, Б.Поплавский, А.Ремизов, М.Цветаева, С.Шаршун и В.Яновский.

Следующая и последняя анкета «Чисел», помещенная в шестой книге сборников, была несколько нехарактерна для «преимущественно литературного» журнала – темой ее было место В. И. Ленина в истории и культуре. Анкета содержала следующие вопросы:

«Что вы думаете о Ленине.

а) Личность.

б) Деятельность.

в) Стиль (литературный)»^[77].

Отвечали на вопросы анкеты М. Алданов, Б. Зайцев (который фактически отказался говорить о столь «мерзком» человеке), Тэффи и – из молодых – Ю.Фельзен.

Как мы видим, на анкеты в «Числах» отвечали не только авторы журнала – Б.Поплавский, С.Шаршун, В.Яновский, Ю.Фельзен, Г.Иванов, В.Вейдле, А.Ремизов, М.Цветаева, Г.Федотов, П.Пильский. Участие в отделе анкет принимали также писатели и критики, не сотрудничавшие в «Числах»: старшие М.Осоргин, М.Цетлин, И.Шмелев, Б.Зайцев, Тэффи, И.Бунин, средний М.Алданов, молодой В.Сирин (Набоков), а также французы – Р.Лалу и А.Сюарес. Таким образом, ответы на одни и те же вопросы литераторов, принадлежащих к разным культурам и разным литературным поколениям, разделяющими различные взгляды на искусство и литературу в частности, как правило, были весьма разнообразны.

Итак, среди периодических изданий русского зарубежья начала 1930-х годов «Числа» явно выделялись как по форме, так и по содержанию. Не зря критики первоначально называли их продолжающими традицию дореволюционного «Аполлона», а не других периодических изданий русского зарубежья. На страницах журнала нашлось место и поэзии, и художественной прозе, и литературно-философским статьям, и рецензиям, и выступлениям в «отделе свободной трибуны», и новостям литературной жизни, и анкетам. «Числа» были посвящены преимущественно литературе, но определенное внимание на страницах журнала уделялось и другим родам искусства – музыке, живописи, скульптуре, театру, кино.

«Числа» были изначально ориентированы на дискуссионность публикуемых материалов; редакцией было сформулировано только общее направление журнала – внимание к религиозно-философским вопросам и вечным темам человеческого бытия. Никаких явных литературных норм и правил не существовало; свобода мысли и возможность творческого эксперимента привлекали в журнал молодых авторов.

Во всех литературно-критических отделах журнала «младоэмигранты» участвовали наравне с представителями других литературных поколений. Отсутствие каких-либо догм и предписаний во внутрижурнальной жизни, свобода эстетико-литературной мысли определяли специфический творческий «дух “Чисел”»; именно в связи с этим Б.Поплавский, что «...“Числа” есть... атмосфера безграничной свободы»^[78].

 

Глава II. Смысл искусства в теоретических публикациях журнала «Числа»

§ 2.1. Теоретики журнала «Числа» о роли и значении искусства

 

Об основных темах «Чисел», о рассматриваемых в журнале вопросах и принципах искусства говорилось достаточно много – как в самих «Числах», так и в других изданиях русского зарубежья, однако подробного их анализа до сих пор не производилось. Обычно критиками и исследователями отмечались темы и вопросы, которые декларировали сами «Числа».

В редакционной статье, которой открывался первый номер журнала, говорилось: «У бездомных, у лишенных веры отцов или поколебленных в этой вере, у всех, кто не хочет принять современной жизни такой, как она дается извне, – обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти. “Числам” хотелось бы говорить главным образом об этом»^[79].

В дальнейшем один из первых исследователей «Чисел» К.Гершельман в своей статье «О современной поэзии» выделит следующие основные темы сборников – «...смысловая оценка жизни, личности, мира; индивидуальная смерть, как центральная тема; темы религиозно-философские»^[80]; в письме в редакцию «Чисел» те же темы определяются им по-другому: «...темы смерти, метафизической неполноты и одиночества, темы бессмысленности и призрачности мира и др.»^[81]..

Н.В.Летаева в своей диссертации также говорит о вечных темах литературы, нашедших свое отражение в «Числах», а в качестве основной темы «Чисел» выделяет «тему самоценности и значимости индивидуального уровня бытия человека»^[82].

Мы, в свою очередь, говорим не столько о темах, сколько об основных вопросах искусства в целом и литературы в частности, интересовавших авторов-теоретиков «Чисел». Приблизительное представление о многообразии данных вопросов и их взаимосвязи в теоретических работах «Чисел» дано нами в Приложении 2. Как основные, нами выделяются следующие вопросы: стремление к истине в искусстве; соотношение искусства и политики; отражение экзистенциальных категорий (смерти, любви, жалости) в искусстве.

Выше нами уже было сказано, что какой-либо единой, твердой теоретической позиции «Чисел» выработано не было; на страницах журнала была популярна литературно-эстетическая дискуссия. Наиболее существенным для теоретиков «Чисел» являлся принцип истины в искусстве. Данный принцип был важен в связи с религиозно-философскими исканиями «числовцев». Истина понималась теоретиками журнала прежде всего как религиозно-философская категория, связанная с постижением трансцендентного.

Уже в первом номере «Чисел» в статье Николая Оцупа «Ф. И. Тютчев» говорится, что «...поэзия Тютчева хочет совпасть с абсолютным, она ищет «недостижимого, неизменного», того, «что пребывает над миром или на самой последней его глубине»^[83]. Именно в выражении этого абсолюта, по мнению «числовцев», и состоит задача подлинного искусства. Под абсолютным в данном случае подразумевается некая божественная, творческая, метафизическая глубина мира.

В связи с этим на страницах журнала все истинное, реальное, настоящее, жизненное противопоставляется не только ложному, фальшивому или пустому, но даже «искусству» или «литературе». Под последними в контексте таких рассуждений понимается нечто искусственное, неспособное выразить абсолют. К такому противопоставлению обращались на страницах «Чисел», помимо Н.Оцупа, Г.Адамович в «Комментариях» и Г.Иванов в рецензии на книгу Алексея Холчева «Гонг. Смертный плен».

Г.Адамович говорит о двух видах творчества: «творчестве внутрь», когда нет необходимости в каком-либо вымысле, и «творчестве вовне», когда вымысел нужен. Нравственным примером творчества первого рода для Г.Адамовича служит Л. Толстой, сказавший (в передаче Адамовича): «Как я могу написать, что по правой стороне Невского шла дама в бархатной шубе, если никакой дамы не было...»^[84]. При этом Г.Адамович во многом сближается во взглядах с философией искусства Л.Толстого (в поздний период его творчества), утверждавшего, что «главная цель искусства та, чтобы проявить, высказать правду о душе человека^[85]».

Настоящая, значительная литература, по мнению Г.Адамовича, на первое место ставит не вымысел, не фантазию, а возможно максимальное приближение к жизненной правде. В связи с этим он критически осмысливает советскую литературу, которая, по его мнению, упрощенно понимает реализм, описывая внешнюю жизнь без ее внутренней глубины^[86].

«Петербургских поэтов» поддержала З.Гиппиус в своих «Литературных размышлениях» (№ 4), утверждая, что «мы разделяем стихи на хорошие, средние, плохие, и, рассматривая их с литературной точки зрения, можем, подчас, доказать, что хорошие – хороши, и почему плохи плохие. Но действительное наше отношение к стихам лежит глубже, и разделяются они не так, – не на «хорошие» и «дурные». Раньше каких бы то ни было оценок, сам собою является вопрос: «есть» [Здесь и далее выделение автора – Н. З.] эти стихи, или их «нет?» Вот на «есть» и на «нет» все стихи и делятся, без большого, притом, труда»^[87].

«Есть», с точки зрения Гиппиус, стихотворения, сумевшие выразить истину; она называет их «подлинной поэзией». Так же, как и «петербургские поэты», З.Гиппиус противопоставляет жизненное творческое начало искусства некоему «таланту», литературному мастерству. Примечательно, что объектом анализа в данном случае выступает сборник стихов Г.Иванова:

«Чрезвычайно есть стихи, о которых сейчас я думаю, чрезвычайно есть за ними поэт – Георгий Иванов. И поэтическое бытие это так важно, что почти не хочется тянуть его стихи в чисто-литературную плоскость, отмечать своеобразие (м. б. и однообразие) ритмов, говорить о «мастерстве», и т. д. Не трудно выискать, специально этим занявшись, и «недостатки» в стихах Георгия Иванова. Но, кажется, и они, – большинство из них, – такого рода, что в гармонии целого нужны, а потому и перестают быть “недостатками”»^[88].

Из представителей молодого литературного поколения наиболее полно творческий принцип стремления к истине выразил Борис Поплавский в статье «По поводу...», а точнее, в последней части статьи – «По поводу Джойса». Здесь Поплавский противопоставляет литературный талант, «умение хорошо писать», с одной стороны, и стремление выразить истину, «самое главное» – с другой. Он пишет: «...есть авторы, которых стыдно не читать, даже часто литературно слабых и второстепенных, ибо им было дано одно, то, без чего всякий талант только позорит его обладателя, то, с чем можно обойтись и без таланта и даже явно вопреки отсутствию таланта потрясти мир – они писали о самом главном, они чувствовали самое главное... К чему здесь всякие выдумки»^[89].

Джойс для Поплавского является эталоном писателя именно потому, что больше, чем кто бы то ни было, «прикасается к реальности бытия». Резюмируя свое отношение к творчеству Джойса, Поплавский пишет: «Все вместе создает совершенно ошеломляющий документ, нечто столь реальное, столь живое, столь разнообразное и столь правдивое, что кажется нам, если бы была необходимость... по разрушении европейской цивилизации единственную книгу сохранить на память, чтоб через века или пространства дать представление о ней погибшей, следовало бы может быть оставить именно Улисса Джойса»^[90].

Похожие мысли о современной литературе высказывает другой молодой поэт – Игорь Чиннов – в своей статье «Отвлечение от всего». По его мнению, настоящая поэзия не может быть полностью чужда миру, но она и не может быть вовлечена во все мирские дела. Лучшая поэзия всегда выражает самую сущность мира, говоря о «самом важном» [курсив мой – Н. З.], но случаи приближения к абсолюту путем творческого откровения редки, это удается только гениальным поэтам. Мир поэзии, по И. Чиннову, прост, мудрость ее – особая, доступная лишь немногим. В предельной простоте лучшей поэзии, по мнению И. Чиннова, проявляется вместе с тем и ее предельная сложность^[91].

Понятие «простоты» у «числовцев», безусловно, отличалось от акмеистического ее понимания. Здесь уместно будет привести цитату из воспоминаний Г.Адамовича:

«Г.Иванову и мне в голову не приходило продолжать акмеизм в эмиграции. Т. н. парижская нота – стремление к простоте... Настроение эмигр<антской> поэзии – аскетическое, враждебное мажору акмеизма. Было желание найти окончательные, последние, чудесные слова, кот<оры>х найти нельзя... Стремление к финальному чуду.

...Акмеизм последних слов не искал... В эмиграции мы спрашивали: “Зачем мы здесь? Что делает человек на земле?” Это все было Гумилеву чуждо»^[92].

Требование «числовцами» предельной простоты в искусстве ради его приближения к «истине», к «самому главному» могло привести к парадоксальным утверждениям о невозможности существования искусства и даже, в широком смысле, – о его ненужности.

В своих «Комментариях» Г.Адамович творчески переосмысляет слова Л. Толстого:

«Самое важное в произведении искусства - чтобы оно имело нечто вроде фокуса, то есть, чего-то такого, к чему сходятся все лучи или от чего исходят. И этот фокус должен быть недоступен полному объяснению словами^[93]».

Для Г.Адамовича уже не искусство, а сама жизнь представляется в виде некой окружности с проведенными радиусами. На концах радиусов, «...где поле обширное и необозримое, где тысячи случаев, тем, настроений, тонов, ритмов, сюжетов»^[94], в многообразии выбора существует литература. Иногда человек хочет достигнуть центра, спуститься к «единственно нужному» в поисках «настоящих слов», простоты и правды, отбросив все лишнее. Однако оказывается, что в центре окружности можно только молчать. На свете не существует слов, которыми можно было бы выразить чувства «проникшего к центру». Так, по мнению Г.Адамовича, желание предельной простоты в литературе способно привести к ее концу.

С этого же максималистского утверждения о ненужности искусства начинает свою статью «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» Б.Поплавский:

«Искусства нет и не нужно. Любовь к искусству – пошлость... И всякому знаменитому писателю предпочтителен иной неизвестный гений, который иронически сжимает и разжимает перед собою большую атлетическую руку и вполголоса говорит: «Они никогда не узнают».

Отсутствие искусства прекраснее его самого»^[95].

Настоящее искусство, – по Б.Поплавскому – это «частная переписка между друзьями», «письмо, отправленное по неизвестному адресу», способное дойти до человека, «которого можно было бы любить, с которым можно было бы дружить, собрав которых сладко было бы умереть вместе»^[96]. Но весь парадокс в том, что при общении двух настолько родственных душ никакого искусства, вымысла уже не нужно, оно лишь затруднит общение.

Б.Поплавский доводит до логического завершения мысль, высказанную некогда З.Гиппиус и поддержанную многими молодыми литераторами, о том, что стихотворение – это «человеческий документ». Иными словами, искусство должно максимально полно отражать жизнь человека, прежде всего внутреннюю. Но ведь любое художественное произведение рассчитано на аудиторию, следовательно, по мнению Б.Поплавского, искусству изначально присуще некое «литературное кокетство», фальшь, которая лишь отдаляет человека от постижения истины. Гораздо лучше литературы подлинную жизнь могут передать частное письмо, дневник или «психоаналитическая стенограмма».

Поплавский утверждает, что в литературе «существует только документ, только факт духовной жизни... Хочется быть красивым и замечательным. Конец. Эстетика. Пошлость. Литературщина. Но нельзя и в жизни жульничать и писать хорошие стихи... А не жульничать, значит терпеть поражения. А все удачники жуликоваты, даже Пушкин. А вот Лермонтов, это другое дело»^[97].

Противопоставление Пушкина Лермонтову вообще достаточно характерно для «числовцев», считавших Лермонтова предтечей; но у Поплавского это противопоставление предстает в новом свете. Лермонтов становится духовным ориентиром, поскольку в его творчестве нет того, что Поплавский называет «литературщиной» и «жульничеством», то есть попыток как-то приукрасить или скрыть истину.

В этой же статье Н.Оцуп высказывает очень важную для понимания творчества молодых мысль: «стихи могут заменить автору любое действие»^[98]; возможно, если бы В. Смоленский не написал своего сборника, он бы погиб. Действительно, для «младоэмигрантов» возможность творить часто оказывалась своего рода противоядием от осознания своей ненужности, и, как результат, – гибели. Говоря – может быть, слегка иронически – о возможной судьбе В. Смоленского, Н.Оцуп тем самым как бы предсказывает трагическую судьбу другого талантливого представителя молодого поколения – Б.Поплавского. Ведь писал же о гибели Б.Поплавского другой «младоэмигрант» В.Яновский:

«Продолжались бы «Числа» или замышлялось бы другое, способное увлечь дело, Борис не погиб бы»^[99].

Об этом же говорит, перекликаясь с рассуждениями Н.Оцупа, одна из ярких представительниц молодого литературного поколения на страницах «Чисел» – Е.Бакунина, в своей статье «Для кого и для чего писать». Она рассуждает о том, что потребность творить рождается у человека зачастую как альтернатива смерти – потому что, приняв всю боль мира, ясно осознав «одинокое непонимание бессмыслия рождения и насилия смерти, предстающее перед каждым в свой час с остротой новизны»^[100], человек, в понимании Е.Бакуниной, должен либо умереть, либо «как-то из себя выйти», то есть попытаться выразить себя в искусстве. Потому и появляются «пишущие не писатели», – люди, творящие не потому, что хотят что-то сказать, а потому, что не могут молчать. При этом труднее всего молчать в этом мире женщине, самим «естеством своим поставленной под удар»^[101].

Таким образом, теоретики журнала выдвигают необходимость авторской откровенности и честности, в первую очередь, перед самим собой; наличие читателя не является необходимым условием существования текста. Несомненно, что здесь сказались не только религиозно-философские искания «числовцев», не только влияние теории психоанализа и новейшей западноевропейской литературы (М. Пруста, Дж. Джойса, А. Жида и др.), но и сложившиеся условия существования русской культуры в эмиграции. Читателя в его массовом понимании действительно не было, в связи с этим вставал вопрос о возможности существования литературы без читателя. В таком контексте произведение приобретало черты исповеди.

Таким образом, авторами отрицалось утилитарное значение искусства. Оно рассматривалось лишь как способ придти к высшей истине, абсолютному, «самому главному», познать нечто трансцендентное. Н.Оцуп писал о единственной задаче искусства – в соответствии с теорией Фрейда «очищать» наше подсознание, вскрывать самые темные его тайники, говоря о самых важных, самых интимных для автора вещах^[102].

Немаловажную роль в теоретических статьях «Чисел» играли рассуждения о судьбе «новой», молодой эмигрантской литературы. При этом попытки рассмотрения ее как явления предпринимались самими же молодыми – Б.Поплавским, В.Варшавским, И. Чинновым и другими.

В другой своей статье «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» Б.Поплавский в первую очередь отмечает в современной ему эмигрантской поэзии тему смерти; при этом, приводя в качестве примера строки авторов «Чисел» – Н.Оцупа, Г.Адамовича, З.Гиппиус, Г.Иванова, А. Гингера – Б.Поплавский говорит о том, что в той же тональности пишет и В. Ходасевич, «о котором говорят, что он где-то на другой стороне». Никакой «другой стороны», по Б.Поплавскому, не существует; есть «только одна парижская школа, одна метафизическая нота, все время растущая торжественная, светлая и безнадежная»^[103].

Парадоксально, что впоследствии, чуть перефразировав слова Б.Поплавского, под «парижской нотой» стали понимать именно поэтическую школу молодых эмигрантов, которая опиралась на принципы, провозглашенные Г.Адамовичем и Г.Ивановым, и противостояла в этом отношении поэтам, ориентировавшимся на В. Ходасевича (прежде всего членам объединения «Перекресток»). Следует учитывать, что такое разделение во многом формально и условно. Существовали молодые, которые пытались создать свой собственный литературный стиль, или были в той или иной степени близки обеим литературным группировкам – например, публиковавшийся в «Числах» поэт В. Смоленский. Б.Поплавский же говорит здесь прежде всего именно о «тональности»: об общей устремленности парижской поэзии к метафизическому, запредельному, к теме смерти. (Впрочем, определение «парижской ноты» до сих пор настолько неотчетливо, что современный исследователь литературы русского зарубежья Б. Кодзис, например, предлагает совсем отказаться от этого термина, заменив его термином «экзистенциальное течение»^[104]).

Так, статья В.Варшавского «Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке» представляет собой литературно-философское размышление о судьбах молодого поколения эмигрантов в целом и их творчестве в частности.

Герой Жида, по мнению В.Варшавского, сходен в метафизическом плане с неким «эмигрантским молодым человеком», практически не помнящим Россию. Он находится в «социальной пустоте», которая «сливается с абстрактной и ужасающей метафизической пустотой»^[105]. Подобно герою Жида, он смотрит на истинную жизнь «издали, со стороны, из какого-то внешнего, в отношении жизни, пространства... Он чувствует, что жизнь отделена от него какой-то преградой, каким-то пространством, что он не может прикоснуться к ней, войти внутрь ее, ощутить ее в себе... ...он видит, что находился в какой-то абстрактной мертвой пустоте и со страхом начинает искать вокруг себя и в себе истинную жизнь...»^[106]. Таким образом, все их существование должно быть посвящено поискам истины, попыткам пробиться «из... пустоты в истинную жизнь»^[107].

Творчеству молодых как реализации этого пути посвящена часть статьи Н.Оцупа «О поэзии и поэтах». В ней редактор «Чисел» говорит о «новой эмигрантской поэзии» – творчестве А. Ладинского, В. Смоленского, Д. Кнута, А. Штейгера, Р. Блох, Н. Бродской, Н. Белоцветова, М. Горлина, Ю. Джанумова, И. Миллера, А. Павлович, В. Пиотровского, С. Прегель, Е. Раича, Н. Эльяшова, В. Эрден, Ю. Мандельштама, Е.Бакуниной. Большинство перечисленных авторов печаталось и в «Числах».

Положительно отзываясь о творчестве таких поэтов, как А. Ладинский, В. Смоленский и Д. Кнут, Н.Оцуп он называет их «почти мастерами», хорошо овладевшими своим ремеслом (здесь явно слышны отголоски акмеистического понимания творчества). По мнению Н.Оцупа, они умеют заботиться о технике своего стиха, но не дают форме затмить содержание, не ставят ее на первое место. В поэзии А. Ладинского, однако, Н.Оцуп находит существенный недостаток, а именно – многословность, что никак не может согласовываться с принципом простоты отражения жизни. Отрицательно оценивает Н.Оцуп и стремление некоторых молодых поэтов синтезировать традиции различных поэтических течений, подчас противоположных: «лучше быть учеником только Маяковского или Гумилева или даже имажинистов»^[108].

Говоря о сборнике молодых «берлинских» поэтов «Роща», Н.Оцуп замечает, что их «поэтика не «московская», а «петербургская»^[109]». Распространяя далее это утверждение на почти всех (и не только молодых) поэтов эмиграции, Н.Оцуп выделяет как основные признаки «петербургской» школы скромность, простоту внешней формы и чувство меры.

Все эти признаки вроде бы видны в поэзии Ю. Мандельштама. Но, по мнению Н.Оцупа, стихотворения этого молодого поэта блистательны только внешне; кроме формы, в поэзии должно быть глубокое содержание, которого в творчестве данного автора нет. То, чем занимается Ю. Мандельштам, пока может быть охарактеризовано только как игра в поэзию.

Стихотворениям Ю. Мандельштама Н.Оцуп противопоставляет поэзию Е.Бакуниной. Она, по мнению автора статьи, еще не умеет так хорошо обращаться со словом, но в ее стихотворениях видна творческая индивидуальность. Особенно отмечает Н.Оцуп то, что «пишет она обо всем, что связано с человеческой жизнью^[110]».

В целом поэзия молодых оценивается Н.Оцупом высоко, как достойное продолжение русских поэтических традиций, хотя он и постоянно подчеркивает, что молодым авторам необходимо еще много работать над своим творчеством.

О литературном творчестве «младшего» поколения эмигрантов говорит и В.Варшавский в своей статье «О “герое” эмигрантской молодой литературы».

Свою статью В.Варшавский начал важного для русского зарубежья вопроса: «Существует ли эмигрантская молодая литература?», ответив на него положительно. Возможно, представители этой литературы не пишут «много и хорошо», но именно в этом В.Варшавский и усматривает некую творческую «праведность».

Характеризуя основного героя молодых, критик пишет:

«Это действительно как бы «голый» человек, и на нем нет «ни кожи от зверя, ни шерсти от овцы»... В социальном смысле он находится в пустоте, нигде и ни в каком времени, как бы выброшен из общего социального мира и предоставлен самому себе^[111]».

Нетрудно понять, что в такие условия «пустоты» героя, как и самих молодых писателей, поставила эмиграция. Герой молодых – это некое отражение их собственного «я», и далее критик непосредственно называет его «эмигрантским молодым человеком^[112]». Ему некуда приложить имеющиеся у него силы; скука, отчаяние, пустота, «давящее чувство небытия, тоска по какой-то дали и слова Гамлета «пала связь времен» – вот вероятно весь «состав» сознания такого человека^[113]» по мнению В.Варшавского. Правда, герои некоторых молодых (Зурова, Рощина, Сирина) никак не подходят под эту общую характеристику; но данных писателей В.Варшавский относит, скорее, не к молодым, а к «молодому поколению школы “старших”, эмигрировавших, а не эмигрантских писателей^[114]».

По мнению эмигрантских критиков, говорит В.Варшавский, герой молодой литературы никому не интересен. Действительно, человечеству, «двигающемуся через ужас истории, через проклятие «в поте лица», через страдания и смерть и не имеющему времени заниматься праздными вопросами Гамлета^[115]», не нужны эти молодые люди – ни авторы, ни их герои. Но вопросы Гамлета вечны, и каждого человека может постигнуть трагедия одиночества и непонимания. В этом отношении молодая эмигрантская литература представляет собой, по сути дела, документ, отчет обо всех своих действительных страданиях.

Как и Гамлет, молодые литераторы, во всем разочаровавшиеся, способны услышать голос духа; лишенные всего внешнего, они закономерно обращаются ко всему внутреннему; вместо «общественного» они обращаются к своей «сущности», тому, что Кант называл «Динг ан зих». И с этим связано то, что В.Варшавский называет «праведной бедностью эмигрантской молодой литературы^[116]» – их обращение прежде всего к вечным темам человеческого бытия, к «самому важному».

Говоря далее о противостоянии технической цивилизации и человеческого духа, В.Варшавский говорит о том, что первоначально сама цивилизация появилась лишь как средство борьбы за существование. Целью же этой борьбы было как раз достижение «самого важного», духовного прогресса, приближения к свободе, к постижению Бога, о чем люди впоследствии забыли. Человечество сегодня идет по пути Каина, бывшего некогда первым строителем города, а не Авеля, чья жертва была угодна Господу; и коммунизм с его стремлением уничтожить веру в Бога и в свободу, превратить самого человека в винтик государственной машины есть лишь доведение до логического конца идей Каина. В этой борьбе духа и машины молодая эмигрантская литература, по мнению В.Варшавского, сражается на стороне духа. Она обращает внимание на «внутреннего» человека, на его индивидуальность, «сущность», а не «общественность»^[117].

Поддерживая В.Варшавского, Б.Поплавский в своей статье «Человек и его знакомые» говорит о том, что у молодых свое отношение к общественным вопросам: на каких-либо официальных собраниях им эти вопросы неинтересны, но в кругу друзей они обсуждаются тепло и живо. Ведь идея должна, по Б.Поплавскому, как и человек, существовать в любви, в своем тесном окружении; так некогда и христианство начиналось с «Христа и его знакомых». Таким образом, «Россия... как и любая идея, бессмертна, поэтому не нуждается в общественных собраниях и крупных мероприятиях; русская культура живет прежде всего в дружеском кругу, в мало понятной... полурукописной литературе и в особой русской грусти каждого жеста, каждого слова, каждой улыбки эмигрантского молодого человека»^[118].

В свою очередь, статья Б.Поплавского «Вокруг “Чисел”» должна была, по замыслу автора, стать своеобразным «манифестом» молодой литературы, декларативным документом, поясняющим ее цели и задачи. В какой-то степени статья стала итогом размышлений всех молодых «числовцев» о роли и назначении искусства.

По мнению Б.Поплавского, возродить утраченную Россию, к чему стремятся представители старшего поколения, невозможно. «Новая эмигрантская литература» существует уже вне городов и стран; у нее может быть только «отдаленная проекция на русскую бесконечность»^[119].

В этих условиях «Числа», по Б.Поплавскому, стали «феноменом эмигрантского духа»^[120], поскольку в журнале общественная жизнь не заслонила личную – «с большой буквы, по западному, с искренним уважением к ней, как средоточию всего содержания, всей глубины жизни вообще»^[121]. Именно «Числа» впервые, по мнению Б.Поплавского, позволили себе заявить о том, что эмигрантская жизнь протекает здесь и сейчас, – не в будущем, не в прошлом, не в абстрактной утраченной России. И именно в «Числах» младоэмигранты отстояли перед старшим поколением свое право на новое видение мира. Отстаивая принцип истины как основополагающий для всего творчества молодых, вместе с тем Б.Поплавский обосновывает уникальное положение младоэмигрантов на «культурном перекрестке», подчеркивая их связи не только с русской литературной традицией, но и с современными ему западноевропейскими тенденциями в искусстве:

«Но о России и не по-французски, а как и о чем хотим, безо всякого разрешения, но с западной откровенностью и некой религиозной обреченностью самому себе и своему национальному происхождению. Мы литература правды о сегодняшнем дне, которая как вечная музыка голода и счастья звучит для нас на Монпарнасском бульваре как звучала бы на Кузнецком мосту, только что здесь в ней больше религиозных мотивов и меньше легких халтурных денег, меньше юбилеев, авансов, меценатов и, слава Богу, меньше литераторов, но зато больше мужества, высокомерия и стоической суровости»^[122]. (Здесь в самый раз вспомнить о первом заседании «Зеленой лампы», где молодые утверждали, что писателю необязательно знать российскую жизнь, что русским можно оставаться, описывая чужую действительность^[123]).

«Числа» Б.Поплавский определяет как журнал молодых «авангардистов новой послевоенной формации». Авангардизм понимается им не как формальное течение, а, скорее, как «новое совместное открытие, касательное метафизики “темной русской личности”, следственно метафизики счастья, ибо личность – свобода и жизнь – счастье равнозначные понятия»^[124]. Любовь к России для этих «молодых западников» стоит ниже любви к свободе личности. От имени всего младшего литературного поколения Б.Поплавский заявляет: если в России не будет этой свободы, то они никогда не вернутся туда.

Любовь к России в эмиграции трансформируется в любовь личную, половую, в любовь к русской женщине:

«...весь бесполезный пыл, в расцвете сил, вырванного из почвы существа переносится на воплощенную родину, ходящую и говорящую, которая больше знает, как Россия спасет мир, чем сто тысяч книг, потому что она спасает эмигрантского молодого человека от холодного люцеферического ада, который книги только увеличивают. Значение любимого существа сразу удесятеряется и отношения переносятся в религиозный план^[125]».

Эмигранты, по мнению Б.Поплавского, в этом отношении страдают вечной болезнью русской личности – самоунижением, они превозносят былую Россию как общность, не видя ценности и красоты отдельного человека. А ведь «...каждый из них бездна, чудо, тайна творения, абсолют боли, величия, содержания, тайной, одному любящему человеку раскрывающейся, красоты»^[126].

Помочь себе и раскрыть истину ближнему, спастись от смертельного самоуничижения, по мнению Б.Поплавского, можно только через новую «дневниковую» литературу, в центре которой – личность как таковая и уважение к ней. Цель автора, таким образом, – максимально полно и искренне раскрыть свою собственную личность во всей ее красоте и безобразии.

Главной темой для новых писателей становится не утраченная Россия, а «тайное величие жизни во всем»^[127], которое, однако, возможно познать только через себя и любимого человека. Об этом своем уникальном личном опыте, ничуть не менее важном, чем любой другой опыт, о своих индивидуальных отношениях с людьми и с Богом и пишут «числовцы». По мнению Б.Поплавского, они научились у Запада французскому уважению к себе и своей личной жизни, они не только могут, но и смеют говорить об этом в полный голос.

В любом журнале существует какая-то – пусть и неявно выраженная – идеология; и основной идеей «Чисел», по мнению Б.Поплавского, являлось именно самоутверждение «эмигрантского духа» через раскрытие личной жизни.

Б.Поплавский максималистски утверждал, что «только “Числа” настоящие культурные антибольшевики, ибо только они физически ощущают «вкус» личности и безграничной свободы^[128]», и говорил о том, что именно «Числами» было сделано самое большое русское культурное дело после революции.

Подводя основные итоги существования журнала, Б.Поплавский писал «“Числа” есть атмосферическое явление, почти единственная “атмосфера безграничной свободы”, где может дышать новый человек и он не забудет ее даже в России^[129]».

Таким образом, основной задачей искусства теоретики «Чисел» считали выражение истины, абсолютного, некоей «последней глубины», «самого главного». Принцип стремления к истине в искусстве напрямую соотносился с религиозно-философскими исканиями «числовцев». Его так или иначе поддерживали все теоретики журнала, вне зависимости от их принадлежности к тому или иному литературному поколению.

Что же понимается авторами «Чисел» под истиной? Мы видим, что предметом их статей становится не просто стремление к правдивости в изображении духовного мира человека. Истина выступает здесь как метафизическое понятие, тесно связанное с религиозной мыслью, как нечто, приближенное к Абсолюту, противостоящее тьме и пустоте. Истина «числовцев» наполняет жизнь полнотой, возможностью прикоснуться к трансцендентному, к «центру бытия», высшей реальности. В контексте таких рассуждений литературный талант как умение противопоставлялся возможности прикоснуться к истине.

Идеалом писателя Б.Поплавский провозглашает Д. Джойса; именно его произведения, по мнению молодого автора, максимально воплощают реальную жизнь. Таким образом, провозглашаемая авторами «Чисел» «простота» повествования не имеет ничего общего с реалистической простотой отражения жизни, скорее, это ориентация на современную им западноевропейскую литературу. Сами «числовцы» противостоят сближению своего творчества как с акмеизмом, так и социалистическим реализмом. Советская теория социального заказа противопоставляется авторами «Чисел» пониманию искусства как способа постижения истины. В таком контексте конкретно-утилитарная цель искусства существовать не может; единственным его предназначением утверждается максимально полное познание личности и, путем него, приближение к Абсолюту, к согласованию с ницшеанским «духом музыки».

В своих рассуждениях молодые (Б.Поплавский, Е.Бакунина) поднимают вопрос о необходимости тексту читателя. Произведение, понимаемое уже не как «человеческий документ», а как своеобразная исповедь, по их мнению, не нуждается во внешнем прочтении (оно возможно, но не обязательно). Развивая положения З.Гиппиус, некоторые авторы (Г.Адамович, Б.Поплавский), приходят к парадоксальному выводу о невозможности и даже ненужности искусства как такового.

В центре произведения становится личность, все прочее должно рассматриваться через ее призму. Утверждая внимание к частной жизни человека, «числовцы» среднего и молодого поколений декларируют расширение спектра тем за счет «открытия тайников подсознания». Доступными становятся темы половой близости, физиологических отправлений и так далее. При этом авторы теоретических работ «Чисел» не уделяли большого внимания эмиграции как общественно-политическому явлению, их интересовала прежде всего отдельная личность, индивидуальная трагедия каждого эмигранта. (В этой позиции, безусловно, сказались обстоятельства судеб самих авторов). Так, в отличие от других эмигрантских изданий, «Числа» предоставили возможность литераторам, особенно молодым, говорить больше не о политике, а о личной жизни человека.

 

 

§ 2.2. Дискуссия об искусстве и политике на страницах журнала «Числа»

 

С самых первых номеров «Числа» открыто и даже демонстративно провозгласили свою «аполитичность». Уже в редакционной статье первого номера «Чисел» объявлялось о том, что «в сборниках не будет места политике»^[130]. Но, вместе с тем, в «Числах» была помещена статья С. Франка «По ту сторону правого и левого» (№ 4), была анкета, в которой предлагалось оценить личность, деятельность и литературный стиль В. И. Ленина (№ 6). Г.Иванов заявлял на страницах «Чисел» о том, что «можно быть трижды талантливым и трижды «художником» и все-таки творить пошлость, – если в условиях своего времени – чистое искусство, «аполитичное», лучшие слова в лучшем порядке – есть смердяковщина, пусть себе и талантливая и художественная... ...наше время есть именно такое время... ...русский писатель в наши дни в равной степени «обязан» быть и поэтом и гражданином и меньше чем когда-либо (да и всегда это было для русского писателя и не важно и не обязательно) – быть литератором»^[131].

Для того, чтобы понять отношение «Чисел» к политическим вопросам, необходимо более подробно рассмотреть редакционную статью, которой начинался первый номер журнала. Приведем отрывок из нее:

«“Числа” должны, конечно, иметь ясное, недвусмысленное и твердое отношение к тому, что происходит в Советской России. Наша связь с эмиграцией не только в том, что сами мы эмигранты, эта связь – в разделении нами всех ее задач, но в сборниках не будет места политике, чтобы вопросы сегодняшней минуты не заслоняли других вопросов, менее актуальных, но не менее значительных.

Остается сказать, что «Числа» задуманы как сборники по преимуществу литературные, и объяснить, что мы под этим подразумеваем.

По тем или иным причинам, в русской культуре, как она развивалась в XIX и XX вв., почти вся тяжесть ее самых ответственных вопросов и решений легла на писателей и поэтов. Едва ли не виднейшие русские мыслители, едва ли не самые одаренные политические деятели – писатели. Литература в России всегда была проводником ко всем областям жизни.

Вот почему и вот в каком смысле «Числа» задуманы, как сборники по преимуществу литературные.

Не навязывая писателям каких бы то ни было особых задач, лежащих вне литературы, «Числа» будут все же стремиться через нее и ее методами затронуть все, что сейчас совершается в мире. Отзывы писателя не только о литературе, философии, общественных идеях, но и о живописи, музыке, театре, кинематографе и проч., перемешиваясь с отзывами специалистов, должны, по нашему замыслу, дать какой-то единый уровень всем отделам “Чисел”»^[132].

Как мы видим, единственной целью создателей журнала было оградить «Числа» от того, чтобы «политика» заняла в них главенствующее место, вытеснив литературу, как это случалось в других эмигрантских изданиях, например, тех же «Современных Записках». На первое место в журнале ставилась литература.

Вместе с тем декларация аполитичности «Чисел» – пусть даже и с такими оговорками – не могла оставить равнодушными сотрудничавших в журнале представителей старшего литературного поколения, имевших твердые политические – прежде всего, конечно, антикоммунистические – позиции. Началась дискуссия между З.Гиппиус (Антоном Крайним), поддержанной Д.Мережковским, с одной стороны, и Н.Оцупом – с другой.

В своей статье «Литературные размышления» (№ 2 – 3) З.Гиппиус со свойственной ей иронией сравнила «Числа» и «Современные Записки» (к этому журналу она в целом относилась критически) с точки зрения выполнения ими своей основной задачи. Сравнение оказалось далеко не в пользу «Чисел». «Современные Записки» четко видят свою задачу – сохранение русской культуры за рубежом, и, по мнению З.Гиппиус, стараются выполнять ее. Однако общее «задание» «Чисел», смысл их появления пока не понятен: «...по редакционной статье судя, это… не ясно и для самих устроителей журнала. Они не знают, что из него «выйдет»…

Среди этих неопределенностей и еще многих других, – вдруг очень важное, по характерности, заявление: на страницах «Чисел» не будет места «политике» (выделение автора – Н.З.)»^[133].

По мнению З.Гиппиус, если литературный журнал декларирует отказ от общественно-политических вопросов, он должен служить «чистому искусству». Однако «Числа» не только печатают «рисуночки Шагала, мистико-лирические вздохи Адамовича о поэзии, отчеты о достижениях синема»^[134], но и «шепчут... что-то и об эмиграции, и о многом еще, с известной точки зрения незаконном»^[135].

По мнению З.Гиппиус, существуют два противоположных начала – «личности и общности». Видя одну крайность, – поглощение человеческой индивидуальности коллективом в СССР, – легко броситься в другую, провозгласив полный «отказ от политики». Но для успешного существования человека и общества в целом оба начала должны пребывать в равновесии.

