Что такое прагматизм?

Несколько лет тому назад мне пришлось быть в горах с целой компанией. Вернувшись раз с прогулки, я застал все общество ведущим ожесточенный философский спор. Предполагалось, что она сидит на дереве, по ту сторону которого в прямо противоположном направлении находится человек. Этот человек желает увидеть белку, для чего бежит вокруг дерева, но напрасно: как скоро ни бежит он, белка с той же скоростью движется в противоположную сторону, так что дерево все время закрывает ее от человека, движется ли человек вокруг белки или нет? Конечно, он движется вокруг дерева, на котором расположилась белка, но движется ли он вокруг белки? При неограниченном свободном времени, которое имелось в этом пустынном месте у спорящих, аргументация была под конец вся исчерпана.

Всякий составил себе определенное мнение, на котором и стоял упорно. Так как голоса разделились поровну, то когда я подошел, обе стороны обратились ко мне, чтобы с моей помощью получить большинство. Помня схоластическое правило, что там где встречается противники, там надо установить различие, я стал искать таковое и сейчас же его нашел.

"Вопрос о том, какая из сторон права", сказал я, "зависит от того, какой практический смысл вы вкладываете в выражение "двигаться вокруг белки". Если "вокруг белки" значит переходить от ее севера, к востоку, затем к югу, западу, потом опять к северу, то человек разумеется движется вокруг белки, ибо он последовательно занимает все эти положения. Если же, наоборот, употребляя это выражение, вы имеете в виду, чтобы быть сперва абелки, затем по правую руку от нее, затем сзади, затем по левую руку, и, наконец, снова а , то точно также разумеется, что человек не движется вокруг белки, ибо благодаря производимым ею компенсирующим движениям она показывает человеку свое брюхо и прячет от него спину.

Установите это различие, и тогда не будет никаких оснований для дальнейшего спора. Обе стороны правы, в зависимости от того, в каком практическом смысле они употребляют выражение "двигаться вокруг".

Лишь один или двое из более пылких спорщиков нашли в моем решении софистическую уловку, говоря, что им нет дела до разных схоластических тонкостей и что они имели в виду просто то, что обыкновенно понимается под словом "вокруг". Большинство же, по видимому признало, что сделанное мной различие устраняет предмет разногласия.

Я привел этот незначительный анекдот как особенно простой образчик применения прагматического метода, о котором собираюсь теперь говорить.

Прагматической метод это прежде всего метод улаживания философских споров, которые без него могли бы тянуться без конца.

Представляет ли собой мир единое или многое? Царит ли в нем свобода или необходимость? Лежит ли в его основе материальный принцип или духовный? Все эти одинаково правомерные точки зрения на мир, и споры о них бесконечны. Прагматический метод в подобных случаях пытается истолковать каждое мнение, указывая на его практическое следствие. Какая получится для кого-нибудь практическая разница, если принять за истинное именно это мнение, а не другое?

Если мы не в состоянии найти практической разницы, то оба мнения (противоположных) означают по существу одно и то же, и всякий дальнейший спор здесь бесполезен. Серьезный спор возникает только в том случае, когда мы можем указать на какую-нибудь практическую разницу, вытекающую из допущения, что права какая-нибудь одна из сторон.

Взгляд, брошенный на историю этого учения, выяснит нам еще лучше, что такое прагматизм. Название это произведено от того самого греческого слова " " (значит "действие"), от него происходят наши слова и "практика" и "практический". Впервые оно было введено в философию Чарльзом Пирсом в 1878 г. В статье под заглавием "Как сделать наши идеи ясными", помещенной в январской книжке журнала за 1878 г. Пирс указывал сперва, что наши убеждения суть фактические правила для действия, затем он говорит, что для того, чтобы выяснить смысл какого-нибудь утверждения мы должны лишь определить тот способ действия, которое оно способно назвать: в этом способе действия и заключается для нас все значения данного утверждения. В основе всех находимых нами между нашими мыслями (утверждениями) различий даже самого тонкого и субтильного свойства лежит следующий конкретный факт: ни одно из них не настолько тонко, чтобы выражаться как-нибудь иначе, чем в виде некоторой возможной разницы в области практики.

Поэтому, чтобы добиться полной ясности в наших мыслях о каком-нибудь предмете, мы должны рассмотреть, какие практические следствия в этом предмете, т. е. каких мы может ожидать от него ощущений и к какого рода реакциям со своей стороны мы должны подготовиться. Наше представление об этих следствиях как ближайших, так и отдаленных и есть все то, что мы можем себе представить об этом предмете, поскольку вообще это представление имеет какое-нибудь положительное значение.

В этом состоит принцип Пирса, принцип прагматизма. В течении двадцати лет он оставался никем не замеченный, пока я в докладе, прочитанным перед философском кружком профессора Пуансона в Калифорнийском университете, не воспользовался им и не применил его специально к религии. К этому времени (1898 г. ) почва была по-видимому подготовлена для восприятия нового учения. Слово "прагматизм" начинает широко распространяться, и в настоящее время пестрит на страницах философских журналов. Со всех сторон говорят о прагматическом движении, говорят иногда почтительно, иногда пренебрежительно, но редко с ясным пониманием сути дела. Ясно, что это название отлично подошло к целому ряду философских направлений, которым до сих пор не хватало общего имени, и что прагматизм пустил уже прочные корни.

Чтобы понять все значение принципа Пирса, надо научиться применять его в конкретных случаях. Несколько лет тому назад я заметил, что Оствальд, знаменитый лейпцигский химик, превосходно пользовался принципом прагматизма в своих лекциях по натурфилософии, хотя он и не назвал его этим именем.

"Все виды реального", писал он мне, "влияют на нашу практику, и это влияние и есть их значение для нас. На своих лекциях я обыкновенно ставлю вопрос следующим образом: что изменилось в мире, если бы из конкурирующих точек зрения была верна та или другая? Если я не нахожу ничего, что могло бы измениться, то данная альтернатива не имеет никакого смысла".

Иначе говоря, обе конкурирующие точки зрения означают практически одну и те же вещь, и другого значения, кроме практического, для нас не существует. В одном напечатанном докладе Оствальда мы находим пример, хорошо поясняющий его мысль. Химики долго спорили о внутреннем строении некоторых тел, называемых "таутомерными". Свойство их, повидимому, одинаково хорошо согласовывались как с предположением, что внутрь у них находится в колебательном движении атом водорода, так и с гипотезой, что они представляют собой неустойчивые смеси из двух тел. Завязался ожесточенный спор, не приведший ни к чему определенному. "Спор этот, замечает Оствальд, никогда бы и не начался, если бы спросили себя, какая окажется на самом деле разница, если допустить, что верна та или иная точка зрения. Тогда бы ясно обнаружилось что никакой такой фактической разницы не может получиться, и оказалось бы, какихнибудь первобытных людей о том, благодаря кому поднимается тесто, благодаря ль эльфам или гномам. "

Любопытно видеть, как теряют все свое значение многие философские споры, раз только вы подвергнете их этому простому методу испытания и спросите о вытекающих из них практических следствиях.

Не может быть разницы в одном какомнибудь пункте, который бы не составил разницы в одном какомнибудь пункте, которая бы не составила разницы в какомнибудь другом, не может быть разницы в абстрактной истине, которая не выразилась в конкретных фактах и в вытекающем отсюда для когонибудь, какнибудь, и когданибудь способе действия. Вся задача философии должна была бы состоять в том, чтобы указать, какая получится для меня и для вас определенная разница в определенные моменты нашей жизни, если бы истинной была та или иная формула мира.

В прагматическом методе нет ничего абсолютно нового. Сократ был приверженцем его. Аристотель методически пользовался им. С помощью его Локк, Беркли и Юм сделали многие ценные приобретения для истины. Шедуорз Ходжсон настойчиво повторял, что действительность если что она "признается". Но все эти предшественники прагматизма пользовалось им случайно, урывками: это была как бы прелюдия. Только в наше время метод прагматизма приобрел всеобщий характер осознал лежащую на нем мировую миссию и заявил о своих завоевательских правах. Я верю в эту миссию и в эти планы и надеюсь, что под конец воодушевлю вас своей верой.

Прагматизм представляют собой отлично знакомое философскою направление " " именно эмпирическое направление, но он представляет его, как мне кажется, в более радикальной форме, менее доступной возражениям, чем те, в которых выступал эмпиризм. Прагматист решительно, раз и навсегда, отворачивается от целой кучи застарелых привычек, дорогих профессиональным философам. Он отворачивается от абстракций и недоступных вещей, от словесных решений, от скверных априорных аргументов, от твердых, неизменных принципов, от замкнутых систем, от мнимых абсолютов и начал. Он обращается к конкретному, к доступному, к фактам, к действую, к власти. Это означает искренний отказ от рационалистического метода и признание господства метода эмпирического. Это означит открытый воздух, все многообразие живой природы, противопоставление догматизму, искусственности, притязаниям на законченную истину.

Прагматизм в то же время не выступает в пользу какихнибудь определенных специальных выводов. Он только метод. Но полное торжество этого метода повлечет за собой колоссальную перемену в том, что я на первой лекции назвал "темпераментом философии".

Сторонником ультрарационалистического метода придется тогда плохо; как приходится плохо царедворцам в республиках или священни ком ультрамонтанам в протестантских странах. Наука и метафизика сблизятся между собой и сумеют на деле работать дружно, рука в руку.

Метафизика обыкновенно прибегала к довольно первобытному методу исследованя. Вы знаете, что люди имели склонность к запрещенной законом магии, и вы знайте также, какую роль в маги играли всегда слова. Дух, гений, демон, вообще всякая чистая и нечистая сила, находятся в вашей власти, и если только вы знаете ее имя или связывающую ее формулу заклинания. Соломон знал имена всех духов и благодаря этому имел их у себя в полном подчинении. Словом, мир всегда представлялся первобытному уму в виде своеобразной загадки, ключ которой нужно искать в некотором всеозаряющем, приносящем "+ abl, имени или слове. Это слово дает принцип мира, и власть им, значит, в некотором роде, владеть самим миром.

"Бог", "Материя", "Разум", "Абсолютное", "Энергия" все эти подобные, решающие загадку мира, имена. Раз вы их имеете вы можете быть покойны. Вы находитесь тогда у конца своего метафизического исследования.

Но если вы оперируете прагматическим методом, вы никогда не увидите в подобном слове завершения своего исследования. Из каждого слова вы должны извлечь его практическую наличную стоимость, должны заставить его работать в потоке вашего опыта. Оно рассматривается не только как решение, столько как программа для дальнейшей работы, в частности, как указание на те методы, с помощью которых может быть изменена данная действительность.