Далее, иронически выступив против издательской аполитичности, З.Гиппиус в риторичной форме поставила перед оппонентами вопрос о том, что такое в их понимании «политика»?

Если этим словом подразумевались только материалы, посвященные сугубо политическим вопросам, – писала З.Гиппиус, – «и если “Числа”, заявляя о своей аполитичности, хотят предупредить, что у них не появится статья о налоговой системе, о причинах биржевого краха в Америке, – это одно; и это понятно. Ни в журналах, ни просто в человеке, особого ущерба не происходит, если он не разбирается во взаимоотношениях Японии и Америки»^[136].

Однако, отказываясь в журнале от «политики», легко можно отказаться и вовсе от «всякой общественности». Если «Числа» собираются идти по этому пути, их положение опасно. Ведь практически каждый жизненно важный, по мнению З.Гиппиус, для русских людей вопрос – «эмиграция, Россия, ее паденье, ее страданье, ее гибель, ее воскресенье»^[137] – связан с «политикой»; а отказываясь от обсуждения этих вопросов, «Числа» могут оказаться не только вне политики, но и вне жизни.

В свою очередь, Н.Оцуп в статье «Из дневника» полемизировал с З.Гиппиус. Он обращал внимание на то, что уже отвечал на главный задаваемый ею вопрос на одном публичном собрании (имеется в виду вечер «Зеленой Лампы» под названием «“Чего они хотят?” (“Современные Записки” и “Числа”)», состоявшийся 1 апреля 1930-го года^[138]): «“Числа”, по замыслу их основателей, не против политики, а против ее тирании»^[139].

Он говорит и о том, что именно старшее поколение «зарубежной России», от лица которого выступила З.Гиппиус, требовало «...не простого равенства общественно-политических вопросов с другими человеческими, но полное и подавляющее превосходство первых»^[140]. От этой тирании политики, этого «большевизма наизнанку», при котором даже «философию Бергсона и романы Пруста придется обсуждать не иначе, как в смысле пригодности их для борьбы с коммунизмом»^[141], и отказались «Числа».

При этом под «политикой» редактор «Чисел» понимал только профессионально-политические вопросы, которые, как ему виделось, неуместны в журнале, посвященном литературе и искусству.

Говорить об эмиграции, по мнению Н.Оцупа, можно было не только на глобальном уровне. Он обращал внимание на то, что «русские» – понятие собирательное, это миллионы отдельных единиц, «из которых каждая, каждый эмигрант, как и каждый человек, стоит в потоке времени, меняется, любит, стареет, приближается к смерти»^[142].

Так в журнале обозначились две позиции в отображении трагедии русского изгнания. Идеологом первой позиции был Д.Мережковский, им декларировалось уделение максимального внимания борьбе с большевизмом. Сторонники другой позиции предусматривали ту же борьбу, но средствами искусства, созданием совершенных художественных произведений о человеке, о личной жизни эмигранта.

Вопрос об искусстве и политике заинтересовал как читателей журнала, так и многих литераторов «русского Парижа», в связи с чем 12 декабря 1930 г. в зале Дебюсси состоялся организованный редакцией журнала диспут на тему «Искусство и политика». Председательствовал на вечере Г.Иванов; активное участие в диспуте принимали, кроме Н.Оцупа и З.Гиппиус, Г.Адамович, Д. Мережковский, П. Милюков и Г.Федотов. Отчет о вечере был напечатан в «Числах» (№ 4), причем было отмечено, что «...по напряженности спора и по значительности высказанных идей и мнений вечер был знаменателен, быть может, не только для выяснения линии журнала, но и, до известной степени, отношения эмиграции к одному из самых живых для нее вопросов. Зал был переполнен, публика следила за диспутом с неослабевавшим интересом»^[143].

В ходе диспута Н.Оцуп, говорил о том, что политика и искусство, конечно же, взаимосвязаны и иногда трудно решить, где кончается одно и начинается другое. Однако главенствовать над всеми сферами жизни политика может только «в момент всеобщей катастрофы»^[144]. В эмиграции же, несмотря на весь ее трагизм, возможны и жизнь, и искусство вне политики.

З.Гиппиус на вечере повторила основные положения своих «Литературных размышлений», добавив, что она так и смогла получить ответ на свой вопрос «что же такое политика, которую “Числа” отвергают?»

Г.Адамович согласился с тем, что в жизни не существует отдельных политики, искусства, литературы; говоря о современном мире писатель не может избежать разговора о политике, и, напротив, политик не может быть изолирован от искусства. Вместе с тем он напомнил, что данный спор – отнюдь не академический; в нем говорится не столько об общих вопросах политики и искусства, сколько о направлении «Чисел», о молодом поколении, представленном в журнале. В своем выступлении Г.Адамович отстаивал право литературной «молодежи» на свое видение мира, на темы новой литературы – «смерть, Бог, судьба...»^[145] По его словам, это поколение не говорит о России, но помнит о ней, и «не занимаясь политикой, все же участвует в ней»^[146].

П. Милюков в своем выступлении от лица политиков согласился с Н.Оцупом в том, что искусство не должно подчиняться политике. Он также обратил внимание на то, что, по его словам, как старшие писатели (Д. Мережковский, З.Гиппиус), так и руководящая группа «Чисел» являются сторонниками «отрыва литературы от жизни», то есть, по его словам, «неоромантизма» или символизма^[147], а не реалистических традиций, которые преобладали в русской классической литературе и развиваются в Советском Союзе. Поэтому разрыв между двумя группами литераторов по поводу влияния политики на искусство ничем не оправдан.

Г.Федотов, в свою очередь, критиковал «Числа» за то, что они отошли не от политики в целом, а от России, денационализировались, оторвавшись от своих корней.

Н.Оцуп возразил Г.Федотову, сказав, что сегодня искренне – как это делал Блок после революции – спрашивать: «как бы получше послужить народу?», нельзя. На Западе эти вопросы решаются проще. «Но не следует ли нам, ради России, внимательней присмотреться к Западу?»^[148].

Далее Д. Мережковский начал полемику с П. Милюковым, не согласившись с его трактовкой истории литературы, к этому спору постепенно присоединились и все участники вечера. При этом разговор ушел в сторону от изначально выбранной темы; больше внимания уделялось вопросу о том, возможно ли существование настоящей литературы в советской России.

Кроме этого вечера, проводились и другие собрания литературных обществ русского зарубежья, на которых обсуждались вопросы искусства и политики в журнале. Отчеты о двух таких собраниях также были помещены в четвертом номере «Чисел». Это вечер литературного объединения «Кочевье» и вечер Союза молодых поэтов. На данных вечерах, которые посетили в основном представители молодого литературного поколения, к «аполитичности» журнала отнеслись положительно^[149]. Так, выступавший на вечере «Кочевья» А. Эйснер приветствовал в журнале, по словам автора отчета, «свободу от “политиканства”, которым так часто в иных изданиях подменяют политику, и возможность, благодаря этой свободе, обратить все внимание на вопросы искусства»^[150]. На вечере Союза молодых поэтов об этом же говорил Ю. Софиев.

Дискуссия продолжилась на страницах четвертого номера «Чисел», в котором были опубликованы следующая часть «Литературных размышлений» Антона Крайнего и статья Н.Оцупа «Вместо ответа».

В «Литературных размышлениях» (№ 4), а точнее, во второй их части, названной З.Гиппиус «Pro domo non sua» («Не в свою защиту», буквально – «В защиту не своего дома», парафраз названия одной из речей Цицерона), она продолжила размышлять на тему искусства и политики в «Числах», утверждая, что так и не услышала от «числовцев» ответа на свой вопрос о сущности политики: «Узнал только в виде ответа, что редакция Чисел “против тирании политики”. Говорю “в виде ответа”, потому что какой же это ответ, раз я о тирании не спрашивал, не заикался даже, будучи заранее уверен, что ни к каким тиранствам “Числа” симпатии не питают»^[151]. Далее З.Гиппиус иронически писала о том, что пыталась даже действовать способом исключения – то, чего в журнале не окажется, и нужно считать «политикой» – но «слишком многих вещей там нет, которая же “политика”?»^[152].

Впрочем, действительно, по мнению З.Гиппиус, ничего, хотя бы отдаленно похожего на политику, в «Числах» не было и нет («даже дипломатии нет!»^[153]). Есть лишь рассуждения Г.Адамовича и Б.Поплавского о стремлении к смерти, к которым З.Гиппиус также относилась с иронией:

«Вопрос огромный, даже слишком огромный. Что перед ним мои скромные вопрошания насчет политики? Но все же, пока всеобъемлющий вопрос этот не решен (и скорого решения не предвидится) почему бы нам не заняться вопросами с виду маленькими, обыденными, находящимися, как мы сами, во времени? Вопросами просто – жизни? Подвернется непременно тут и «политика». Кроме окончательных высот и широт, – нигде сегодня от нее не спастись: ни в Париже, ни в России... ни в журнале.

Журнал «Числа», пока что, спасается...

И все-таки я продолжаю думать, что «неинтересный» мой вопрос, – о политике (и какой?) о связи или несвязи ее с искусством, о ее смысле в жизни в разные моменты истории, – не такой уж неинтересный вопрос. Кто знает, может и к «миру», и к «вечности» имеет он большее отношение, чем это кажется с первого взгляда?»^[154].

В постскриптуме, написанном уже после вечера «Чисел» об искусстве и политике, З.Гиппиус поясняла, что позиция журнала на этом вечере сделалась ей ясна. Оказывается, «Числа» просто хотели подчеркнуть свою литературную преимущественность, оговорить, что в журнале не будет сугубо политических статей. «Это опять только естественно, и вряд ли кто-нибудь пожелал бы (и я менее всего), чтоб было иначе, чтоб “пирожник” принялся “тачать сапоги”^[155]». При этом З.Гиппиус подчеркивала, что политика может пониматься и широко, как стихия общественной жизни, от которой не может отказаться ни один истинно литературный журнал – ведь настоящая литература имеет самое непосредственное отношение к жизни. Но в целом позиция журнала по отношению к политике З.Гиппиус теперь ясна и, по ее мнению, «в существе, правильна^[156]».

В своей статье, названной «Вместо ответа», Н.Оцуп говорит о том, что вечер «Чисел» подвел черту под вопросом об искусстве и политике, а «послесловие Антона Крайнего как будто кладет конец спору этого писателя с “Числами”. На вечере о политике и искусстве Крайний услышал то, чего не хотел прочесть между строк на этих страницах^[157]». По мнению Н.Оцупа, на этом завершился один цикл важных для журнала вопросов, который должен быть вскоре сменен другими темами.

Впрочем, З.Гиппиус еще однажды, в своей рецензии на книгу редактора «Современных Записок» М. Вишняка «Два пути» вернется вскользь к этой теме, говоря о том, что кто-то упрекнет ее за суждения об этой книге – мол, книга политическая, и автор ее – «специальный политик», а сама Гиппиус – литературный критик, в «политике» вовсе не разбирающийся. «Нужно ли в сотый раз повторять, что над всеми «специальными» точками зрения есть высшая, специализмы нивелирующая? Есть и книги, которых иначе, как с этой высшей точки зрения, и нельзя судить^[158]», – утверждает З.Гиппиус.

Существенную поддержку точке зрения Н.Оцупа на отношения искусства и политики высказал представитель молодежного поколения А.Алферов, выступивший со статьей «Эмигрантские будни» против «тирании политики» и за внимание к частной жизни, к человеку, его переживаниям:

«В борьбе за существование, за самооправдание, в политическом хаосе последних лет мы забыли о человеке (в оригинале разрядка автора – Н. З.)... Мы не умеем и боимся замечать подлинно-человеческое»^[159].

И, наконец, итог спора о политике на страницах «Чисел» подвел один из самых известных сегодня представителей «младшего» литературного поколения – Б.Поплавский.

В своей статье «Вокруг «“Чисел”» он писал, характеризуя «Числа» как журнал молодых эмигрантских литераторов:

«В “Числах” впервые кончился политиканский террор эмигрантщины и поэтому новая литература вздохнула свободнее, освободившись от невыносимого лицемерия общественников, не удостаивавших внимания личную жизнь, над которыми так горько смеялся Розанов, говоря что они “при свете огарка не разглядели святого православного брака”»^[160].

Эти слова дают яркую характеристику представлениям молодых «числовцев» о задачах литературы. «Числа» впервые в эмиграции предоставили молодым возможность говорить в полный голос не о политике, а о личной жизни. Такая позиция, на наш взгляд, была во многом обусловлена влиянием новейшей западноевропейской литературы, которая описывала прежде всего интимные переживания личности, в то время как общественное начало было ей во многом чуждо.

 

§ 2.3. Экзистенциальные категории в эстетике «числовцев»

 

Важное место в эстетике «числовцев» уделялось экзистенциальной тематике^[161]. Нужно отметить, что формирование философских взглядов молодых происходило в период развития атеистического экзистенциализма, в той же самой культурной среде, в которой находились Ж.-П. Сартр и, немного позже, А. Камю. Философия экзистенциалистского толка в то время занимала доминирующее положение в интеллектуальной жизни Западной Европы; в это же время (1931 г.) К. Ясперсом был выдвинут сам термин «экзистенциализм» как направление в современной ему философии, акцентирующее своё внимание на уникальности человеческого бытия.

Все молодое поколение «числовцев» часто выходило к теме смерти, нередко в нехристианской ее трактовке. Смерть в эстетике среднего и молодого поколения теоретиков «Чисел» предстает как важнейшая философская категория, связанная с состояниями одиночества, пустоты, падения в никуда. При этом у них было общим понимание смерти как выхода из «оков действительности», но они по-разному трактовали метафизику смерти, трансцендентность за гранью земного бытия.

Тема смерти утверждалась создателями журнала как одна из основных для «Чисел». Уже в редакционной статье (№ 1) говорилось следующее:

«Война и революция, в сущности, только докончили разрушение того, что кое-как еще прикрывало людей в XIX веке. Мировоззрения, верования – все, что между человеком и звездным небом составляло какой-то успокаивающий и спасительный потолок, – сметены или расшатаны.

“И бездна нам обнажена”.

У бездомных, у лишенных веры отцов или поколебленных в этой вере, у всех, кто не хочет принять современной жизни такой, как она дается извне, – обостряется желание знать самое простое и главное: цель жизни, смысл смерти. “Числам” хотелось бы говорить главным образом об этом»^[162].

Как мы видим, устремленность «Чисел» к вечным темам связана, по замыслу создателей журнала, с разочарованностью эмигрантов в традиционных философско-религиозных концепциях, прежде всего, конечно, в христианстве. В связи с этим возникает необходимость в новых путях и формах познания человеческого существования. Создателями «Чисел» утверждается неразрывное единство жизни и смерти как основных составляющих бытия, и, соответственно, как основных тем искусства.

При этом тема смерти в экзистенциональной ее трактовке органически вписывается теоретиками журнала в общий контекст развития отечественной литературы и философии. Так, Н.Оцуп в своей статье «Ф.И.Тютчев» приходит к выводу, что Ф.Тютчев – вовсе не певец светлого и оптимистического начала жизни, как это мыслилось некогда В. Соловьеву. По мнению Н.Оцупа, в тютчевских строчках можно обнаружить «страшные слова о бессмысленности и безумии всей человеческой жизни»^[163], о неизбежной конечности существования. Во всех лучших стихах Ф.Тютчева, посвященных его последней любви, неизменно видна тень смерти (это связывается Н.Оцупом с биографией поэта, прежде всего, со смертью О.Денисьевой). Единственное «светлое» чувство в поэзии Ф.Тютчева характеризуется Н.Оцупом следующим образом:

«Чувство это, приблизительно, такое, какое можно вообразить у очень одинокого человека, который бы предполагал, что он один до последней степени боится не только смерти, но и жизни, – и вдруг узнал бы, что тем же самым ужасом одержимы и многие другие люди.

Он испытывает благодарность к этим родственным душам и облегчение. Его ужас, кем-то разделенный, уменьшается.

Не в этом ли светлое значение страшной, по существу, поэзии Тютчева?

Допустив, что в мире нет цели и в жизни нет смысла, человек сошел бы с ума, если бы не знал, что и другие люди допускают то же самое, а вот... живут же»^[164].

Таким образом, основное предназначение лирики Ф. Тютчева, по мнению Н.Оцупа – утешение человека в его страхе перед смертью, разделение этого страха.

Еще один из основных теоретиков «Чисел» – Г.Иванов (Г. И.) – говорит о теме смерти в своей рецензии на книгу А.Холчева «Гонг. Смертный плен». Он утверждает, что в своей поэзии А.Холчев затрагивает главные, «столбовые» темы «большой русской литературы», единственные темы, к которым она относилась серьезно, а именно – «темы смерти, ужаса, одиночества»; и «все удачное (подчас редкостно-удачное) в его стихах достигается им именно в этой области»^[165].

Таким образом, Г.Иванов не только обосновывает возможность названных им тем для молодых эмигрантских литераторов, но и вписывает эти темы в общий контекст исторического развития русской литературы.

По-другому решает вопрос об отражении в искусстве темы смерти Г.Федотов в своей рецензии на книгу В.Розанова «Опавшие листья». Если для Н.Оцупа, Г.Иванова, и, как мы увидим ниже, Г.Адамовича смерть таинственна, ужасна и неотвратима, что приближается к пониманию смерти в атеистическом экзистенциализме, то Г.Федотов один из немногих «числовцев», придерживающихся христианского взгляда на смерть и посмертное существование.

Определяя отношение В.Розанова к смерти, Г.Федотов обращает свое внимание на то, что тот плохо верит в бессмертие, он боится окончательной и конечной гибели. Бессмертие души В.Розанова не утешает, он хотел бы сохранить вместе с собой весь свой осязаемо-вещественный мир. И умирание не только тела, но и этого вещного мира, сохранение которого в вечности не может гарантировать ему никакая религия, приводит В.Розанова в ужас. Лишь через любовь и жалость В.Розанов способен познать и ощутить бессмертие; но, любя временное, он вместе с тем ясно осознает его конечность. Отсюда, по Г.Федотову, ведет свое начало безысходность трагедии В.Розанова^[166].

В «Комментариях» (№ 2 – 3) Г.Адамович обосновывает свое отношение к теме смерти, приводя старую гностическую легенду о том, что Бог не хотел создавать мира, напротив, мир «вырвался» к бытию против Его воли. Вера в эту легенду, по Г.Адамовичу, может лишить мир смысла, конечной цели:

«Смерть непобедима, несчастия и страдания неустранимы, их будет все больше и больше на “пути прогресса”, потому что пути нет, прогресса нет, и всякое “вперед” есть только дальнейший прыжок в пустоту, без малейшей надежды на что-либо опереться, чего-либо достичь...»^[167].

Тогда не лучше ли «“погасить мир”, т. е. на это работать… а если упорствовать и заниматься “строительством”… то никогда ничего кроме умножения бедствий не получится»^[168].

Таким образом, размышления о смерти для Г.Адамовича становятся своеобразной проверкой человека, его душевной стойкости. Только тот, кто испытал искушение «голоса оттуда» и смог преодолеть этот последний соблазн, достоин, по его мнению, стать учителем человечества.

Основным молодым идеологом «Чисел», развивающим философию смерти и отстаивающим ее право быть отраженной в искусстве, был Б.Поплавский. В своей статье «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» он рассматривает смерть как нечто желанное:

«...конечно, для литературы, т. е. для жалости (т. е. для христианства) самое лучшее это погибать. Христос агонизирует от начала и до конца мира. Поэтому атмосфера агонии – единственная приличная атмосфера на земле.

Христос, Сократ и Моцарт погибли, и сиянием своего погибания озарили мир. Ясно, что даваться и быть благополучным – греховно и мистически неприлично. Может быть даже и духовно погибать необходимо, – агонизировать нравственно»^[169].

«Как жить? – Погибать. Улыбаться, плакать, делать трагические жесты, проходить, улыбаясь, на огромной высоте, на огромной глубине, в страшной нищете. Эмиграция – идеальная обстановка для этого»^[170].

«...только погибающий согласуется с духом музыки, которая хочет, чтобы симфония мира двигалась вперед. Которая хочет, чтобы каждый такт ее (человек) звучал безумным светом, безумно громко, и переставал звучать, замолкал, улыбаясь, уступал место следующему. Всякое самосохранение антимузыкально, не хотящий расточаться и исчезать – это такт, волящий звучать вечно, и ему так больно, что все проходит, больно от всего; от зари, от весны...»^[171].

Как мы видим, смерть (в том числе и духовная) для Б.Поплавского неизбежна, но не страшна. Это неотъемлемая часть человеческого бытия. Умирание, агония рассматриваются Б.Поплавским в этом контексте как нормальные и даже должные состояния. Несмотря на обращение в статье к Христу и христианству, мы видим, что понимание Б.Поплавским смерти и посмертного существования далеко от христианского. Он говорит не о воскрешении, а именно о гибели Христа, об окончательной смерти человека, за которой нет надежды на посмертие, «ибо уже Утро восходит над нами»^[172] (утро для Б.Поплавского – всегда символ конечности, «сладкой» смерти).

Относительно эмиграции Б.Поплавский говорит о смерти русской культуры, о некой «тьме внешней», поглотившей русских людей, однако он утверждает, согласно со своей концепцией смерти, желанность такой ситуации и ее закономерность. Говоря о смерти, Б.Поплавский приводит несколько строк из опубликованных в «Числах» стихотворений близких ему по духу авторов, принадлежащих к другим литературным поколениям: Н.Оцупа, Г.Адамовича, З.Гиппиус, Г.Иванова. Во всех этих строках говорится прежде всего о гибели, о безнадежности борьбы со смертью; в них содержится некая тайная сладость, – утверждает Б.Поплавский. Нельзя не усмотреть схожесть «стремления к сладкой смерти» Б.Поплавского с философией Н. Минского. Неудовлетворенность творческой личности видимым реальным миром, стремление к непостижимому, трансцендентному, к мистическому познанию абсолютной истины путем «движения к небытию» – все это сближает философию искусства Б.Поплавского с меонизмом Н. Минского. Понимание смерти как желанного избавления от земных страданий близко также к эстетике Ф. Сологуба.

Уже в следующем номере «Чисел» появляется статья Г.Федотова «О смерти, культуре и “Числах”», носящая резко полемический характер. «Числа» Федотовым упрекаются прежде всего за их нехристианскую трактовку темы смерти, стремление к ней. По мнению Г.Федотова, «свою жизненность “числовцы” доказывают волей к смерти, свое рождение на Парнассе – отрицанием культуры»^[173]. При этом Г.Федотов не понимает, каким образом слова не только молодого Б.Поплавского, но и Г.Адамовича, и Н.Оцупа о смерти, о ненужности искусства соотносятся с «красивой» типографской внешностью журнала, – стоит ли думать о «красе ногтей» перед лицом гибели?

При этом Г.Федотов согласен с Б.Поплавским в том, что эмигрантская культура стоит на краю гибели: «Печаль обреченности нависла над творчеством, тупо заглушаемая страной небоскребов и пятьюстами вариантами коктейлей. Мы, потерявшие родину, униженные и обнищавшие вконец (прав Б.Поплавский), оказываемся в лучших условиях, чтобы ловить радиоволны с тонущего Титаника»^[174]. Но не только эмигрантская культура умирает, по мнению Г.Федотова, уничтожается культура мировая, поскольку люди «убили Бога», тем самым совершив и самоубийство. «И в смертном приговоре культуре гора Афон странным образом перекликается с горой Парнассом»^[175], искусство ищет Бога, ищет новых путей к нему.

По Г.Федотову, «смерть есть, бесспорно, тот основной факт из осмысления которого вырастает религия да, вероятно, и вся культура: ибо только смерть дает возможность отделить в мире явлений непреходящее и вечное»^[176]. Однако к смерти, по мнению Г.Федотова, можно относиться по-разному. Человек может ненавидеть смерть, видя, как она уничтожает все живое, горячо любимое; и из этой ненависти, из отчаяния перед лицом смерти, из которого она рождается, «при достаточной силе жизни» может родиться и вера в воскресение. Человек может жаждать смерти как мистического слияния с божеством, утоления своей любви к нему – это, своего рода, «эротическое» переживание смерти. Но, по мнению Г.Федотова, мистик не верит в окончательность гибели, напротив, умирая, он жаждет приобщиться к бессмертию. Все это, по Г.Федотову, – правильное «смертеощущение». И через отчаяние, и через мистическое слияние с Богом христианство отрицает смерть, именно в преодолении смерти и состоит весь смысл христианского учения. Смерть для христианина – главный враг, и невозможно истолковать христианство как религию смерти, как это делает Б.Поплавский. «Смерть лишь путь – жертва, крест – к воскресению. Поистине, нужно иметь огромную любовь к жизни, чтобы, не довольствуясь одной нашей мучительной жизнью, требовать “вечной жизни”»^[177].

По мнению Г.Федотова, всего ужаснее для христианства тоска по легкой и блаженной смерти, которая рождается от усталости и сознания своего бессилия. «Петроний, открывающий жилы в благовонной ванне – вот что максимально противостоит Кресту»^[178]. Такое желание «угашения» жизни характерно для язычества, для индуизма или буддизма, но ни в коем случае не для христианства. И в современном мире, по словам Г.Федотова, ведется борьба за человеческий дух между желанием нирваны и жаждой бессмертия, между Буддой и Христом. Высказав эту точку зрения на проблему смерти в ее соотношении с христианскими идеями, Г.Федотов говорит о том, что, как ему кажется, «...тема смерти оборачивается в “Числах” темой нирваны»^[179]. Это доказывает, что «Числа» не сумели преодолеть искушение декадентства; отсюда берет свое начало и гностический миф, приводимый Г.Адамовичем, и вытекающее из него желание «погасить мир» и отречься от культуры. Вопреки «стремлению к смерти» Б.Поплавского, Г.Федотов утверждает: «Хочется сказать: пусть падший, пусть отравленный – мир прекрасен, почти как в первый день творения... Сквозь хаос, обступающий нас и вставший внутри нас, пронесем нерасплесканным героическое – да: Богу, миру и людям»^[180].

Возражая от имени редакции критикам, упрекавшим «Числа» в «похоронных настроениях», Н.Оцуп в статье «Вместо ответа» отстаивает право авторов журнала говорить о смерти. Он утверждает, что, как никто из живущих не в силах познать смерть, так никто не в силах запретить людям говорить и писать о ней. При этом Н.Оцуп не возражает П.Милюкову, который на одном из вечеров журнала заявил, что писать следует не о смерти, а о жизни:

«Да, писать надо о жизни. Но жизнь, без своего загадочного и темного фона, лишилась бы своей глубины. Смерть вплетена в живое.

Во всем, что не имеет дна,

Всегда присутствует она,

А где помельче глубина,

Нам тень ее видна

[цитата из стихотворения Н.Оцупа – Н. З.]»^[181].

«Пытливо всматриваясь в смерть, пишущие о ней славят жизнь. О смерти мы хотим писать во имя жизни. Сологубовской “дебелой бабищей” без тайны и без трагедии становится жизнь без своей “темной сестры”»^[182].

Возражая Г.Федотову, Н.Оцуп утверждает, что в «Числах» нет ни упадочничества, ни усталости от жизни. Анализируя слова Г.Федотова, Н.Оцуп задается вопросом: верит ли сам критик «Чисел» в посмертное существование согласно христианским канонам? Н.Оцуп соотносит желание Г.Федотова «...доказать, как удобна и спасительна для души человеческой вера в физическое воскресение»^[183] с аналогичным желанием Паскаля, за которым тот так и не смог скрыть своих сомнений в вере.

Заканчивает свой ответ критикам Н.Оцуп напоминанием о том, что «Числа» были созданы с целью размышления о главных вопросах человеческого существования, в последнее время отодвинутых в сторону злободневными темами. В таком случае смерть должна быть одной из центральных тем разговора и мысли о ней нельзя считать упадничеством. «Этого упрека “Числа” принять не могут»^[184].

В свою очередь, Б.Поплавский развивает далее свою философскую концепцию смерти в статье «По поводу…». По мнению Б.Поплавского, современная Европа не боится Бога, так как не боится гибели; она, напротив, жаждет ее:

«Не достаточно ли подумать об автомобильных гонках, почти ни одна из коих не обходится без смертного случая, но и зрители и гонщики улыбаясь ее начинают. И кому вообще из доблестных дорого воскресение плоти и даже бессмертие души? Не достаточно ли поблудили, не достаточно ли налгали, не пора ли поджариваться, не пора ли расточиться, развеяться, ибо жизнь уже закончена в мгновенье экстаза и к чему повторение?»^[185].

В этой статье Б.Поплавский выступает как критик христианства, отрицая такие его постулаты, как бессмертие души и всеблагость Бога. Господь у Б.Поплавского предстает виноватым перед человеком, оправдывающимся перед ним: «Не Бог ли погибнет в конце от раскаяния, если мир погибнет^[186]?» И не человек должен уже бояться Бога, а Бог должен ужасаться, видя пути современного мира.

В размышлениях о «новейшей русской литературе» по поводу одноименной книги на немецком языке, изданной Н.Оцупом у Б.Поплавского появляется образ снега как символ смерти, исчезновения, забвения. Снег идет над Неаполем, над Парижем, над Москвой, погребая под собой культуру и искусство...

Русские литераторы видятся Б.Поплавскому как странники, скитающиеся по этому и иному миру: «Мережковский немедленно подымается в эмпиреи, Блок спускается в ад, Белый скитается в промежуточных сферах тумана, Гиппиус борется с туманом»^[187]; «Ремизов, Адамович, Иванов, Бунин и Ходасевич медленно едут под землю в одном и том же вагоне подземной дороги, но, кажется, им в разные стороны. Куда? К утру»^[188]. Перед лицом смерти стираются разногласия в литературных группировках: «Что там ссориться, когда уже и крест положили на грудь и тихо несут к утру»^[189].

Говоря о поэзии самого Н.Оцупа, Б.Поплавский приходит к выводу, что ему свойственно похожее на переживания посвященного в античные мистерии, но вместе с тем и глубоко «православное» ощущение прекрасной смерти. И это понимание смерти, по Б.Поплавскому, «на тысячу верст мистичнее черной, страшной католической»^[190]. Б.Поплавский рассматривает Н.Оцупа как поэта с точки зрения его принадлежности к «некоей православной ереси, которая чувствует, что Христу и страдать и умирать было легко, что все – сон, и смерть – счастье»^[191]; и в этом моменте понимания смерти Н.Оцуп для него родственен таким классикам русской поэзии, как Е. Баратынский и Г. Державин. «Самым важным», к чему стремится Н.Оцуп, желание приблизиться к чему он декларирует в своих статьях, Б.Поплавский считает именно «счастье близкого исчезновения»:

«Этим счастьем... пронизаны также многие прекрасные любовные стихи поэта, между прочим, счастьем расставанья, счастьем освобождения от любви и забвения любимых. Здесь впервые проникает в стихи тот таинственный антихристианский яд, которым полна музыка Баха»^[192].

По мнению Б.Поплавского, заслуга Н.Оцупа и как поэта-практика, и как теоретика в том, что он сумел преодолеть в своем творчестве страх смерти через приближение к ней. Здесь Б.Поплавский явно перекликается с экзистенциалистским пониманием бытия, говоря о пограничной ситуации: в момент величайшей боли и величайшего страха возможно пережить «упоение, освобождение и катарсис»^[193], когда исчезают и страх, и боль.

Вопрос о понимании смерти на страницах «Чисел» продолжает развиваться в «Комментариях» Г.Адамовича (№ 5). Размышляя о страхе смерти, пронизывающем жизнь человека, он приводит рассказ о знаменитом музыканте, «редко умном» человеке, не понимавшем, зачем «евреи в оркестрах всегда играют на скрипке или на виолончели», почему «им надо, чтобы скрипка пела, изнывала, изнемогала», почему «им выплакаться хочется»^[194]? При этом Г.Адамович приходит к выводу: поскольку музыкант верит в Бога, не сомневается в Его существовании, в загробной жизни, у него никогда не будет трагического осознания конечности своего существования.

«Ну, конечно, о чем же тогда плакать, и не кощунственно в безнадежности своей звучит тристановский рожок если главное [выделение автора – Н. З.] известно – и решено положительно, – если отпадает единственная и вечная причина всей человеческой тоски, и в будущем не тьма, а одни только желаннейшие соединения, слияния, одна только полнота. Не от теперешних же, не от здешних несчастий плачет человек, не от какой-нибудь житейской неудачи изнывает скрипка в руках бывшего гомельского аптекаря, а бессознательно от тамошней неизвестности, от предчувствия, лопуха на могиле, от «стенки смерти», которую ничем не пробить... О непробиваемой ничем, никак, никогда, стенке вспоминает тристановский рожок, обещая и обманывая, утешая и безжалостно развеивая иллюзии... И конечно, для счастливых “божьих детей” это звуки ненужные, чуждые, греховные»^[195].

Себя же Г.Адамович относит к категории агностиков, «всех вообще обойденных, не виновных в своей отверженности, в неумении верить и знать»^[196]. Он рад бы увериться в бесконечности своего бытия, но бесспорных доказательств здесь не существует и не может существовать. И все, что остается, по мнению Г.Адамовича, это «плачущие скрипки», то есть творчество, с помощью которого возможно преодолеть страх смерти. Таким образом, тема смерти осознается Г.Адамовичем вплетенной в любое искусство, независимо от его национальной и временной принадлежности.

Как правило, взгляды молодых (С.Горного, Е.Бакуниной, Л.Червинской, Л.Кельберина, А.Алферова и других) на смерть и ее отражение в искусстве были близки к убеждениям «петербургских поэтов», а не Б.Поплавского. Однако со стороны средних часто следовала критика в связи с тем, что в творчестве молодых разговоры о смерти становились своего рода позой.

В своих «Комментариях» (№ 2 – 3) Г.Адамович предостерегает от чрезмерного увлечения темой смерти в искусстве:

«Это заразительная, мелко-заразительная тема, она соблазняет в людях их слабость, она им по вкусу, как что-то сладковатое и снотворное... Начинается “умирание скопом”, не опасное, но довольно таки мерзкое, в качестве зрелища. Вы думали, они ужаснутся, а они восхитились: “ах, как мило, ах, как увлекательно”»^[197].

В подобном ключе рассуждает о теме смерти в искусстве и К. Мочульский в своей рецензии на книгу молодого «числовца» А. Ладинского. Критик говорит о том, что слова о смертности, о тленности всего существующего стали уже своего рода «общими словами». И как раз эти чужие слова и мешают А. Ладинскому полностью раскрыть свой талант. В его стихах «нет ни глубокой скорби, ни подлинного отчаянья»^[198]. Поэзия А. Ладинского близка, скорее, классической торжественной поэзии, и все смертное и тленное поэту на самом деле гораздо дороже всех «райских рощ и эфира вечности»^[199].

О том же говорит и Н.Оцуп в своей статье «О поэзии и поэтах», рассуждая о сборнике «Закат» молодого В. Смоленского. Видя в разговорах о смерти у молодых заимствования из «поэтического словаря нашего времени», «клише катастрофического эсперанто^[200]», Н.Оцуп за этими условными фразами различает судьбу начинающего поэта. Для него поэзия В. Смоленского – это поэзия крайнего индивидуалиста, который никого не любит и которого никто не любит; никто не нуждается в нем. Этой своей ненужностью, как и своим угасанием, молодой поэт немного кичится: «Смерть, особенно своя собственная, его умиляет»^[201]. Этому молодому автору, по мнению Н.Оцупа, чужды такие чувства как жалость, страсть, желание отдать душу за кого-либо. Писать о смерти необходимо, но не так, как это делает В. Смоленский, у которого весь его поэтический мир оказывается «пропитан сладким и обморочным запахом тления»^[202].

Подводит итог размышлениям в «Числах» о месте темы смерти в молодой литературе И. Чиннов в статье «Отвлечение от всего». Он утверждает в искусстве тему смерти как одну из неотъемлемых составляющих «самого важного» в человеческой жизни. По мнению И. Чиннова именно смерти посвящены лучшие образцы современной ему поэзии, при этом «поэт может писать о смерти всю жизнь, о предчувствии даже своей смерти»^[203], отнюдь не исчерпывая эту вечную в своем многообразии тему.

Отвечая тем из критиков, кто видел в обращении молодых к теме смерти «общее место», моду, литературную позу, И. Чиннов утверждает, что разговор о смерти «может не стать манерным». Напротив, в стихотворениях, посвященных смерти, только «скажется явственнее смысл поэтической жизни и самое существо поэзии»^[204]. При этом у И. Чиннова своеобразный взгляд на смерть: для него поэзия, искусство стоит превыше всего. Таким образом, Бог, душа, добро и тому подобные понятия превращаются для поэта лишь в темы стихотворений. Тем самым И. Чиннов отрицает как факт «ненужности искусства», о котором говорил Б.Поплавский, так и то, что искусство необходимо лишь для преодоления страха смерти (Г.Адамович, Е.Бакунина, Н.Оцуп). В этом случае и «значение смерти, даже будущей личной, может стать лишь темою смерти, т. е. темой»^[205].

Таким образом, «Числа» стали первым эмигрантским литературным журналом, на страницах которого тема смерти получила идейно-эстетическое обоснование в работах как представителей среднего поколения (Г.Адамовича, Г.Иванова, Н.Оцупа) – так и поколения «младшего», прежде всего Б.Поплавского.

Вопрос об отражении в искусстве темы смерти рассматривается в «Числах» с различных точек зрения. Традиционного христианского взгляда на смерть и посмертное существование придерживался Г.Федотов. «Петербургские поэты» (Н.Оцуп, Г.Адамович, Г.Иванов) видели смерть в агностико-экзистенциальном ракурсе: поскольку возможность посмертного бытия не доказана, смерть есть лишь «неотвратимый… страшный» финал, ее значимость зиждется на субъективном восприятии этого финала – страх смерти придает смысл жизни. Искусство, по их мнению, призвано путем познания тайников души человека преодолеть его страх перед смертью. Тема смерти утверждалась «петербургскими поэтами» как одна из главных в искусстве, не только современном, но и классическом. Взгляды большинства молодых (А. Алферова, Е.Бакуниной, С.Горного, Л.Кельберина, Л.Червинской и других) в этом отношении были близки к убеждениям «петербургских поэтов». Выделялся из них своими взглядами И. Чиннов, ставящий искусство превыше всего – жизни, Бога, души и т.д. В таком контексте и смерть становится лишь темой поэзии.

Своеобразно и непоследовательно рассматривал смерть Б.Поплавский. Он представлял смерть в религиозно-экзистенциалистском духе как пограничную ситуацию между бытием и небытием. Посмертного существования и бессмертия души для него не существует, так же, как и всеблагого Господа; смерть сама по себе «сладка» и желанна. Движение (по Б.Поплавскому «стремление») к смерти понималось им как основной принцип существования всего живого. «Сладость смерти» Б.Поплавского не разделяли многие авторы, прежде всего Г.Федотов. С позиций христианства Г.Федотов утверждает оптимистический взгляд на мир. Для него смерть – конец только земного существования, душа же бессмертна и ее ждет воскрешение. В контексте таких рассуждений взгляды Б.Поплавского и «петербургских поэтов» воспринимаются как упадочнические, декадентские.

Утверждая тему смерти как одну из основных в искусстве, тем не менее, представители среднего литературного поколения (Н.Оцуп, Г.Адамович, К.Мочульский) обращали свое внимание на то, что в творчестве ряда молодых эмигрантов разговоры о смерти превратились в модное «общее место», став своего рода литературным штампом. По их мнению, часто за словами о смерти, ужасе перед ней, стремлении к ней в произведениях молодых нет надлежащего содержания.

Не менее важной и дискуссионной для «числовцев» была тема, обозначенная ими как тема жалости. Жалость – одно из основных этико-философских понятий русской мысли, – рассматривалось «числовцами» прежде всего, применительно к искусству. При этом авторы публикаций разводили и отличали понятие «любовь» от более широкого, в их трактовке, понятия жалость, непременно включавшего в себя понятие «сострадание». Это соотношение они могли заимствовать у В.Соловьева («Смысл любви», «Оправдание добра»), который понимал любовь как производное от жалости. В какой-то степени жалость – прежде всего, к ближним своим, то есть к таким же эмигрантам, – была культурно-исторически связана с трагедией российского народа, последовавшей после большевистского переворота 1917 года.

О жалости так или иначе писали все основные теоретики «Чисел», но более всего – Г.Федотов и Б.Поплавский. При этом оба автора, как мы увидим, различно понимали жалость и ее роль в искусстве.

В рецензии на книгу В.Розанова «Опавшие листья» Г.Федотов говорит не столько о самом художественном произведении, сколько о религиозных взглядах и жизненной позиции Розанова. Жалость Г.Федотов видит как одну из основных движущих сил в мире Розанова. При этом ни в одной из цитат из «Опавших листьев», приведенных Г.Федотовым в своей рецензии, не встречается само слово «жалость». Розанов пишет об «утешении», о «любви к человеку», но обобщает эти нравственные категории и обозначает их словами «религия жалости» уже Г.Федотов, что позволяет нам познать внутренний мир самого критика. Жалость Г.Федотов воспринимает с точки зрения православного христианина, преимущественно как сострадание, соболезнование. По мнению Г.Федотова, Розанов не полностью проникся идеями христианства: «...как древний еврей, он плохо верит в бессмертие»^[206]. И только категория жалости помогает Розанову познать Бога, оставаться христианским писателем: «лишь погружаясь в жалость, Розанов встречается с Христом»^[207].

Относясь к жалости в целом положительно, оценивая способность к состраданию как христианскую добродетель, Г.Федотов, однако, говорит о том, что для искусства она может оказаться в какой-то степени пагубной. По мнению Г.Федотова, затмевая все прочие чувства, жалость мешает творческому познанию человеческой личности. Говоря о недостатках «Опавших листьев», Федотов утверждает: «Нельзя... не почувствовать, как тонет в этой жалостной стихии чувство личности. О самой любимой, о «друге», Розанов не умеет сказать почти ничего конкретного. Она остается для нас бледной тенью Женщины, Русской Женщины, Матери, Христианки – мы не видим ее живого лица^[208].

Другую точку зрения на понятие жалости высказывает Б.Поплавский в статье «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции» (2 – 3). Здесь, как и в последующих своих работах в «Числах», он создает своеобразную «философию жалости», отличную от христианского ее понимания. Для Поплавского жалость к людям – не просто неотъемлемая, но важнейшая черта мировоззрения и мировосприятия истинно творческой личности. Именно способность к жалости выступает для него основным критерием, по которому оценивается человек.

Начиная статью в свойственном ему парадоксальном стиле с утверждений о ненужности и даже невозможности искусства, Поплавский делает вывод: «Что же остается, когда познано, что и заниматься и не заниматься искусством одинаково грех? Остается жалость к высшему человеку (а все люди высшие, и чем ниже и темней человек, тем выше). Жалость в форме всякого рода участия.»^[209].

Как мы видим, жалость для Б.Поплавский стоит выше искусства как такового и даже выше «красивой и чистой духовной жизни». Литература есть лишь «аспект жалости»^[210]. Вместе с тем, далее в статье Б.Поплавский полностью уравнивает понятия литературы, жалости и христианства (в своем понимании), одновременно связывая их со своим пониманием «желанной» смерти: «...конечно, для литературы, т. е. для жалости (т. е. для христианства) самое лучшее это погибать»^[211].

При этом Б.Поплавский выдвигает различные требования по отношению к собственно творческой личности, жаждущей смерти, и к другим, ближним. Себя творческие люди жалеть не могут, «им прекрасно и сладко себя не щадить, потому что они уже иной мистический “aeon” самораскрытия духа и им все легко»^[212]. Других же жалеть – и притом деятельной, активной жалостью, – творческий человек обязан.

По мнению Б.Поплавского, каждый человек прекрасен в своей индивидуальности, у каждого свой путь постижения истины. Навязывать другому свой путь, – в том числе и путь гибели, – нельзя, это не согласуется с пониманием жалости Б.Поплавским. Каждый сам должен создавать свое мировоззрение, именно потому «…гораздо выше давать деньги, чем давать мысли. И малейший парад Армии Спасения стоит всего Лувра»^[213].

Эту же точку зрения Б.Поплавский развивал в других своих работах, опубликованных в «Числах», в частности, в статье «По поводу…». Здесь Б.Поплавский говорит о том, почему, по его мнению, человек достоин жалости и нуждается в ней:

«Исчезновение человека. Таяние человека на солнце, долгое и мутное течение человека, впадение человека в море. Чистое становление. Время, собственно, единственный герой всечасно умирающий. Отсюда огромная жалость и стремление все остановить, сохранить все, прижать все к сердцу»^[214].

Умирающий герой – время – появился у Б.Поплавского, конечно, не без влияния современных ему западноевропейских писателей, прежде всего, М. Пруста, о котором автор также немало говорит в своей статье. Можно здесь вспомнить и уставшее Время из «Царя-Голода» Л. Андреева. Но трактовка этой трагедии постоянно умирающего времени, исчезающего, тающего человека, как чего-то, из чего рождается жалость, принадлежит, конечно, исключительно самому Б.Поплавскому.

В свою очередь, Г.Федотов в своей статье «О смерти, культуре и “Числах”» весьма резко возражает Б.Поплавскому. По мнению Федотова, «Поплавский проклинает искусство во имя единственной реальности: жалости к человеку, даже к отдавленной заячьей лапке. С разных концов здесь Бог и человек (живая тварь) убивают искусство, как мнимое и ложное...»^[215].

В свою очередь, Г.Федотов утверждает приоритет искусства над жалостью. Именно в искусстве, прежде всего, а не в бездеятельной жалости для него проявляется Бог: «Искусство есть слава, “осанна” сквозь распятие падшего мира, и жалость бессильна убить его»^[216].

Точки зрения Г.Федотова и Б.Поплавского своеобразно примиряет С.Горный в своем опубликованном на страницах «Чисел» двучастном докладе «Психология “Жалости”». В первой части доклада автор приводит примеры различных трактовок жалости как понятия: речь псковской крестьянки, говорящей «залею» вместо «люблю», философия Ницше, Спенсера, Шопенгауэра, случай из студенческой жизни (встреча с сумасшедшим) и случай нервно-психического расстройства, описанный у Фрейда, рассказ князя Мышкина о бедной Мари и разговор Нехлюдова с Катюшей Масловой. Во второй части, сравнительно небольшой по сравнению с первой, автором делаются выводы из приведенных выше примеров. Выводы эти, несмотря на явное и глубокое знакомство автора с проблемой и постоянные ссылки на авторитет выдающихся философов, – и даже по контрасту с этим, – кажутся достаточно тривиальными. С.Горный выделяет два вида жалости – «вялую» или «пассивную» и «активную», «действенную». По мнению автора, первая есть причина (и симптом!) многих нервных расстройств; она безоговорочно вредна, поскольку «парализует волевой импульс»^[217], создавая только видимость дела. Активная же жалость, – жалость подлинно христианская (но при этом автор оговаривается: «Я говорю не о церковно-историческом, а о евангельском [христианстве – Н. З.]»^[218]). Активная жалость непременно ведет за собой поступок, доброе дело, с целью помочь страдающему. Действенная жалость, по С.Горному, «в том и состоит, что ее струя, направленная к единице – на самом деле есть борьба за нарушаемую злом гармонию»^[219].

Если мы рассмотрим с этой точки зрения статьи Г.Федотова и Б.Поплавского, то увидим, что Федотов говорит в первую очередь о «пассивной» жалости, а Поплавский, как уже упоминалось выше – об «активной» ее разновидности.

Итак, на страницах «Чисел» нашли свое отражение разногласия между Г.Федотовым и Б.Поплавским, связанные с различными трактовками жалости и ее соотношения с искусством. В связи с этим между данными теоретиками журнала, принадлежащими к различным литературным поколениям, развернулся интересный теоретический спор.

Г.Федотову присущ христианский взгляд на жалость как на сострадание, соболезнование. При этом для творческой личности, для автора искусство, по мнению Г.Федотова, важнее жалости. Именно в искусстве выражается Бог, в то время как безличная жалость ко всем сущим одновременно мешает, по Г.Федотову, постижению человеческой индивидуальности.

В свою очередь, для Б.Поплавского жалость как понятие становится отправной точкой его концепции искусства. В своих статьях на страницах «Чисел» он формулирует некую «философию жалости», согласно которой жалость стоит превыше всего, в том числе, и искусства. Под жалостью Б.Поплавский понимает уже не просто чувство, а некую движущую силу мира, способную приблизить человека к Богу.

Спор между теоретиками завершился «примирительной» статьей С.Горного «Философия “Жалости”», в которой точки зрения Г.Федотова и Б.Поплавского получили равное право на существование.

Более подробно о проблеме выражения жалости на страницах журнала «Числа» нами сказано в Главе III настоящего исследования, где рассмотрено практическое решение авторами «Чисел» данного вопроса в художественном творчестве.

Рассмотрев в данной главе взгляды теоретиков журнала «Числа», мы видим, что, несмотря на некоторые противоречия, –которые, разумеется, и должны были существовать во взглядах сотрудников, принадлежащих к различным литературным поколениям русского зарубежья, – можно говорить об определенной литературно-эстетической концепции «Чисел». Она неразрывно связана с философскими и (в меньшей степени) религиозными исканиями сотрудников журнала.

Для теоретических работ «числовцев» характерно провозглашение стремления к истинности отображения (прежде всего, духовной жизни человека) в художественном творчестве, обоснование категорий смерти и жалости как основных в современном искусстве, демонстративный отказ от «политики» на страницах журнала и вместе с тем превозношение искусства не как самоцели. Сторонниками теории «числовцев» «чистого искусства» назвать нельзя.

Хотя многие молодые и утверждали, что литературный текст не обязательно нуждается в прочтении^[220], но искусство в их понимании несет свои, особые задачи. Оно превращается в эстетике «числовцев» в средство самопознания автора-творца, преодоления пропасти между человеком и миром, прикосновения к запредельному, трансцендентному.

 

Глава III. Художественная практика журнала «Числа»

§ 3.1. Тематика, поэтика поэзии журнала

 

Художественный мир каждого поэта, публиковавшегося в «Числах», уникален, однако мы можем выделить некоторые общие черты, присущие опубликованным в отделе поэзии «Чисел» стихотворениям.

В области формы для многих стихотворений «числовцев» была характерно некое «пренебрежение» формой, связанное, прежде всего, с желанием не скрывать сути жизни, «самого главного» за внешней красотой стиха. Установки на психологическую достоверность, на приоритет содержания над формой, на интимность, простоту стиха обосновывались в теоретических публикациях Г.Адамовича, Г.Иванова, Н.Оцупа, З.Гиппиус, Б.Поплавского (более подробно об этом см. параграф 2.1. «Теоретики журнала «Числа» о роли и значении искусства»).

Начинающие поэты, – А.Гингер, М.Горлин, Ю.Терапиано, – высказывали свои мнения непосредственно в поэзии. Здесь они, в частности, говорили о «божественности простоты» и о трудностях ее достижения.

Так, в стихотворении М.Горлина «Город Нины Александровны» (№ 7 – 8) счастливые на первый взгляд обитатели веселого города оказываются на самом деле глубоко несчастливы из-за своей затейливой искусственности. Они отчаянно тоскуют по правде жизни:

 

… иногда на город находят словно тучи

И на лица пляшущих падают тени.

Точно они все готовы отдать за совсем простое утро

И за немногие, простые, как небо и хлеб, слова^[221].

 

О том же, только уже применительно к самим себе и своему поколению, говорят лирические герои Ю.Терапиано:

 

Уметь молиться, верить и любить,

Найти слова, спокойные, простые,

Быть искренним – нельзя^[222]...

 

и А. Гингера:

Слов ищу простых – с отцом^ говорить,

Но таких найти не могу^[223].

 

Мы можем выделить еще несколько особенностей, присущих «числовской» поэзии в целом:

1) Преобладание небольших по объему стихотворений без названий

Из ста девяноста одного стихотворения, опубликованного в «Числах», только семь представляют собой сравнительно объемные поэмы или баллады. Из них озаглавлено только тридцать одно, остальные даны под номерами.

2) Синтаксическая фрагментарность стихотворений, использование неполных предложений. Стихотворения при этом становятся похожими на отрывки из разговоров или дневниковые записи, как бы изначально не предназначенными для прочтения и созданным без ориентации на читателя.

Эти особенности формы видны в стихотворениях Г.Иванова «Все розы, которые в мире цвели...» (№ 1), «Бессонница, которая нас мучит...» (№ 4), «Час от часу. Год от году...» (№ 7 – 8). Так, в «Бессоннице...» последняя строфа из-за оборванности мысли теряет и строку, и рифму:

 

На бледном мареве абракадабры,

В мерцаньи фосфорического дна,

Больные рыбы раздувают жабры...^[224]

 

То же можно увидеть в таких опубликованных в «Числах» стихотворениях молодых авторов: «Ничем, ничем, ни призрачной улыбкой...» Н.Белоцветова (№ 7 – 8), «Банальнее – банального...» И.Одоевцевой (№ 2 – 3), «...И пряча под подушками ключи...» Л.Кельберина (№ 5), «Плотник» А.Холчева (№ 5), «То, что около слез. То, что около слов...» Л.Червинской (№ 9).

Так, все стихотворение Н. Белоцветова представляет собой одно развернутое предложение, точнее, по форме – лишь отрывок предложения, не имеющий даже грамматической основы^[225]: В связи с такой своеобразной грамматической конструкцией стихотворения оно не кажется ни цельным, ни завершенным. Перед нами, так же, как и в стихотворениях Г.Иванова, своего рода фрагмент «потока сознания». Скорее всего, творчество послужило Г.Иванова в данном случае одним из ориентиров для молодых поэтов.

3) Использование неологизмов

Для творчества молодых поэтов «Чисел» характерно создание неологизмов, упрощение рифмы и нарушение языковых норм (о чем см. ниже). В данном случае неологизмы служат молодым авторам не для намеренного эпатирования читателя, как в творчестве футуристов, а для максимально точного выражения своей мысли с помощью минимума средств. Вот характерные строфы из стихотворений Н.Белоцветова, А.Гингера, Д.Кнута:

 

Стихотворительное одержанье,

Язык богов, гармония комет!^[226]

 

...тот гулкий, вдохновенный, страшный час

Непоправимого жизнекрушенья^[227].

А телу жуткая миражится печаль^[228]...

 

4) Особенности рифмы

Упрощение рифмы в творчестве молодых поэтов связано с дальнейшим развитием ими идеи о простоте стихотворной формы. Если в стихотворениях З.Гиппиус, Г.Адамовича, Г.Иванова, Н.Оцупа в «Числах» рифма не имеет четко выраженных особенностей, то в творчестве молодых мы часто встречаем такую ее упрощенную модификацию как тавтологическая рифма (иногда глагольная). В качестве примера можно привести строки из стихотворений В.Андреева, Б.Заковича, В.Мамченко:

 

Солдат не плачет,

Лежит, не плачет,

А конь ускачет –

В ковыль ускачет^[229].

 

Разъяв, как яблоко, любовь,

Я миром брезгую. Слепая,

Беснуется слепая кровь,

И жизнь проходит, как слепая^[230].

 

Вознесись к отцу молитва, мой конь,

Подстрекаемый пятками моей любви,

Низойди на меня, отчий огонь,

Сильный поток любви^[231].

 

Иногда в творчестве молодых упрощение рифмы приводит к ее исчезновению. Так, в стихотворении В.Мамченко «Затворятся упорно глаза...» (№ 5) неожиданно появляются строки, в которых рифма заменяется созвучием:

 

К небу, опять, побредут

Без дороги – навзничь – на горы,

Впереди человек на кресте и в бреду

Загорится^[232].

 

Стихотворения, полностью написанные белым стихом, характерны для творчества Д.Кнута. В качестве примера можно привести отрывок из его стихотворения «Бутылка в океане» (№ 2 – 3):

 

А мне сейчас непоправимо-ясно,

Что наша жизнь – бессмысленность и ложь.

Я эти торопливые слова

Бросаю в мир – бутылкою – в стихии

Бездонного людского равнодушья^[233]...

 

5) Нарушение языковых норм

Нарушение лексической или грамматической сочетаемости в стихотворении также характерно для творчества молодых поэтов «Чисел». При этом иногда трудно определить, где автор применил этот прием сознательно, а где могла сказаться его литературная неопытность.

Так, Б.Божнев в своем стихотворении «Еще летит, еще летит пешком...» (№ 2 – 3) использует нарушение лексической сочетаемости (в том числе и оксюморон) для изображения абсурдного, хаотичного мира:

 

Еще летит, еще летит пешком

Любовь на ложе под Столы блаженства,

С которых крошки падают мешком

Наполненным Пирами совершенства^[234]...

 

В стихотворении А.Гингера «Мания преследования» (№ 2 – 3) нарушается грамматический строй предложения (возможно, непреднамеренно):

 

И мелкий шар как сердце тонет в лузу,

Подстреленное властию кия^[235].

 

Итак, для поэзии «Чисел» характерна формальная «простота», доходящая до нарочитого пренебрежения формой. Стихотворения при этом становятся похожими на отрывки из разговоров или дневниковые записи, как бы изначально не предназначенными для прочтения и созданным без ориентации на читателя. О своем желании (и, порой, невозможности) найти «простые слова» говорят сами молодые поэты в своих стихотворениях.

Если говорить о содержательной стороне поэзии, то лирический герой в «числовской» поэзии максимально приближен к автору стихотворения, чего требует установка на психологическую достоверность, исповедальность стихотворений, провозглашенная в «Числах» Г.Адамовичем, Г.Ивановым, Н.Оцупом, Б.Поплавским. Необходимо отметить, что эти установки сегодня считаются общими признаками поэзии так называемой «парижской ноты»^[236].

Для поэзии «числовцев», в соответствии с их теоретическими установками, характерно почти полное отсутствие гражданских мотивов, и, в свою очередь, преобладание интимной лирики. Авторы обращаются, прежде всего, к своему внутреннему миру.

При этом поэзия «числовцев» выражала исключительно трагическое мироощущение. Ей присущи мотивы лжи, предательства, измены, страха, отчаяния, одиночества, пустоты, холода, безмолвия, тьмы, безумия и так далее. Лирический герой осознавал конечность и, часто, ненужность своей жизни, бессмысленность искусства.

Как пример, можно указать на стихотворения: «Хорошо, что нет царя…» Г.Иванова (№ 1), «Еще мы смеемся сквозь слезы…» А.Ладинского (№ 5) и других. Вот характерные строфы стихотворений, передающие трагическое мироощущение лирических героев:

 

Все длилось промедленье

И, все слабей дыша,

От одиночества и от недоуменья

Здесь умерла душа^[237].

 

От всего отрекаюсь. Ни звука

О другом не скажу я вовек.

Все постыло. Все мерзость и скука.

Нищ и темен душой человек[238].

 

Банальнее банального

«Прости» свистка вокзального,

Печальнее – печального,

В купе вагона спального,

В ночи, с огнями встречными,

С цветами подвенечными,

Бряцание, качание –

А там совсем отчаяние...[239]

 

Особенно часто в стихотворениях «числовцев» варьируется тема смерти. Практически в любом из ста девяноста одного стихотворения, опубликованного в журнале, так или иначе затрагивается эта тема.

Так, только в первом номере журнала в двадцати девяти опубликованных стихотворениях шести авторов (более подробно см. Приложение № 3) слова «смерть», «гибель», «умирание» упоминаются около тридцати раз.

При этом «числовским» поэтам присущи различные взгляды на смерть. В трактовке представителей среднего поколения, Г.Адамовича, Г.Иванова, Н.Оцупа, и более молодого М.Горлина смерть предстает как «последний финал» в экзистенциалистском понимании. Лирический герой обретает смысл своего бытия, находясь в «пограничной ситуации», перед лицом смерти.

Так, Н.Оцуп в стихотворениях «Не только в наш последний час...» (№ 1), «Въезжают полозья обоза...» (№ 1), «Почти упав, почти касаясь льда...» (№ 1), «Снег передвинулся и вниз...» (№ 4) развивает высказанные в своих теоретических работах положения о необходимости смерти, боли, трагедии, так как эти явления делают жизнь человека насыщеннее, ярче. Без них, по мнению Н.Оцупа, невозможно само понимание того, что есть жизнь, радость, счастье^[240].

Уже в первом номере «Чисел» было помещено небольшое стихотворение Н.Оцупа^[241]. В нем смерть рассматривается как неотъемлемая часть жизни, избежать ее, по мнению лирического героя, невозможно. В бессмертие души он не верит, умереть для героя значит исчезнуть, «стать ничем». Но, вместе с тем, по его мнению, без присутствия смерти жизнь потеряла бы все свое очарование, ведь только «на краю гибели» бытие приобретает ценность.

Тезис о необходимости смерти обосновывается и в другом стихотворении Н.Оцупа – «Въезжают полозья обоза...». Вся красота жизни обретает для лирического героя особую прелесть, когда он вспоминает о постоянном присутствии смерти в мире:

 

И по льду скользящие сани,

И голос подруги твоей,–

Тем сердцу дороже – в сияньи

Над гробом зажженных свечей^[242].

 

В стихотворении появляется характерная для творчества Н.Оцупа развернутая метафора – образ обоза, саней, скользящих по льду, прекрасному, но вместе с тем непрочному, грозящему путникам гибелью. При этом метафора прозрачна – странники в санях движутся не просто по дороге, а по жизненному пути.

Одно из характерных для творчества Н.Оцупа стихотворений, в котором виден страх лирического героя перед смертью, – «Снег передвинулся и вниз...»^[243].

Начальные строфы стихотворения похожи на классические образцы пейзажной лирики. Тающий снег, греющийся на солнце голубь, неумолкающая капель создают образ прекрасной весны, обновления и воскрешения природы.

Но далее происходит контрастный переход к другой картине: вместо широты и простора появляется душная палата, вместо звука весенней капели слышится хрипение умирающего. В последних строках возникает зловещий образ маятника, отсчитывающего последние минуты человеческой жизни. Неумолимое течение времени, обновляющего в свой черед природу, убивает человека. Лирический герой испытывает отвращение к смерти и ужас перед ней.

Экзистенциальные мотивы представлены и в творчестве Г.Адамовича. Так, в стихотворении «Пора печали – юность – вечный бред!..» (№ 4) человек постигает, что жизнь прекрасна, только оказавшись на краю между жизнью и смертью, когда, казалось бы, потеряна и материальная («без денег») и духовная («без любви») основа его жизни:

 

Пора печали – юность – вечный бред!

 

Лишь растеряв по свету всех друзей,

Едва дыша, без денег и любви,

И больше ни на что уж не надеясь,

Он понял, как прекрасна наша жизнь,

Какое торжество и счастье – жизнь,

За каждый час ее благодарит

И робко умоляет о прощеньи

За прежний ропот дерзкий...^[244]

 

Нужно отметить, что в стихотворении своеобразно решен вопрос отношения героя с самой жизнью, представляющей собой некую высшую силу. Если раньше он роптал, то теперь, после перенесенных тягот, он «за каждый час ее благодарит».

Здесь нельзя не увидеть сходства с библейским Иовом, «праведником на гноище», ропот которого сменился в итоге непоколебимой верой в конечную благость Господней воли (об образе Иова в «Числах» впервые заговорила Н. Летаева, исследующая трансформацию этого образа в прозе «Чисел»^[245]).

Единственным из представителей молодого поколения «числовцев», развивающим экзистенциальные мотивы в поэзии в том же ключе, что и Н.Оцуп, и Г.Адамович, становится М.Горлин.

В его стихотворении «Когда с рельсов сойдя, с легким сладостным свистом...» (№ 7 – 8) также говорится о возможном приближении к чему-то высшему (возможно, к Богу) в тот момент, когда человек находится на грани жизни и смерти:

 

Когда с рельсов сойдя, с легким сладостным свистом

Поезд спотыкаясь мчится, круша себя,

Когда разбрасывая балки, известь и сваи,

Охваченный пламенем рушится дом,

 

 

Когда испуганного убийцы синеватый нож

Безвольно вонзается в покорную плоть,

Когда вдруг в ночи падают бомбы

На влажный от сна и тумана город,

 

Тогда странно как-то яснеет в душе,

И – благовение и трепет! – видна над миром

В небе гладком и плоском, как потолок,

Громадная тень недвижной руки^[246].

 

В творчестве молодых «числовцев», – А.Берлина, Л.Ганского, А.Гингера, Л.Кельберина, И.Чиннова, А.Штейгера, – смерть представлена как желанное избавление от земных страданий, отсюда часто возникает мотив самоубийства. Такая трактовка темы смерти характерна для молодых теоретиков «Чисел», прежде всего для Б.Поплавского и Л.Кельберина. Отсюда берет свое начало изображение притягательности смерти, за которое «числовцы» неоднократно обвинялись в «декадентских настроениях»^[247].

Мотив самоубийства также виден в таких стихотворениях, как «...И пряча под подушками ключи...» Л.Кельберина (№ 5), «Веревка, стул и крепкий крюк...» Л. Ганского (№ 10), «Я молюсь перед Богом моим» А.Гингера (№ 10), «Рукой протянутой почти касаясь двери...» А.Холчева (№ 10), «Нарциссы, и голубоватый день, и труп...» И.Чиннова (№ 10), «Баллада о гимназисте» А. Штейгера (№ 10).

Причины, приведшие героев данных стихотворений к самоубийству или мыслям о нем, как правило, сходны. Герой стихотворения Л. Ганского «Веревка, стул и крепкий крюк...» (№ 10) – «отважный неудачник» – ищет в смерти избавления от мук, от своего духовного одиночества:

 

Веревка, стул и крепкий крюк,

Друзьям последняя записка.

Скажи, не будет больше мук?

Скажи, ведь Ты теперь так близко^[248]…

 

Того же жаждет и семнадцатилетний гимназист из «Баллады о гимназисте» А.Штейгера:

 

Он писал в дневнике:

«Чуда нет. Я умру.

Не в Твоей ли руке

Кончу эту игру?»

 

«Если можешь – подай.

Если нет – откажи.

Лучше ад, лучше рай

Ожиданья и лжи»^[249].

 

Рассмотрим подробнее одно из данных стихотворений – «Рукой протянутой почти касаясь двери...» А.Холчева:

 

Рукой протянутой почти касаясь двери,

Паденьем оголенная, лежит с открытым ртом

С наивною стыдливостью в последний миг потери

Сознанья, пальцы скрючились под голым животом.

 

Сквозь тьму ресниц чуть-чуть белки сквозятся

Предсмертной мукой заведенных глаз.

Будильник тикает... И будто засмеяться

Все силится посвистывая газ.

 

Как память о вчера в изнеможенье жалком

Две папийотки свесились со лба...

Была живой – ходила все к гадалкам

Узнать судьбу... И вот пришла судьба!

 

Светлеет в комнате. Вот в солнечном сияньи

Сверкнуло зеркало и синее ведро,

Стал видимым, потерянный случайно при свиданьи,

У ног покойницы билетик на метро.

 

Шумней на улице. Из труб дымок курится

Жизнь начинается! Вставай, вставать пора!

Жизнь начинается, жизнь продолжает длиться

Для всех измученных, доживших до утра^[250].

 

Самого самоубийства как действия мы не видим; перед читателем предстают лишь его последствия как статичная, мертвая картина. В первых строфах стихотворения «действуют» лишь неживые предметы, причем их действия исполнены своеобразного символизма: будильник отсчитывает время, хотя для его хозяйки отсчет жизни уже закончился. Не случайно перед нами не простые часы, а именно будильник, готовый зазвонить в назначенное время, но не способный пробудить от «вечного сна». Рядом с будильником появляется образ явного виновника смерти женщины – «готового засмеяться» газа.

По сути, это единственные строки, из которых читатель может узнать, что же произошло в так тщательно описанной автором маленькой комнате. О самоубийстве не сказано ни слова – но мы понимаем все по посвистыванию выходящего из крана газа, по заведенным в предсмертной муке глазам женщины. Нам неизвестны ни подробности того, что произошло на роковом свидании, ни причины ее самоубийства.

Скорее всего, не один отдельно взятый эпизод из жизни безымянной героини стал причиной того, что она решила расстаться с этим миром. С помощью многочисленных деталей в описании внешности покойной и скудной обстановки ее комнаты автор рисует безысходность ее жизни. «Наивная стыдливость», «предсмертная мука», «жалкое изнеможенье» – вот те немногие слова, что как-то характеризуют покойную.

Казалось бы, последняя строфа стихотворения является в какой-то мере жизнеутверждающей, отрицающей смерть. «Жизнь начинается, жизнь продолжает длиться», – восклицает автор, но эти строки оказываются исполнены горькой иронии.

Призыв «Вставай, вставать пора!» кажется в данном контексте звоном будильника, обращенным к мертвецу. Шум на улицах, производимый измученными людьми, дожившими до утра, противопоставлен автором тихой комнате покойницы. И обстановка этой комнаты кажется описанной с гораздо большей любовью, чем проснувшийся окружающий мир.

Важная тема стихотворного отдела – поиск смысла жизни; тема социально актуальная, выходящая к философско-религиозным исканиям в эмигрантской среде. Здесь можно вспомнить слова из редакционной статьи, открывающей первый номер «Чисел»:

«Мировоззрения, верования – все, что между человеком и звездным небом составляло какой-то успокаивающий и спасительный потолок, – сметены или расшатаны.

“И бездна нам обнажена”»^[251].

Революция, гражданская война, эмиграция, новые, порой невыносимые условия существования русских людей требовали пересмотра ими своего миропонимания. Отсюда в начальный период эмиграции большое количество различных направлений в политической и культурной жизни русского общества за рубежом, обилие споров «как нам обустроить Зарубежную Россию». При этом к 1930-м годам все большую роль в жизни эмигрантов начинало играть молодое поколение, также ищущее в жизни свои пути. Именно «цель жизни, смысл смерти»^[252] должны были стать основными предметами для разговора в новом журнале «Числа», по замыслу его создателей, но именно в разделе поэзии эта тема становится одной из основных.

При этом трактовка данной темы «числовцами», как правило, пессимистическая – этот поиск оказывается напрасным. Выше уже было сказано о том, что лирический герой «числовской» поэзии часто максимально приближен к автору. Очевидно, характерное для нее трагическое мироощущение во многом объясняется бытовыми и моральными условиями, в которых оказались сами эмигрантские поэты.

Одиночество, бессилие изменить что-либо, предощущение конца эмигрантской культуры – все это легло в основание картины мира, созданной поэтами-«числовцами». Лирический герой Г.Адамовича, Г.Иванова, Н.Оцупа и молодых поэтов Л.Кельберина, Д.Кнута, А.Ладинского, Г.Раевского, Ю.Софиева, В.Смоленского, А.Холчева, Л.Червинской тяжело переживает свою отчужденность от мира^[253].

Из представителей среднего поколения, сотрудничавших в «Числах», наиболее трагическим видит мир Г.Иванов. Характерным в этом отношении является стихотворение «Хорошо, что нет царя...» (№ 1). В нем глубина трагедии русских эмигрантов передана с помощью парадоксальных утверждений, начинающихся со слова «хорошо». Хорошо – потому что хуже быть уже не может, что падать дальше уже некуда:

 

Хорошо что нет Царя.

Хорошо что нет России.

Хорошо что Бога нет.

 

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

 

Хорошо, что – ничего,

Хорошо, что – никого,

Так черно и так мертво –

 

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать^[254],.

 

Постоянно обращался к теме поиска смысла жизни Н.Оцуп – в таких стихотворениях, как «В жизни, которая только томит...» (№ 1), «Идти, идти, быть может, и вперед...» (№ 1), «Все будет уничтожено, пока же...» (№ 4), «Возвращается ветер на круги своя...» (№ 6), «Красавица (отрывок из поэмы)» (№ 10).

При этом смысл жизни для многих «числовцев», в том числе и для Н.Оцупа, был неразрывно связан со смыслом смерти, с решением вопроса о возможности посмертного существования, – и, соответственно, тема поиска смысла жизни была тесно связана с темой смерти.

Для лирического героя стихотворений Н.Оцупа жизнь бессмысленна потому, что он не знает, бессмертна душа или нет, что ждет человека за гранью смерти. Такой взгляд можно назвать агностико-экзистенциальным. Если никакого посмертия не существует, значит, жизнь оказывается лишенной смысла. Тогда с гибелью человека исчезает весь его внутренний мир, всего его устремления, надежды и мечты.

Но абсолютного знания об этой тайне бытия не существует и не может существовать. Помочь здесь способно не знание, но вера, которую лирический герой утратил. Поэтому он предстает перед нами человеком растерянным, не имеющим твердых духовных убеждений, лишенным какой бы то ни было опоры. Он способен лишь страшиться грядущей смерти. В качестве примера можно привести строки из стихотворения Н.Оцупа «Все будет уничтожено, пока же...»:

 

Там долго мы искали, как умели,

Для мира объяснения и цели,

 

И научились только день за днем

(Не разрубив узла одним ударом)

Довольствоваться тем, что вот – живем,

Хотя и без уверенности в том,

Что надо жить, что все это не даром^[255].

Тема поиска смысла жизни оказывается тесно связанной с темой смерти и в стихотворениях представителей молодого литературного поколения «числовцев». В их числе можно назвать стихотворения «Все дальше, дальше... это? – Нет...» (№ 5) и «Для жизни, которая камнем лежит...» (№ 7 – 8) Л.Кельберина, «Мы плачем над покойником; цветы...»(№ 9) Г.Раевского, «Какое дело мне, что ты живешь...» (№ 2 – 3) В.Смоленского, «Что же я тебе отвечу, милый?...» (№ 10) Ю.Софиева, «Плотник» (№ 6) А.Холчева, «Все не о том, помолчи, подожди...» (№ 6) Л.Червинской и другие.

Если лирический герой Н.Оцупа не способен ответить на вопрос о возможности посмертного существования, то герои названных стихотворений окончательно разуверены в нем. Человеческое существование для них не имеет смысла, посмертия не существует. Поскольку память о человеке не способна сохраниться долго, то любая жизнь, по их мнению, окончится смертью и забвением. Любое начатое им дело в такой ситуации оказывается бессмысленным, поскольку человек не может знать, доведет ли его до конца или его прервет смерть.

Героями стихотворений молодых поэтов часто выступают люди труда, ремесленники – плотник из одноименной поэмы А.Холчева, сапожник из стихотворения Ю.Софиева, – чей бессмысленный труд оканчивается смертью.

При этом А.Холчев в своей поэме символически подчеркивает эту мысль тем, что любовно вытесанный плотником гроб пригождается в конечном итоге для его же собственных похорон.

Закольцованность жизненного процесса подчеркивает кольцевая композиция поэмы – сцена выстругивания гроба начинает и заканчивает стихотворение. Память о погибшем плотнике постепенно исчезает, а ему на смену приходит новый мастеровой, начинающий стругать новый гроб – возможно, для самого себя:

 

Схоронили и забыли

Будто вовсе плотник не жил.

Значит это к смерти выли

Псы вчера, чуть свет забрезжил...

 

В мастерской с веселой песней

Новый плотник гроб сбивает.

Жизнь... Что может быть чудесней?

Смерть... Ну что ж? – И то бывает...[256]

 

При этом подчеркивается также внешнее и внутреннее сходство обоих плотников. Они одинаково одеты, сходно и их поведение – оба работают весело, с песнями, не задумываясь о том, что стругают именно гроб – символ грядущей смерти.

У Ю.Софиева смерть сапожника также предстает не более осмысленной, чем вся его жизнь:

 

Жил да был сапожник в нашем доме.

Молотком по коже колотил.

За работой ел. За стойкой пил.

Жил и жил себе – вдруг, взял да помер.

 

Омывают женщины его.

Заколотят гроб. Сгниет покойник.

Милый мой, оставь меня в покое!

- Больше я не знаю ничего^[257].

 

Тому же отсутствию смысла жизни, недолговечности человеческой памяти посвящены и вышеназванные стихотворения В.Смоленского и Г.Раевского. В обоих стихотворениях лирические герои сами выступают в числе тех, кто способен позабыть чужую жизнь и смерть, осознавая при этом, что в свое время так же будут забыты и они сами.

 

И как тебя зовут, и как ты жил

Не знал я никогда или забыл,

И если мимо пронесут твой гроб

Моя рука не перекрестит лоб^[258], –

восклицает лирический герой В.Смоленского, обращаясь к современнику. В его стихотворении объясняется причина всеобщего забвения – это одиночество человека в исполненном трагизма мире:

 

Но страшно мне подумать – что и я

Вот также безразличен для тебя

Что жизнь моя, и смерть моя, и сны

Тебе совсем не нужны и скучны,

Что я везде – о, это видит Бог! –

Так навсегда, так страшно одинок^[259].

 

О том же духовном одиночестве, с которым тесно связана бессмысленность жизни, пишет и Д. Кнут в своем стихотворении «Бутылка в океане» (№ 2 – 3).

Картина ночного Парижа, нарисованная им, похожа на некий сюрреалистический ад, в котором мучаются души эмигрантов, а слова о «людях-братьях» в данном контексте оказываются злой насмешкой над возвышенными идеалами:

 

Сейчас на крышах спящего Парижа

Лежит ночное войлочное небо.