Таким образом, теории представляют собой не ответы на загадки, ответы на которых мы можем успокоиться: теории становятся орудиями. Мы не успокаиваемся в сладкой бездеятельности на теориях, мы идем вперед и сверх того при случае изменяем с их помощью природу. Прагматизм делает все наши теории менее тугими, он продает им гибкость и каждую усаживает за работу. По существу он не представляет ничего нового и поэтому гармонирует со многими старыми философскими направлениями.

Так, например, с номинализмом он сходится в том, что постоянно обращается к частному индивидуальному; вместе с утилитаризмом он подчеркивает практической момент действительности; с позитивизмом, он разделяет презрение к словесным решениям, к бесполезным вопросам и метафизическим абстракциям.

Все это, как вы видите, антиинтеллектуалистические тенденции. Против притязаний и метода рационализма прагматизм и выступает в полном вооружении. Но он никогда не защищает по крайней мере, в исходном своем пункте какихнибудь определенных специальных теорий. Он не имеет никаких догматов, не выставляет никаких особых учений; он имеет только свой метод. Как хорошо выразился молодой итальянской прагматист Папини, он расположен посреди наших теорий подобно коридору в гостинице. Бесчисленное множество номеров выходит в этот коридор. В одной вы найдете человека, пишущего атеистический трактат; в ближайшей какойнибудь другой человек молится на коленях о подании веры и силы; в третьей химик исследует свойства тел; в четвертой обдумывается какая-нибудь система идеалистической метафизики; в пятой доказывается невозможность метафизики. Но коридор принадлежит всем, все должны воспользоваться им, если желают иметь удобный путь, чтобы выходить и заходить в свои комнаты.

Таким образом, прагматический метод отнюдь не означает каких-нибудь определенных результатов, он представляет собой только известное отношение к вещам, известную точку зрения. Именно такую точку зрения, которая побуждает нас отвращать свои взоры от разных принципов первых вещей, "категорий", мнимых необходимостей, и заставляют нас смотреть по направлению к последним вещам, результатам, плодам, фактам.

Сказанного довольно о прагматическом методе. Вы, может быть, найдете, что я скорее расхваливал его вам, чем разъяснял, но вскоре я покажу применение его на примере, так что вы получите достаточно полное представление о нем. Но надо заметить, что слово прагматизм стали употреблять и в более широком смысле, имея в виду также некоторую теорию истины. Впоследствии, когда наш путь будет расчищен и намереваюсь посвятить изложению этой теории целую лекцию, поэтому теперь я могу быть очень краток. Но так как за схематическим, кратким изложением трудно следить, то я попрошу у вас на четверть часа удвоенного внимания. Если коечто и останется %oak, , то и надеюсь разъяснить это в дальнейших лекциях.

Одна из наиболее разрабатываемых в наше время отраслей философии это так называемая индуктивная логика, т. е. изучение условий, при которых развивались науки. С некоторого времени все пишущие по этому вопросу стали обнаруживать замечательное единодушие в своем понимании того, что представляют собой законы природы и элементарные феномены и поскольку они выражаются в математических, физических и химических формулах. Когда были найдены первые математические, логические и физические единообразия первые законы то исследователи были так поражены получившейся красотой, простотой и ясностью результатов, что проверили, будто они раскрыли подлинные мысли Всемогущего. Оказалось, что его дух также проявляет себя в грандиозных силлогизмах. Оказалось, что и он мыслит в конических сечениях, квадратах, корнях и пропорциях. Он занимается геометрией, подобно Евклиду. Он сделал то, что пла неты в своем движении подчиняются кеплеровым законам; он сделал то, что скорость падающих тел растет пропорционально времени; он сделал то, что лучи света при преломлении подчиняются законам синусов; он создал классы, порядки, семейства и роды животных и растений и установил между ними неизменные различия. Он мыслил архетипы всех вещей и предначертал их изменения. И когда мы теперь сызнова открываем какоенибудь из этих удивительных его предначертаний, мы улавливаем подлинные намерения его духа.

Но вместе с дальнейшим развитием науки стала укрепляться мысль, что большинство, а, может быть, и все и наших законов природы имеют только приблизительный характер, кроме того, сами законы стали так многочисленны, что их даже невозможно сосчитать.

Во всех областях науки имеются кроме того многочисленные конкурирующие формулировки законов, и исследователи мало помалу привыкли к мысли, что ни одна теория не есть абсолютная копия действительности и что может быть полезной с какойнибудь определенной точки зрения. Огромное значение теории заключается в том, что они суммируют старые факты и ведут к новым. Они представляют собой своеобразный искусственный язык, своего рода логическую стенографию, как ктото назвал их, служащую нам дли записи наших отчетов о природе. А все языки, как известно, допускают некоторую свободу в способе выражения, и к тому же в них имеются различные наречия.

Таким образом человеческой произвол изгнал из научной логики божественную необходимость. Если я назову имена Зигварта, Маха, Оствальда, Пирсона, Пуанкаре, Дюгема, Рюцссена, то специалисты вас легко поймают, какое направлены я имею в виду и сумеют присоединить сюда еще другие имена.

Несомые на гребне этой научной волны появляются затем Шиллер и Дьюи своим прагматическим объяснением того, что повсюду значит "истина". "Истина", учат они, означает в наших мыслях и убеждениях то же самое, что она значит в науке. Это слово означает только то, что мысли (составляющие лишь часть нашего опыта) становятся истинными ровными поскольку они помогают нам приходить в удовлет ворительное отношение к другим частям нашего опыта, суммировать их и резюмировать с помощью логистических сокращений вместо того, чтобы следовать за нескончаемой сменой отдельных явлений. Мысль, которая может, так сказать, везти нас на себе: мысль, которая успешно ведет нас от какойнибудь одной части опыта к любой другой, которая целесообразно связывает между собой вещи, работает надежно, упрощает, экономизирует труд такая мысль истинна ровно постольку, поскольку она все это делает. Она истинна, как орудие логистической работы, инструментально. В этом заключается "инстру ментальная" точка зрения на истину, с таким ca/%e. , развиваемая в Чикаго (Дьюи), та точка зрения, что истина наших мыслей означает их способность работать на нас, с таким блеском возвещенная в Оксфорде (Шиллером).

Дьюи, Шиллер и их сторонники дошли до этой общей теории истины, следуя просто примеру геологов, биологов и фолологов. Решительный шаг в развитии и установлении этих наук был сделан плодотворной мыслью исходить из какихнибудь простых, наблюдаемых в настоящее время в действии, процессов как, например, дунудация гор благодаря выветриванию и уклонение от родительского типа, из менения языка, благодаря обогащению его новыми словами и новыми способами произношения и затем обобщить их, применить их ко всем временам, получая таким образом огромные результаты от суммирования на протяжении многих веков мелких действий.

То, доступный для наблюдения момент, который Дьюи и Шиллер выделяли специально для своего обобщения, заключается в известном всем процессе, с помощью которого всякий отдельный человек приспосабливается к новым мнениям. Этот процесс повсюду и всегда один и тот же. У индивида имеется уже запас старых мнений, но случайно они сталкиваются с новым опытом, вносящим в их среду элемент брожения. Например, ктонибудь противоречит этим мнениям, или сам он в минуту размышления находит, что они противоречат друг другу, или же он узнает о фактах, с которыми они не согласны, или в нем поднимаются желания, которых они уже не могут удовлетворить. В результате, во всяком случае, получается внутренняя тревога, чуждая до сих пор духу индивида, тревоги, от которой он пытается освободиться, изменяя свои прежние мнения. Он спасает из них столько, сколько может, так как в вопросах верований и убеждений все мы крайне консервативны. Он пробует сперва изменить одно какое-нибудь мнение, потом другое (они ведь неодинаково поддаются изменениям), пока, наконец, у него не блеснет какаянибудь мысль, которую можно присоединить к старому запасу, произведя в нем минимальное нарушение, мысль, которая является как бы посредником между старым и новым опытом, весьма успешно и удачно соединяя их между собой.

Эта новея мысль признается тогда за истинную, она сохраняет старый запас истин с минимумом знаний в нем модифицирует его лишь настолько, насколько это требуется для возможности вмещения новой истины. Этот процесс модификации совершается по наиболее привычным, наиболее проторенным путям мышления. Гипотеза, слишком резко разрывающая с прошлым и нарушающая все наши предвзятые мнения, никогда не будет признана за истинное объяснение нового явления. Мы будем упорно искать до тех пор, пока ни найдём чегонибудь менее эксцентричного. Даже сильнейший переворот в убеждениях и верованиях человека оставляют незатронутыми значительнейшую часть его прежних взглядов. Время и пространство, причина и следствие, природа и история, весь ход собственной жизни человека остаются неподверженными действию подобных переворотов. Новая истина всегда посредник, всегда миротворец. Она сочитает старые мнения с новым фактом при минимуме перетурбаций и при максимуме непрерывности. В наших глазах всякая истина прямо пропорционально ее успеху в разрешении этой задачи на максимум и минимум. Но, разумеется, успех при решений этой задачи вещь весьма относительная. Мы говорим, например, что какаято теория в целом решает эту задачу удовлетворительнее какойто другой; но слово "удовлетворительнее" относятся здесь лишь к нам самим, различные люди будут и различно понимать пластично, неопределенно.

Теперь я вас попрошу обратить особенное внимание на роль, которую играют старые истины, источником многих несправедливых обвинений, направленных против прагматизма, является то, что с mb(, обстоятельством не считается. Значение этих старых истин вещь первостепенной важности. Верность и уважение к ним это первый принцип, и в большинство случаев даже единственный принцип; ибо весьма часто, когда приходится иметь дело с явлениями, настолько новыми, что они требуют серьёзного изменения в наших прежних мнениях, люди игнорируют эти последние целиком или же дурно обращаются с теми, кто стоит за них.

Вы, конечно, хотите услышать примеры, поясняющие этот про цесс роста истины. Единственная трудность здесь это изобилие материала. Простейший случай новой истины мы имеем, разумеется, тогда, когда к нашему опыту присоединяются новые виды фактов или новые отдельные факты старых видов . Это чисто количественное нарастание нашего опыта не ведет за собой никаких изменений в старых воззрениях. Дни следуют один за другим, и вносимое каждым из них новое содержание просто прикладывается к прежнему запасу. Само по себе это новое содержание не истинно; оно просто происходит, оно есть, истина же это то, что мы говорим о нем, и когда мы говорим, что оно пришло, то истина и заключается просто в этой формуле прибавления.