В метро еще дуреют парижане,

Под фонарями, в нишах, у подъездов,

По трафарету созданные люди

Однообразно шепчутся и жмутся.

За окнами, неплотно – по-парижски –

Прикрытыми, шевелятся в дремоте

Какой-то первозданной мутной кучей –

Любовь, печаль, покорность, страх и горе,

Надежда, сладострастие и скука...

За окнами парижских сонных улиц

Спят люди – братья, набираясь сил

На новый день недели, года, жизни,

На новый день...[260]

 

Наблюдая из окна за жизнью жителей большого города лирический герой все яснее осознает весь скрытый трагизм этого мира. В связи с этим можно привести следующие характерные строки:

 

...А мне сейчас непоправимо-ясно,

Что наша жизнь – бессмысленность и ложь.

Я эти торопливые слова

Бросаю в мир – бутылкою – в стихии

Бездонного людского равнодушья...^[261]

Мы видим, что тема смысла жизни непосредственно связана с философско-религиозными исканиями авторов «Чисел» и реальными жизненными перипетиями эмигрантов. Но за эмигрантской трагедией «числовцам» видится трагедия утраты идеалов и верований, когда человек остается один на один с «обнаженной бездной».

 

§ 3.2. Своеобразие прозаических сочинений

 

В отличие от отделов статей, рецензий, поэзии, в которых принимали участие писатели всех литературных поколений, авторами прозы в «Числах» были преимущественно начинающие художники слова.

Так, из 55 прозаических произведений, опубликованных в журнале, всего 6 принадлежат перу авторов старшего и среднего поколений. Это отрывки из «Жасминового острова» И.Одоевцевой (№ 1), отрывки из «Третьего Рима» Г.Иванова (№ 2 – 3), «Рамон Ортис» Г.Адамовича (№ 5), «Индустриальная подкова» (№ 5) и «Шиш еловый» (№ 9) А.Ремизова, «Перламутровая трость» З.Гиппиус (№ 7 – 8).

Нужно отметить, что объем журнала не позволял публиковать большие произведения. Как правило, авторы ограничивались рассказами или небольшими повестями. Крупные произведения, – «Была земля» А.Бурова, «Аполлон Безобразов» Б.Поплавского, «Письма о Лермонтове» Ю.Фельзена, «Долголиков» С.Шаршуна, – публиковались с продолжениями в нескольких номерах.

В прозе «числовцев» можно выделить определенный ряд особенностей. Прежде всего, это, в соответствии с теоретическими установками «числовцев», уделение внимания частной, личной жизни человека, его внутренним переживаниям. Происходящие в окружающем мире события (в том числе и революция 1917 года, гражданская война, эмиграция) передаются и оцениваются только через призму восприятия героя. В центре «числовской» прозы стоит человек.

При этом, как правило, главным героем «числовской» прозы является русский интеллигент, вынужденный эмигрант, не чуждый литературному труду, – по линии судьбы, по идеям, по духу фактически двойник автора. Таким мы видим главного героя в «Водяной тюрьме» Г.Газданова (№ 1), «Неравенстве» Ю.Фельзена (№ 1), «Аполлоне Безобразове» Б.Поплавского (№ 2 – 3), «Была земля» А.Бурова (№№ 5, 6, 7 – 8) и других произведениях на страницах «Чисел».

Показательны в этом смысле следующие характеристики жизни героев «числовской» прозы:

«Меха и камни кончились в Берлине, и здесь мы третий год живем, не зная, на что и откуда сыты. Мама целый день бегает за старыми американками и должна водить их к великосветской русской портнихе – давнишней приятельнице. Я служу в газете, где вижу занятных людей и не скучаю, но работаю за гроши. Мы в отвратительном темном отеле, спим на двуспальной кровати и невероятно зависим одна от другой. Мама, бедная, устает до обморока, и мне невыносимо стыдно приходить поздно, без конца писать или поправлять. Она безропотно добрая, но каждый вечер отравлен...»^[262].

«Я разгружал вагоны, следил за мчащимися шестернями станков, истерическим движением опускал в кипящую воду сотни и сотни грязных ресторанных тарелок. По воскресеньям я спал на бруствере фортификаций в дешевом новом костюме и в желтых ботинках неприличного цвета. После этого я просто спал на скамейках, и днем, когда знакомые уходили на работу, на их смятых отельных кроватях, в глубине серых и жарких туберкулезных комнат.

Я тщательно брился и причесывался, как все нищие. В библиотеках я читал научные книги в дешевых изданиях, с идиотическими подчеркиваниями и замечаниями на полях. Я писал стихи и читал их соседям по комнатам, которые пили зеленое, как газовый свет, дешевое вино и пели фальшивыми голосами, но с нескрываемой болью, русские песни, слов которых они почти не помнили...»^[263].

«Таяло тело у Братолюбова, росла нужда безмерная, угрожать стал голод... Братолюбов однажды домашними средствами открыл, установил, что сахар растворяется быстрее соли, и если ничего не прирабатывать на протяжении годов, то и гроши, последние сто семьдесят марок растают быстрее сахара, – его единственного питания последних четырех месяцев... Хлеб, чай, сахар... Чай, хлеб, сахар... Хлеб и чай... И Братолюбов, вместе с тысячами других, постепенно выходили из болота, из круга, соскальзывали, точно по касательной, в неизвестность, в небытие...

…помогает Братолюбов, непрошенный, разгружать возы и грузовики, а после базара – убирать вместе с другими, тоже непрошенными и бездомными, скребками и метлами соскабливать и помет, и навоз, и птичьи кровяные горла, и рыбьи остатки... И продавцы охотно снабжали diesen armen netten Russen провизией и мелочью...»[264].

Как мы видим из данных примеров, главный герой принадлежит к тому же поколению, что и автор, и, как и он, испытывает все тяготы эмигрантской жизни, – как материальные, так и духовные. Герой оторван от своей Родины, своих корней, потерял свои идеалы и верования. Часто в связи с этим он борется с тенденцией к деградации, духовной смерти (более подробно об этом см. ниже).

При этом в большинстве произведений повествование ведется от первого лица и носит исповедальный характер. Так, Е.Бакуниной, чтобы каким-то образом отделить себя от героини своего «введения в роман» «Тело» (№ 7 – 8) пришлось специально предварить повествование следующими словами:

«То что я пишу от первого лица, вовсе не значит, что я пишу о себе. Мое я потеряно и заменено образом женщины, отлитой случайно обрушившимися условиями по типовому образцу.

В этой женщине я тщетно пытаюсь найти исчезающее, расплывающееся – свое. А нахожу чужое, сходное с другими. Следовательно и рассказывая о себе, я говорю о других. Мне только удобнее рассматривать этих других через себя. Виднее. Так нет ничего скрытого, ошибочного, ложного, выдуманного»^[265].

Здесь на практике реализуется провозглашаемый авторами журнала принцип «стремления к истине». Как мы видим, повествование от первого лица обосновывается автором как необходимое условие правдивости. Эту же мысль – необходимость писать только о себе и «рассматривать других через себя» – можно найти и в прозе других молодых «числовцев», в частности, Л.Кельберина и Ю.Фельзена. Так, герой-повествователь в «Зеленом колоколе» Л.Кельберина (№ 6), отмечает, что «...каждый говорит о себе или пустые слова»^[266].

Интересно, что герои-повествователи в прозе «Чисел», как правило, безымянны; лишенные имени собственного, они еще теснее сближаются с авторским «я».

Характерной чертой персонажей прозы «Чисел», также сближающей их с авторами – представителями молодого литературного поколения, – является разочарование в прошлых верованиях и мучительный поиск новых идеалов. Герои постоянно задаются вопросами о смысле жизни, которые остаются без ответов.

«Зачем и куда все это несет нас?.. Зачем? Кому мы теперь нужны?.. Кому дело до нас?.. Чего?.. ДЛЯ КОГО?!.. ВО ИМЯ ЧЕГО?!..»[267], – спрашивают сами себя эмигранты из повести А.Бурова «Была земля».

«...зачем эта печальная и страшная жизнь? И где же та страна, где все “ordre et beaute”?»[268], – задается вопросом герой «Уединения и праздности» В.Варшавского (№ 6).

Ищет и никак не может найти ответы на мучающие его вопросы герой «Трех отрывков» С.Горного (№ 4):

«Я… почувствовал темное рядом с холодком злобы в сердце – злобы на очередную, жестокую нелепость в жизни – кому это надо? к чему? боль, ужас…

Почему же, почему же так много боли здесь. Так скверно все устроено?»[269].

«...когда зрелище страдания становится совершенно нестерпимым – предстают неразрешимые детские вопросы – почему и зачем. И непримиримое: за что»[270], – отмечает героиня «Тела» Е.Бакуниной, добавляя при этом:

«И ясно, что раз неизвестно почему и зачем, и за что – другим, то значит и меня ждет какое-нибудь несчастие (дохожу до совершенной уверенности в этом). И вот я должна жить и ждать, не будучи в силах ничего ни отвести, ни предотвратить»[271].

Своим героям авторы-эмигранты как бы передают свою обиду на не защитившие их высшие силы, разочарование в христианстве. Так, А.Гингер называл себя буддистом, С.Шаршун интересовался восточными религиями и новыми течениями в западноевропейской философии.

Б.Поплавскому современники приписывали самые разнообразные религиозные взгляды, и, пожалуй, точнее всех его мировоззрение в этом отношении выразил Г.Адамович:

«Никогда нельзя было знать и предвидеть, с чем придет сегодня Поплавский, кто он в сегодняшний вечер: монархист, коммунист, мистик, рационалист, ницшеанец, марксист, христианин, буддист, или просто спортивный молодой человек, презирающий всякие отвлеченные мудрости и считающий, что нужно только крепко спать, плотно есть, делать гимнастику для развития мускулов, а всё прочее – от лукавого. В каждую отдельную минуту он бывал совершенно искренен, но остановиться или хотя бы задержаться ни на чем не мог^[272]».

Религиозное сознание героев «числовской» прозы развивается соответственно со взглядами авторов.

Герои «Аполлона Безобразова» Б.Поплавского (№№ 2 – 3, 5, 10) и «Долголикова» С.Шаршуна (№№ 1, 4, 6, 9, 10), равно как сами авторы, – религиозные эклектики.

Так, в размышлениях Аполлона Безобразова единый Бог разделяется то на праведного Христа (образ которого он трактует по-своему), и жестокого Бога-Отца Ветхого Завета, то на дуалистические образы, сходные с зороастрийско-манихейскими или египетскими:

«Ребенок он, твой Христос. Он Отца не видел никогда. Ему его доброта Отца заслонила. Вот Он и сказал: – Я и Отец одно... Если одно, то Христос обманщик: Он мир творил, Он невинных убивал, Он крокодиловые слезы проливал, лицемеря с косой в руке. И его вина горше всех. Если же не одно, то не знал ничего о Боге, ибо много лучше Бога был. Почему отец его и предал»^[273].

«Я не молюсь никогда. И неужели ты думаешь, что Они в самом деле поссорились из-за человека. Да они из-за карт передрались. – Белый Черного обыграл, и опять играть сели»^[274].

«Разве Христос, если бы он родился в наши дни, разве не ходил бы он без перчаток, в стоптанных ботинках и с полумертвою шляпой на голове.

Не ясно ли вам, что Христа несомненно во многие места не пускали бы, что он был лысоват и, что под ногтями у него были черные каемки»[275].

Нужно отметить, что и сам герой-повествователь в «Аполлоне Безобразове» характеризует себя именно как безбожника:

«...волоча мысли, я ушел от Бога, от достоинства и от свободы...»^[276].

При этом в его размышлениях часто соединяются образы и понятия из различных религий:

«Тогда начался некий зловещий нищий рай, приведший меня… к безумному страху потерять то подземное черное солнце, которое как бесплодный Сэт освещало его»^[277].

В свою очередь, Долголиков – главный герой одноименного романа С.Шаршуна – характеризуется автором как аскет, интересующийся антропософией и манихеизмом^[278]. Вместе с тем, он практикует медитацию, причем способом сосредоточения Долголикову служат христианские тексты:

«“Jesus pasibilis! Христос, повсюду и непрерывно за нас распинаемый!” мысленно произносил он, стараясь приблизиться к переживанию того, на чем настаивал разум»^[279].

Близок к религиозному эклектизму и герой рассказа Н.Татищева «Кривой» (№ 10). В его рассуждениях присутствуют образы из различных религий, несмотря на то, что сам он себя позиционирует как индуист:

«Февраль – месяц возрождающегося Феба, когда Феб загоняете своим бичом Вакха под землю, в сырые винные погреба. Но еще царство Вакха не окончательно низвержено и благоразумно в меру совершать ему возлияния. В моем мешке, кроме бутылки и одеяла, находится еще Библия; я иногда читаю главу из ветхого завета и согреваюсь, воссоздавая на фоне военных и любовных эпизодов пейзажи азиатских пустынь»^[280].

«В начале моей бродяжнической жизни, т.е. сразу после войны, я собирался уйти от суровых европейских зим на юго-восток, в Индию. Я знаком через книги с индусской метафизикой и считаю атмосферу индуизма, физическую и психическую, наиболее подходящей для меня»^[281].

С.Горный создает в своих рассказах «Фотография» (№ 1), «Три отрывка» (№ 4), «Отрывок» (№ 6) образ эмигранта-атеиста. При этом последовательно показывается, каким образом его герой (все рассказы объединены одним образом повествователя) приходит к отрицанию бытия Божьего.

Сначала герой разочаровывается в православной религии. По его мнению, она неспособна дать ответ на главные вопросы бытия, рассеять страх человека перед смертью:

«Кроткую речь сказал похожий на сельского священника, незлобивый, с большой бородой, батюшка. Слова скользнули и полетели, как дуновение. Не было в них пристальности, взреза душ наших. Кроткий батюшка просто верил и были слова его легки, как дыхание. Ему-то они все облегчали.

...сельский батюшка пошелестел тихим безропотным благословением, – ветер качнул, погладил ласково листья, затих. А порезы на душе, они-то, ведь, остаются. Как же быть?»^[282].

Ища ответа на свои вопросы, герой далее приходит к представлению о некоем Боге-математике, в чем-то сходном с перводвижителем механицистов. Такой Господь отнюдь не всеблаг, он вообще лишен представления о добре и зле. Но только такой Бог возможен в мире, где, по мнению персонажа С.Горного, царит несправедливость. Наивные детские молитвы дочери не в силах воскресить ее отца:

«Ибо Бог у нас математик.

Чудес у Него нет.

Уже если Он убил, разорвал, залил черным спину, похолодил ноги – то чудес Он сделать уже не может. Сам не смеет. У Него все по логарифмам.

А напрасно^[283]».

От представления о таком Боге герой, логически развивая свою мысль, приходит к атеизму:

«...я бы на месте Боженьки взял бы и сделал чудо.

Вернул бы аптекаря к жизни.

Что Ему стоило бы сделать это?»

А может быть и Боженьки-то никакого нет?^[284]»

К атеизму приходят и многие другие герои прозы на страницах «Чисел». Прежде всего, это характерно, конечно, для произведений молодых авторов. Так, признается, что не верит в Бога, героиня «Тела» Е.Бакуниной:

«Какой Бог, когда возможны война и расстрелы, матери, грызущие от голода руки и поящие кровью детей (Китай). Матери пожирающие детей (Россия). Отвратительные, неизлечимые болезни. Омерзительные пороки. Гибель, гибель, гибель, – на суше и на море, в небе и на земле. Молиться некому»^[285].

По ее мнению, вера в Бога утеряна многими людьми в эмиграции, прежде всего, из-за тяжелых условий существования, унижающих человека и не оставляющих места для любых идеалов и верований:

«Стыд, долг, Бог, нравственный закон – все, с чем пускаются в плаванье, пошло ко дну...»^[286].

Об этой же утрате религиозной веры как характерной черте духовной жизни русской эмиграции пишет в своем романе «Была земля» А.Буров. Характеризуя главного героя, профессора Стратонова, он отмечает:

«Что-то опустошило душу, что-то оторвало веру, отлетел, оторвался покой, растерял он вдруг ясные нити и ключи к вещам, казавшимся ему недавно смертельно нужными, драгоценными...»^[287].

Подобно Стратонову, разочарован в религии и герой «Писем о Лермонтове» Ю.Фельзена (№ 7 – 8). По его мнению, бессмертие души – лишь иллюзия, в которую людям удобно верить:

«...меня преследует... мысль о конечности, о несомненном умирании того, чем мы восхищаемся, что мы считаем, вернее, хотим считать бессмертным, что является, в сущности, лишним доказательством человеческого стремления ухватиться за какой-нибудь (хотя бы заведомо-иллюзорный) «кусочек вечности» среди шаткой и преходящей земной жизни»^[288].

«...какой же прогресс, какое обогащение, если мы сами исчезаем и весь напыщенно-раздутый земной «мирок» когда угодно может исчезнуть. И все способы изобретенного нами бессмертия – человеческой души и человеческого творения – все это против правды единственно-очевидной, правды великого человеческого исчезания.

...мы же, преодолевая низкую очевидность и свою неотступную о ней боль, придумали вечное потустороннее бессмертие – божественную неумирающую свою душу...

...к смутной, единственно-верной этой догадке мы примешиваем трусливую необходимость в личном, животном неумираниии крепко держимся всего искусно перемешанного – откровений, верований, систем...»^[289].

В числе религиозных образов, так или иначе появляющихся на страницах «числовской» прозы, один заслуживает особого внимания. Это образ библейского Иова, который, с вариациями, появляется на страницах «Чисел» несколько раз.

Так, например, А.Буров в рассказе «С одинокими Господь» (№ 10) устами своего героя Давида Бирнбаума сопоставляет мучения эмигрантов в чужой стране с испытаниями, перенесенными библейскими пророками:

«Все хорошие люди страдают... Иосиф с братьями у фараона сидели? Сидели. А о пророках и вождях и говорить нечего, счет потерял... Взять хотя бы этого... как его... вроде Иова, – весь, понимаете, в струпьях, в язвах, – шутка ли, – страдал и не роптал!.. Да как страдал еще!.. Мы, как никто, и все революции, и все эволюции отстрадали...»^[290].

Это дало возможность Н.Летаевой, а также авторам учебного пособия «Литература русского зарубежья (1920-1990)» под редакцией А. И. Смирновой (2006 г.) говорить о существовании в прозе «числовцев» образа Иова – праведника на гноище, через страдания оказывающегося только укрепленным в своей вере в Божественную Истину.

Однако, в связи с разочарованием авторов «Чисел» в христианских идеалах, обнаруживаются серьезные различия между образами библейского пророка и героя-эмигранта «числовской» прозы.

Так, В.Варшавский в своей повести «Уединение и праздность» включает в размышления молодого эмигранта искаженную цитату из Книги Иова. Если библейский праведник убежден в своем существовании на земле, говоря: «...или, как выкидыш сокрытый, я не существовал бы, как младенцы, не увидевшие света»^[291] (Книга Иова, 3, 16), то герой В.Варшавского, напротив, разуверяется в своем полноценном бытии, намеренно искажая цитату и говоря: «Или как выкидыш зарытый, я еще не существовал»^[292].

Претерпевающий мытарства Иов в конечном итоге оказывается сполна вознагражден за свою преданность Богу. Но вознаграждение героя «числовской» прозы невозможно. Прозаические произведения «числовцев» практически всегда заканчиваются трагически: разрывом любовных отношений, гибелью персонажей или их близких и так далее. Герой не ждет от будущего ничего хорошего. Как правило, оно неопределенно, и внушает персонажам лишь страх. Отсюда берет свое начало не твердая и непоколебимая вера Иова, а, напротив, разуверенность в Боге, или, по крайней мере, в привычном представлении о нем.

В качестве еще одной черты, характерной для прозы «Чисел», можно выделить отношение персонажей к окружающему миру, который кажется им чуждым и враждебным. При этом мир представлен в гротескных образах, нелеп и даже фантасмагоричен.

Таков, например, мир в «Водяной тюрьме» Г.Газданова, в «Идиллиях и анекдотах» Р.Пикельного (№ 4), в «Аполлоне Безобразове» Б.Поплавского, в «Долголикове» С.Шаршуна, в «оптимистическом рассказе» В.Варшавского «Из записок бесстыдного молодого человека» (№ 2 – 3), «Пане Станиславе» Б.Сосинского (№ 2 – 3).

Предметы в этом мире часто одушевлены, они могут претерпевать странные алогичные превращения. Примечательны в этом смысле следующие описания:

«...я видел, как оживали и начинали существовать все предметы, наполнявшие мою комнату; как неведомый свет бежал по зеркалу шкафа, как раздувались страницы книги на столе, как плыл в темноте мраморный корабль умывальника и из-за овальной решетки его, помещавшейся между кранами с горячей и холодной водой, мелькало белое лицо водяного пленника...»^[293].

«..из мглы одиночества, одичания – отчалил, двинулся куда-то; таяли льды, стеклянные колпаки тюрьмы; забрезжило, повеяло утром; дрогнули в запрозрачневевшем воздухе, засеребрились – звуки: арфы, лютни, лиры»^[294].

«…убеленный сединами, под тяжестью тысячелетий, я содрогался перед видением мира, все шире и шире развертывающегося перед крыльцом нашего дома. Я шел в лесу и плача, останавливая рукой биение сердца, кричал в темноту и одиночество дорогое мне имя. Шевелился мох, обнимая мои ноги, ветви хлестали меня по лицу, ломая деревья, шел на меня широкоплечий медведь, а по пятам неустанно семенили волчьи стаи»^[295].

«Кто-то внизу, в первом этаже, играл на рояле – и рояль сдвигался с места и шел ко мне, гремя по винтовой железной лестнице, ударялся всей своей тяжестью в дверь»^[296].

«Это глупости – думать, что вещи не спят. И как еще. Забор спит, серый, недвижный. И деревья спят, на небе видно даже, не шелохнутся. И корпуса фабричные, большие, – красные стены — все спит»^[297].

«Вдруг он увидел нечто очень странное; высокий дом, мимо которого он проходил, стал медленно и бесшумно наклоняться; фигура русской актрисы показалась на третьем этаже и двигалась в воздухе вниз, держась за раму окна...»^[298].

Поскольку как мы уже отмечали выше, для «числовской» прозы характерно повествование от первого лица, мир показан через восприятие повествователя. Следовательно, оказывается искажен не столько сам мир, сколько представление героя о нем. Как правило, повествователь мыслит себя вне этого мира, он разобщен с ним. Сами герои отмечают это как характерную черту своего мировосприятия:

«Мне начинает казаться, что все призрачно, непостижимо и видится как на далеком кинематографическом экране, когда сидишь в самых задних рядах, мучительно вглядываешься и напрасно пытаешься перейти какую-то черту, отделяющую от этого, вне меня существующего, экрана и достигнуть иллюзии, превращающей плоские сменяющиеся изображения в трехмерный, со всех сторон окружающий мир. Чтобы все плывущее перед моими глазами, обманчивое, как дрожащий в знойном воздухе мираж, облеклось тяжестью и твердостью настоящих вещей, чтобы все встало на свое место и сделалось обычным и неподвижным, нужно пристально и сосредотачивая внимание вглядеться, тронуть рукой...»^[299].

Фантасмагоричность описываемого мира во многом обусловлена тем, что для прозы «Чисел» характерно размытие в сознании героя границ между реальностью и его снами, мечтами, воспоминаниями, даже сказками, что также отмечается героями:

«…вообще все было очень странно, все плыло по открытому морю необычайности, но необычайности как бы самодвижущейся, саморазвивающейся, необыкновенности снов и самых важных событий царства воспоминаний, тоже случившихся как бы сами собой, тоже несомых каким-то попутным ветром предопределения, рока и смерти»^[300].

Так, в восприятии девочки Марии, героини «Жасминового острова» И.Одоевцевой, реальный мир накладывается на мир сказок и снов, причем она не делает между ними различия. Сказочные карлики для Марии так же реальны, как и ее отец, и прочие окружающие ее люди. Она не сомневается в том, что ее будущая мачеха – ведьма, а все в мире одушевлено:

«Яблони бегали вперегонки по дорожкам, быстро перебирая длинными корнями. И не только яблони, но и все деревья, все кусты ходили по саду. Даже огромный, столетний дуб тяжело шел, качая ветвями. Можжевельник, как еж, катался колючим шариком взад и вперед по лужайке, а елки танцевали. Их колючие верхушки подпрыгивали в звездном небе»^[301].

Сказочные мотивы также ясно видны в «Долголикове» С.Шаршуна. В частности, путешествию героев в сказочный мир посвящена глава «Злой мальчик» (№ 1). Здесь на равных с персонажами из реального мира действуют такие традиционные сказочные герои, как Серый Волк и Красная Шапочка.

Часто герой «числовской» прозы, избегая неприглядной действительности, погружается в мечты, которые также накладывают свой отпечаток на восприятие им окружающего мира.

В таком случае не просто стирается граница между реальным миром и мечтаниями: часто воображаемый мир приобретает для героя большую значимость, нежели действительность. Такое мировосприятие характерно для героев молодых авторов – В.Варшавского, Ю.Фельзена, В.Яновского.

Так, герой «Неравенства» Ю.Фельзена (№ 1) одинок, у него нет близких людей в реальной жизни. Но их отсутствие он заменяет воображаемым общением, описывая свой день следующим образом:

«…слоняюсь до ночи по разным кафе, радуюсь милым людям, гадаю о них, мысленно завожу дружбу и пробую новых друзей в чем-то убедить…^[302]».

Близок к нему другой персонаж прозы Ю.Фельзена, – герой-повествователь из «Писем о Лермонтове» (№ 4). Он так же одинок, и так же вместо построения реальных отношений довольствуется идеальными «воображаемыми романами». В этом отношении показательны следующие его слова:

«...есть у меня чуть ли не с детства один любимый, действительно “воображаемый роман”, где я такой, каким хотел бы сделаться, и со мною женщина...»^[303].

Точно так же довольствуется воображаемыми отношениями и героиня «Тела» Е.Бакуниной. Презирая собственного мужа, с которым у нее нет духовной близости, она мысленно «изменяет» ему с героями романов^[304]. Характерно, что свои грезы она считает более реальными, чем настоящую жизнь, говоря о вынужденном прекращении мечтаний:

«Из того, что есть моя подлинная действительность, я возвращена в чуждую, томительную явь»^[305].

Постоянно погружен в мечты и один из персонажей «Тринадцатых» В.Яновского – бывший русский офицер, ныне сутенер своей жены. Грезы для него – средство хоть как-то отстраниться от того жалкого существования, которое эмигранты влачат в Париже. В мечтаниях он проживает другую, значимую для него жизнь, совершенно не похожую на реальную:

«Холодно. Окоченели мокрые ноги офицера. Чтобы согреться, он, по старой привычке, начинает мечтать... Он молодой генерал, командующий армией; у него звучное имя: Имперов!»^[306].

«Греют мечты офицера...

“Это он. Имперов! Талантливый артист освистанного фарса!

Ведь может же артист гениально сыграть и бездарную комедию! Но от этого еще больше проиграет она!.. Вот почему, должно быть, так небрежно касается молодой генерал своего кэпи и говорит:

– Артист был на месте, — бездарен режиссер!

– Генерал Имперов, я прикажу вас арестовать!

Небрежно откозырял, улыбаясь.

– Генерал, отдайте шпагу: вы арестованы!

Еще небрежнее поклонился.

– Генерал Имперов, я вас расстреляю!

— Слушаюсь, г. верховный главнокомандующий.

 

В последний раз коснулся генерал Имперов своего кэпи, и его вывели...»^[307].

Так же уходит от скучной, беспросветной реальности в мир своих грез герой произведения В.Варшавского «Из записок бесстыдного молодого человека» (№ 2 – 3). В его мечтаниях реалии причудливо искажаются, появляются фантастические образы:

«Я начинаю мечтать и в мечтаниях становлюсь очень умным и читаю докладе в существующем при нашем курсе кружке. После моего доклада идущий первым на нашем отделении студент, с толстой, курчавой головой и маленькими глазами, которые всегда влекли меня затаенным в них беспокойством, подходит ко мне, крепко жмет руку и говорит: “Вы замечательно решили квадратуру круга личных публичных прав. Вы станете золотым гвоздем нашего кружка”... Красивая студентка, которая раньше никогда меня не замечала, так как она разговаривает только с самыми умными студентами, ослепляя меня сиянием глаз, более прекрасных, чем очи Врубелевской Царевны-Лебедь, произносит фразу – “Вы так верно раскрыли учете Дюги”, звучащую в моем охваченном восторгом сознании, как – “мы могли бы любить друг друга”... Сам профессор, выйдя из-за кафедры, расталкивает обступивших меня студентов, давая дорогу, торопливо семенящему маленькими ножками, кроткого вида старичку с громадной головой. Это спешит Кант»^[308].

В свою очередь, мечты приват-доцента Братолюбова, героя произведения А.Бурова «С одинокими Господь», обращены к будущему – не только его самого, но и всех эмигрантов.

Он мечтает о начале новой, осмысленной жизни, построении новой России:

«…когда окончится «владычество татар», зарубежные вожди обязательно вспомнят и призовут и приват-доцента Братолюбова, и провизора Бирнбаума... Все понадобятся, все «по кирпичику» туда понесут...»^[309].

Нужно отметить, что в искаженном мире «числовской» прозы нелепы и алогичны не только предметы. Точно так же абсурдно выглядят и ведут себя в этом мире окружающие героя люди:

«Аббат был всегда надушен и постоянно улыбался; и когда я долго смотрел на него, у меня вдруг появлялось впечатление, что аббата внезапно ударили по голове, он перестал соображать, и на лице его появилась эта блаженная улыбка, которая останется до тех пор, пока не пройдет отупение, вызванное ударом»^[310].

«Не зная ни греческого, ни латыни, Собр покупал, правда редко и по случаю, только книги древних авторов, читал он русские или немецкие предисловия к ним, причем, если автор предисловия находил нужным перевести какую-нибудь фразу старинного текста, – чувствовал себя обиженным, усматривая в этом недоверие и неуважение к читателю»^[311].

«Прежде чем отправиться в город, Анна-Амалия-Амедея-Тереза фон Краусс (так звали мать Собра) — наряжалась грабителем: заматывала вокруг шеи красный платок, прятала под картузом волосы и в старом, обтрепанном костюме покойного мужа, неумело подражая ухваткам театральных жуликов, будто бы крадучись – вылезала через окно на улицу и таким же образом проникала обратно в дом»^[312].

«В прошлом году у Балдахала отпадала голова: проснется, утром, а она у него на ниточке; за зиму голова приросла – африканский доктор прирастил внушением и укрепил маринолем...»^[313].

«Числовской» прозе свойственны образы пропасти, бездны (в которую все рушится), дыма и пыли (как и они, все легко исчезает, рассеивается). Можно привести несколько характерных примеров использования этих образов:

«...он чувствовал, что летит в пропасть. Страшно лететь в пропасть, лгуны говорят, что это сладко»^[314].

«Вот они – знакомые... неотвязною тенью скользящие за мной в пропасть, маленькие, жалкие, уязвленные люди – обыватели – как я»^[315].

«Я обнимал воздух, потому что он напоминал мне о тонком теле Елены. Но воздух ускользал из моих объятий. Мир таял, как дым. Я цеплялся за этот мир руками, но он уходил от меня, как туманный и печальный сон»^[316].

«Ему показалось, что вся его прочная, разумная жизнь хозяйственного фермера вдруг, как столб пыли, взлетела из-под его ног, закружилась и рассыпалась перед ним. И ничего не осталось»^[317].

«Я курю папиросы, и подымаюсь дымом над столом, к потолку – как это делает человек во сне, которому скучно днем и грустно одиноким вечером»^[318].

Одним из самых характерных для «числовской» прозы является образ водной стихии, которая смывает все, затапливает города, истребляет людей. В данном случае вода предстает как символ пережитых героями-эмигрантами потрясений, уничтожения привычных для них реалий, идеалов, верований.

К образу воды, моря как стихии обращались в своей прозе такие авторы «Чисел», как Г.Адамович («Рамон Ортис», № 5), А.Алферов («Море», № 10), А.Буров («Была земля»), Е.Бакунина («Шторм»), В.Варшавский («Уединение и праздность»), Г.Газданов («Водяной пленник»), Б.Поплавский («Аполлон Безобразов»), С.Шаршун («Долголиков») и другие. Как мы видим, уже названия многих произведений так или иначе связаны с этим символическим образом.

В некоторых произведениях, например, в «Шторме» Е.Бакуниной и «Долголикове» С.Шаршуна сметающая все на своем пути водная стихия вполне реальна (в «Шторме» героям грозит разбушевавшийся океан, в «Долголикове» главный герой погибает во время наводнения). Но обычно образ воды появляется во снах или мечтаниях героя – как один из элементов нереального, фантасмагорического мира:

«...я увидел, что комнаты затоплены зеленой водой и по стенам растут длинные морские травы; и высоко под потолком стояла неподвижно лысая голова аббата Tetu с неподвижными, улыбающимися глазами...

Подруга m-lle Tito… играла на рояле; и каждый раз, как палец ее нажимал клавишу, оттуда показывался хрустальный пузырек воздуха, – он поднимался вверх с легким бульканьем… В комнату вплыл, держась за спасательный пояс, матрос, влюбленный в мадам Матильд, и черные буквы на его поясе повторяли его отчаянные крики – je veux la patronne!^[319]»

«Как огромно лето в опустевших городах, где все полузакрыто и люди медленно движутся, как бы в воде»^[320].

«Мне снился Париж, затопленный морем. Медленно через кафэ дю Дом проплывали огромные рыбы и гарсоны плыли вниз головою все еще держа в руках подносы с бутылками, что совершенно противоречило законам физики.

А где-то в сторону Обсерватории, медленно освещая воду желтыми снопами своих прожекторов, проплывала неизвестная подводная лодка...

И солнце вставало, озаряя неподвижно плавающих в воде красивых и мертвых Монпарнасских проституток»^[321].

Интересна трактовка этого образа-символа в прозе А.Бурова. Он обращается к тургеневской метафоре («вешние воды»), но в его интерпретации эти воды превращаются в стихию, губительную как для самих героев, так и для их идеалов:

«...их самих несло, точно бревна, попавшие в поток водопада... Вешние воды в своем стремительном потоке подхватывали, уносили даже самых робких и осторожных, одинокие голоса которых тогда, что – вопиющий в пустыне, но и им не удавалось приткнуться к захлестанным, мутной волной, берегам...

...какие-то стоки воды хлынули, смели, опрокинули, все томы и кафедры...»^[322].

Примечательно, что главный герой произведения, профессор Стратонов, добивается в качестве статиста немного кино непревзойденного успеха именно «в роли утопленника».

Реально описанный мир тоже по-своему примечателен. Героев преследуют разочарования и смерти, например, в таких произведениях, как «Тринадцатые» В.Яновского (№ 1), «Как дым» А.Ладинского (№ 4), «Кирпичики» А.Штейгера (№ 7 – 8).

Как нами уже было показано выше, герой часто пытается бежать от этой неприглядной действительности, однако ему доступно лишь пространство его фантазий, мечты, литературы и – идеализированного прошлого. Но все эти побеги обречены, действительность всегда оказывается сильнее, она убивает все надежды и идеальные устремления.

В связи с этим персонажи постоянно испытывают гнетущие чувства тоски, скуки, страха, а также потери реальности, утраты контакта с внешним миром. С последним связано желание героев обрести всю полноту и радость бытия.

Так, Вильгельм Гуськов, герой повести В.Варшавского «Уединение и праздность» мучительно переживает свою разобщенность с окружающим миром, он жаждет слиться с ним, познать «глубину жизни»:

«...Вильгельм видел, что он ничего не знает о... желтой стене, что она стояла где-то вовне, неподвижно и всегда и равнодушно к нему. Он смотрел на нее открытыми глазами и повторял: «желтая стена», но в ней ничего не было за этими словами...

И тогда он подумал, что все простерто над пустотой и что эта стена нигде не находится и мужик, проехавший на телеге среди облаков и звезд, проехал в несуществующем пространстве»^[323].

«Уже давно его смущала странная мысль, что другие люди были в “глубине” жизни, но он хотя раньше, в детстве, тоже находился в этой глубине, теперь, так как произошла какая-то ужасная и необъяснимая ошибка, лежал на песчаной отмели отвлеченных и неподвижных рассуждений, как трудно раздувающая жабры рыба у края текущей мимо светлой воды»^[324].

К этому же познанию действительности стремится и Долголиков С.Шаршуна, поскольку «...его связь с живым миром – пресеклась»^[325]. Героиня «Тела» Е.Бакуниной так характеризует свое отношение к реальности, отмечая, что оно во многом присуще всем эмигрантам:

«Жизнь... возбуждает мой гнев.

Ее как бы нет. ...настоящее не существует. Оно не то, не приемлется мною и всегда остается позади. Каждый данный момент уже прошел. Я вступаю в следующий, сам собою связанный с чем-то для меня неизвестным. Все навсегда запутано. Я ничего не понимаю»^[326].

«Странная явь моего существования воспринимается мною... тяжело»^[327].

«...страх, тоска и непонимание того что во мне и вокруг меня – стало моим обычным состоянием, вероятно вследствие нездоровых условий жизни, лишенной радостных ощущений... Стандартная русская женщина в эмиграции»^[328].

Однако, самое трудное для героев прозы «Чисел» – пережить чувство разъединения не с миром, а с окружающими. Это состояние трагического непонимания другими людьми, одиночества в толпе отмечается ими как характерное для «зарубежной России» и даже для всего человеческого мира в целом:

«Огромные города продолжают всасывать и выдыхать человеческую пыль. Происходят бесчисленные встречи взглядов, причем всегда одни из них стараются победить, или сдаются, потупляются, скользят мимо. Никто не решается ни к кому подойти, и тысячи мечтаний расходятся в разные стороны»[329].

«Война... обнаружила, до чего мы заброшены, одни на земле, до чего нельзя надеяться ни на какую «потустороннюю» помощь и что единственное у нас утешение... в сознании одинаковой у всех бедности, одиночества, беспомощности, вместе ожидать неизбежного скорого конца»[330].

«...другие не поймут. И ты можешь пойти сейчас куда хочешь, и позвонить, и рассказать, и растолковать, и объяснить, и тебя все-таки вытолкают из чужой спальни, и никому нет до всего этого никакого дела, каждому свое...

...вы поняли, что никому нет дела... Это знаю и я: нет дела. И самое страшное, слушайте, что там, наверху, кажется, там с ними, а не с нами, там за них, – или безразличье, но это то же самое»[331].

«...в этих новых и чужих странах у каждого есть только свое личное горе и свое личное временное счастье, никому абсолютно до других, этих пробирающихся великих бездомников, нет никакого дела...» [332].

«...тяжелые звуки колокола и неподвижный солнечный воздух непонятно почему, но явственно для мэтра, подчеркивали его страшное бессилие и одиночество. Та тоска, которая в начале путешествия охватила только одну часть его сознания, теперь окончательно овладела им»[333].

«В сознании Вильгельма появлялся «я», (это было – пустота и скучное, отвлеченное сладострастие) и «я» был одинок и отвержен от жизни других людей, от мира, от всего, что он знал или читал...

И если бы Вильгельм закричал, никто бы не услышал. Во всем огромном мире не было никого...»[334].

«Я чувствую себя совершенно, совершенно одинокой, как если бы я была одна в непроницаемой камере затонувшей подводной лодки – и в то же время противопоставленной тому непостижимому нагромождению событий, каким является мир»[335].

При этом герой пытается тем или иным способом, разрушить существующую между ним и другими незримую стену, однако, чаще всего, тщетно.

Так, например, для героя произведения В.Варшавского «Уединение и праздность» Вильгельма Гуськова само осознание себя вне человеческого общества мучительно, но он не знает, как наладить контакт с другими людьми:

«...бесцельные наблюдения уже начинали утомлять Вильгельма. Он подумал, что он напрасно хотел видеть жизнь других людей. Он видел и помнил их слова и жесты, но все это было как описания в книгах... все это ему казалось бессмысленным и лишенным объяснения...»[336].

«Жизнь других людей: ее существование вдруг поразило Вильгельма невероятно. Как будто бы за этим окном... что-то совершалось и переходило... и другие люди, и сам Вильгельм, его сердце и тело, жили и умирали над непостижимостью этого происходящего в пустоте движения.

Здесь как будто бы раздавался какой-то тайный голос, напоминание о чем-то забытом, о счастии, о горе, о бедной человеческой отчизне. Вокруг нее была бездушная неизвестная бездна и ниоткуда не могли «ринуться лучи». Здесь, среди этих людей Вильгельму предстояло жить, любить и умереть. Но он напрасно старался себе представить, что они могли ему сказать...»[337].

Все надежды на преодоление одиночества персонажи «числовской» прозы связывают с любовью, причем во всех ее проявлениях. Вот как об этом пишет Ю.Фельзен в своих «Письмах о Лермонтове»:

«...свидетели и жертвы огромных несчастий, мы – пытаясь очистить себя от всего в нас преувеличенного, надутого и высокомерного – оказались без всякой помощи, без всяких «небесных» или тщеславных отвлечений, и вот мне кажется, мы ценим, как никто и никогда не ценил, простую, братскую, добрую, несомненную, осязаемую любовь, у нас потребность и утешаться и утешать ею, и каждый день, каждый вечер – в усталой и словно бы равнодушной толпе – мы неожиданно замечаем утомленные, страдающие, о чем-то просящие глаза, вероятно похожие на наши – и этого немного стыдимся, как всегда при чрезмерном с собою сходстве – но и стыдясь, если встретимся взглядом, мы понятливо сочувствуем и подбадриваем, благодарные чуть не до слез безымянному ответному сочувствию. Вся эта необязательная, не божественная, никем не предписанная любовь, особенно отрадна и нужна из-за ненависти, нас обступившей...»[338].

В своей статье «Вокруг «Чисел» Б.Поплавский говорил о том, что для русского эмигранта, силой судьбы оторванного от Родины, лишенного какой бы то ни было возможности работать для ее блага, Россия воплощается в русской женщине – и вся его любовь к России переносится на «воплощенную родину»^[339], «магический кристалл родины и жизни»^[340]. При этом «значение любимого существа сразу удесятеряется и отношения переносятся в религиозный план»^[341].

В качестве примера литературных произведений, в которых видно такое отношение к женщине, Б.Поплавский называет прежде всего прозу С.Шаршуна и Ю.Фельзена.

Через любовь к человеку герой «числовской» прозы способен слиться со всем миром, ощутить некое мистическое единство с ним, почувствовать ту истинность, ту полноту бытия, к достижению которой он стремится и нехватку которой мучительно ощущает.

«Остальное чепуха, остальное все равно, но о любви сомнений нет...»[342], – утверждает повествователь в рассказе Г.Адамовича «Рамон Ортис».

Именно поэтому тема любви в творчестве «числовцев» оказывается связана со стремлением к истине.

Так воспринимают любовь герои «Шторма» Е.Бакуниной, «Уединения и праздности» и «Из записок бесстыдного молодого человека» В.Варшавского, «Живой улики» И.Демидова, «Зеленого колокола» Л.Кельберина, «Как дым» А.Ладинского, «Неравенства» и «Счастья» Ю.Фельзена, «Операции» Л.Часинга (№ 4), «Долголикова» С.Шаршуна.

Здесь необходимо отметить, что главным героям прозы «Чисел» присуще своего рода обожествление своих возлюбленных, даже поклонение им, стремление жертвовать всем ради них. Это связано именно с тем, что на вынашиваемую в себе действительную или мнимую любовь к человеку, герои прозы «Чисел» смотрят как на возможность обрести высший смысл жизни, по вполне серьезному определению Б.Поплавского, на «роман с Богом».

Можно привести несколько цитат, характеризующих такое отношение героя к любимому человеку:

«Все мое сознание было заполнено ею... Мне казалось, что я должен быть благодарным Елене уже за то только, что она существует на свете...

...мне казалось, что она необыкновенное существо, что она богиня, живущая среди варваров, которые не знают, что ей нужно поклоняться. Она была богиня, очеловеченная каким-то людским недугом»[343].

«Я любил вас так, как способен человек любить другого человека, я восхищался вами. Мне казалось, что все зло, все уродливое, грязное, низкое, вся боль, которая в мире, и умирание, и даже смерть – должны быть оправданы, если они нужны, чтобы могли быть вы»[344].

«У меня «фанатическая идея» – как у подвижника... вам приносить в жертву что угодно... и стоическое презрение к собственным удобствам и нуждам: я могу не есть и не спать, проснуться в любое время, уйти с середины обеда, обходиться без денег, без развлечений и без друзей»[345].

«...он [Бек – Н.З.]... любил ее [Марианну – Н.З.] так глубоко (и за что), с такой снедающей страстью, и сам своею любовью вознес ее на недосягаемую высоту... она... вросла в его сердце какой-то болью, которая ее всегда тревожит...»[346].

Вот как, например, описывается момент переживания любовного чувства у С.Шаршуна:

«…его [Долголикова – Н. З.] любовь: богопочитанье, экстаз, восторг…

Преграда, изолировавшая его от всего, что не он – растаяла. Он приблизился, дошел, до постороннего существа: коснулся женского тела...»^[347].

Как мы видим, миг соединения героя с любимым человеком оказывается в то же самое время мигом его растворения в мире.

Сходным образом воспринимает любовь и герой «оптимистического рассказа» В.Варшавского «Из записок бесстыдного молодого человека». Он полностью разочарован в своей возможности познать суть жизни, увидеть реальность, а не «раскрашенную, призрачную и тонкую перегородку, за которой пустота, ничего нет»^[348].

Возможность этого познания герой обретает даже не в любви, а только в воспоминании о ней. Одна только мысль, – «...меня любила живая женщина!», – полностью меняет его отношение к окружающему. Точно так же, как и Долголиков С.Шаршуна, он в личной любви соединяется со всем миром:

«Я... видел, что огромное пространство, отделявшее меня от других людей и жизни, исчезло и совсем близко было такое хорошее и любимое лицо Марии...

Произнося эти слова: «меня любила живая женщина», я все вспомнил и понял, и, задыхаясь в воскресшем запахе прошлого, слился со всем окружающим меня миром, который из страшного, футуристического натюрморта, из какой-то не имеющей ко мне отношения мертвой механической системы призрачных геометрических фигур и тел, превратился в сверкающее течение жизни»^[349].

Несколько иначе воспринимает любовь уже упомянутый нами Вильгельм Гуськов, герой повести «Уединение и праздность». Здесь нужно отметить, что название повести представляет собой не просто цитату из стихотворения А.С.Пушкина. Оно во многом символично, представляя собой характеристику не только самого героя, но и всего его поколения: уединение, – одиночество, мучительное разобщение с людьми, с Родиной, с миром, и вынужденная праздность.

Вильгельму, как и безымянному герою «оптимистического рассказа», в юном возрасте довелось испытать разочарование в любви, после которого он так же «почувствовал усталость и нежелание участвовать в этой жизни»^[350]. Он так же постепенно разуверяется в реальности этого мира, и точно так же испытывает мучительное желание прикоснуться к истинной реальности, уничтожить эту «власть обмана и небытия»^[351].

Однако воспоминания о прошедшей любви неспособны его утешить. Напротив, Вильгельм мечтает о возможном приходе грядущей любви, о женщине, которая могла бы спасти его от уединения и праздности, показав ему «дорогу в реальный мир».

Более всего «философия любви» развита в прозе Ю.Фельзена. В системе ценностей его героев, как и в приведенной нами выше цитате из статьи Б.Поплавского, любовь становится главной жизненной силой, управляющей миром.

Так, Юрий, герой «Неравенства», делит все человечество на «плохо любящих» и «людей любовного склада». Первые, будучи неспособны к внутренней жизни, вынуждены искать сублимации в других родах деятельности – политике, литературе и так далее. При этом они не способны создать какую-либо идею самостоятельно.

«Плохо любящим», по мнению Юрия, приходится жить и действовать по чужим правилам, «принимать извне... начатую кем-то борьбу, «идеи», стать на чью-то сторону»^[352].

В свою очередь, люди любовного склада, к которым Юрий относит и себя, действуют всегда в согласии с некоей своей внутренней правдой, которая заставляет их постоянно организовывать и переделывать этот мир.

Ю.Фельзен – один из немногих «числовцев», обращающийся в своей прозе к «политической» теме. Но при этом главным критерием, по которому оцениваются политические процессы, происходящие в России и в мире, для его героев становится именно способность испытывать любовь. Так, в «Письмах о Лермонтове» его герой специально оговаривает, что само понятие любви стоит для него гораздо выше злободневных политических проблем, «потому что Россия и все в ней теперь происходящее – временное, личное, непрощаемое, а любовь, дружеская и любовная..., поэзия человеческих отношений – в этом какие-то биение вечности, нам недоступной, но присутствующей и примиряющей»^[353].

Герой Ю.Фельзена считает, что СССР обречен на идеологическое поражение. Причина этого, по его мнению, в том, что вся идеология советского государства построена не на любви, а на ненависти, «ведь без любви, до любви нет ни живой жизни, ни возможного ее оживления, а есть лишь поза и внутренняя риторика»^[354].

С точки зрения героя, только молодое эмигрантское поколение, к которому он принадлежит, способно противостоять ненависти, культивируемой в Советском Союзе, именно потому, что оно может «с непритязательной искренностью – пускай без Бога и неба – любить, по-скромному, не отвлекаясь, искать и что в этих неразбрасывающихся своих поисках может оказаться оно удачливым»^[355].

В «Возвращении» Ю.Фельзена (№ 10) герою приходится отстаивать свою точку зрения на «политику» в споре с неким молодым эмигрантом, для которого превыше всего стоит «простой здравый смысл».

В конечном итоге оба персонажа остаются при своем мнении, будучи не в силах понять друг друга. Для оппонента героя главным критерием жизнеспособности государства является экономика; с этой, сугубо материалистической, точки зрения, индустриальные успехи советского народа оцениваются им положительно.

В свою очередь, герой, точно так же, как и персонаж «Писем о Лермонтове», оценивает прежде всего советскую идеологию. С его точки зрения, советское государство рано или поздно потерпит крах, поскольку лишено движущей силы любви.

Как мы видим, умение любить выступает в прозе «числовцев» в качестве ключевой положительной характеристики персонажей. Это умение неразрывно связано с понятием о человечности. Так, один из героев «Шторма» Е.Бакуниной говорит о своей спутнице: «...она еще не человек, не доросла до любви^[356]».

Как правило, главные герои «числовской» прозы способны на горячее и пылкое любовное чувство. По характеристике героя Ю.Фельзена, они относятся к людям «любовного склада». Они стремятся любить и, в свою очередь, жаждут чужой любви как спасения не только от одиночества и разобщения с миром, но и от смерти. Так, С.Шаршун пишет о влюбленном Долголикове: «...мертвец воскресал»^[357].

При этом духовное одиночество персонажей во многом обусловлено тем, что близкие им люди, возлюбленные, любить не способны. Герои не встречают ожидаемого и соразмерного их чувству ответа. «Вероятно, не бывает большей любовной жестокости, чем это нечувствование, это отстранение любящего...»[358], – утверждает герой произведения Ю.Фельзена «Счастье».

Соответственно, любовные истории в прозе «числовцев» практически никогда не заканчиваются счастливо. Финал названных и других схожих произведений либо открыт, либо трагичен.

Отсюда берет свое начало разочарование в любви как в «лекарстве от бед». Так, герой «Фотографий» С.Горного задается вопросами: «К чему же смерть? – Если вот, даже такая любовь не могла тебя удержать на земле… даже такая любовь, как же быть?»[359].

Ему вторит персонаж Л.Кельберина: «...и мне казалось, что, если лучшее чувство человека может быть так непонятно просто отвергнуто, если и оно ничего не может изменить, если только улетает к звездам, распыляется в пустоте, чернилами изливается на бумагу, то что еще остается, на что еще надеяться» [360].

Единственным прозаическим произведением на страницах «Чисел», несколько выделяющимся в этом отношении, можно назвать «Перламутровую трость» З.Гиппиус. Герои этого произведения также одиноки, они страдают и ищут любви, однако у «Перламутровой трости» положительный финал, его герой обретает свою любовь, что в принципе не характерно для «числовской» прозы.

Чувство любви в прозе «числовцев» неразрывно связано с чувством жалости. Любовь и жалость при этом выступают как два самых главных для человека чувства, неспособные существовать одно без другого. В связи с этим показательны следующие высказывания:

«Если это я, то почему же я смотрю на него равнодушно, не чувствуя к нему жалости и любви, которые всегда испытываю, когда думаю о себе»^[361].

«В то время, как льдина нашего совместного существования уже трогалась с места, любовь, жалость, безумное любопытство, восхищение нераздельно связывало нас всех»^[362].

«Всякая чувственность исчезла, как дым; появилась одна громадная, больше чем он сам, любовь и острая, ранящая жалость»^[363].

При этом, если тема любви трактуется авторами «числовской» прозы более или менее в едином ключе, то жалость интерпретируется авторами по-разному и, соответственно, дает возможность по-разному оценивать характеры.

Жалость может мешать героям жить, затмевать более важные в иерархии их ценностей переживания. Так ее понимает, в частности, герой рассказа Л. Часинга «Операция». Ему неприятно думать о том, что Мария (любящая его женщина) будет его жалеть, если он зайдет к ней и сообщит о своей болезни и грядущей операции.

Противна собственная жалость по отношению к мужу и дочери и героине «Тела» Е.Бакуниной. «Я почти ненавижу его [мужа – Н. З.] за свое отвратительное к нему милосердие, расслабляющую жалость, унижающее сострадание. Жалость вообще разъедает меня, как материнская любовь»^[364], – говорит она.

Жалость понимается героиней «Тела» не как высшее чувство, а, скорее, как реализация животных инстинктов. Соответственно, и носителем жалости, по ее мнению, является не душа, а вынесенное в заглавие произведения тело. Недаром героиня сравнивает замужнюю женщину с деревенской бабой, которая говорит не «люблю», а «жалею» – символом не духовной, а телесной жизни (показательно, что этот же пример был приведен С.Горным в его теоретической работе «Психология “Жалости”»):

«...сильнее всего отвратительная женская жалость, бесстыдно-снисходительная терпимость, животная человечность, если допустимо такое сопоставление. Баба говорить не люблю, а «жалею». Должно быть у замужней женщины есть что-то от этого бабьего жаления»[365].

«Жалость к людям и животным выдумали женщины. Сами слабые и беззащитные, они становились на сторону таких же, ища инстинктивно подкрепления и сочувствия к себе самим»^[366], – размышляет один из героев повести А. Бурова «Была земля», тем самым отказывая сильным – прежде всего, конечно, мужским, – натурам в праве испытывать жалость.

Однако данные примеры остаются единичными. Если в «Теле» Е.Бакунина вкладывает в уста героини слова о телесной природе жалости, то в ее же «Шторме» жалость уже предстает как, напротив, чувство, полное возвышенности, которое способны испытывать только главные герои произведения:

«Бека опять охватила нежность и жалость сквозь гнев и страдание…»[367].

В произведениях большинства других прозаиков «Чисел» – М.Агеева, Г.Адамовича, А.Бурова, В.Варшавского, Г.Газданова, М.Горлина, С.Горного, Г.Раевского, В.Самсонова, Ю.Фельзена, – напротив, способность жалеть и принимать чужую жалость выступает мерой человечности.

Наиболее полно данная тема раскрыта в произведениях А.Бурова и Б.Поплавского.

Два этих молодых автора сумели создать в прозе каждый свою своеобразную «философию жалости».

При этом у А. Бурова она немногим отличается от традиционного иудео-христианского понимания жалости (сам А. Буров был одним из немногих твердо верующих молодых «числовцев»).

Жалость к ближнему своему и проповедь этой жалости становится главной чертой буровского героя-резонера – Давида Бирнбаума из рассказа «С одинокими Господь».

«Лирический человек» Бирнбаум – русский еврей, эмигрант, переменивший за границей множество профессий, одинокий и несчастный в личной жизни, истово верующий в грядущее пришествие Мессии и тоскующий по родному Киеву, – похож на многих других героев А.Бурова. Но именно страстная проповедь жалости ко всем людям как характерная черта отличает Бирнбаума от них.

Достойными жалости Бирнбаума – жалости не показной, не ханжеской, а абсолютно искренней, идущей из глубины сердца – становятся и находящиеся в тюрьме эмигранты, и девушки, продающие себя богатым иностранцам, и вообще все человечество.

«Другие, ведь, тоже люди. Всех жалко»^[368], – бесхитростно говорит Бирнбаум, и эта наивная искренность в чем-то сродни и изречениям Платона Каратаева, и утешениям горьковского Луки.

С другой стороны, Бирнбаум не так уж простодушен. Он уже не просто «человек из народа», а человек достаточно образованный, начитанный, проникнутый идеями Гераклита о вечном движении мира, которые он применяет к эмигрантским скитаниям.

Страдать, с точки зрения Бирнбаума, вынуждены все. Это единая людская доля; а те, кому она не выпала на этом свете, непременно отмучаются, – «отсидят свое» – в загробном мире. И все люди на земле, по его мнению, достойны жалости именно потому, что каждый из нас здесь или после смерти обречен на страдания.

Иначе рассматривает жалость Б.Поплавский в своих опубликованных в «Числах» отрывках из «Аполлона Безобразова». Как нами отмечалось выше, в своих статьях, опубликованных в «Числах», Б.Поплавский ставит способность испытывать жалость на первое место в своих требованиях к творческой личности. Вместе с тем взгляды на жалость героев прозы Б.Поплавского во многом противоречивы.

Так, сам Безобразов говорит о том, что деятельная жалость к конкретному человеку, которую проповедовал сам Б.Поплавский в своих теоретических работах, вообще оказывается ненужной: «Мы и они одно, кто себя не жалеет, может и других не жалеть»^[369].

В одном из диалогов главного героя и Аполлона Безобразова последний утверждает, что, если бы он создавал мир, то сделал бы его не лучше, но во много раз страшнее и трагичнее:

«...ибо так приблизился бы он скорее к своему смыслу... к постиганию идеи добра. Именно в момент боли и гибели с безумной остротой постигается и утверждается погибающим добро»^[370].

По мнению Безобразова, чем хуже человеку, чем ближе он к смерти, тем скорее он постигнет Истину. В связи с этим, жалость к ближнему оказывается бесполезна.

С этой точки зрения гораздо ближе к автору оказывается герой-повествователь, в отличие от Безобразова, верящий в то, что «цель мира заключается в счастье людей»^[371]. Подобно Ивану Карамазову, он не способен принять этот мир, если в нем страдают маленькие и слабые.

Соответственно, повествователь, как и другие персонажи романа, в частности, Тереза, наделяется умением жалеть. Тереза оказывается духовно близка герою именно потому, что в ней «...была все та же неизменная с гимназических лет, страшная унизительная тоска, ни о чем, ах если бы знать о чем, о жизни, нет не о жизни. О счастьи? Нет, не о счастьи. Бог с ним, со счастьем, о женщинах? женщин настоящих нет, думал я, о жалости? да, о жалости, которая есть жизнь, счастье и женщина, с которою погибнуть стоющее, чем без нее победить»^[372].

При этом и повествователь, и Тереза, и многие второстепенные герои обращают свою жалость на Безобразова, который не способен ее понять и принять.

Способностью к жалости наделены и персонажи эпизодические, но описанные автором с большой любовью и наблюдательностью, в частности, разговаривающие на эмигрантском балу русские таксисты, которым жалко своих пассажиров – таких же, как и они, бедных эмигрантов, жалко таксиста Тишку Богомилова, лишенного «бумаги» за то, что пожалел жулика и укрыл от полиции, жалко, наконец, и самого преступника.

«Жулика, конечно, каждому русскому жалко»^[373], – резюмируют таксисты.

В прозе Б.Поплавского в «Числах» есть даже своеобразное восхваление жалости, напоминающее религиозный гимн:

«О жалость к низшей жизни, жалость к глазам, которым больно от мелких букв. Жалость к сердцу, которому трудно подниматься по лестнице и оно жалобно стучит, как матрос в железную стену»^[374].

При этом низкое, физиологическое в проблематике прозы «числовцев» не очень органично соединяется с высоким. Они преодолели деликатное отношение русской классики к отображению интимной сферы любовных отношений.

Грубый натурализм анализируемой прозы связан не столько со стремлением эпатировать читателя, сколько с желанием передать жизнь во всей ее полноте, с установкой на «правду факта».

О естественности половых желаний и их «праве» на отражение в литературе наравне с другими физиологическими потребностями, говорят герои прозы М.Агеева, Е.Бакуниной, А.Бурова, В.Варшавского, А.Гингера, М.Горлина, С.Шаршуна, В.Яновского.

Так, герой «Вечера на вокзале» А.Гингера (№ 2 – 3) откровенно признается:

«Каждый раз, опустивши письмо, я вхожу в ожидальную, в надежде, что какая-нибудь пересадочная пассажирка сидит на скамейке, закинув нога на ногу, давая возможность сладострастно любоваться своими икрами и частями ляжек»^[375].

Он же заявляет:

«Надо сказать, что любовь началась (как, впрочем, и следует) с интимных отношений»^[376].

Мыслями о том, что половая жизнь – неотъемлемая часть человеческого бытия и что она необязательно должна присутствовать только в браке, занята и Агда – героиня рассказа М.Горлина «Нервы» (№ 10). Ей противны попытки родителей выгодно сосватать ее. Агда рассуждает следующим образом:

«…человека можно только узнать, живя с ним некоторое время. Она вспомнила, что в какой-то стране прежде, чем окончательно пожениться, делается проба совместной жизни. Надо было бы завести этот обычай и у нас. Если бы отцу сказать про это»^[377].

Показательно, что отец героини, представитель старшего поколения, выступает как носитель другой – традиционной – нравственности, для которого интимная жизнь женщины вне брака представляется чем-то аморальным и неприемлемым:

«И Агда увидела разгоряченное лицо, глаза блестевшие возмущением:

— Безнравственность, разгул, выдумка, удобная только развратным людям!

О, как противна и пошла была ей его мораль!» [378].

Схожие мысли о свободе половых отношений мы можем увидеть и в рассуждениях героини «Шторма» Е.Бакуниной, юной Марианны:

«Почему это весь девичий путь всегда уставлен женихами! Почему Бек не может любить ее как удобно и брать то, что она готова ему отдать, но только не выходя замуж»[379].

Точно так же откровенно повествуется в «Числах» и о любых физиологических явлениях. Приведем несколько примеров:

«Со свистом и гиком, принялись городовые за тяжелую, сложную работу вылавливания проституток – на пятнистых простынях, изъеденными гноем, мужскими членами, распятых матерей[380]».

«...и вдруг схваченный неотложной нуждой бегу к борту, зажимая рот рукою, из-под которой струйками брызжет рвота. И я блюю, содрогаясь, как будто выбрасываю из себя всю прошлую свою жизнь. Но Аполлон Безобразов хватает меня за плечо, не дает мне насладиться и я, оторванный, остаток доблевываю ему на белые брюки»^[381].

«Кто-то плакал пьяными слезами и внимательно мочеиспускал прямо на палубу, широко расставив ноги»^[382].

«Меня возмущали набухавшие груди, требовавшие сосанья и я себе казалась похожей на какое-то крупное отелившееся или ощенившееся животное»^[383].

«Лицо у нее было зеленое. Приступ неудержимой тошноты подступал к горлу, но холодные брызги осыпали лицо и ей становилось легче. Вскоре, однако, все содержимое ее желудка с мучительной спазмой хлынуло у нее из горла, свербя в носу»^[384].

«…мне становится дурно, чьи-то заботливые холодные руки вводят меня в ватерклозете и держат мою голову в то время, как я содрогаясь блюю с хриплым стоном, затем материнские руки эти, расстегнув мне ворот, деловито мочат под краном и, чистого и бледного, как проснувшегося эпилептика, снова вводят в круг»[385].

Само человеческое тело описывается «числовцами» во всех его физиологических проявлениях и реалиях. Так, во «введении в роман» «Тело» Е.Бакуниной женщина – интеллигентная и высоко духовная – описана с физиологической стороны:

«Мыть и убирать свое тело я должна погодить и выносить его до этого пыльным и потным. Женское тело не приспособлено для тяжелой работы. Жирное, с открытой полостью, оно грязнится от физических усилий»^[386].

В «Рассказе медика» В.Яновского (№ 7 – 8) человеческое тело предстает перед глазами студента-медика, участвующего во вскрытии, также как нечто отвратительное, уродливое и болезненное:

«Мы хищно взрезали легкие...

Мы мяли сердечный мешок, кололи почки, отделяли печень.

От синеватых перстов кишок поднимался парный запах непроваренной пищи»^[387].

При этом натуралистические сцены в произведениях «числовцев» соседствуют с описаниями устремленности тех же персонажей в трансцендентные пределы, к абсолютным началам.

«Милый, милый Париж! И вдруг я вспомнил один писсуар, который в розоватом сумраке весеннего заката так красиво горел зеленоватым огнем на углу бульвара Пастер под пышно ядовитой зеленью каштанов и сердце перевернулось в моей груди»^[388].

«Во мне и вокруг носились обрывки музыки, под конец сложившейся в строфы стихотворения, которое я тогда же записал, покинув на минуту свое место и укрывшись в ближайший уличный ватерклозет»^[389].

Внимание «числовцев» к физиологической стороне жизни и их попытки обосновать это внимание были весьма остроумно, хотя и добродушно высмеяны в опубликованном в «Числах» же рассказе А.Ремизова «Шиш еловый».

Герой рассказа якобы берет интервью у Льва Шестова и при этом случайно открывает некий журнал «Мысли» на той странице, где «подчеркнуто было Корнетовым самое трогательное и самое жалостное из всей Парижской литературы “физиологического” направления по определению Сушилова и с чистосердечным заключением:

«...жалость к мозгу, которому хочется развлечений, жалость к губам, которые ищут прикосновений, жалость к дьяволу, тоскующему в костях; о жалость к половому члену». [Цитата из двадцатой главы «Аполлона Безобразова» Б.Поплавского, опубликованной в пятом номере «Чисел» – Н. З.]

- В Киеве был телеграфист Вася Кабанчик, – с необыкновенным добродушием отозвался Шестов, – как сейчас вижу: Вася Кабанчик! всем его Бог обидел, ни росту, ни виду, но в одном не обездолил; так он, бывало, зайдет в загончик, станет и стоит, на себя восхищается...»^[390].

В соответствии с литературно-теоретическими установками, «числовцы» почти освободили свою прозу от политики. Тема «утраченной России» и памяти о ней у молодого и даже среднего поколения писателей остается, но отходит на второй план.

Так, Аполлон Безобразов в одноименном романе Б.Поплавского прямо высмеивает желание людей в эмиграции заниматься «политическими вопросами», вопрошая:

«Но что собственно произошло в метафизическом плане, оттого что у миллиона человек отняли несколько венских диванов сомнительного стиля и картин Нидерландской школы мало известных авторов, несомненно поддельных, а также перин и пирогов, от которых неудержимо клонит к тяжелому послеобеденному сну, похожему на смерть, от которого человек восстает совершенно опозоренный»[391]. Мы видим, что «метафизический план» для героя оказывается гораздо более важен, нежели судьба России; внутреннее предпочитается внешнему.

Об этом же говорит повествователь в «Письмах о Лермонтове» Ю.Фельзена:

«...почему не пишу, как бы не думаю никогда о России, оправдывая и превознося неопределенное “наше поколение”, а не “русское наше поколение”. ...я о России не пишу намеренно, о ней, о «русском нашем поколении» мне хочется без конца спорить и рассуждать, но так уже нелепо сложилось, что каждая о ней мысль, каждый разговор нас озлобляет и душевно беднит, потому что Россия и все в ней теперь происходящее – временное, личное, непрощаемое, а любовь, дружеская и любовная... поэзия человеческих отношений — в этом какое-то биение вечности, нам недоступной, но присутствующей и примиряющей»[392].

Для героев «Повести с кокаином» М.Агеева (№ 10), «Была земля» А.Бурова, «Живой улики» И.Демидова личные проблемы, поиски любви также важнее общественно-политических вопросов.

Например, герой «Третьего Рима» Г.Иванова (№ 2 – 3) князь Вельский в разгар происходящих в России революционных событий понимает, что личные проблемы занимают его гораздо больше политических вопросов:

«Этот матрос, который будет у Снеткова, мне важней и интересней, чем судьба России, – вдруг подумал он. – Ведь так? Важнее России матрос?»^[393].

Переплетчик Майгель в повести А. Бурова «Была земля» так говорит о соотношении личного и общественного:

«Все... изменяется, все проходит, пройдут и волны революции, – все, только он, горб мой, останется на своем месте»^[394].

Молодой герой «Повести с кокаином» М. Агеева, сначала азартно увлекшийся происходящими в мире политическими событиями, уже через месяц после начала Первой мировой войны замечает:

«Вскочивший у меня на носу чирь – бесил, заботил и волновал меня если не больше, то уж во всяком случае искреннее, чем вся мировая война»^[395].

Вопросу о соотношении личного и общественного в жизни целиком посвящен рассказ И. Демидова «Живая улика» (№ 9).

Герой рассказа – Александр Петрович Нардов, «сын известного профессора и видного общественного деятеля, бывший прапорщик, за годы войны дослужившийся до штабс-капитана, еще раньше – юный магистрант Московского университета, без раздумья бросивший и университет и науку, чтобы идти на фронт, а сейчас – уже пожилой, замеченный за годы эмиграции писатель, комиссионер по продаже граммофонов и граммофонных пластинок, член “Общества русских литераторов за рубежом” и сотрудник журнала “На чужбине”»^[396]. Перед нами типичная биография русского эмигранта-интеллигента поколения, к которому принадлежит и сам автор.

Сюжет рассказа достаточно прост (для «числовской» прозы в целом характерно внимание к внутренним переживаниям, а не к внешним перипетиям): после опубликования в журнале автобиографического рассказа «На полях Галиции», повествующего, помимо прочего, о его первой любви, Нардов получает письмо от той самой женщины, в которую некогда был влюблен.

В своем рассказе Нардов утверждал, что не признался ей тогда в любви только потому, что «...в наши дни – сколько их, и когда им придет конец – говорить о себе, о личной жизни, о своей любви немыслимо. У нас нет и не может быть личной жизни. Бывают эпохи, когда их современники не имеют права на личную жизнь, и я нашел в себе силу промолчать»^[397].

При этом Александр Петрович сознавал, что такое утверждение будет не только напыщенно, но и лживо. Однако рассказ в такой форме, по его мнению, должен был быть признательно встречен читателями и принести автору известность.

И вот перед ним лежит «живая улика» – письмо, в котором женщина легко разоблачает ложь его пафосных утверждений. Для нее те несколько дней на фронте, что она провела рядом с Нардовым, остались самым светлым воспоминанием в ее жизни.

Противореча рассуждениям писателя о том, что личная жизнь противостоит общественной, она вопрошает:

«Но разве любовь замыкает человека в личной жизни? А наоборот, не расширяет этой жизни до безграничности?.. И не думайте, что мое воскресенье длилось, пока я не утеряла вас и не почувствовала, что это – навсегда; нет, я до сих пор живу воскресшей, т. е. не сломившейся, не засохшей, не обиженной и не несчастной. Личная любовь родила во мне силу любви, т. е. то, для чего только можно и стоит жить. Это – вечно, ни утерять нельзя, ни отнять не могут»^[398].

Эти слова героини вызывают в душе Нардова перелом.

Он понимает, что она за все годы эмиграции, которые для него были связаны прежде всего с постепенным духовным умиранием, сумела сохранить в себе искренность и чистоту души – именно благодаря силе своей любви.

В ответном письме он признается, что намеренно солгал в своем рассказе, что личная жизнь никогда для него не стояла ниже общественной, подробно описывает свое существование в эмиграции – пустое, грубое, разгульное, не имеющее смысла. Наказывая самого себя, лишая себя последнего утешения в жизни, он дает героине обещание никогда больше ничего не писать.

С установкой на «стремление к истине» во многом связано желание «числовцев» максимально достоверно воспроизвести внутреннюю жизнь персонажей, их «движения души».

Здесь, скорее всего, наблюдается влияние иностранных авторов, прежде всего Д.Джойса («Улисс») и М.Пруста («По направлению к Свану») для творчества которых была характерна такая стилевая разновидность, как поток сознания, призванный наиболее адекватно передать не внешнюю, но внутреннюю, психическую реальность. О влиянии западноевропейской литературы на «числовцев» говорится в четвертом томе «Литературной энциклопедии русского зарубежья» под редакцией А.Н.Николюкина, об этом писали Н.В.Летаева и И.Каспэ.

Можно отметить, что в публикациях молодых «числовцев» часто упоминаются имена М.Пруста, Д.Джойса, А.Жида. Так, герой «Писем о Лермонтове» Ю.Фельзена утверждает:

«...я в самые трезвые свои минуты считаю, что если было какое-нибудь чудо, нам известное, это, конечно, Пруст, чем-то уже затмившей Толстого и Достоевского, непревзойденная удача... может быть, единственная гордость нашего времени...

От этого долгого «романа с Прустом» я незаметно вовлекся во французскую литературу и, с нею сжившись, сбросивши с себя... стеснительную «кожу однонародности», я хотел бы прибавить ко многим обязанностям заграничных русских также и обязанность в России «привить» французов и Пруста...»[399].

Интересно, что к повествованию в форме «потока сознания» прибегали не только молодые авторы «Чисел». Так, Г.Адамович в своем рассказе «Рамон Ортис» следующим образом передает внутренний монолог героя перед совершением им самоубийства:

«...и все совершенно ясно, надежды нет, и это нельзя больше выдержать, к черту, больше не могу, пальмы под нависшими тропическими грозными тучами, Анна, ангел, прощай, о, не все ли равно, теперь или потом, только поскорей, и никто уже не узнает, когда, где, никто не вспомнит, о, не все ли равно, только бы до рассвета»^[400].

Одним из наиболее характерных примеров использования потока сознания в «Числах» можно назвать отрывок из «Долголикова» С. Шаршуна под названием «Избиение младенцев» (№ 10).

Риторические восклицания героя по, казалось бы, крайне незначительному поводу – он увидел в витрине магазина телячью голову – сменяются монологом, обращенным к мертвому теленку:

«Чудовищным, хаотическим, пьяным, сумасшедшим букетом – выброшенных в оркестр языков смерти (смерди, тленья) запахов, переливающихся рвотной, заразной, тлетворной радугой переходов от пепелящего пламени огненного вина, многоуханно тающего меда, терпкого шоколада, сахарных гранат, бананов и винограда, зелено-жилых сыров, колющего сельтерской водой, скипидара, усыпляющим бархатом разложения и ледяным мигреньштифтом: заклинаешь на пожрание себя, твоих матери и отца и всего твоего несчастного рода»^[401].

Вместо логически выстроенного авторского повествования мы видим динамичную картину психической деятельности человека, лишенную смысловой и синтаксической упорядоченности, непосредственную смену мыслей и чувств, непредвиденные скачки ассоциаций.

Предметом отображения – предельно искреннего – в данном случае становится не окружающий мир, а субъективное впечатление героя от него. Мы видим мир его глазами, и телячья голова предстает не обычным продуктом питания, а чем-то запредельно ужасным, связанным со смертью.

Еще один образец нетрадиционной формы повествования, ориентированной уже не на западные образцы, а являющей собой оригинальную попытку передать авторское видение мира, дает Б.Поплавский в своем «Бале». Достаточно реалистическое описание бала в конце повествования превращается в нечто нереальное, фантасмагорическое.

Финал «Бала» – это попытка синтеза всех трех родов литературы. Он несет черты как эпоса, так и лирики, а композиционно выстроен как драматическое произведение: реплики героев перемежаются авторскими ремарками.

При этом перед нами скорее опера, чем обычная драма: герои объясняются стихами (легко переходящими в прозу и обратно), постоянно звучит некая потусторонняя музыка – уже не реальная музыка бала, но, скорее, та, слияние с которой в поэтическом мире образов Б.Поплавского обозначает блаженную смерть.

Тереза зовется не только Верой и Ингрид, но и Сольвейг – аллюзия уже не только на Ибсена, но и на «Пер Гюнта» Грига:

«Ингрид, о чем смеешься ты? Ты танцевала со всеми и всех целовала. О Ингрид, что значит такое веселье. Не то ли, что скоро нам будет как прежде, в снегу без надежды, во тьме без любви.

О Сольвейг! Ты к узкой и слабой груди прижимала случайного друга, что вьюга отнимет, что минет как вьюга. О Ингрид! О Сольвейг! О Вера, Тереза, Весна.

Голос из музыки: О! Ингрид, чему веселишься ты? Или солнце взошло, как в новой церкви, где еще пахнет краской. А там за стеною, Ингрид, что там за стеною.

Вера: Сумрак бежит от очей. Мчится сиянье свечей. Все нежно, все неизбежно. Смейся, пустыня лучей. Песок кружится, несется снег и тень ложится на краткий век. Кто там говорит на балконе... Цветы уходят в свои лучи... Нам не нужно ни счастья, ни веры.

Голос из музыки, слабея: Ингрид, Ингрид, где мир Твой, где свет Твой?»^[402].