Но часто приносимое новым днем содержание нас принуждает к модификациям. Если я начал вдруг издавать пронзительные крики и вести себя, как сумасшедший на этой кафедре, что побудило бы многих из вас изменить свое мнение и ценности моей философии. В один прекрасный день появился "радий" как новое жизненное содержание, и одно время, казалось, вступил в противоречие с нашими основными воззрениями ни закономерность явлений природы, закономерность, формулированную в так называемом законе сохранения энергии. Когда увидели, что радий выделяет тепло в неограниченном количестве и словно выкладывает его из собственного своего кармана, то что показалось нарушением закона сохранения энергии. Что оставалось думать? Если допустить, что путем лучеиспускания радий высвобождает особую внутриатомную "потенциальную" энергию, о существовании которой до сих пор и ни подозревали, то принцип сохранения был бы спасен. Сделанное Рэмсеем наблюдение, что в результате лучеиспускания радия получается гелий, открывало дорогу для этои гипотезы.

В настоящее врямя точка зрении Рэмсея всеми признается истинной: хотя она и расширяет наши старые понятия об энергии, но благодаря ей в прежних наших воззрениях произведены минимальные изменения.

Я не буду умножать примеров. Всякое новое мнение признается "истинным" ровно постольку, поскольку оно удовлетворяет желанию индивида согласовать и ассимилировать свой новый опыт с запасом старых убеждений. Оно должно одновременно охватывать собой новые факты и тесно примыкать к старым истинам, и успех его (как я только что сказал) зависит от маментов часто личного, индивидуального свойства. При росте старых истин путем обогащения их новыми большую роль играют субъективные основания. Мы сами являемся составной частью этого процесса и подчиниемся этим субъективным основаниям. Та новая идея будет наиболее истинной, которая сумеет наудачнейшим образом удовлетворить оба этих наших требования. Новая идея делает себя истинной, заставляет признать себя истинной в процессе своего действия, своей "работы". Она словно прививает сама себя к прежнему запасу истин, который таким образом увеличивается, подобно дереву, растущему благодаря действию нового отлагающегося слоя камбия.

Дьюи и Шиллер, идя дальше, обобщают это наблюдение и применяют его к самым старым слоям истины. И они тоже негода были гибкими, пластичными. И они тоже были признаны истинными по субъективным основаниям. И они тоже являлись посредниками между более древними истинами и такими, которые в то время представляли собой новые наблюдения. Чисто объективной истины истины, при установлении которой не играло бы никакой роли субъективное удовлетворение от сочетания старых элементов опыта с новыми элементами такой истины нигде нельзя найти. Те основания, в силу которых мы называем вещи истинными, представляют собой также те основания, в силу которых они суть истинные ибо "быть истинным" и значит только совершить тот акт сочетания.

Субъетивное, человеческое, оставляет, таким образом, на всем свой след. Истина независимая, истина, которую мы только находим; истина, которую нельзя приспособить к человеческим потребностям; истина, одним словом, неисправимая, неизменная такая истина существует, разумеется, и лии же принимается существующей мыслителями рационалистами. Но в этом случае она обозначает лишь мертвую сердцевину живого дерева; её существование означает лишь, что и истина имеет свою палеонтологию, свой срок давности, что она с годами службы окостеневает, окаменевает в глазах людей от одной тольжо старостии. Но как гибки еще, тем не менее, и древнейшие истины это было наглядно показано в наши дни переворотом, происшедшим в логических и математических понятиях, которые, повидимому, захватывают уже и физику. Старые формулы истолковываются теперь как частные случаи более объемлющих принципов, о современной форме и формулировке которых наши предки не имели даже ни малейшего представления.

Этой теории истины Шилер дал название "гуманизм", но так как и для нее начинает входить во всеобщее употребление слово прагматизм, то я в настоящих лекциях и буду говорить о ней под этим именем.

Итак, прагматизм представляется, вопервых, известным методом; вовторых, известной генетической теорией истины. В дальнейшем темы наших бесед будут обе эти вещи.

Большинству из вас, я уверен, сказанное мной о теории истины поккажется в виду краткости изложения неясным и неудовлетворительным. В дальнейшем я постараюсь сделать необходимые дополнения и разъяснения. В лекции о здравом смысле я попытаюсь объяснить, что я имею в виду, говоря об окаменевших от древности истинах. В другой лекции и подробно остановлюсь на приведенной выше теории, согласно которой наши мысли истины прямопропорционально успешности их посреднической миссии. В третьей лекции я покажу, как труд но отличить в развитии истины факторы субъективные от факторов объективных. Вы, может быть, не станете следить за всеми моими лекциями; а если и станете, то, может быть не во всем со мной согласитесь. Но я уверен во всяком случае, что вы вполне серьезно и с должным вниманием отнесетесь к моей попытке.

Вы, вероятно, с изумлением узнаете, что на теории Шиллера и Дью сыпался град насмешек м издевательств. Весь рационализм в своем целом воостал против них. В влиятельных кругах особенно резко накинулись на Шиллера; его третировали как негодного школьника, заслужившего того, чтобы его высечь. Я упоминаю об этом лишь потому, что тот факт бросает много света на рационалистический температмент, который я противопоставил темпераменту прагматизма. Праэгматизм чувствует себя неудобно, неуютно вдали от фактов. Рационализм чувствует себя отлично лишь посреди абстракций.

Все эти прагматические речи об истинах во множественном числе, об их пользе и приносимом ими удовлетворении, об успехе, с которым они работают и пр. все это наводит человека интеллектуалистической складки на мысль о какихто грубых, низкопробных подделках и суррогатах истины. Такие истины для него не реальные истины. Такие суждения чисто субъективны. Объективная истина, напротив того должна быть чемто неутилитарным, высоким, утонченным, отдаленным, возвышенным, витающим над землей. Объективная истина должна быть абсолютным соответствИем между нашими мыслями и столь же абсолютной действительностью. Она должне быть тем, что мы обязаны мыслить безусловно. Условный характер того, как мы фактически мыслим, не имеет никакого значения: это касается психологии. Долой во всех этих вопросах психологию и да здравствует логика.