В «пьесе» появляются некие потусторонние персонажи: уже упомянутый «голос из музыки», грешники в музыкальном аду, скелет, читающий книгу, ангелы и святые. Весь финал «Бала» пронизан мотивами смерти, небытия и потустороннего существования.

Танец Веры похож на попытку приобщиться к трансцендентному путем экстаза, о котором Б.Поплавский писал в своих теоретических статьях. При этом она стремится нести освобождение не только себе, но и всем «грешникам»:

«...и кажется всем, что вот сейчас под ее предводительством бал как метель вырвется куда-то, никогда не остановится и, вечно звеня и сияя, осыпаясь, расточаясь и ширясь, как прекрасная обезумевшая комета, с огромным хвостом, полным роз и привидений, будет вечно носиться среди высоких времен»^[403].

В разделе прозы одной из основных остается тема смерти. Мы можем выделить несколько наиболее характерных для «Чисел» трактовок данной темы.

В сочинениях потерявших надежду на высшие силы, на бессмертие души А.Бурова, В.Варшавского, Г.Газданова, С.Горного, Л.Кельберина, А.Ладинского, Ю.Фельзена, Л.Часинга смерть предстает как «главная несправедливость» жизни.

Как правило, такой взгляд на смерть связан с уже упоминавшимся нами разочарованием авторов (и героев) «числовской» прозы в религии и возможности посмертного бытия.

С такой точки зрения, в самом земном существовании не оказывается никакого смысла; единственное, что остается после человека – это память, но и она недолговечна. В связи с трагической разобщенностью героя с другими людьми, о нем после смерти, возможно, никто и не вспомнит. В крайнем случае, память о человеке просуществует до тех пор, пока не умрут и ее носители. Эта мысль о недолговечности воспоминаний прослеживается в таких произведениях, как «Рамон Ортис» Г.Адамовича, «Из записок бесстыдного молодого человека» В.Варшавского, «Отрывок» С.Горного, «Зеленый колокол» Л.Кельберина. Так, в частности, герой произведения В.Варшавского жалуется на бессилие собственной памяти:

«Все... в моей жизни мне кажется давно и невозвратимо переставшим быть, как будто бы потонувшим в каком-то колеблющемся меркнущем пространстве, из которого ничто не возвращается, которого нет и которое называют прошлым...

И я не могу ничего вспомнить, сделать живым в настоящем. Даже забыт уже вчерашний день. В самом деле, что же было вчера?»[404].

«...даже и воспоминание исчезает, физика торжествует»[405], – вторит ему герой Г.Адамовича.

Наиболее ярко и полно мысль о несправедливости смерти – и, соответственно, всего мира, в котором существует смерть – выражена в прозе С.Горного. Его произведения «Фотографии», «Три отрывка», «Отрывок» органично связаны между собой темами смерти и памяти и кажутся главами из некоего целостного повествования с единым героем. «Фотографии» и «Три отрывка» посвящены смерти близких и знакомых автору людей, «Отрывок» – размышлениям героя на тему собственной смерти.

Поскольку герой не верит в возможность какого-либо загробного существования, смерть воспринимается им как «окончательный финал» жизни. В его восприятии она предстает чем-то совершенно непостижимым, непознаваемым и, в связи с этим, ужасным:

«...мы... …не понимали: вот был – и нет. Как это – нет?.. Вот лицо, костистое, орлиное, гордое: “не хочу умирать”, и вот смерть. Что это такое “смерть”?»[406].

Особенным ужасом наполняет героя С.Горного то, что смерть человека практически ничего не меняет в окружающем мире.

Вот скончался дядя Боря, так и не успев на поезд в Вержболово, – «...и ничего. Не загудел над землею какой-то черный смерч. Не остановился никто – ни здесь, ни в Калифорнии, ни в Колорадо – не подумал в ужасе:

- Боря умер»^[407].

Героя неимоверно страшит мысль о конечности собственной жизни. Даже при взгляде на обычный немецкий магазинчик он думает лишь о том, что останется после него на свете:

«Неужели так-таки все будет там совершенно одинаково независимо от того, тут я или меня совсем нет... Просто ничего не будет. Как было при мне, так будет без всякого различия и без меня... ...вообще никого это не заденет. Одного только: – Меня самого. Только»^[408].

В отсутствие доброго и всеблагого Бога в этом страшном для него мире, в котором царит смерть, оказывается глупой наивная надежда на чудо и воскрешение умерших. Единственное, что остается людям, по мнению героя, – это составлять список умерших любимых и близких:

«Книга лежит раскрытой. Имя ей – список Обид.

И мы ее пополняем...

Большая эта книга, очень простая, – только список. Мы хотим предъявить ее ко взысканию»[409].

Как мы видим, героев мучит экзистенциальный страх перед «бессмысленной» кончиной. Однако в отдельных случаях «пограничная ситуация» умирания порождает в них отчаянную отвагу прыжка в бесконечность, как, например, у Г.Газданова в «Водяной тюрьме», у А. Ладинского в «Как дым», у Л.Часинга в «Операции».

Пожалуй, наиболее полно данная мысль выражена в рассказе Л. Часинга «Операция» (№ 4). Сюжет рассказа крайне прост: некий эмигрант по фамилии Морозов ложится на операцию в больницу, где и умирает. Но в центре внимания автора оказываются не внешние перипетии, а особенности внутренней жизни героя.

Морозов практически ничем не отличается от множества таких же, как он, обывателей-эмигрантов: он живет на съемной квартире, стеснен в средствах, плохо питается, мучается от одиночества, но, однако, не хочет сближаться с другими людьми, в частности, с некоей Марией, хотя и предполагает, что она любит его – любое общение для него трудно. Наслаждаться жизнью Морозову мешает и его тяжелая болезнь.

Однако, оказавшись в больнице и пережив труднейшую операцию, понимая, что он в любой момент может умереть, Морозов начинает по-иному смотреть на мир. Очнувшись после тяжелого наркоза, герой Л. Часинга ощущает себя обновленным; он чувствует «удивительную и легкую радость»^[410], «светлое, примиряющее спокойствие»^[411].

Он по-новому видит свое прошлое, вспоминая только счастливые моменты. Морозов радуется любви и материнской заботливости Марии, пришедшей навестить его. Он сам начинает испытывать любовь к ней и жалость к ухаживающей за ним сиделке.

Морозов самостоятельно выводит «закон жизни» – когда человеком правит бренное тело, обреченное на смерть (а это, как правило, бывает всегда в повседневности), он крайне редко способен подняться духом выше нужд этого тела. И только на грани смерти, по мысли Морозова, возможна истинно духовная жизнь:

«Сколько раз, вместо того, чтобы пойти к хорошим, близким людям, я оставался в своем отеле, потому что тело требовало отдыха... Сколько раз я засыпал над прекрасной книгой... потому что надо было сберегать силы на завтрашнюю работу, экономить деньги на сытный обед»^[412].

Морозов полагает, что отныне никогда не позволит телу господствовать над ним. Он принимает эту жизнь, радуется каждому ее проявлению, и удивляется тому, что его лечащий врач не понимает той истины, которая явилась Морозову, и не разделяет его радости.

У некоторых авторов, например, у А.Алферова («Море»), Е.Бакуниной («Тело»), А.Бурова («С одинокими Господь»), В.Яновского («Тринадцатые») смерть описывается вне ее философского осмысления, как элемент рутины жизни, как эмигрантская реальность, – печальное завершение печальной жизни изгнанника. Персонажи этих произведений относятся к смерти подчеркнуто равнодушно, как к чему-то очень естественному, она их не ужасает.

Так, в произведении А.Бурова «С одинокими Господь» бывший приват-доцент Братолюбов в эмиграции открывает для себя, «...что, вообще, можно незаметно, так тихо, умереть, что “еще воздух в чужой комнате испортишь”...[413]».

Героиня «Тела» Е.Бакуниной также относится к смерти как к привычному элементу действительности, говоря:

«В газетах все чаще случаи семейных самоубийств (точно “семейные бани”). И способ установился: газовый кран. Мне особенно памятен случай в набитой золотом Америке. В жутко замолкшем «фляте» (так там зовут человечьи конуры), взломали дверь и нашли мертвыми отца, мать и сына. Лампочка горела в изголовьи кровати мальчика, книжка выпала из сонных рук. Рядом, на стуле, закушенное яблоко и недопитый стакан воды. Мальчику дали сначала уснуть. Он ничего не знал и его увели с собой, чтобы не оставлять одного. Так и было написано в предсмертной записке. А умерли потому что стало не на что жить. Невозможно стало заработать деньги — состарились. Это были русские...

Убийства из сострадания тоже в большом ходу, но убивают больных. Как будто жизнь здоровых не есть перемежающаяся и все усиливающаяся боль...»[414].

Наиболее характерным из таких произведений можно назвать рассказ В.Яновского «Тринадцатые» (№ 2 – 3) о повседневной жизни русских людей за рубежом. Смерть в «Тринадцатых» описана как обычная составляющая жизни «зарубежной России», наряду с проституцией, сумасшествием, болезнями и так далее. Характеризуя повседневную жизнь большого города, в котором оказались эмигранты, автор пишет:

«Свистел городовой возле окровавленной проститутки; хрипло кричал возчик над павшей лошадью... И меж ними: меж конями и громадами грузовиков, торопливо скользил, извивался затесавшийся катафалк, выбиваясь за город»[415].

В этом большом городе параллельно с жизнью главных героев развивается множество схожих сюжетов, так или иначе связанных со смертью:

«Весной у этих ворот дежурила женщина в платке. Она стояла, как часовой, небрежно отставив ногу, днем и ночью на посту; гордо мерцая стройной фигурой на темном фоне каменных плит... И однажды вечером она упала, а черная лужица крови собралась на камнях. И... двое городовых отвезли ее на пролетке. До последней минуты была она на посту; а потом упала и умерла...» [416].

«...На шестом этаже жила девушка. Она была в белом, и пела: «Мне так хочется глупенькой сказки»... И однажды ее снесли по этой лестнице, посиневшую, и похоронили.

...Как-то с низов понаехали купцы. Они всю ночь пировали. А когда назавтра ворвались в смолкнувший номер, то нашли их мертвыми за наполненными стаканами. Клубились в номере облака светильного газа...»[417].

«...за тем столиком сидел человек в смокинге; припоминал, что год тому, в тот же вечере, он сидел с одной дамой. У нее был грудной смех... а сейчас он пьет, потому, что одинок!.. А потом вынул острый ножик, как булавка, и закололся»[418].

Неудивительно, что и сами герои произведения – русская проститутка, и ее муж, бывший офицер, вынужденный помогать жене в ее «ремесле», – приходят к самоубийству. Для главных героев «Тринадцатых» такой финал оказывается лишь закономерным итогом всего их существования.

«Ну что ж: жизнь!»^[419], – повторяет офицер, жестоко избивая жену; те же слова говорит себе проститутка перед самоубийством. Это всего лишь обыденная, повседневная жизнь эмигрантов – плавно переходящая в такую же повседневную смерть.

В художественной прозе, как и в теоретических рассуждениях, Б.Поплавский выражает особое отношение к смерти. Как было показано в первой главе данного исследования, в своих статьях и рецензиях Б.Поплавский рассматривал смерть как желанный выход из оков действительности. Так же понимается смерть и героями его «Аполлона Безобразова».

«В детстве я часто засыпал посередине молитвы, как хорошо было бы мне тогда умереть посредине сна»^[420], – говорит главный герой. «Самое лучшее это вам умереть»^[421], – говорит Аполлон Безобразов Терезе, а главный герой воспринимает эту фразу как одну из лучших, слышанных им за всю жизнь. О самоубийстве говорит сама Тереза; попытку совершить его (руками Терезы) делает Безобразов.

При этом в произведении постоянно присутствует символика смерти. Так, Тереза любит цветы, «...которые в России ставили в комнатах покойников»^[422] и неживую, механическую музыку, которую, по ее словам, пишут гениальные, но непонятые миром, спившиеся и погибшие композиторы.

Безобразов раскатывает по городу в такси в обществе человеческого скелета, который потом там и оставляет, и спит в «полке для коллекций», похожей на деревянный гроб. Смерть окружает героев повсюду: она таится в старинных часовнях со стенами из человеческих костей, в медленно умирающих в оранжерее растениях, в провожающем героев в очередное путешествие «похоронном» пении...

Смерть разлита в самом мире, описываемом Б.Поплавским:

«...и пахнут акации тяжелым и сладким трупным запахом»^[423];

«...кажется начинало темнеть, у потолка медленно накоплялись опаловые слои папиросного дыма, похожие на долгие предсмертные размышления подростков, угасающих от туберкулеза в этих огромных саркофагах из гнилого дерева»[424];

«...лето уже прошло. Оно клонилось к смерти, как клонятся ко сну могущественные императоры среди великолепия своих пиров»^[425] – и так далее.

Пожалуй, наиболее четко мысль о желанности смерти выражена в словах Аполлона Безобразова, обращенных к герою-повествователю:

« – Знаете ли вы, что Лазарь сказал, когда Христос его воскресил?.. Он сказал “merde”...

Да, видите ли, представьте себе, что вы порядком намучились за день, устали, как сукин сын, и только что вы освободились от бед, только что вы задремали, закрывши голову одеялом, как вдруг грубая рука трясет вас за плечо, и голос кричит “вставай”.

И вам, слипшимися глазами смотрящему на отвратительный свет, что другое придет вам в голову сказать безжалостному мучителю, как не это – “merde”?»^[426].

В этих словах Безобразова смерть предстает как сладкий, желанный отдых после тяжелого дня – жизни, в то время как воскрешение в этом контексте, напротив, рассматривается, – вопреки библейской традиции, – как нечто мучительно-неприятное.

Неудивительно, что он сам просит окружающих (прежде всего, Терезу) о помощи в совершении самоубийства:

«Однажды на раскаленном закате подозвал он Терезу, задремавшую в кресле, и вынув из под подушки револьвер, усталым жестом протянул ей.

– Я, кажется, начинаю заниматься глупостями, Тереза, сказал он, подземельями и магией... Нехорошо человеку переживать золотой свой час. Мир уже был совершенным вокруг меня. И жаждет душа моя из музыки прочь. Вы христианка, Тереза, освободите меня, пожалейте мои лучшие дни...

Затем он вложил ей в руку браунинг и взвел предохранитель...»[427].

Для русского зарубежья 1930-х годов был особенно актуален вопрос о духовной смерти изгнанников по причине в отрыве от «почвы», от русской культуры. К нему обращались такие теоретики «Чисел», как Г.Иванов и А.Алферов.

В своих прозаических произведениях, опубликованных в «Числах», к теме духовной смерти обращались А.Алферов, Е.Бакунина, А.Буров, Б.Буткевич, В.Варшавский, Г.Газданов, Л.Кельберин, Ю.Фельзен, Л.Часинг, В.Яновский.

Всеми ими духовное обнищание, сведение жизни к удовлетворению потребностей тела отмечается как факт эмигрантской жизни. Показательна цитата из «Зеленого колокола» Л.Кельберина, характеризующая жизнь обывателей «зарубежной России»:

«Пьют, едят, спят, делают детей, потому что не могут иначе, делают деньги, потому что хотят быть счастливыми, ссорятся, мирятся, стареют, еще читают газеты... Что еще? Умирают, забывают. Так тесно живут, а могут, все-таки, жить один без другого; так близко от меня, а если бы меня вовсе не было, им бы это не помешало. Никому не помешало бы»[428].

Об этом же пишет и А.Алферов в своем символически названном рассказе «Дурачье»:

«Скучно в нашем пригороде и пусто – до тоски. Даже этот суррогат времени, что остается после работы, вымученный десятичасовым трудом, обескровленный и безвкусный, как спитой чай – мне в тягость. Хочется все думать, думать... а думать не о чем: от жизни ТОШНИТ»[429].

«...мне кажется, что мое сознание засыпает, что мои мысли не становятся ясными и не доходят до конца. Они как будто бы останавливаются и бьются о какую-то стену. Еще я думаю, что если бы у меня был более высокий лоб, мне было бы легче думать, я не так быстро бы уставал. Как всегда, за этим приходит страх потерять ощущение реальности»[430], – утверждает герой произведения В.Варшавского «Из записок бесстыдного молодого человека».

В свою очередь, С.Шаршун так характеризует героиню своего романа «Долголиков»:

«В ее жизни – “ничего не изменилось” – жизни у нее не было: была лишь – “несмерть”...

Автоматически, безучастно она: стояла на ногах или спала, дышала, ела»[431].

Им вторит А.Буров, говоря в своих произведениях уже не столько об отдельных персонажах, сколько обо всей эмигрантской диаспоре, отмечая состояние «духовной дряхлости» как характерное для нее:

«Подкрадывающиеся, повседневные, к ночи созревающие, вопросы и сомнения духа, растерянность, безнадежность, – смущают, замедляют бег и тщетно стучатся в усталую голову. Голова же так устала, так за день, за вчера, сегодня и завтра, высохла, что только и способна еще, опрокинутая, затуманенная, с отяжелевшим и мутным взором, искать в надвигающейся дремоте какой-то опоры, ответа, лампады... Человек уснул. Человек оборвался. Его больше нет. Так дни, месяцы, годы...»[432].

«Все мы становимся все мельче и мельче... Приходят, уходят, точно исчезают вдруг “духовные личности”, тянет отовсюду “духовной дряхлостью”... И все мы теперь не внутри больше, а около... И исчезает во вселенной духовная личность...»[433].

Мы видим, что духовная смерть связывается «числовцами» не только с тяжелейшими материальными условиями, в которых находились эмигранты, но и с потерей ими идеалов, верований, смысла жизни, какой-либо цели, к которой необходимо стремиться; она может быть вызвана и личными переживаниями, но лишь в определенной степени.

Так, Вильгельм Гуськов, главный герой «Уединения и праздности» В.Варшавского, после разрыва с любимой девушкой обнаруживает, что «ему не о чем... думать», «ему стало трудно думать»^[434].

Но нежелание и невозможность умственного труда, овладевшие Вильгельмом, связаны не только и не столько с этим разрывом. Вильгельм выступает как типичный представитель своего эмигрантского поколения – разочаровавшийся в людях, с которыми он не умеет общаться, и в жизни, которую он почти не знает.

Показателен в этом отношении воображаемый монолог Вильгельма с неким обывателем – случайно увиденным «господином в подтяжках». Этот безымянный господин воплощает в себе печальную действительность, которой так боятся интеллигентные и творческие личности – герои «числовской» прозы. Перед нами предстает человек, в котором духовное начало уже давно умерло, стремление к высшим ценностям исчезло, заменившись тягой к материальному, – своеобразный «антидвойник» героя. В полной уверенности в своей правоте он говорит Вильгельму:

«А вы, молодой человек, с вашей тоской по «потерянному раю», собственно никому не нужны.

...Бросьте эти ваши мечтания, романчики и стишки. Жрать ведь и вам хочется»[435].

В словах этого господина: «Некогда мне видеть небо, мне нужно семью прокормить, я делом занят^[436]», в его утверждении, что Вильгельм, не «занимаясь делом», непременно погибнет, – безусловно, есть некая правда, и сам Гуськов сознает это. Но правда эта страшна для него и Вильгельм готов скорее принять физическую смерть, чем духовную. Эта черта характеризует большинство героев «числовской» прозы, сталкивающихся с проблемой духовной смерти.

Точно такая же ситуация возникает в рассказе Н.Татищева «Кривой». Герой, человек высоко духовный, хотя и ведущий (сознательно) нищенское существование, сталкивается со своим антагонистом, в роли которого выступает его двоюродный брат Жорж. Практически вторя «господину в подтяжках», он утверждает:

«…ведь всякий человек хочет жить прилично, даже святой, не так ли...»[437].

Не желая и не умея спорить с Жоржем, герой сбегает из его роскошного дома; так же, как Вильгельм, он выбирает не материальные, но духовные ценности.

Еще один схожий диалог героя с обывателем описан в повести А.Бурова «Была земля». Здесь в качестве антагониста героя, профессора Стратонова, выступает его бывший камердинер Фритц. В эмиграции персонажи парадоксально «поменялись ролями»: теперь Фритц благоденствует, он «сумел устроиться», а профессор, бывший в России видным общественным деятелем и ученым, вынужден вести нищенское существование. На вопрос профессора о том, есть ли у любимой им партии «нацисов» лозунги, Фритц отвечает:

«– Лозунг, говорите ваше высокопревосходительство?.. А что на него купишь?.. Оно конечно хорошо, когда человек и с лозунгами ходит... Но спервоначалу надо человеку теплый угол, и пальтишко от зимы, и два кило хлеба в день...»[438].

В свою очередь, герой рассказа А.Алферова «Дурачье» эмигрант Хлыстов предпочитает покончить с собой, лишь бы только не поддаться духовному обнищанию, не превратиться в «маленького, жалкого, уязвленного человека – обывателя»[439].

Близок к мысли об этом и герой-повествователь, фактически двойник Хлыстова, видящий его отражение в зеркале. Он восклицает, ужасаясь судьбе людей, которых настигла духовная смерть:

«Какая досада, какая тупая, смертная тоска наблюдать за всеми этими людьми! Пусть это только осколок целого, пыль эпохи, кривая усмешка жизни – но ведь это ж люди, ведь это ж РУССКИЕ, ведь это ж мы?!

Бежать от них! Но от них не убежишь... Бороться с ними! Но как бить лежачего?.. Их презирать! Но они же любят меня, они – повсюду со мною, они – во мне, они, это – я!»[440].

С другой стороны, некоторые из героев «числовской» прозы, казалось бы, парадоксально стремятся к духовной смерти, например, тот же профессор Стратонов, которому «...думы причиняли боль...

И Стратонов изобрел, как ему казалось, чудесный способ – не останавливаться на воспоминаниях, причиняющих нестерпимую, жгучую боль, обиду...

Способ этот знаменитый состоял в том, что Стратонов в такие минуты скорби просто умирал, продолжая механически жить, механически погружаясь, автоматически останавливая свой взгляд на случайном газовом фонаре, на автомобильной цветной рекламе, на плавно пробирающемся трамвае, на сфинксе на мосту, на тихой студеной воде в каналах...»^[441].

Однако духовная смерть не способна дать героям числовской прозы успокоения, хотя бы потому, что она для них никогда не является окончательной. Интеллигентное начало всегда мучительно борется в этих героях с осознаваемой ими тенденцией к деградации.

Для того же Стратонова в эмиграции наступает период полнейшего разочарования в своих бывших политических идеалах, так неожиданно потерпевших крах, – и, вместе с тем, время напряженных поисков каких-либо средств к существованию. Но и снимаясь в кино в «роли» мертвеца, и разнося по русским семьям дешевые продукты, совершая таким образом духовное самоубийство – «чисто русское харакири»^[442], – Стратонов все равно остается русским интеллигентом, он не в силах убить в себе творческое, духовное начало.

Одна из самых страшных картин духовной смерти в «Числах» показана в «Теле» Е.Бакуниной. Героиня этого символически названного произведения живет в тяжелейших бытовых условиях эмиграции рядом с нелюбимым мужем и равнодушной ко всему дочерью. Она сама отмечает свою постепенную деградацию, утрату интереса к литературе, искусству, говоря:

«...я не читаю ничего кроме литературной дребедени, случайно попадающей в руки. Я даже не успела переварить тот запас знаний, какой приобретался из своеобразного снобизма – моды на науку – существовавшего в России. Уродливый пореволюционный быт в корне подсек всякого рода снобизм. И вот я тычусь своим умом, как слепой котенок мордой, в непонятное, темное, неизвестное. Иногда набиваю шишки. Мудрые же путеводные книги мне недоступны. Даже в газете я пропускаю первые две страницы и перехожу к происшествиям и фельетонному роману»[443].

При этом дочь героини, Вера, на которую обращена вся ее любовь, представляет собой полного антипода матери, человека с изначально мертвой душой.

Для Веры, заботящейся только о своем теле, жизнь проста и понятна.

«Любить можно только богатого. Я выйду замуж за инженера, хоть какого угодно урода, только чтобы много зарабатывал. У меня будет шикарная квартира и автомобиль...»^[444], – говорит она.

В таких условиях сама героиня все больше приближается к окончательной духовной смерти, единственной альтернативой которой ей видится смерть физическая.

При этом ею постоянно подчеркивается внутреннее родство с другими эмигрантками, дающее нам понять, что проблема ее – не исключение, а, скорее, ужасное правило этой жизни:

«Вот также точно как я (а, говорят, я – неповторимо), по отелям и по квартирам, из угла в угол, изо дня в день. Тождество сомнамбул. Сон, от которого никак не проснешься. Мне кажется страшно смотреть на меня (и на них) со стороны. Молчаливая или тихо бормочущая сама с собой тень»[445].

«...скупые обрывки моих мыслей от воспоминаний, романов и ужасов неизменно возвращаются в круг домашних дел: как бы не опоздать к сроку, а то больше не дадут работы, да хватит ли заплатить за газ, да сколько привезет Михаил Сергеич, да не пора ли опять стирать... Точно такие мысли там, по углам, у других...»^[446].

Проанализировав художественную прозу на страницах журнала «Числа» с точки зрения отражения в ней теоретических установок журнала, мы можем сделать следующие выводы.

В полном соответствии с установками теоретиков «Чисел» (З.Гиппиус, Н.Оцупа, Б.Поплавского и других), авторы «числовской» прозы в своих произведениях стремятся к отражению всей полноты бытия со всей его противоречивостью.

При этом их произведения отнюдь не обязательно являются реалистическими по способу отображения действительности. В своем творчестве авторы «Чисел», в частности Г.Адамович, С.Шаршун, Б.Поплавский, используют такую присущую модернизму форму повествования, как поток сознания, позволяющую описать не внешнюю, но внутреннюю, психическую реальность героев.

Желание передать всю полноту действительности реализуется в установке авторов «числовской» прозы на ее максимальную искренность, на отсутствие каких бы то ни было умолчаний.

Отсюда в прозе «числовцев» «дневниковое», исповедальное начало: повествование от первого лица, использование формы дневника (М.Агеев) или писем (И.Демидов, Ю.Фельзен). Герой прозы «Чисел», как правило, предельно приближен к автору, являясь его своеобразным «альтер эго». Как и автор, он принадлежит к эмигрантской диаспоре и – чаще всего – к молодому поколению. Он обычно разочарован в христианской религии и ищет, в связи с этим, истину в других религиях (индуизм, манихейство) или становится религиозным эклектиком.

Со стремлением ничего не скрывать также связано внимание авторов к физиологии, прежде всего к интимной сфере жизни человека, к натуралистическим описаниям.

Одной из основных тем художественной прозы на страницах журнала «Числа» становится тема смерти. В числе наиболее характерных ее трактовок можно выделить понимание «числовцами» смерти как «главной несправедливости» жизни, как эмигрантской реальности, как желанного выхода из оков действительности, а также их обращение к теме духовной смерти человека в эмиграции.

Осознание смерти как несправедливости, страх перед ней связаны прежде всего с характерной для прозы «Чисел» разуверенностью героев в религии, в возможности посмертного бытия. Однако в отдельных случаях пребывание на грани смерти осмысляется героями как своего рода «пограничная ситуация», дающая герою возможность познать себя, порождающая в нем отчаянную отвагу прыжка в бесконечность. Такое понимание смерти дает возможность говорить об экзистенциальных мотивах в прозе «Чисел».

Помимо темы смерти, для «числовской» прозы мы можем выделить тесно связанные друг с другом темы любви и жалости.

Любовь в «числовской» прозе чаще всего представляется как метафизическое средство от одиночества или гибели. В этом отношении половая любовь к конкретному человеку в представлении «числовцев» способна преобразить его внутренний мир, вывести его на другой уровень познания истины, дать ощущение желанного слияния со всем миром.

Подобная любовь совсем не обязательно должна быть взаимной; более того, возможность такого преображения способна дать даже не сама любовь, а лишь воспоминания о ней.

Как правило, именно способность любить (и жалеть) в прозе «числовцев» отличает главного героя от окружающих; часто его одиночество и трагичность любовных отношений связаны как раз с тем, что близкие ему люди неспособны испытывать эти чувства.

Любовь и жалость в прозе «числовцев» часто выступают в едином ассоциативном ряду как два самых главных для человека чувства. С другой стороны, жалость в «числовской» прозе выступает как более объемлющее чувство, чем любовь. Если любовь для героя возможна, как правило, только к одному человеку, то жалеть он может многих, если не всех.

Через жалость, как и через любовь, «числовским» героем познается мир; но, если любовь дает возможность прикоснуться к радостной полноте бытия, то жалость к людям герой испытывает, как правило, осознавая всю трагичность жизни – своей и других.

 

 

Заключение

 

Определение своеобразия литературно-эстетической позиции и художественной практики журнала «Числа» в их неразрывном единстве – вот цель нашего диссертационного исследования. Для достижения данной цели нами был проведен анализ как теоретических публикаций (статей, рецензий, анкет), так и художественных произведений, опубликованных на страницах журнала.

В качестве основных теоретиков «Чисел», занимавшихся проблемами литературы и искусства в целом, могут быть названы Г.Адамович, З.Гиппиус, Г.Иванов, Н.Оцуп, Г.Федотов, из молодого поколения – прежде всего Б.Поплавский, затем В.Варшавский и Ю.Терапиано. Нужно отметить, что статьи молодых теоретиков печатались на страницах «Чисел» едва ли не чаще, чем представителей старшего литературного поколения. При этом все перечисленные нами авторы, кроме П.Бицилли, в своих статьях уделяли место прежде всего не классическому литературоведению, а, скорее, философии искусства и литературы.

К важнейшим для перечисленных теоретиков «Чисел» вопросам искусства в целом (и литературы в частности) мы относим следующие: стремление к истине в искусстве; роль и значение искусства в современном мире; соотношение искусства и политики; выражение жалости в искусстве; отражение в искусстве темы смерти.

Вопрос о стремлении к истине не зря вынесен нами на первое место. На наш взгляд, именно он является ключевым, знаковым для «Чисел». Будучи, по сути, литературно-философским журналом, «Числа» пытались ответить на вопрос о предназначении искусства, в том числе и эмигрантского, в современном мире, о его сущности и сути. Уделяя серьезное внимание жалости и смерти, как вечным темам искусства, «числовцы» современное искусство связывают прежде всего со стремлением ничего не скрывать – не столько от читателя, сколько от самого себя. В таком контексте произведение оказывается, по сути, исповедью. И действительно – большинство прозаических текстов, опубликованных в «Числах», написаны от первого лица, а собственно герой-повествователь практически всегда имеет автобиографические черты, и его жизненные перипетии так или иначе связаны с судьбой всего эмигрантского поколения.

Через ничего не скрывающее искусство, через творение-исповедь пробиться к трансцендентному, познать самого себя, достигнуть Бога (Творца) – вот высшая задача молодых «числовцев», нашедшая свое прямое выражение в теоретических статьях Б.Поплавского, Л. Кельберина, А. Алферова. Эту задачу, как мы видим, «числовцы» пытались решить и в своем творчестве, – не только в прозе, но и в лирике. Отсюда появляются в стихотворениях молодых мотивы молитвы, разговора с Богом, отсюда берет начало стремление к полной искренности, даже дневниковости творчества.

От неудовлетворенности жизнью, от ощущения какой-то непреодолимой преграды между истиной, реальностью и самим собой, от этих мучительных поисков смысла существования, от разочарованности в политических и религиозных идеалах, свойственной во многом всему молодому эмигрантскому поколению, берет начало и постоянное обращение к теме смерти, за которое так часто критиковали и критикуют «числовцев». На наш взгляд, тут сказалась не только и не столько литературная поза (хотя и она, разумеется, присутствует). Искусство как попытку преодоления ужаса смерти, страха перед конечностью существования рассматривали и Н.Оцуп, Г.Федотов, Г.Адамович.

В творчестве «числовцев» нашло свое отражение и то явление, которое принято называть экзистенциальными мотивами. Действительно, нельзя не заметить, что философия экзистенциализма оказала, хотя, возможно, и косвенное, но несомненное влияние на идеи и творчество «числовцев». Литературный персонализм Н.Оцупа во многом противостоял экзистенциализму, но и в его творчестве мы легко можем найти те же мотивы. В своих попытках преодолеть грань между миром и собой авторы «Чисел» часто описывали состояние и переживание человека «на грани» – между жизнью и смертью, между Россией и эмиграцией («Шторм» Е.Бакуниной) и так далее. Мучительная раздвоенность между «Я» и «Не-Я», между бытием и «Ничто», стремление ее преодолеть и вернуться к гармонии существования, постоянно встречающиеся у авторов «Чисел», во многом близки идеям экзистенциалистов. Как мы можем видеть, литературно-эстетические принципы «числовцев» реализовывались в художественных произведениях журнала достаточно последовательно и планомерно. Во многом это было обусловлено тем, что теоретики журнала практически всегда являлись и творцами опубликованных в нем художественных произведений – как лирики, так и прозы.

На наш взгляд, трудно говорить о какой-либо единой «литературно-теоретической школе «Чисел»». «Числа» тем и подкупали желающих быть свободными в своем творчестве молодых, что в них не было диктата какой-либо школы. Творчество петербургских поэтов выступало, разумеется, как некий пример для подражания нового литературного поколения, но уже из одного рассмотрения стихотворений молодых поэтов «Чисел» можно увидеть, насколько по-разному преломилась в творчестве каждого из них «петербургская поэзия».

Не было единой идеи – была единая устремленность к запредельному, была общая для поколения разочарованность в привычных идеалах и желание создать свою «деонтологию искусства», были попытки – у каждого свои – переосмыслить творчество Н.Оцупа, Г.Адамовича, Г.Иванова... Из этого и складывался неповторимый облик журнала, то, что принято называть творческой атмосферой «Чисел».

Как мы обнаружили в ходе своего исследования, существующая литература о «Числах» не только недостаточна, но и часто допускает фактические неточности. Один из самых значительных литературных журналов русского зарубежья сегодня практически неизвестен в России.

К сожалению, в своем диссертационном исследовании мы не смогли раскрыть все интересующие нас вопросы. На наш взгляд, отдельного и углубленного рассмотрения заслуживает вопрос об отношении «числовцев» к литературной традиции, в частности, к русской классической литературе (М.Лермонтову, А.Пушкину, Л.Толстому, Ф.Тютчеву, А.Чехову и др.). До сих пор не существует полного исследования о влиянии на «Числа» творчества современных им западноевропейских прозаиков, прежде всего А.Жида, Д.Джойса и М.Пруста, хотя эта тема и разрабатывается, в частности, в четвертом томе «Литературной энциклопедии русского зарубежья».

Если говорить о перспективах дальнейшего изучения журнала, то крайне интересным могло бы быть отдельное исследование связей «Чисел» и философии экзистенциализма. На сегодняшний день существуют работы и статьи, посвященные экзистенциальным мотивам в творчестве только отдельных авторов журнала. Перед последующими исследователями «Чисел» стоят немаловажные задачи. Глубокое и системное рассмотрение журнала «Числа» как особого феномена в литературе русского зарубежья 30-х гг. XX века, его связей с другими периодическими изданиями, творчества отдельных «числовцев», ныне малоизвестных, остается задачей современного литературоведения.

 

Список исследуемых текстов

 

Теоретические статьи, опубликованные в журнале «Числа»

 

Адамович Г. Комментарии // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3 – С. 167-176.

Адамович Георгий. Комментарии // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 140-143.

Адамович Георгий. Комментарии (продолжение) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 153-165.

Алферов Ан. Эмигрантские будни (Доклад, прочитанный в «Зеленой Лампе») // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 200-206.

Анкета о Прусте // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 272-278.

Бакунина Екатерина. Для кого и для чего писать // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 255-256.

Бицилли П. Довид Кнут. «Парижские ночи». Изд. «Родник», 1932 // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 257-258.

В.В-й. Д.Н.Лоренс «Любовник Лэди Четтерлей» // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 259-262.

Варшавский В. Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 216-222.

Варшавский Владимир. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 164-172.

Вечера «Чисел» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 252-253.

Вечера, посвященные «Числам» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 257-259.

Волин Юрий. Жюльен Бенда и молодежь его века // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 268-270.

Выставки «Чисел» // Числа. – Париж, 1932. – № 6. –С. 253-254.

Г.И. Алексей Холчев. Гонг. Смертный плен. Из-во Родник. Париж. 1930. // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 267-269.

Г.А. Комментарии // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 144-147.

Гершельман К. Отклики отовсюду. // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 248-249.

Горный Сергей. Психология «Жалости» (Выдержка из доклада, прочитанного в Берлине) // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 186-187.

Иванов Георгий. Без читателя // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 148-152.

К. По рецензиям // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 210-211.

Кельберин Лазарь. Федоров и современность (А. Остромиров. Харбин) // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 182.

Крайний Антон. Литературные размышления // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 144-149.

Крайний Антон. Литературные размышления // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 148-154.

Крайний Антон. Литературные размышления. // «Числа», № 4. – С. 149-157.

Крайний Антон. Современность. // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 141-145

Литературная анкета // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3, 1930. – С. 318-323.

Литературная анкета // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 286-289.

Литературная анкета // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 282-283.

Литературные собрания // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 242-243.

Мочульский К. Ант. Ладинский. Черное и голубое. Стихи. Изд. «Совр. Зап.» Париж 1931 // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 236-237.

Оцуп Ник. О поэзии и поэтах // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 133-144.

Оцуп Николай. Вместо ответа // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 158-160.

Оцуп Николай. Из дневника // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 155-166.

Оцуп Николай. Об Андрее Белом. К 50-летию со дня рождения // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 212-214.

Оцуп Николай. Ф. И. Тютчев. // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 150-161.

Политика и искусство. Вечер «Чисел» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 259-261.

Поплавский Борис. Вокруг «Чисел» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 204-209.

Поплавский Борис. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 308-311.

Поплавский Борис. По поводу... // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 161-175.

Поплавский Борис. Человек и его знакомые // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 135-138.

Редакционная статья («Случается в истории литературы...») // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 5-7.

Федотов Г.П. Розанов. Опавшие листья. Изд. Rossica. Берлин. 1929. // Числа. – Париж, 1930. – № 1 – С. 222-225.

Федотов Г.П. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 143-148.

Ферстер Г.Н. В.Вересаев. В двух планах. Статьи о Пушкине. Изд. Недра. Москва. 1929 // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 243-245.

Чиннов Игорь. Отвлечение от всего // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 206-208

Чиннов Игорь. Рисование Несовершенного // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 228-229.

Ю.Т. «Новь», сборник № 6. Изд. Комитета Русской Культуры. Эстония. 1934 // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 233-235.

 

Стихотворения, опубликованные в журнале «Числа»

Адамович Георгий «Если дни мои, милостью Бога...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 13.

Адамович Георгий. «Пора печали – юность – вечный бред!..» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 6.