Взгляните, как велик контраст между обоими этими духовными типами! Прагматизм применямся к конкретному, к фактическому, наблюдает истину за ее работой в отдельных случаях затем обобщает.

Истина для него это родовое название для всех видов определенных рабочих ценностей в опыте. Для рационалиста она остается чистой абстракцией, перед голым именем которой мы должны почтительно преклоняться. В то время, как прагматик пытается доказать обстоятельство, почему именно мы должны оказывать истине такое почтение, рационалист не в состоянии узнать тех конкретных фактов, из которых извлечена его собственная абстракция. Он обвиняет нас в том, что мы отрицаем истину. На самом же деле мы стараемся лишь точно объяснить, почему люди ищут истину и всегда обязаны искать ее. Человек абстрактного склада мысли буквально отпрядывает при виде конкретных фактов, он решительно предпочитает все бледное, прозрачное, схематичное. Если бы ему предложили на выбор два мира, он непременно взял бы себе мир бесплодных схем, а не богатый и разнообразный мир конкретной действительности. Схема чище, яснее, благороднее. Я надеюсь, что с дальнейшим ходом лекций прагматизм, благодаря своей конкретности и близости к фактам, сумеет завоевать к себе ваши симпатии. В своей приверженности к фактическому он не только следует примеру других наук, объясняя неизвестное через известное, уже наблюденное. Прагматизм гармонически объединяет старое и новое. Он превращает абсолютно пустое понятие статистического отношение "соответствия" между духом и действительностью (позже мы разберемся в том, что собственно это значит) в доступное и ясное для каждого понятие о деятельном и многообразном взаимодействии между нашими частными мыслями и великим миром чужих опытов, в котором эти мысли играют свою роль и имеют свое значение.

Но в настоящий момент довольно об этом. Я должен отложить на позже оправдание того, что теперь говорю. Пока же я желаю сказать, несколько слов в объяснение сделанного мной на предыдущей лекции утверждения, будто прагматизм сумеет объединить в одно гармоническое целое эмпирический склад мышления с религиозными потребностями человека.

Вы помните, вероятно, мое замечание о том, что люди, которые по своему темпераменту являются горячими поклонниками фактов, отталкиваются от модной ныне идеалистической философии, обнаруживающей весьма слабую симпатию и интерес к фактической деятельности.

Эта философия для них чересчур интеллектуалистична. Старомодный атеизм с его Богом "небесным монархом", скроенным из кучи непонятных и нелепых "атрибутов", был довольно плох. Всетаки в этом тезисе еще чувствовался некоторый контакт с конкретной действительностью, пока он упорно держался за аргумент от наблюдаемой в природе целесообразностью. С тех пор, как дарвинизм изгнал раз и навсегда теологические концепции из умственного обихода представителей науки, теизм потерял и эту свою опору. Единственное представление о божестве, которое еще в силах завладеть воображением современника зто представление о некотором имманентном пантеистическом боге, действующем скорее в вещах, чем над ними. В наше время люди, ищущие философской религии, обыкновенно с большими надеждами обращаются к идеалистическому пантеизму, чем к старому дуалистическому теизму, хотя, надо заметить, и последний еще имеет еще довольно искусных защитников.

Но, как я уже сказал на первой лекции, для людей, любящих факты, для людей эмпирического склада мысли, нелегко усвоить себе предлагаемую им здесь разновидность пантеизма. Это пантеизм абсолютистской марки, вскормленный на чистой логике, презирающий прах. У него нет никакой связи с конкретной действительностью.

Абсолютный дух служащий ему суррогатом Бога утверждается им, как рациональная предпосылка всех решительно отдельных явлений. Но он в высшей степени равнодушен к тому, что на самом дзле представляют собой в нашем мире отдельный факт. Чем бы эти факты не были, абсолютное есть их источник и начало. Как в басне Эзопа о больном льве, все следы ведут в берлогу Абсолютного (ни один след не ведет обратно). С помощью Абсолютного вы не можете спустится в мир конкретной действительности. Исходя из своего понятия об Абсолютном, вы не сумеете сделать ни одного скольконибудь значительного и важного для вашей жизни конкретного вывода. Конечно, Абсолютное внушает вам уверенность, что для Него, для его вечных путей мышления, все обстоит превосходно. Но затем оно предоставляют вас и ваше конечное спасение на собственно ваши слабые силы.

От меня, разумееется, далека мысль отрицать все величие этой концепции или отнимать у неё способность давать религиозное утешение целой категории весьма почетных лиц. Но с чисто человеческой точки зрения нельзя спорить против того, что это учение страдает абстрактностью, отчужденностью от всего мирского. Оно вполне продукт того, что я рискнул назвать рационалистическим темпераментом. Оно пренебрегает нуждами эмпиризма. На месте реального мира с его богатством и многообразием оно представляет какую-то бледную схему. Оно утонченно красиво, оно благородно в том, дурном смысле, по которому быть благородным значит быть неспособным к черной работе. В этом действительном мире, полном грязи и пота, когда говорят о какомнибудь мировоззрении, что оно"благородно", это, должно, помоему являться как бы призумпцией против истинности данного учения; своего рода философской дисквалификацией.

Князя тьмы нам изображают в виде джентельмена: но бог неба и зем ли чем бы он не был в других отношениях во всяком случае не джентельмен. Нам здесь, на земле, во прахе наших человеческих мук, его черная работа нужнее, чем нужно его величие на небесах.

Прагматизм, как он не привержен к фактам, отличается, одна ко, тем от обычного эмпиризма, что не тяготеет, подобно ему, к материализму. Больше того, он ничего не имеет против употребления абстракций, если ими пользуются лишь с той целью, чтобы лучше разобраться в конкретных фактах, и если они действительно ведут к чему-либо. Так как он принимает лишь такие выводы, которые вырабатываются совместно нашим духом и нашим опытом, то он не имеет априорных предубеждений против религии. Если кежется, что религиозные идеи имеют ценность для действительной жизни, то с точки зрения прагматизма, они будут истинны в меру своей пригодностидля этого. Что же касается вопроса о том, можно ли им приписать большую меру истинности, то решение его будет целиком зависеть от их отношений к другим истинам, которые тоже должны быть признаны.

Это положение можно применить к сказнному мной сейчас о теории Абсолютного, выдвигаемой трансцендентальным идеализмом. Я назвал это учение величественным и сказал, что оно доставляет религиозное утешенье целой категории лиц, но в то же время я упрекал его в отчужденности от всего мирского и в бесплодности. Но поскольку, Абсолютное доставляет это утешенье, он конечно, не бесплодно; оно имеет эту меру ценностей; оно исполнят реальную, конкретную функцию. В качестве хорошего прагматиста я обязан был бы сам назвать Абсолютное "постольку" истинным и я, не колеблясь, делаю это теперь.

Но что, собственно, означает в данном случае выражение пос тольку? Чтобы ответить на этот вопрос мы должны лишь применить к нему прагматический метод. Что имеют в виду верующие в Абсолютное, когда говорят, что эта вера доставляет им утешение? Ход их мыслей таков: раз в Абсолютном все конечное зло уже преодолено, то мы вправе когда мы только захотим рассматривать все временное и проходящее, как потенциально вечное, мы можем с уверенностью уповать на исход и, нисколько не греша, оставить все не нужные страхи и заботы о нашей конечной ответственности. Словом, они думают, что мы имеем право устраивать себе иногда, так сказать, духовные вакации, предоставить колеснице мировой истории катиться по собственной своей воле, с сознанием того, что судьбы мира в лучших руках, чем наши, что нам нечего в них вмешиваться.

Вселенная это такая система, индивидуальные члены которой могут при случае отбросить от себя все тревоги, система, в которой имеют право на существование настроение беззаботности и духовные вакации: такова, если я не ошибаюсь, хотя бы часть того, что понимают под Абсолютным, такова та крупная разница в наших конкретных опытах, в которой заключается его искренность для наст, такова его ценность наличными, если истолковать его прагматически. Обыкновенный профан в философии, имеющий благоприятное мнение об абсолютном идеализме, не отважится в своих представлениях об Абсолютном идти дальше этого. Абсолютное пригодно для него ровно постольку, и это "постольку" само уже очень ценно. Поэтому он чувствует себя неприятно, когда мы с неверием говорим об Абсолютном, и не обращает внимания на нашу критику, так как она имеет дело с теми сторонами идеалистической концепции, за которыми он не в состоянии следовать.

Если Абсолютное означает это и только это, то кто будет в состоянии отрицать истину его? Отрицать его это означает утверждать, что люди никогда не должны сбрасывать с себя забот и устраивать себе вакации. Я хорошо понимаю, каким диким должно казаться каждому из вас утверждение, что какаянибудь мысль "истинна" постольку, поскольку вера в неё выгодна для нашей жизни. Вы легко, конечно, согласитесь, что поскольку мысль полезна, она хороша. Если то, что мы делаем с помощью какойнибудь мысли, хорошо, то вы готовы будете признать, что и мысль сама хороша в той же мере, ибо, обладая ею, мы чувствуем себя лучше. Но не значит ли это, скажете вы, злоупотреблять смыслом слова "истина" если наосновании этого назвать мысль также и "истинными"? Ответить исчерпывающим образом на этот вопрос трудный для меня, в данной стадии моего изложения, невозможно. Вы затрагиваете здесь центральный пункт нашего (т. и. Шиллера, Дьюи и моего собственного) учения об истине, и подробно анализировать его я сумею только в шестой лекции. Теперь позвольте мне лишь сказать, что истина это разновидность благого, а не как это обыкновенно думают, отличное от благого и соподчиненная с ним категория. Истинным называется все то, что оказывается благим в области убеждений, и благим вдобавок в силу определенных наглядных оснований. Вы, конечно, согласитесь, что если бы в истинных мыслях не было ничего хорошого для жизни, если бы знание их было положительно вредно, а полезными были бы только ложные мысли, то никогда не образовалось бы и не приняло бы характер догмы ходячее мнение, что истина божественна и драгоценна, и что обазанность каждого стремиться к истине. В мире, подобном этому, нашим долгом было бы скорее бежать от истины. В нашем же действительном мире мы видим, что по добно тому, как некоторые питательные вещества бывают не только приятны на вкус, но и хороши для наших зубов, нашего желудка, на ших тканей, так и некоторые идеи не только приятны как объекты мышления или как опоры для других, доогих нам идей, но и полезны также в практической борьбе жизни.

Если бы перед нами был какойнибудь иной лучший образ жизни и если бы вера в какуюнибудь идею помогала нам вести этот образ жизни, тогда действительно было бы для нас лучше верить в эту идею, исключая, разумеется, тот случай, когда вера в нее пришла бы в столкновение с другими, более важными, жизненными интересами.