Андреев Вадим. Сальери // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 14-17

Белоцветов Николай. «Ничем, ничем, ни призрачной улыбкой...» // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 5

Божнев Борис. «Еще летит, еще летит пешком...» // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3, 1930. – С. 15.

Гингер Александр. «Я молюсь перед Богом моим...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 7

Гингер Александр. Мания преследования // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3, 1930. – С. 16

Горлин М. «Когда с рельсов сойдя, с легким сладостным свистом...» // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 6

Горлин М. Город Нины Александровны // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 7

Закович Борис. «В туманный вечер...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 25.

Иванов Георгий. «Бессонница, которая нас мучит...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 8

Иванов Георгий. «Все розы, которые в мире цвели...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 16-17.

Иванов Георгий. «От синих звезд, которым дела нет...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 17.

Иванов Георгий. «Хорошо что нет Царя...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 16

Кельберин Лазарь. «Для жизни, которая камнем лежит...» // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 11.

Кнут Довид. «Пыльный запах листвы, черный ствол над скамейкой зеленой...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 9.

Кнут Довид. Бутылка в океане // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3, 1930. – С. 19-21.

Ладинский Ант. Каирский сапожник // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 19-21.

Ладинский Ант. У статуи // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 13.

Мамченко Виктор. «И будет день тяжелый и святой...» // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3, 1930. – С. 22.

Оцуп Николай. «Возвращается ветер на круги своя...» // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 15.

Оцуп Николай. «Все будет уничтожено, пока же...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 10.

Оцуп Николай. «Идти, идти, быть может, и вперед...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 22-23.

Оцуп Николай. «Не только в наш последний час...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 23

Оцуп Николай. «Снег передвинулся и вниз...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 11.

Оцуп Николай. «У газетчицы в каждом ворохе...» // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 16.

Смоленский Владимир. «Какое дело мне, что ты живешь...» // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3, 1930. – С. 20.

Софиев Юрий. «Что же я тебе отвечу, милый?» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 15.

Терапиано Ю. «Уметь молиться, верить и любить...» // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 25.

Холчев Ал. «Рукой протянутой почти касаясь двери...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 21.

Холчев Алексей. Снег падает // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 26.

Червинская Лидия. «То, что около слез. То, что около слов...» // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 25.

Штейгер Анатолий. Баллада о гимназисте // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 24.

 

Художественная проза, опубликованная в журнале «Числа»

Агеев М. Повесть с кокаином// Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 31-69.

Адамович Г. Рамон Ортис // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 32-43.

Алферов А. Море // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 70-79.

Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 34-50.

Бакунина Екатерина. Шторм // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 80-95.

Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 44-46.

Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 27-50.

Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 51-81.

Буров Александр. С одинокими Господь // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 96-125.

Варшавский Владимир. Из записок бесстыдного молодого человека (оптимистический рассказ) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 55-70.

Варшавский Владимир. Уединение и праздность // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 51-76.

Газданов Гайто. Водяная тюрьма // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 29-47.

Газданов Гайто. Мэтр Рай // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 64-79.

Гингер А. Вечер на вокзале // «Числа», № 2 – 3, 1930. – С. С. 71-83.

Горлин М. Нервы // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 126-132.

Горный Сергей. Отрывок // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 77 – 82.

Горный Сергей. Три отрывка // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 28-42.

Горный Сергей. Фотографии // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 48-56.

Демидов И. Живая улика // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 50-67.

Иванов Г. Третий Рим (отрывки из второй части романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3, 1930. – С. 26-54.

Кельберин Лазарь. Зеленый колокол // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 83-87.

Ладинский Антонин. Как дым // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 43-61.

Одоевцева Ирина. Жасминовый остров (из романа) // Числа. – Париж, 1930. – №1. – С. 64-94.

Пикельный Р. Идиллии и анекдоты // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 67-74.

Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 109-137.

Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 80-107.

Поплавский Б. Бал // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 133-149.

Ремизов А. Шиш еловый // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 61-78.

Ремизов А.А. Индустриальная подкова // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 108-137.

Самсонов В. Сказочная принцесса // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 88-102.

Сосинский Бронислав. Пан Станислав // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 120-128.

Татищев Н. Кривой // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 150-166.

Фельзен Юрий. Возвращение // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 167-186.

Фельзен Юрий. Неравенство // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 95-116.

Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 75-87.

Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 125-140.

Фельзен Юрий. Счастье (роман) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 88-109.

Часинг Л. Операция // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 88-99.

Шаршун С. Долголиков // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 117-135.

Шаршун С. Долголиков // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 187-197.

Шаршун Сергей. «Герой интереснее романа» (из эпопеи) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 110-132.

Шаршун Сергей. Путь правый (отрывки из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 100-121.

Яновский В. Записки медика // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 149-152.

Яновский В.С. Тринадцатые // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 129-147.

 

 

 

 

Библиография

 

I. Тексты

1.      «Мы жили тогда на планете другой...»: Антология поэзии русского зарубежья, 1920-1990: В 4-х кн. / Сост. Е. В. Витковский. – М.: Моск. рабочий, 1994-1997.

2.      Адамович Г. Комментарии / Г.Адамович. – Вашингтон: Victor Kamkin,Inc, 1967. – 208 c.

3.      Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета канонические в русском переводе с параллельными местами и приложением. – М.: Российское библейское общество, 2005. – 1312 с.

4.      Вернуться в Россию стихами... 200 поэтов эмиграции: Антология / Сост., авт. предисл., коммент. и биогр. сведений В. Крейд. – М.: Республика, 1995. – 688 с.

5.      Иванов Георгий. Распад атома / Г.Иванов. – Париж: Дом книги, 1938. – 120 с.

6.      Оцуп Н. А. Океан времени: Стихотворения; Дневник в стихах; Статьи и воспоминания / Н.Оцуп. – 2-е изд. – СПб.: Logos, 1994. – 616 с.

7.      Тэффи Н. А. Городок. Новые рассказы / Н. Тэффи. – Париж: Изд-во Н. Карбасникова, 1927. – 203 с.

II. Книги воспоминаний, дневники

8.      «Мы с Вами очень разные люди»: Письма Г. В. Адамовича А. П. Бурову (1933–1938) / Публикация О. А. Коростелева // Диаспора: Новые материалы. – Париж; СПб.: Athenaeum-Феникс, 2007. – Вып. IX. – С. 325–354.

9.      Бахрах Александр. По памяти, по записям. Литературные портреты / А. Бахрах. – Париж: La presse libre, 1980. – 206 с.

10. Берберова Н. Курсив мой: Автобиография / Н. Берберова. – Мюнхен: Wilhelm Fink Verlag, 1972. – 710 с.

11. Бунин И.А. Дань прошлому / И Бунин. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1954. – 410 с.

12. Варшавский В.С. Незамеченное поколение / В.Варшавский. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956.

13. Вишняк М.В. «Современные Записки»: Воспоминания редактора / М. Вишняк. – Блумингтон: Indiana University, 1957. – 334 с.

14. Гессен И.В. Годы изгнания: жизненный отчет / И. Гессен. – Париж: Ymca-Press, 1979. – 268 с.

15. Гиппиус З.Н. Дневники: В 2-х тт. / З.Гиппиус. – М.: Интелвак, 1999.

16. Гиппиус З.Н. Письма к Берберовой и Ходасевичу / З.Гиппиус. – Ann Arbor: Ardis, 1978. – 120 с.

17. Глэд Джон. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье / Д. Глэд. – М.: Книжная палата, 1991. – 320 с.

18. Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого – М.: Гослитиздат, 1959. – 467 с.

19. Гуль Р. Б. Я унес Россию: Россия во Франции / Р. Гуль. – Нью-Йорк: Мост, 1984. – 352 с.

20. Иваницкая С. Л. О русских парижанах. «Сколько их, этих собственных лиц моих»? / С. Иваницкая – М.: Эллис Лак, 2006. – 480 с.

21. Толстой Л.Н. Дневник 1896 г. // Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. Дневники. 1895-1910 гг. – М.: Художественная литература, 1965.

22. Одоевцева И. В. На берегах Сены / И. Одоевцева. – Париж: La presse libre, 1983. – 528 с.

23. Оцуп Николай. Современники / Н.Оцуп. – Париж: Impremerie Cooperative Étoile, 1961. – 238 с.

24. Померанцев К. Д. Сквозь смерть / К. Померанцев. – Лондон: Overseas publishing interchange, 1986. – 192 с.

25. Поплавский Б. Ю. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма. / Сост. и коммент. А. Богословского и Е. Менегальдо / Б.Поплавский. – М.: Христианское издательство, 1996. – 426 с.

26. Седых А. Далекие, близкие / А. Седых. – М.: Моск. рабочий, 1995. – 320 с.

27. Терапиано Ю. Встречи / Ю.Терапиано. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1953. – 209 с.

28. Терапиано Ю. В. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974): Эссе, воспоминания, статьи / Ю.Терапиано. – Париж – Нью-Йорк: Альбатрос, Третья волна, 1987. – 352 с.

29. Ходасевич Владислав. Литературные статьи и воспоминания / В. Ходасевич. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1954. – 414 с.

30. Шаховская З. Таков мой век / Пер. с фр. Е. Турнянской и П. Виричева / З. Шаховская. – М.: Русский путь, 2006. – 680 с.

31. Шаховская Зинаида. Отражения / З. Шаховская. – Париж, Ymca-Press, 1975. – 280 с.

32. Чиннов И. Собрание сочинений в 2-х тт. / Т. 2.: Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи. Интервью. Письма. — М.: Согласие, 2000. – 82 с.

33. Яновский В. С. Поля Елисейские: Книга памяти / В.Яновский. – Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. – 312 с.

III. Критические работы

34. Агеносов В.В. Литература russkogo зарубежья (1918-1990) / В. Агеносов. – М.: Терра, Спорт, 1998. – 544 с.

35. Адамович Георгий. Вклад русской эмиграции в мировую культуру / Г.Адамович. – Париж: Imprimerie de Navarre, 1961. – 20 с.

36. Адамович Георгий. Одиночество и свобода / Г.Адамович. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1955. – 318 с.

37. Азаров Ю.А. Диалог поверх барьеров / Ю.Азаров. – М.: Совпадение, 2005. – 335 с.

38. Амфитеатров Александр. Литература в изгнании: Публичная лекция, прочитанная в Миланском филологическом обществе / А. Амфитеатров. – Белград: Новое время, 1929. – 58 с.

39. Барковская Н.В. Литература русского зарубежья (Первая волна): учебное пособие / Н. Барковская. – Екатеринбург: Издательство АМБ, 2001 – 155 с.

40. Беляев А.А. Идеологическая борьба и литература. Критический анализ американской советологии / А. Беляев. – М.: Художественная литература, 1988. – 446 с.

41. Бем А. Л. Письма о литературе / А. Бем. – Прага: Slovanski ustav; Euroslavica, 1996. – 366 с.

42. Беседы о русской зарубежной литературе. – Париж, 1967. – 46 с. [издательство не указано].

43. Больнов, Отто Фридрих. Философия экзистенциализма: Философия существования / Отто Фридрих Больнов. – СПб.: Лань, 1999. – 222 с.

44. Возвращение Гайто Газданова: Научная конференция, посвященная 95-летию со дня рождения / Сост. М. А. Васильева. – М.: Русский путь, 2000. – 308 с.

45. Газданов и мировая культура: Сб. статей / Ред. и сост. Л.В. Сыроватко. – Калининград: ГП «КГТ», 2000. – 238 с.

46. Гайто Газданов в контексте русской и европейской культуры: Сборник научных статей / Ред. и сост. А. Г. Черчесов. – Владикавказ: Владикавказское книжное издательство, 1999. – 220 с.

47. Гайто Газданов и «незамеченное поколение»: писатель на пересечении традиций и культур. Сборник научных трудов ИНИОН РАН: Центр гуманитарных научно-информационных исследований (отдел литературоведения). Библиотека-фонд «Русское Зарубежье» / Составители: Т.Н.Красавченко (отв. редактор), М.А. Васильева, Ф.Х.Хадонова. – М.: ИНИОН РАН, 2005. – 344 с.

48. Гапеенкова М.Ю. Трагизм мироощущения в эмигрантской поэзии Георгия Иванова: Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук / М. Гапеенкова. – Нижний Новгород, 2006. – 184 с.

49. Горбунова А.И. Литературная критика на страницах журналов и газет «Русского Парижа» 1920-1930-х годов: Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук / А. Горбунова. – Саранск, 2004. – 211 с.

50. Диенеш Ласло. Гайто Газданов. Жизнь и творчество. / Пер. с англ. / Л. Диенеш. – Владикавказ: изд-во Северо-Осетинского института гуманитарных исследований, 1995. – 304 с.

51. Жулькова К.А. Литературная критика парижского журнала «Современные записки», 1920-1940 гг.: Проблемы литературно-критического процесса: Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук / К.Жулькова. – М., 2001. – 202 с.

52. Заманская В.В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. Учебное пособие для студентов, аспирантов, преподавателей-филологов. – М.: Флинта, 2002. – 304 с.

53. Карпов А.С. На чужбине: Очерки по истории литературы русского зарубежья / А. Карпов. – М.: РУДН, 2007. – 313 с.

54. Каспэ И. Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы / И. Каспэ. – М.: НЛО, 2005. – 320 с.

55. Ковалевский П.Е. Зарубежная Россия: История и культурно-просветительская работа русского зарубежья за полвека (1920-1970) / П. Ковалевский. – Париж: Librarie des cinq continents, 1971. – 347 с.

56. Коссак Е. Экзистенциализм в философии и литературе / Е. Коссак; пер. с польск. – М.: Политиздат, 1980. — 360 с.

57. Кодзис Бронислав. Литературные центры русского зарубежья. 1918-1939 / Б. Кодзис. – Мюнхен: Sagner, 2002. – 318 с.

58. Костиков В. Не будем проклинать изгнанье... Пути и судьбы русской эмиграции / В. Костиков. – М.: Международные отношения, 1994. – 528 с.

59. Крейд В.П. Георгий Иванов / В. Крейд. – М.: Молодая гвардия, 2007. – 430 с.

60. Культурное наследие российской эмиграции, 1917-1940 / РАН, под общ. ред. Е.П. Челышева, Д. М. Шаховского. – М.: Наследие, 1994. – 520 с.

61. Лебедева С.Э. Основные направления литературной полемики русского зарубежья первой волны и их отражение в журнале «Современные записки»: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук / Лебедева С. – М., 2007. – 246 с.

62. Летаева Наталья Викторовна. Молодая эмигрантская литература 1930-х годов: проза на страницах журнала «Числа»: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук / Н. Летаева. – М., 2003. – 180 с.

63. Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие / под ред. А.И.Смирновой. – М.: Флинта, Наука, 2006. – 638 с.

64. Литература русского зарубежья, 1920-1940 / Отв. ред. О. Н. Михайлов. – Вып. 1. – М.: Наследие, Наука, 1993. – 332 с.

65. Литература русского зарубежья, 1920-1940 / Отв. ред. О. Н. Михайлов. – Вып. 2. – М.: ИМЛИ, Наследие, 1999. – 328 с.

66. Литература русского зарубежья, 1920-1940 / Отв. ред. О. Н. Михайлов. – Вып. 3. – М.: ИМЛИ РАН, 2004. – 590 с.

67. Любимов Л. Д. На чужбине / Д. Любимов. – Ташкент: Узбекистан, 1965. – 414 с.

68. Менегальдо Е. Поэтическая Вселенная Бориса Поплавского / Елена Менегальдо. – СПб.: Алетейя, 2007. – 268 с.

69. Менегальдо Елена. Русские в Париже. 1919-1939. Издание второе, дополненное рисунками Алексея Ремизова «Из Достоевского». / Е. Менегальдо; пер. с фр. Натальи Поповой, Игоря Попова. – М.: Кстати, 2007. – 288 с., илл.

70. Мережковский Д.С. М.Ю. Лермонтов поэт сверхчеловечества / Д. Мережковский. – СПб: Пантеон, 1909. – 88 с.

71. Мышалова Д.В. Очерки по литературе русского зарубежья / Д. Мышалова. – Новосибирск: ЦЭРИС; Наука, Сибирская издательская фирма РАН, 1995. – 223 с.

72. Назаров М.В. Миссия русской эмиграции / М. Назаров. – М.: Родина, 1994. – 416 с.

73. Носик Борис. Литературные и агентурные истории русского Парижа / Б. Носик. – М.: Радуга, 2004. – 328 с.

74. Оцуп Н.А. Литературные очерки / Н.Оцуп. – Париж: Impremerie Cooperative Étoile, 1961. – 270 с.

75. Раев М.И. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939 / М.Раев. – М.: Прогресс-Академия, 1994. – 292 с.

76. Ратников К.В. Эволюция поэтического творчества Н. А. Оцупа: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук / Ратников К. – Челябинск, 1998 – 174 с.

77. Русский исход / Отв. ред. Е. М. Миронова – СПб: Алетейя, 2004. – 320 с.

78. Русский Париж / Сост., предисл. и коммент. Т.П. Буслаковой. – М.: МГУ. – 1998. – 528 с.

79. Семенова Т.О. Система повествования Г. И. Газданова: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук / Т. Семенова. – СПб., 2001. – 220 с.

80. Современное русское зарубежье. – М.: Олимп; АСТ, 1998. – 528 с.

81. Соколов А.Г. Судьбы русской литературной эмиграции 1920-х годов / А.Соколов. – М.: Изд-во МГУ, 1991. – 184 с.

82. Струве Г.П. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы / Г.Струве. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956. – 448 с.

83. Струве Г.П. Русская литература в изгнании. – 3-е изд., испр. и доп. // Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Краткий биографический словарь русского Зарубежья. – Париж: Ymca-Press; М.: Русский путь, 1996.

84. Тхоржевский И.И. Русская литература: В 2-х томах / И. Тхоржевский. – Париж: Возрождение, 1946.

85. Фаталист. Зарубежная Россия и Лермонтов: Из наследия первой эмиграции / Составление, вступительная статья и комментарии М. Д. Филина. – М.: Русскiй мiръ, 1999. – 288 с., ил.

86. Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник: Избранное / В. Ходасевич. – М.: Сов. писатель, 1991. – 886 с.

87. Чагин А.И. Пути и лица. О русской литературе XX века / А. Чагин. – М.: ИМЛИ РАН, 2008. – 600 с.

88. Чагин А.И. Расколотая лира (Россия и зарубежье: судьбы русской поэзии в 1920-1930-е годы) / А.Чагин – М.: Наследие, 1998. – 272 с.

IV. Статьи

89.   Адамович Г.О «самом важном» // Литературный смотр: Свободный сборник / Под ред. Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. – Париж: Дом книги, 1939. – С. 16-18.

90.   Адамович Г. «Числа». Книга 7–8 // Последние новости. – Париж, 1933. – 19 января. – № 4320. – С. 2.

91.   Адамович Г. «Числа». Книга IX // Последние новости. – Париж, 1933. – № 4481. – С. 4.

92.   Адамович Г. «Числа». Книга десятая // Последние новости. – Париж, 1934. – № 4844. – С. 2.

93.   Адамович Г. «Числа». Книга четвертая // Последние новости. – Париж, 1931. – № 3614. – С. 5.

94.   Адамович Г. Литературная неделя // Иллюстрированная Россия. – Париж, 1930. – № 20 (261). – С. 16.

95.   Адамович Г. Литературная неделя // Иллюстрированная Россия. – Париж, 1931. – № 11 (304). – С. 22.

96.   Адамович Г. Литературная неделя // Иллюстрированная Россия. – Париж, 1931. – № 27 (320). – С. 14.

97.   Адамович Г. Стихи // Последние новости. – Париж, 1932. – № 4159. – С. 3.

98.   Адамович Георгий. Зинаида Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 125-129.

99.   Адамович Г. В. Table Talk // Новый журнал. – Нью-Йорк, 1961. – Кн. 64.

100.        Адамович Г.В. «Долголиков». Сергей Шаршун. Поэма // Мосты. – Мюнхен, 1963. – № 10. –С. 414-416.

101.       Адамович Г.В. Литературные заметки // Последние новости. – Париж, 1931. – 16 апреля. – С. 2.

102.       Адамович Г.В. Литературные заметки // Последние новости. – Париж, 1939. – 23 февраля. – С. 2.

103.       Адамович Г.В. Несостоявшаяся прогулка // Современные записки. – Париж, 1935. – Т. 59. – С. 293-294.

104.       Адамович Г.В. О литературе в эмиграции // Современные записки. – Париж, 1932. – Т. 50. – С. 327-339

105.       Адамович Г.В. Человеческий документ // Последние новости. – Париж, 1933. – 9 марта, № 4369. – С. 3.

106.       Алданов М.А. О положении эмигрантской литературы // Современные записки. – Париж, 1936. – Т. 61. – С. 400-409.

107.       Алексинская Т. Русская эмиграция 1920-1939 годов // Возрождение. – Париж, 1956. – Т. 79. – С. 102-111.

108.       Алексинская Т. Эмиграция и ее молодое поколение // Возрождение. – Париж, 1957. – Т. 65. – С. 20-42.

109.       Алексинская Т. Эмигрантская печать и писатели-эмигранты // Возрождение. – Париж, 1957. – Т. 70. – С. 33-58.

110.       Андреев Герман. О сатире // Одна или две русских литературы?: Международный симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики, Женева, 13 – 15 апреля 1978. – Лозанна: L’age d’homme, 1981. – С. 189-197.

111.       Андреев Н. О некоторых факторах развития зарубежной ветви русской литературы с 20-го по 40-й год // Одна или две русских литературы?: Международный симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики, Женева, 13 – 15 апреля 1978. – Лозанна: L'age d'homme, 1981. – С. 80-102

112.       Андреева Виктория. Время «Чисел» // Антология Гнозиса: современная русская и американская проза, поэзия, живопись и фотография. Т. 1. – СПб, Gnosis Press, Медуза, 1994. – С. 323-331.

113.       Бахрах А. О Николае Оцупе // Мосты. – Мюнхен, 1962. – № 9. – С. 207-211.

114.       Бем А. Письма о литературе: В защиту читателя // Руль. – Берлин, 1931. – № 3232. – С. 2–3.

115.       Бем А.Л. Письма о литературе: «Числа» // Руль. – Берлин, 1931. – № 3244. – С. 2–3.

116.       Бем А.Л. Поэзия Л.Червинской // Меч. – Варшава, 1938. – 1 мая, № 17. – С. 4.

117.       Бем А. Л. Соблазн простоты // Меч. – Варшава, 1934. – 22 июля, № 11-12. – С. 4.

118.       Бзаров Р.О Гайто Газданове // Литературная Осетия. – Орджоникидзе, 1988. – № 71. – С. 90-97.

119.       Борисов Ю. Российская эмиграция как историческое явление // Роль русского зарубежья в сохранении и развитии отечественной культуры: Научная конференция М., 13-15 апреля 1993 г. Тезисы докладов. – М.: Институт российской истории РАН, 1993. – С. 17-19.

120.       Бунаков И.И. Что делать русской эмиграции? // Гиппиус З. Н., Кочаровский К. Что делать русской эмиграции: статьи с предисловием И. И. Бунакова. – Париж: Родник, 1930. – С. 3-9.

121.       Варшавский В.С. О прозе «младших» эмигрантских писателей // Современные записки. – Париж, 1936. – Т. 61. – С. 409-414.

122.       Васильева М. История одного совпадения // Литературное обозрение. – 1994. – № 9/10. – С. 96-100.

123.       Васильева М.А. К проблеме «незамеченного поколения» во французской литературе // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж. -Ф. Жаккара, А. Морар, Ж. Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 43-62.

124.       Васильева Мария. Неудачи «Чисел»... // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 63-69.

125.       Вебер Е.О «Новых русских людях» и о «человеке 30-х годов» // Молва. – Варшава, 1933. – № 18 (241). – С. 3.

126.       Вейдле В. Гайто Газданов: История одного путешествия // Русские записки. – Париж, 1939. – № 14.

127.       Вейдле В.В. Агеев. Роман с кокаином // Круг. – Париж, 1936. – № 2. – С. 156-157.

128.       Вейдле В. О тех, кого уже нет: Воспоминание; Мысли о литературе // Новый журнал. – Нью-Йорк, 1993. – № 192/193. – С. 313-425.

129.       Вокруг «Чисел» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 3.

130.       Г. А. Вечер «Чисел» // Последние новости. – Париж, 1933. – № 4376. – С. 3.

131.       Газданов Г.И. О молодой эмигрантской литературе // Современные записки. – Париж, 1936. – Т. 60. – С. 404-408.

132.       Гиппиус З.Н. Наше прямое дело // Гиппиус З. Н., Кочаровский К. Что делать русской эмиграции: статьи с предисловием И. И. Бунакова. – Париж: Родник, 1930. – С. 10-18.

133.       Гиппиус З. Опыт свободы // Литературный смотр: Свободный сборник / Под ред. Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. – Париж: Дом книги, 1939. – С. 6-15.

134.       Дельвин С.Б. Становление младоэмигрантской литературы: Роль сборников «Числа» // Общественные науки в России. Сер. 7: Литературоведение. – 1992. – № 5–6. – С. 112–124.

135.       Демидова О.Р. «Воздух свободы»: Воспоминания русских эмигрантов первой волны о жизни во Франции // // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж. -Ф. Жаккара, А. Морар, Ж. Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 100-112.

136.       Демидова О.Р. Владимир Набоков и журнал «Числа»: несостоявшийся диалог // Диалог в образовании. Сборник материалов конференции. Серия “Symposium”, выпуск 22. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. – С. 130-133.

137.       Демидова О.Р. Мемуары писателей-эмигрантов как пространство формирования эмигрантского мифа // Зарубежная Россия. 1917-1939: Сборник статей. Кн. 2. – СПб: Лики России, 2003. – С. 362.

138.       Диенеш Л. Другие жизни (1928-1971) // Литературное обозрение. – М., 1994. – № 9/10. – С. 85-89.

139.       Е. В-ер. Страна «Зарубежье» // Молва. – Варшава, 1933. – № 143 (366). – С. 3.

140.       Еремина Л. Рыцарь культуры // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 8-10.

141.       Жирков Г.В. Основные журналы русского зарубежья // Журналистика русского зарубежья XIX-XX веков: учеб. пособие / под ред. Г. В. Жиркова. – СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2003. – С. 208-235.

142.       Зайцев К. «Числа» // Россия и славянство. – Париж, 1930. – № 71. – С. 3

143.       Иваск Ю.П. На Западе // Антология русской зарубежной поэзии. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1953. – С. 5-8.

144.       Иваск Ю.П. Третья беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем. Париж, июнь 1960 г. // Новое литературное обозрение. – 2002. – № 58. – С. 34.

145.       Кельберин Л. Новый человек и воля к жизни («Числа» и «Меч») // Полярная звезда. – Париж-Брюссель, 1935. – № 1. – С. 16–17.

146.       Каменева О.А. Сюрреалистический Париж Бориса Поплавского («Аполлон Безобразов» и «Парижский крестьянин» Луи Арагона) // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 137-152.

147.       Каценельсон П. Поэты «Чисел» [№ 1–5] // Утес. Литературно-художественный ежемесячник. – Вильно, 1931. – № 1 (ноябрь). – С. 10–11.

148.       Коростелев О. Комментарии к «Комментариям» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 11-15.

149.       Коростелев О.А. Георгий Адамович о взаимоотношениях французской и русской литературы // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж. -Ф. Жаккара, А. Морар, Ж. Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 152-162.

150.       Коростелев Олег. Пафос свободы. Литературная критика русской эмиграции за полвека (1920-1970) // Критика русского зарубежья: В 2 ч. Ч. 1. – М.: Олимп, АСТ, 2002. – С. 3-35.

151.       Крайний А. Четвертая цензурная дверь (О «Числах»): Письмо в редакцию // За свободу! – Варшава, 1931. – № 177 (3511). – С. 3.

152.       Красавченко Т.Н. Гайто Газданов: Философия жизни // Российский литературоведческий журнал. – М., 1993. – № 2. – С. 97-108.

153.       Красавченко Т.Н. Л.Ф.Селин и русские писатели-младоэмигранты первой волны (В. Набоков, Г. Газданов, В.Яновский и др.) // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 180-199.

154.       Крейд В. Мемуары о литературном зарубежье // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М., Республика, 1994. – С. 3-8.

155.       Кубрик Алексей. Молчание и зеркала // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 83-88.

156.       Кудрявицкий Анатолий. «...Не расплескав любви, смирения и жажды» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 53-56.

157.       Кускова Е. Зигзаги настроений // Последние новости. – Париж, 1933. – № 4496. – С. 2.

158.       Леонидов Виктор. «Трудный писатель» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 38-40.

159.       Ливак Леонид. К изучению участия русской эмиграции в интеллектуальной и культурной жизни межвоенной Франции // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 200-214.

160.       Литовцев С. «Числа» // Последние новости. – Париж, 1931. – № 3753. – С. 3.

161.       Луганов А. «Числа» // За свободу! – Варшава, 1930. – № 79 (3060). – С. 3.

162.       Лукаш И. Заметки на полях: О литературном движении // Возрождение. – Париж, 1930. – № 1906. – С. 3–4.

163.       Львов Л. Беллетристика «Чисел» (кн. 2–3) // Россия и славянство. – Париж, 1930. – № 97. – С. 3.

164.       М. Сл. Новый эмигрантский журнал («Числа» № 1. Париж, 1930) // Воля России. – Прага, 1930. – № 3. – С. 299–302.

165.       Малянтович Вс. Выставка «Чисел» // Последние новости. – Париж, 1931. – № 3664. – С. 4.

166.       Макаренкова Е.М. К вопросу о феномене русской эмиграции (XIX – XX вв.) // Роль русского зарубежья в сохранении и развитии отечественной культуры: Научная конференция М., 13-15 апреля 1993 г. Тезисы докладов. – М., Институт российской истории РАН, 1993. – С. 14-16.

167.       Мекш Э.Б. Двинский писатель Арсений Формаков в парижском журнале «Числа» // Российская интеллигенция на родине и в зарубежье: Новые документы и материалы. – М.: Российский институт культурологии, 2001. – С. 176–183.

168.       Мельников Н. «До последней капли чернил...» Владимир Набоков и «Числа» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 73-82.

169.       Менегальдо Елена. Воображаемая вселенная Бориса Поплавского (1903-1935) // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 16-28.

170.       Мережковский Д. В ужасном одиночестве // Возрождение. – Париж, 1930. – № 1997. – С. 4.

171.       Мережковский Д.С. Около важного: О «Числах» // Меч. – Варшава, 1934. – 5 августа. – № 13/14. – С. 3-5.

172.       Милюков П. «Числа»: Книга вторая-третья // Последние новости. – Париж, 1930. – № 3543. – С. 3.

173.       Мих. Ос. Числа. – Сборники под редакцией И. В. де Манциарли и Н. А. Оцупа. Кн. 4-ая. Париж, 1930-1931 г. // Современные записки. – Париж, 1931. – № 46. – С. 505–508.

174.       Мнухин Л.А. Марина Цветаева и французские писатели // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.орар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 215-228.

175.       Мокроусов А. Жизнь без авторитетов // Новое время. – 1999. – № 28. – С. 42-43.

176.       Мокроусов А.Б. Лермонтов, а не Пушкин. Споры о «национальном поэте» и журнал «Числа» // Пушкин и культура русского зарубежья: Международная научная конференция, посвященная 200 лет со дня рождения / Сост. М. А. Васильева. – М.: Русский путь, 2000. – С. 153-166.

177.       Морар Анник. Сергей Шаршун и французские дадаисты // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 231-242.

178.       Мосешвили Георгий. «Между человеком и звездным небом» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 4-7.

179.       Мосешвили Георгий. Стихи из заколдованного круга // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 49-51.

180.       Н. З-ов. Числа IX. Париж // Чураевка. – Харбин, 1933. – № 4 (10). – С. 4.

181.       Нальянч С. Поэты «Чисел» // За свободу! – Варшава, 1930 – № 113 (3094). – С. 3.

182.       Нива Жорж. Одна или две русских литературы? // Одна или две русских литературы?: Международный симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики, Женева, 13 – 15 апреля 1978. – Лозанна: L'age d'homme, 1981. – С. 5-8.

183.       Нива Жорж. Пути языковой ссылки писателя-эмигранта // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 250-262.

184.       Никоненко С. Гайто Газданов – человек, писатель, критик // Литературное обозрение. – М., 1994. – № 9/10. – С. 71-103.

185.       Одоевцева Ирина. Георгий Иванов // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М., Республика, 1994. – С. 210-215.

186.       Окутюрье Мишель. Владимир Вейдле и французская литература // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 294-301.

187.       Осоргин М. О «молодых писателях» // Последние новости. – Париж, 1936. – 19 марта. – С. 2.

188.       Осоргин Мих. «Числа» // Последние новости. – Париж, 1932. – № 4117. – С. 2.

189.       Пахмусс Темира. «Зеленая лампа» в Париже // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 70-72.

190.       Пахмусс Темира. Зинаида Гиппиус в «Числах» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 89-90.

191.       Пильский П. Новая книга «Чисел» // Сегодня. – Рига, 1931. – № 30. – С. 3.

192.       Пильский П. Новая книга «Чисел» // Сегодня. – Рига, 1931. – № 175. – С. 3.

193.       Пильский П. Новая книга «Чисел» // Сегодня. – Рига, 1932. – № 186. – С. 2.

194.       Пильский П. Новая книга «Чисел» // Сегодня. – Рига, 1932. – № 362. – С. 3.

195.       Пильский П. Новая книга «Чисел» // Сегодня. – Рига, 1933. – № 164. – С. 3.

196.       Пильский П. Новая книга «Чисел» // Сегодня. – Рига, 1934. – № 190. – С. 3.

197.       Пильский П. Новый журнал – «Числа», № 1 // Сегодня. – Рига, 1930. – № 78. – С. 3.

198.       Померанцев Кирилл. Георгий Иванов // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 205-210.

199.       Раевский Георгий. О «конце» искусства // Возрождение. – Париж, 1930. – № 1794. – С. 3-4.

200.       Райс Эммануил. О Борисе Поплавском // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 297-303.

201.       Савельев А. «Числа» № 1 // Руль. – Берлин, 1930. – № 2837. – С. 2.

202.       Савельев А. «Числа» № 2 – 3 // Руль. – Берлин, 1930. – № 3024. – С. 2–3.

203.       Савельев А. «Числа» № 4 // Руль. – Берлин, 1931. – № 3104. – С. 2–3.

204.       Седлер А.А. «Числа» – центр молодой русской эмиграции // Вестник Томского государственного университета. – Томск: Изд-во ТомГУ, 2007. – № 305. – С. 93-95.

205.       Сигма. Чураевка в «Числах» // Чураевка. – Харбин, 1934. – № 7 (13). – С. 5.

206.       Скандал на собрании «Чисел» // Возрождение. – Париж, 1933. – № 2863. – С. 4.

207.       Слобин Грета. Двойное сознание и двуязычие в рассказе А. М. Ремизова «Индустриальная подкова» в контексте журнала «Числа» // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф. Жаккара, А. Морар, Ж. Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 326-247.

208.       Слоним М. Литература в эмиграции // Новая газета. – Париж, 1931. – 1 марта. – С. 3.

209.       Слоним М. О «Числах» // Новая газета. – Париж, 1931. – № 2. – С. 3.

210.       Степун Ф.А. Пореволюционное сознание и задача эмигрантской литературы // Новый град. – Париж, 1935. – № 10. – С. 12–28.

211.       Струве Г. Своеобразная писаревщина. Еще о «Числах» // Россия и славянство. – Париж, 1930. – № 98. – С. 4.

212.       Татищев Николай. Синяя тетрадь // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 290-293.

213.       Терапиано Ю. Вступительная статья // Муза Диаспоры. Избранные стихи зарубежных поэтов 1920-1960. / Под ред. Ю. К. Терапиано. – Франкфурт-на-Майне: ПОСЕВ, 1960. – С. 5-25.

214.       Терапиано Юрий. Борис Поплавский // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 303-306.

215.       Терапиано Юрий. Памяти З.Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 139-142.

216.       Токарев Д.В. «Демон возможности»: Борис Поплавский и Поль Валери // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф.Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 366-382.

217.       Томан Ю. «Числа» // Молодая Чураевка. – Харбин, 1932. – № 5. – С. 2.

218.       Трубников П. Ложь, сумасшедший, жалость и поэзия // Сегодня. – Рига, 1933. – № 172. – С. 3.

219.       Тэффи Надежда. Зинаида Гиппиус // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 129-138.

220.       Федотов А.С. Российская эмиграция и русское зарубежье (к вопросу о дефинициях) // Роль русского зарубежья в сохранении и развитии отечественной культуры: Научная конференция М., 13-15 апреля 1993 г. Тезисы докладов. – М.: Институт российской истории РАН, 1993. – С. 5-8.

221.       Федякин С.Р. Искусство рецензии в «Числах» и «Опытах» // Литературоведческий журнал. – 2003. – № 17. – С. 65–96.

222.       Федякин С.Р. Полемика о молодом поколении в контексте литературы Русского Зарубежья // Русское Зарубежье: приглашение к диалогу: Сб. научных трудов. – Калининград: Изд-во КГУ, 2004. – С. 19-28.

223.       Фельзен Ю. Поплавский // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 294-297.

224.       Фельзен Ю. Прописи // Литературный смотр: Свободный сборник / Под ред. Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. – Париж: Дом книги, 1939. – 143-148.

225.       Философов Д.В. Как не надо учить культуре (Около «Современных записок» и «Чисел») // Меч. – Варшава, 1934 – № 15/16. – С. 22-28.

226.       Флейшман Л. Несколько замечаний к проблеме литературы русской эмиграции // Одна или две русских литературы?: Международный симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики, Женева, 13 – 15 апреля 1978. – Лозанна: L'age d'homme, 1981. – С. 63-76.

227.       Хазан Владимир. «Роман с Богом», или О двух литературных шутках в «Аполлоне Безобразове» Бориса Поплавского (Борис Поплавский и Альфред Жарри) // Русские писатели в Париже: Взгляд на французскую литературу: 1920-1940: Международная научная конференция / Сост., науч. ред. Ж.-Ф. Жаккара, А.Морар, Ж.Тассис. – М.: Русский путь, 2007. – С. 383-404.

228.       Хрисанфов В.И. Культурная жизнь русского зарубежья 1920-х годов: итоги и перспективы изучения // Роль русского зарубежья в сохранении и развитии отечественной культуры: Научная конференция М., 13-15 апреля 1993 г. Тезисы докладов. – М.: Институт российской истории РАН, 1993. – С. 10-14.

229.       Чагин А.И. Литература в изгнании: спор поколений // Литературное зарубежье: национальная литература – две или одна? Выпуск II. – М.: ИМЛИ РАН, 2002. – С. 216-224.