"То, во что было бы для нас лучше верить!". Это звучит вполне как определение истины. Это похоже очень на то, как если бы сказать:"то, во что мы обязаны веритъ": а в этом определении никто из вас не найдет ничего дикого. Разве мы не обязаны всегда верить в то, во что для нас лучше верить. И можем ли мы тогда надолго разлучить понятие того, что для нас лучше, от того, что для нас истинно?

Прагматизм дает на это отрицательный ответв, и я с ним впол не согласен. Вероятно, вы также с этим согласитесь, поскольку вопрос ставится в абстрактной, общей форме. Но у вас остается подозрение, что если мы на практике будем верить во все, что хорошо для нашей личной жизни, то мы начнем снисходительно относиться ковсякого рода фантастическим измышлениям на счет этого мира и ко всякого рода сантиментальным суевериям на счет того мира. Ваши подозрения, несомненно, вполне основательно, и очевидно, что при переходе от абстрактной формулы к конкретной действительности происходит нечто, усложняющее положение вещей. Я сказал сейчас перед этим, что то, во что для нас верить истинно, исключает тот случай, когда эта вера приходит в столкновение с каким-нибудь другим жизненным интересом. Но в действительности жизни с какими жизненными интересами особенно легко способно придти в столкновение какоенибудь определенное частное убеждение? Очевидно, с жизненными интересами, вызываемыми другими убеждениями, если эти последние оказываются несовместимыми с первыми. Иначе говоря, величайшим врагом любой из наших истин является вся масса наших прочих истин. У истин необычайно могучий инстинкт самосохранения и желание истребить все то, что противоречит им. Моя вера в Абсолютное, основанная на сознании того блага, которое доставляет мне эта вера, должна, если можно так выразиться, пройти сквозь строй всех моих остальных истин. Допустим, что она истинна в том отношении, что дает мне духовные вакации. Тем не менее Абсолютное, как я его понимаю позвольте мне говорить откровенно и только от своего собственного имени проходит в столкновение с другими моими истинами и ради него я совсем не намерен пожертвовать доставляемой мне ими пользой. Может оказаться, что Абсолютное ассоциируется с такими логическими концепциями, к которым я отношусь враждебно, или же оно запутывает меня в неприемлимые для меня метафизические парадоксы и тогда и т. п. Но у меня уже и так довольно неприятностей в жизни и у меня нет никакой охоты прибавлять к ним новых, происходящих от разных логических несуразностей, связанных с теорией Абсолютного, поэтому я лично и жертвую Абсолютным. Я тоже себе устраиваю духовные вакации, но, как профессиональный философ, я пытаюсь оправдать их, исходя из какогонибудь другого принципа.

Если бы я мог ограничить свое понятие об Абсолютном только его функцией давать вакации, то, оно, конечно, не пришло бы в столкновение с другими моими истинами. Но мы не в состоянии ограничивать таким образом своих гипотез. У них имеются еще добавочный признаки, и онито именно и приходят в столкновение с накопленным запасом истин. Мое сомнение в Абсолютном означает собственно сомнение в этих добавочных признаках, ибо я вполне верю в закономерность духовных вакаций.

Теперь вы понимаете, что я имел ввиду, когда назвал прагматизм посредником и миротворцем и когда заимствуя это выражение у Папини сказал, что он делает наши теории "менее тугими".

Действительно, прагматизм не имеет никаких предубеждений, никаких стесняющих свободное исследование догматов, никаких неизменных канонов и критерий. Прагматизм вполне свободен, открыт всему. Он считается со всякой гипотезой, прислушивается ко всяким аргументам. Отсюда следует, что в религиозной области он имеет огромное преимущество как перед позивистическим эмпиризмом с его антирелигиозной тенденцией, так и перед религиозным рационализмом с его исключительным тяготением к отчужденному от мира, благородному,простому, абстрактному.

Словом, прагматизм расширяет поприще для искания Бога. Рационализм прилепляется к логике и к небесам. Эмпиризм прилепляется к внешним чувствам. Прагматизм же готов остановиться на чем угодно, готов следовать за логикой или за чувствами и считаться самыми скромными, самыми личными переживаниями. Прагматизм готов считаться и с мистическим опытом, если он имеет практические следствия.

Он готов принять Бога, живущего в глубочайшей тьме личной жизни, если только окажется, что здесь возможно найти его.

Истиной прагматизм признает то, и это единственный его критерий истины что лучше всего "работает" на нас, ведет нас, что лучше всего подходит к каждой части жизни и соединимо со всей совокупностью нашего опыта, и при чем ничего не должно быть опущено.

Если религиозные идеи выволняют эти условия, если, в частности, окажется, что понятие о Боге, удовлетворяет им, то на каком основании прагматизм будет отрицать бытие Божие? Для него это будет просто бессмыслицей, если признавать "неистинным" понятие, столь плодотворное в прагматическом отношении. Разве для прагматизма имеется какойнибудь другой вид истины, как не подобное согласие с конкретной действительностью.

В своей последней лекции я еще вернусь к вопросу об отношениях между прагматизмом и религией. Но вы уже замечаете, какой демократический характер носит прагматизм. Его способы действия также разнообразны и гибки, его ресурсы богаты и безмерны и его выводы также любвеобильны, как у самой матери природы.

Список литературы

Джеймс У. Что такое прагматизм?