230.       Чагин А.И. Противоречивая целостность // Культурное наследие российской эмиграции. 1917-1940. – Т. 2. – М.: Наследие, 1994. – С. 59-63.

231.       Чиннов Игорь. Вспоминая Адамовича // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 249-258.

232.       Чиннов Игорь. О «Числах» и «числовцах» // Письма запрещенных людей. Литература и жизнь эмиграции 1950-1980-е годы. По материалам архива И.В. Чиннова. – М.: ИМЛИ РАН, 2003. – С. 229-244.

233.       Шаховская З. Литературные поколения // Одна или две русских литературы?: Международный симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики, Женева, 13 – 15 апреля 1978. – Лозанна: L'age d'homme, 1981. – С. 52-62.

234.       Эткинд Б. Русская поэзия XX века как единый процесс // Одна или две русских литературы?: Международный симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского университета и Швейцарской академией славистики, Женева, 13 – 15 апреля 1978. – Лозанна: L'age d'homme, 1981. – С. 9-29.

235.       Яновский Василий. Елисейские поля // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 267-286.

236.       Яновский Василий. Необыкновенное десятилетие // Антология Гнозиса: современная русская и американская проза, поэзия, живопись и фотография. Т. 1. – СПб.: Gnosis Press, Медуза, 1994. – С. 332 – 336.

V. Библиографические указатели и справочники

237.       Алексеев А.Д. Литература русского зарубежья: Книги. 1917-1940. – СПб: Наука, 1993.

238.       Вильданова Р.И., Кудрявцев В.Б., Лаппо-Данилевский К.Ю. Краткий биографический словарь русского Зарубежья // Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Краткий биографический словарь русского Зарубежья. – Париж: Ymca-Press; М.: Русский путь, 1996. – 448 с.

239.       Газеты русской эмиграции в фондах Отдела литературы русского зарубежья в РГБ. – М.: РОССПЭН, 1994. – 132 с.

240.       Грановская Л.М. Русская эмиграция о русском языке: Аннотированный библиографический указатель, 1918-1992. – М.: Азъ, 1993. – 98 с.

241.       Казак Вольфганг. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года. Пер. с нем. Елена Варгафтик и Игорь Бурихин. – Лондон: Overseas publications interchange Ltd., 1988. – 922 с.

242.       Литература русского зарубежья возвращается на родину: Выборочный указатель публикаций 1986-1990 / Сост. В.Т.Данченко и др. – М.: ВГБИЛ им. М.И.Рудомино, 1993. – Ч. 1-2.

243.       Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918-1940 / Гл. редактор А.Н.Николюкин. – Т. 1. Писатели русского зарубежья. – М.: РОССПЭН, 1997. – 512 с.

244.       Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918-1940 / Гл. редактор А.Н.Николюкин. – Т. 2. Периодика и литературные центры. – М.: РОССПЭН, 2000. – 640 с.

245.       Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918-1940 / Гл. редактор А.Н.Николюкин. – Т. 4. Всемирная литература и русское зарубежье. – М.: РОССПЭН, 2006. – 544 с.

246.       Материалы к сводному каталогу периодических и продолжающихся изданий русского зарубежья в библиотеках Москвы. – М.: ГПИБ, 1991.

247.       Русская эмиграция: Журналы и сборники на русском языке (1920-1980). Сводный указатель статей / Под ред. Т.Л.Гладковой, Т.А.Осоргиной. – Париж: Institut D’Etudes Slaves, 1988.

248.       Русское зарубежье: Золотая книга эмиграции: Первая треть XX века: Энциклопедический биографический словарь / Под общ. ред. В. В. Шелохаева. – М.: РОССПЭН, 1994.

249.       Русское Зарубежье: Хроника научной, культурной и общественной жизни: 1920-1940: Франция / Под общ. ред. Л.А.Мнухина. – М.: ЭКСМО; Париж: Ymca-Press, 1995. – Т. 1-4.

250.       Сводный каталог периодических и продолжающихся изданий русского зарубежья в библиотеках Москвы (1919-1996) / Сост. А.И.Бардеева, Э.А.Брянкина, В.П.Шумова, РГБ ОРЗ. – М.: РГБ, 1999.

251.       Сводный каталог русских периодических и продолжающихся изданий русского зарубежья в библиотеках Санкт-Петербурга (1917-1995) / Сост. Г. В. Михеева. -2-е изд., испр. и доп. – СПб: Рос. нац. б-ка, 1996.

252.       Словарь поэтов русского зарубежья. – СПб: РХГУ, 1999. – 318 с.

253.       106 литературных имен русского зарубежья: Библиографический указатель / Сост. Е.Н.Бычкова. – М.: Гос. публ. ист. б-ка, 1992.

254.       Указатель периодических изданий эмиграции из России и СССР за 1919-1952 годы. – Мюнхен: Изд-во Ин-та по изучению истории и культуры СССР, 1953.

255.       Фостер Л.А. Библиография русской зарубежной литературы 1916-1968: В 2-х томах. – Бостон: G.K. Hall & Co, 1970.

256.       Шмаглит Р.Г. Русское зарубежье в XX веке. 800 биографий / Р. Г. Шмаглит. – М.: АСТ, Зебра Е, 2007. – 254, [2] с.

257.       Штейн Э. Поэзия русского зарубежья в библиотеке Эммануила Штейна. – Орендж.: Antiguary, 2000.

258.       Штейн Э. Поэзия русского рассеяния, 1920-1977. – Нью-Йорк: Ладья, 1978. – 182 с.

259.       Энциклопедия литературных героев: Русская литература XX века. – Кн. 1. – М.: Олимп, ООО «Фирма Издательство АСТ», 1998. – 432 с.

^[1] Беляев А.А. Идеологическая борьба и литература. Критический анализ американской советологии / А. Беляев. – М.: Художественная литература, 1988. – С. 49-50.

^[2] Там же. – С. 59.

^[3] См. например: Любимов Л.Д. На чужбине / Д.Любимов. – Ташкент: Узбекистан, 1965. – 169-191.

^[4] Литература русского зарубежья: антология в 6 тт. / сост. В.В.Лавров. – М.: Книга, 1990–1994.

^[5] Вернуться в Россию стихами... 200 поэтов эмиграции: Антология / Сост., авт. предисл., коммент. и биогр. сведений В. Крейд. – М.: Республика, 1995. – 688 с.

^[6] «Мы жили тогда на планете другой...»: Антология поэзии русского зарубежья, 1920-1990: В 4-х кн. / Сост. Е.В.Витковский. – М.: Моск. рабочий, 1994-1997.

^[7] Костиков В.В. Не будем проклинать изгнанье... (Пути и судьбы русской эмиграции) / В. Костиков. – М.: Международные отношения, 1990. – С. 49.

^[8] Там же. – С. 270.

^[9] Русская литература XX века: Учебное пособие для студентов высших педагогических учебных заведений: В 2 тт. – Т. 1: 1920-1930-е годы / Л.П.Кременцов, Л.Ф.Алексеева, Т.М.Колядич и др.; под ред. Л.П.Кременцова. – 2-е изд., перераб. и доп. – М.: Издательский центр «Академия», 2003. – С. 194.

^[10] Андреева Виктория. Время «Чисел» // Антология Гнозиса: современная русская и американская проза, поэзия, живопись и фотография. Т. 1. – СПб.: Gnosis Press, Медуза, 1994. – С. 323-331.

^[11] Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918-1940 / Гл. редактор А.Н.Николюкин. – Т. 2. Периодика и литературные центры. – М.: РОССПЭН, 2000. – С. 496-501.

^[12] Демидова О.Р. Владимир Набоков и журнал «Числа»: несостоявшийся диалог // Диалог в образовании. Сборник материалов конференции. Серия “Symposium”, выпуск 22. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. – С. 130-133.

^[13]Мельников Н. «До последней капли чернил...»: Владимир Набоков и «Числа» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 73-82.

^[14]. Раев М.И. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939 / М.Раев. – М.: Прогресс-Академия, 1994. – С. 196.

^[15]. См.: Материалы к сводному каталогу периодических и продолжающихся изданий русского зарубежья в библиотеках Москвы. – М.: ГПИБ, 1991.

^[16]. Литература русского зарубежья, 1920-1940 / Отв. ред. О.Н.Михайлов. – Вып. 1. – М.: Наследие, Наука, 1993. – С. 33.

^[17] Литература русского зарубежья, 1920-1940 / Отв. ред. О.Н.Михайлов. – Вып. 1. – М.: Наследие, Наука, 1993. – С. 33-34.

^[18] О соотношении общего числа периодических изданий русского зарубежья и журналов см.: Жирков Г.В. Основные журналы русского зарубежья // Журналистика русского зарубежья XIX-XX веков: учеб. пособие / под ред. Г.В.Жиркова. – СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2003. – С. 174-175.

^[19] Беседы о русской зарубежной литературе. – Париж, 1967. – С. 16.

^[20] Бунаков И.И. Что делать русской эмиграции? // Что делать русской эмиграции: статьи с предисловием И. И. Бунакова. – Париж: Родник, 1930. – С. 5.

^[21] Жирков Г.В. Основные журналы русского зарубежья // Журналистика русского зарубежья XIX-XX веков: учеб. пособие / под ред. Г. В. Жиркова. – СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2003. – С. 177.

^[22] Раев М.И. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939 / М. Раев. – М.: Прогресс-Академия, 1994. – С. 41.

^[23] Крейд В. Мемуары о литературном зарубежье // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 6.

^[24] Жирков Г.В. Основные журналы русского зарубежья // Журналистика русского зарубежья XIX-XX веков: учеб. пособие / под ред. Г. В. Жиркова. – СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2003. – С. 176.

^[25] Шаховская Зинаида. Отражения / З.Шаховская. – Paris: Ymca-Press, 1975. – С. 58.

^[26] См. об этом: Адамович Георгий. Вклад русской эмиграции в мировую культуру / Г. Адамович. – Париж: Imprimerie de Navarre, 1961. – С. 19; Жирков Г.В. Основные журналы русского зарубежья // Журналистика русского зарубежья XIX-XX веков: учеб. пособие / под ред. Г. В. Жиркова. – СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2003. – С. 230; Летаева Н.В. Молодая эмигрантская литература 1930-х годов: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук. – М., 2003. – С. 12; Литература русского зарубежья, 1920-1940 / Отв. ред. О.Н. Михайлов. – Вып. 1. – М.: Наследие, Наука, 1993. – С. 33.

^[27] См.: Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 280.

^[28] Оцуп Н.А. Литературные очерки / Н.Оцуп. – Париж, 1961. – С. 121.

^[29] См.: Летаева Наталья Викторовна. Молодая эмигрантская литература 1930-х годов: проза на страницах журнала «Числа»: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук. – М., 2003. – 180 с.

^[30] Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 284.

^[31] Терапиано Ю.В. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974): Эссе, воспоминания, статьи / Ю. Терапиано. – Париж–Нью-Йорк: Альбатрос, Третья волна, 1987. – С. 125.

^[32] Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти / В.Яновский. – Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. – С. 255-256.

^[33] Варшавский В.С. Незамеченное поколение / В. Варшавский. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956. – С. 178.

^[34] См.: Мосешвили Георгий. «Между человеком и звездным небом» // Литературное обозрение. – 1996. – № 2. – С. 6; 243. Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918-1940 / Гл. редактор А.Н.Николюкин. – Т. 2. Периодика и литературные центры. – М.: РОССПЭН, 2000. – С. 496-497; Летаева Наталья Викторовна. Молодая эмигрантская литература 1930-х годов: проза на страницах журнала «Числа»: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук. – М., 2003. – С. 31-32.

^[35] К. По рецензиям // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 210.

^[36] Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 284.

^[37] Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти / В.Яновский. – Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. – С. 255.

^[38] О личности Н.Оцупа более подробно см.: Еремина Л. Рыцарь культуры // Лит. обозрение. – 1996. – № 2.

^[39] Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти / В.Яновский. – Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. – С. 255.

^[40] Вейдле В. О тех, кого уже нет: Воспоминание; Мысли о литературе // Новый журнал. – Нью-Йорк, 1993. – № 192/193. – С. 313-425.

^[41] Вишняк М.В. «Современные Записки»: Воспоминания редактора / М. Вишняк. – Блумингтон: Indiana university, 1957. – С. 273.

^[42] В. В-й. Д. Н. Лоренс «Любовник Лэди Четтерлей» // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 262.

^[43] Шаховская Зинаида. Отражения / З.Шаховская. – Париж, Ymca-Press, 1975. – С. 57.

^[44] Там же.

^[45] Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 283.

^[46] Цит. по: Шаховская Зинаида. Отражения / З.Шаховская. – Париж, Ymca-Press, 1975. – С. 107.

^[47] Там же. – С. 93.

^[48] См.: Литературная энциклопедия русского зарубежья 1918-1940 / Гл. редактор А.Н.Николюкин. – Т. 2. Периодика и литературные центры. – М.: РОССПЭН, 2000. – С. 496.

^[49] Вейдле В. О тех, кого уже нет: Воспоминание; Мысли о литературе // Новый журнал. – Нью-Йорк, 1993. – № 192/193. – С. 368.

^[50] См.: Струве Г.П. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы. / Г. Струве. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956. – С. 148-149.

^[51] См.: Костиков В. Не будем проклинать изгнанье... Пути и судьбы русской эмиграции / В. Костиков. – 2-е изд., доп. – М.: Международные отношения, 1994. – С. 276; Вокруг «Чисел» // Литературное обозрение. – 1996. –№ 2. – С. 3; Жирков Г.В. Основные журналы русского зарубежья // Журналистика русского зарубежья XIX-XX веков: учеб. пособие / под ред. Г.В.Жиркова. – СПб: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2003. – С. 234; Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие / под ред. А.И.Смирновой. – М.: Флинта, Наука, 2006. – С. 32.

^[52] Федотов Георгий. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 143.

^[53] Там же

^[54] Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 284.

^[55] См.: Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 284-285.

^[56] См.: Вечера «Чисел» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 252-253.

^[57] Вечера «Чисел» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 252.

^[58] Об этом см.: Политика и искусство // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 259-261; Литературные собрания // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 243-244.

^[59] Более подробно об этом см.: Выставки «Чисел» // Числа. – Париж, 1932. – № 6. –С. 253-254.

^[60] См. например: Чагин А.И. Литература в изгнании: спор поколений // Литературное зарубежье: национальная литература – две или одна? Выпуск II. – М.: ИМЛИ РАН, 2002. – С. 220-221.

^[61] Варшавский Владимир.С. Незамеченное поколение / В. Варшавский. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956. – С. 178.

^[62] Цит. по: Глэд Джон. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье / Д. Глэд. – М.: Книжная палата, 1991. – С. 51-56.

^[63] Амфитеатров Александр. Литература в изгнании: Публичная лекция, прочитанная в Миланском филологическом обществе / А. Амфитеатров. – Белград: газета «Новое время», 1929. – С. 18-19

^[64] Алферов Ан. Эмигрантские будни (Доклад, прочитанный в «Зеленой Лампе») // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 200.

^[65] Терапиано Ю. Встречи / Ю. Терапиано. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1953. – С. 254.

^[66] Райс Эммануил. О Борисе Поплавском // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Сост., авт. предисл. и коммент. В. Крейд. – М.: Республика, 1994. – С. 298-299.

^[67] Берберова Н. Курсив мой: Автобиография / Н. Берберова. – Мюнхен: Wilhelm Fink Verlag, 1972. – С. 406-407.

^[68] Варшавский Владимир. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 167.

^[69] См. об этом например: Терапиано Ю. Встречи / Ю. Терапиано. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1953. – С. 44.

^[70] Варшавский В.С. Незамеченное поколение / В. Варшавский. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956. – С. 178.

^[71] Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти / В.Яновский. – Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. – С. 194.

^[72] Адамович Георгий. Вклад русской эмиграции в мировую культуру / Г.Адамович. – Париж: Imprimerie de Navarre, 1961. – С. 13.

^[73] Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 317.

^[74] Анкета о Прусте // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 272.

^[75] Литературная анкета // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 318.

^[76] Литературная анкета // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 286.

^[77] Литературная анкета // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 282.

^[78] Поплавский Борис. Вокруг «Чисел» // Числа. – Париж, 1933. – № 10. – С. 209.

^[79] Редакционная статья («Случается в истории литературы...») // Числа. – Париж, 1930. – С. 6.

^[80] См.: Ю. Т. «Новь», сборник № 6. Изд. Комитета Русской Культуры. Эстония. 1934. // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 233.

^[81] Гершельман К. Отклики отовсюду. //Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 248.

^[82] Летаева Наталья Викторовна. Молодая эмигрантская литература 1930-х годов: проза на страницах журнала Числа. Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук / Н. Летаева. – М., 2003. – С. 54.

^[83] Оцуп Николай. Ф.И.Тютчев. // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 150.

^[84] Адамович Георгий. Комментарии // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 140.

^[85] Толстой Л.Н. Дневник 1896 г. // Собрание сочинений в 20 томах. Т. 20. Дневники. 1895-1910 гг. – М.: Художественная литература, 1965. – С. 49.

^[86] Там же. – С. 138.

^[87] Крайний Антон. Литературные размышления. // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 150.

^[88] Там же. – С. 150-151.

^[89] Поплавский Борис. По поводу... // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 171.

^[90] Там же. – С. 173-174.

^[91] См.: Чиннов Игорь. Отвлечение от всего // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 207-208.

^[92] Иваск Ю.П. Третья беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем. Париж, июнь 1960 г. // Новое литературное обозрение. – 2002. – № 58. – С. 34.

^[93] Цит. по: Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого – М.: Гослитиздат, 1959. – С. 68.

^[94] Адамович Георгий. Комментарии // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 142.

^[95] Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 308.

^[96] Там же. – С. 308-309.

^[97] Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 309.

^[98] Оцуп Ник. О поэзии и поэтах // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 139.

^[99] Яновский В.С. Поля Елисейские: Книга памяти / В.Яновский. – Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. – С. 32.

^[100] Бакунина Екатерина. Для кого и для чего писать // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 255.

^[101] Там же.

^[102] См.: Оцуп Николай. Вместо ответа // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 158-160.

^[103] Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 310-311.

^[104] Об этом см.: Кодзис Бронислав. Литературные центры русского зарубежья. 1918-1939 / Б. Кодзис. – Мюнхен: Sagner, 2002. – С. 53-57.

^[105] Варшавский Владимир.Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 221

^[106] Там же. – С. 217.

^[107] Варшавский Владимир.Несколько рассуждений об Андрэ Жиде и эмигрантском молодом человеке // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 216.

^[108] Оцуп Ник. О поэзии и поэтах // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 142.

^[109] Там же.

^[110] Оцуп Ник. О поэзии и поэтах // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 144.

^[111] Там же.

^[112] Там же.

^[113] Варшавский Владимир. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 164.

^[114] Варшавский Владимир. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 165.

^[115] Там же.

^[116] Там же. – С. 166.

^[117] См.: Варшавский Владимир. О «герое» эмигрантской молодой литературы // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 168-172.

^[118] Поплавский Борис. Человек и его знакомые // Числа – Париж, 1932. – № 9. – С. 137.

^[119] Поплавский Борис. Вокруг «Чисел» // Числа. – Париж, 1933. – № 10. – С. 204.

^[120] Там же.

^[121] Там же.

^[122] Там же. – С. 205.

^[123] Об этом см.: Терапиано Ю. Встречи / Ю. Терапиано. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1953. – С. 47.

^[124] Поплавский Борис. Вокруг «Чисел» // Числа. – Париж, 1933. – № 10. – С. 205.

^[125] Там же. – С. 206.

^[126] Там же. – С. 207.

^[127] Там же.

^[128] Там же. – С. 208.

^[129] Поплавский Борис. Вокруг «Чисел» // Числа. – Париж, 1933. – № 10. – С. 209.

^[130]Редакционная статья («Случается в истории литературы...») // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 6.

^[131] Иванов Георгий. Без читателя // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 151-152.

^[132]Редакционная статья («Случается в истории литературы...») // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 6.

^[133] Крайний Антон. Литературные размышления // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 149.

^[134] Там же. – С. 151.

^[135] Там же.

^[136] Крайний Антон. Литературные размышления // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 152.

^[137] Там же. – С. 153.

^[138] См.: Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 278-279.

^[139] Оцуп Николай. Из дневника // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 155.

^[140] Там же. – С. 156.

^[141] Оцуп Николай. Из дневника // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 156.

^[142] Там же.

^[143] Политика и искусство. Вечер «Чисел» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 259.

^[144] Там же.

^[145] Там же. – С. 260.

^[146] Там же.

^[147] Политика и искусство. Вечер «Чисел» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 260.

^[148] Там же. – С. 261.

^[149] См.: Вечера, посвященные «Числам» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 257-259.

^[150] Вечера, посвященные «Числам» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 257.

^[151] Крайний Антон. Литературные размышления // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 154.

^[152] Там же. – С. 155.

^[153] Там же.

^[154] Крайний Антон. Литературные размышления // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 155-156.

^[155] Там же. – С. 157.

^[156] Там же.

^[157] Оцуп Николай. Вместо ответа // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 158.

^[158] Гиппиус З.Н. М. Вишняк. Два пути. Издание «Совр. Зап.» Париж 1931 // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 242-243.

^[159] Алферов Ан. Эмигрантские будни (Доклад, прочитанный в «Зеленой Лампе») // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 202-203.

^[160] Поплавский Борис. Вокруг «Чисел» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 204.

^[161] Об экзистенциальных мотивах в творчестве молодых писателей-эмигрантов см., например: Кодзис Бронислав. Литературные центры русского зарубежья. 1918-1939 / Б. Кодзис. – Мюнхен: Sagner, 2002. – 318 с.

^[162] Редакционная статья («Случается в истории литературы...) //Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 6.

^[163] Оцуп Николай. Ф.И.Тютчев // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 154.

^[164] Оцуп Николай. Ф.И.Тютчев // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 154.

^[165] Г.И. Алексей Холчев. Гонг. Смертный плен. Из-во Родник. Париж. 1930. // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 268.

^[166] См.: Федотов Г.В. Розанов. Опавшие листья. Изд. Rossica. Берлин. 1929 // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 174.

^[167] Адамович Георгий. Комментарии (продолжение) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 174.

^[168]Там же. – С. 175.

^[169] Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 309.

^[170] Там же.

^[171] Там же. – С. 310.

^[172] Поплавский Б. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 311.

^[173] Федотов Г. П. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 143.

^[174] Федотов Г. П. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 144.

^[175] Там же.

^[176] Там же. – С. 145.

^[177] Федотов Г.П. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 146.

^[178] Там же.

^[179] Там же.

^[180] Там же. – С. 148.

^[181] Оцуп Николай. Вместо ответа // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 159-160.

^[182] Там же.

^[183] Там же. – С. 160.

^[184] Оцуп Николай. Вместо ответа // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 160.

^[185] Поплавский Борис. По поводу... // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 163.

^[186].Там же

^[187] Поплавский Борис. По поводу... // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 166.

^[188] Там же.

^[189] Там же.

^[190] Там же. – С. 168.

^[191] Там же.

^[192] Там же. – С. 169.

^[193] Поплавский Борис. По поводу... // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 169.

^[194] Г.А. Комментарии // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 145.

^[195] Там же. – С. 146.

^[196] Г.А. Комментарии // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 146.

^[197]Адамович Георгий. Комментарии (продолжение) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 173.

^[198] Мочульский К. Ант. Ладинский. Черное и голубое. Стихи. Изд. «Совр. Зап.» Париж 1931 // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 237.

^[199] Там же.

^[200] Оцуп Ник. О поэзии и поэтах // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 139.

^[201]Там же.

^[202] Там же.

^[203] Чиннов Игорь. Отвлечение от всего // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 208.

^[204] Там же.

^[205] Там же.

^[206] Федотов Г.П. Розанов. Опавшие листья. Изд. Rossica. Берлин. 1929. // Числа. – Париж, 1930. – № 1 – С. 224.

^[207] Там же.

^[208] Федотов Г.П. Розанов. Опавшие листья. Изд. Rossica. Берлин. 1929. // Числа. – Париж, 1930. – № 1 – С. 224.

^[209] Поплавский Борис. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 309.

^[210] Там же.

^[211] Поплавский Борис. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 309.

^[212] Там же. – С. 311.

^[213] Там же.

^[214] Поплавский Борис. По поводу... // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С 171.

^[215] Федотов Г.П. О смерти, культуре и «Числах» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 147.

^[216] Там же.

^[217] Горный Сергей. Психология «Жалости» (Выдержка из доклада, прочитанного в Берлине) // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 186.

^[218] Там же.

^[219] Там же. – С. 187.

^[220] См., напр.: Бакунина Екатерина. Для кого и для чего писать // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 255-256.

^[221] Горлин М. Город Нины Александровны // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 7.

^[222] Терапиано Ю. «Уметь молиться, верить и любить...» // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 25.

^ То есть с Богом. – Н.З.

^[223] Гингер Александр. «Я молюсь перед Богом моим...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 7.

^[224] Иванов Георгий. «Бессонница, которая нас мучит...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 8.

^[225] Белоцветов Николай. «Ничем, ничем, ни призрачной улыбкой...» // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 5.

^[226] Гингер Александр. Мания преследования // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 16

^[227] Кнут Довид. Бутылка в океане // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 21.

^[228] Мамченко Виктор. «И будет день тяжелый и святой...» // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 22.

^[229] Закович Борис. «В туманный вечер...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 25.

^[230] Андреев Вадим. Сальери // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 16.

^[231] Гингер Александр. «Я молюсь перед Богом моим...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 7.

^[232] Мамченко Виктор. «Затворятся упорно глаза...» // Числа. – Париж, 1931. - № 5. – С. 21.

^[233] Кнут Довид. Бутылка в океане // Числа. – Париж, 1930. - № 1. – С. 20.

^[234] Божнев Борис. «Еще летит, еще летит пешком...» // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 15.

^[235] Гингер Александр. Мания преследования // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 16.

^[236] См. об этом, напр.: Коростелев Олег. Пафос свободы. Литературная критика русской эмиграции за полвека (1920-1970) // Критика русского зарубежья: В 2 ч. Ч. 1. – М.: Олимп, АСТ, 2002. – С. 13; Литература русского зарубежья (1920-1990): учебное пособие / под ред. А. И. Смирновой. – М.: Флинта, Наука, 2006. – С. 30.

^[237] Адамович Георгий. «О, если где-нибудь, в струящемся эфире…» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 12.

[238] Адамович Георгий. «Если дни мои, милостью Бога...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 13.

[239] Одоевцева Ирина. «Банальнее – банального...» // Числа. – Париж, 1930. – № 2. – С. 11.

^[240] См. об этом следующие работы Н. Оцупа в «Числах»: Оцуп Николай. Ф. И. Тютчев. // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 150-160; Оцуп Николай. Вместо ответа // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 158-160; Оцуп Николай. Об Андрее Белом. К 50-летию со дня рождения // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 212-214.

^[241] См.: Оцуп Николай. «Не только в наш последний час...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 23.

^[242] См.: Оцуп Николай. «Въезжают полозья обоза...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 24.

^[243] Оцуп Николай. «Снег передвинулся и вниз...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 11.

^[244] Адамович Георгий. «Пора печали – юность – вечный бред!..» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 6.

^[245] См.: Летаева Наталья Викторовна. Молодая эмигрантская литература 1930-х годов: проза на страницах журнала Числа: Диссертация на соискание учёной степени кандидата филологических наук / Н. Летаева. – М., 2003. – С. 99-102.

^[246] Горлин М. «Когда с рельсов сойдя, с легким сладостным свистом...» // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 6.

^[247] См. например: Струве Г.П. Русская литература в изгнании. – 3-е изд., испр. и доп. // Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Краткий биографический словарь русского Зарубежья. – Париж: Ymca-Press; М.: Русский путь, 1996. – С. 150; Бем А.Л. Числа // Письма о литературе / А.Бем. – Прага: Slovanski ustay Euroslavica, 1996. – С. 72-74.

^[248] Ганский Леонид. «Веревка, стул и крепкий крюк...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 6.

^[249] Штейгер Анатолий. Баллада о гимназисте // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 24.

^[250] Холчев Ал. «Рукой протянутой почти касаясь двери...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 21.

^[251] Редакционная статья («Случается в истории литературы...) // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 6.

^[252] Там же.

^[253] См., напр.: Адамович Георгий «Если дни мои, милостью Бога...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 13; Иванов Георгий. «От синих звезд, которым дела нет...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 17; Ладинский Ант. Каирский сапожник // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 19; Ладинский Ант. У статуи // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 13; Червинская Лидия. «То, что около слез. То, что около слов...» // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 25; Кнут Довид. «Пыльный запах листвы, черный ствол над скамейкой зеленой...» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 9.

^[254] Иванов Георгий. «Хорошо, что нет Царя...» // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 16.

^[255] Оцуп Николай. «Все будет уничтожено, пока же...» // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 10.

[256] Холчев Алексей. Плотник (баллада) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 24.

^[257] Софиев Юрий. «Что же я тебе отвечу, милый?» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 15.

^[258] Смоленский Владимир. «Какое дело мне, что ты живешь...» // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 20.

^[259] Там же.

[260] Кнут Довид. Бутылка в океане // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 19-20.

^[261]Там же. – С. 20.

^[262]. Фельзен Юрий. Неравенство // Числа. – Париж, 1930. - № 1. – С. 97.

^[263]. Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. - № 2 – 3. – С. 86.

[264] Буров Александр. С одинокими Господь // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 112.

^[265] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 34.

^[266] Кельберин Лазарь. Зеленый колокол // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 85.

[267]Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 27.

[268] Варшавский Владимир. Уединение и праздность // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 67.

[269] Горный Сергей. Три отрывка // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 39-40.

[270] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 41.

[271] Там же.

^[272] Адамович Георгий. Одиночество и свобода / Г.Адамович. – Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1955. – С. 279.

^[273] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 100.

^[274] Там же.

[275] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 88.

^[276] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 87.

^[277] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 89.

^[278] См.: Шаршун Сергей. Путь правый (отрывки из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 119.

^[279] Шаршун Сергей. «Герой интереснее романа» (из эпопеи) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 131.

^[280] Татищев Н. Кривой // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 152-153.

^[281] Татищев Н. Кривой // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 154.

^[282] Горный Сергей. Три отрывка // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 35.

^[283] Горный Сергей. Три отрывка // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 41-42.

^[284] Там же. – С. 42.

^[285] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 43.

^[286] Там же. – С. 35.

^[287] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 61.

^[288] Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 126.

^[289] Там же. – С. 129-130.

^[290] Буров Александр. С одинокими Господь // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 101.

^[291] Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета канонические в русском переводе с параллельными местами и приложением. – М.: Российское библейское общество, 2005. – С. 578.

^[292] Варшавский Владимир.Уединение и праздность // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 75.

^[293] Газданов Гайто. Водяная тюрьма // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 34.

^[294] Шаршун Сергей. Путь правый (отрывки из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 111.

^[295] Сосинский Бронислав. Пан Станислав // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 120.

^[296] Там же. – С. 121.

^[297] Горный Сергей. Три отрывка // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 30.

^[298] Газданов Гайто. Мэтр Рай // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 71.

^[299] Варшавский Владимир. Из записок бесстыдного молодого человека (оптимистический рассказ) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 61-62.

^[300] Поплавский Б. Аполлон Безобразов // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 91.

^[301] Одоевцева Ирина. Жасминовый остров (из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 64-65.

^[302] Фельзен Юрий. Неравенство // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 100.

^[303] Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. - № 4. – С. 79.

^[304] См.: Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 44.

^[305] Там же. – С. 45.

^[306] Яновский В.С. Тринадцатые // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 135.

^[307] Яновский В.С. Тринадцатые // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 136.

^[308] Варшавский Владимир. И записок бесстыдного молодого человека // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 59-60.

^[309] Буров Александр. С одинокими Господь // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 111.

^[310] Газданов Гайто. Водяная тюрьма // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 39.

^[311] Пикельный Р. Идиллии и анекдоты // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 68.

^[312] Там же – С. 70.

^[313] Ремизов А.А. Индустриальная подкова // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 122.

^[314] Адамович Г. Рамон Ортис // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 37.

^[315] Алферов Анатолий. Дурачье // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 28.

^[316] Ладинский Антонин. Как дым // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 61.

^[317] Одоевская Ирина. Жасминовый остров (из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 68.

^[318] Сосинский Бронислав. Пан Станислав // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 122.

^[319] Газданов Гайто. Водяная тюрьма // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 46-47.

^[320] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 86.

^[321] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 97.

^[322] Буров Александр. Была земля //Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 58-59.

^[323] Варшавский Владимир. Уединение и праздность (повесть) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 56-57.

^[324] Там же. – С. 75.

^[325] Шаршун Сергей. «Герой интереснее романа» (из эпопеи) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 111.

^[326] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 35.

^[327] Там же. – С. 36.

^[328] Там же. – С. 38-39.

[329] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 85.

[330] Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 75.

[331] Адамович Г. Рамон Ортис // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 41, 43.

[332] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 30.

[333] Газданов Гайто. Мэтр Рай // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 74.

[334] Варшавский Владимир. Уединение и праздность // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 55, 72.

[335] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 39.

[336] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 66.

[337] Варшавский Владимир. Уединение и праздность // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 74.

[338] Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 76.

^[339] Поплавский Б. Вокруг «Чисел» // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 206.

^[340] Там же.

^[341]Там же.

[342] Адамович Г. Рамон Ортис // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 42.

[343] Ладинский Антонин. Как дым // Числа. – Париж, 1934. – № 4. – С. 47.

[344] Кельберин Лазарь. Зеленый колокол // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 83.

[345] Фельзен Юрий. Счастье (роман) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 99.

[346] Бакунина Екатерина. Шторм // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 94-95.

^[347]Шаршун С. Долголиков // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 125.

^[348] Варшавский Владимир.Из записок бесстыдного молодого человека (оптимистический рассказ) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3 – С. 69.

^[349] Варшавский Владимир.Из записок бесстыдного молодого человека (оптимистический рассказ) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3 – С. 70.

^[350]Варшавский Владимир.Уединение и праздность (повесть) // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 55.

^[351]Там же. – С. 75.

^[352] Фельзен Юрий. Неравенство // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 113.

^[353] Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 77.

^[354] Там же. – С. 93.

^[355]Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 93.

^[356] Бакунина Екатерина. Шторм // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 95.

^[357] Шаршун С. Путь правый (отрывки из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 111.

[358] Фельзен Юрий. Счастье // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 107.

[359] Горный Сергей. Фотографии // Числа. – Париж, 1930. - № 1. – С. 56.

[360] Кельберин Лазарь. Зеленый колокол // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 83.

^[361] Варшавский Владимир.Из записок бесстыдного молодого человека (оптимистический рассказ) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 58.

^[362] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 109.

^[363] Самсонов В. Сказочная принцесса // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 88.

^[364] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 36.

[365] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 46.

^[366] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 72.

[367] Бакунина Екатерина. Шторм // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 95.

^[368] Буров Александр С одинокими Господь // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 100.

^[369] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 100.

^[370] Там же.

^[371] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 99.

^[372] Поплавский Б. Бал // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 144.

^[373] Там же. – С. 136.

^[374] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 80.

^[375] Гингер А. Вечер на вокзале // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 72.

^[376] Там же. – С. 79.

^[377] Горлин М. Нервы // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 131.

[378] Там же.

[379] Бакунина Екатерина. Шторм // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 92.

[380] Яновский В.С. Тринадцатые // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 140-141.

^[381] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 99.

^[382] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 101.

^[383] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 38.

^[384] Алферов А. Море // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 86.

[385] Поплавский Б. Бал // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 146.

^[386] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 49.

^[387] Яновский В. Рассказ медика // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 151.

^[388] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 95.

^[389] Татищев Н. Кривой // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 158.

^[390] Ремизов А. Шиш еловый // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 63.

[391] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 87-88.

[392] Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 77.

^[393] Иванов Г. Третий Рим (отрывки из второй части романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 31

^[394] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 69.

^[395] Агеев М. Повесть с кокаином// Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 57.

^[396] Демидов И. Живая улика // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 50.

^[397] Там же. – С. 50-51.

^[398] Демидов И. Живая улика // Числа. – Париж, 1933. – № 9. – С. 52-53.

[399] Фельзен Юрий. Письма о Лермонтове // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 83-84.

^[400] Адамович Г. Рамон Ортис // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 41.

^[401] Шаршун С. Долголиков // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 188.

^[402]Поплавский Б. Бал // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 147.

^[403] Поплавский Б. Бал // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 147.

[404] Варшавский Владимир. Из записок бесстыдного молодого человека // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 55.

[405] Адамович Г. Рамон Ортис // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 42.

[406] Горный Сергей. Фотографии // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 53.

^[407] Горный Сергей. Фотографии // Числа. – Париж, 1930. – № 1. – С. 53.

^[408] Горный Сергей. Отрывок // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 78-79.

[409] Там же. – С. 80-81.

^[410] Часинг Л. Операция // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 94.

^[411] Там же.

^[412] Там же. – С. 98-99.

[413] Буров Александр. С одинокими Господь // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 112.

[414] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 42.

[415] Яновский В.С. Тринадцатые // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 129.

[416] Там же. – С. 134.

[417] Яновский В.С. Тринадцатые // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 135.

[418] Там же. – С. 145.

^[419] Там же. – С. 143.

^[420] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 101.

^[421] Там же. – С. 107.

^[422] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 107.

^[423] Там же. – С. 86.

[424] Там же. – С. 98.

^[425] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 83.

^[426] Поплавский Б. Аполлон Безобразов (главы из романа) // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 107.

[427] Там же. – С. 92.

[428] Кельберин Лазарь. Зеленый колокол // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 84.

[429] Алферов Анатолий. Дурачье // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 28.

[430] Варшавский Владимир. Из записок бесстыдного молодого человека // Числа. – Париж, 1930. – № 2 – 3. – С. 61.

[431] Шаршун Сергей. Путь правый (отрывки из романа) // Числа. – Париж, 1930. – № 4. – С. 116-117.

[432] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1931. – № 5. – С. 46.

[433] Буров Александр. С одинокими Господь // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 110.

^[434] Варшавский Владимир.Уединение и праздность // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 55.

[435] Там же. – С. 75.

^[436] Там же.

[437] Татищев Н. Кривой // Числа. – Париж, 1934. – № 10. – С. 163.

[438] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 67.

[439] Алферов Анатолий. Дурачье // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 28.

[440] Алферов Анатолий. Дурачье // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 33.

^[441] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 31.

^[442] Буров Александр. Была земля // Числа. – Париж, 1932. – № 6. – С. 38.

[443] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 41.

^[444] Там же. – С. 44.

[445] Бакунина Ек. Тело (введение в роман) // Числа. – Париж, 1933. – № 7 – 8. – С. 39.

^[446]Там же. – С. 45.