Раннее творчество Пушкина

 

Первые из достоверно известных нам произведении Пушкина относятся к 1813 г. и свидетельствуют уже о периоде зрелого ученичества.

Французская культура poesie fugitive, царившая в доме Пушкиных, борьба карамзинистов с архаиками, в которой юный поэт не колеблясь избрал стан первых, молодость, влекущая к чувственным наслаждениям, — все это пред­определило выбор поэтической школы в творчестве Пуш­кина самого раннего периода. Это была школа легкой поэзии, во Франции пережившая расцвет в конце XVIII в.

Аллегорическим языком внеиндивидуального восприя­тия жизни ранняя лирика Пушкина повествует о судьбе “человеческой”

И ты любезный друг, оставил,

 Надежну пристань тишины,

Челнок свой весело направил

По влаге бурной глубины;

Судьба на руль уже склонилась.

Спокойно светят небеса,

Ладья крылатая пустилась —

Расправит счастье паруса.

Дай бог, чтоб грозной непогоды

Вблизи ты ужас не видал,

Чтоб бурный вихорь не вздувал

Под челноком шумящи воды! ..

Конечно, при этом в стихотворениях Пушкина нередко проскальзывают и реальные приметы жизни, но инерция стиля явно сильнее живых впечатлений:

Мне видится мое селенье,

Мое Захарово; оно

С заборами в реке волнистой,

С мостом и рощею тенистой

Зерцалом вод отражено.

На холме домик мой;с балкона

Могу сойти в веселый сад.

Где вместе Флора и Помона

Цветы с плодами нам дарят. . .

Отметим еще одну черту ранней поэзии Пушкина, на которую обратил внимание в связи с поэмой “Монах” Б. В. Томашевский: “Характерна одна особенность ранней поэмы Пушкина, отсутствующая или почти отсутствующая в его позднейших произведениях, — это внимание, уделен­ное им живописи. Перед нами целый список имен худож­ников — Рафаэль, Корреджо, Тициан, Альбани, Верне (Жозеф — маринист), Пуссен, Рубенс”

Эта особенность, присущая и другим ранним произ­ведениям Пушкина, нам кажется знаменательной. Обраще­ние к жизни не непосредственной, но уже преобразованной искусством мы можем отметить и в таких стихотворениях, как “К живописцу”, “Гроб Анакреона”, “Фиал Анакреона”. В том же значении выступают постоянные обра­щения юного поэта к “парнасским жрецам”, — значитель­ная часть пушкинских стихотворений 1813—1816 гг. пред­ставляет собою настойчивое определение тех литературных образцов, которым собирается следовать поэт, причем даже из поэзии любимого Батюшкова отбираются лишь произ­ведения, принадлежащие к эпикурейской струе его твор­чества.

Сказанному выше, на первый взгляд, противоречит наличие в раннем творчестве Пушкина произведений, жанры которых выходят за пределы “легкой поэзии”. Б. В. Томашевский, например, склонялся к тому, чтобы определять господствующие тенденции раннего творчества Пушкина по “капитальным” его произведениям (т. е. относящимся к жанрам поэмы, повести, комедии). Между тем не случайно эти произведения не были доведены до конца и, как правило, оборваны в самом начале работы над ними. Дело здесь не в недостатке мастерства, не позволяющего справиться с “большой формой”, — скорее, Пушкин быстро охладевал к подобным замыслам потому, что они в ту пору не вполне его удовлетворяли."

Тем не менее приверженность Пушкина к подобным замыслам, хотя эти произведения не были доведены до конца, была. Очевидно, не случайной.

“Высокие” героические темы ("Александру", "Принцу Оранскому", “Воспоминания в Царском Селе”), а также сатирические мотивы (гражданского накала — “Лици-нию” и в литературно-пародийном варианте — “Тень Фонвизина”) возникают в творчестве Пушкина как отзвук событий эпохи и обнаруживают уже в ту пору некие потенции его творчества, пока еще в полной мере не распитые именно в силу его сосредоточенности на эпику­рейских темах, которые осмысляются как главное па-значение поэзии.

Говоря о ранних стихах Пушкина как о стилизациях, ориентирующихся на образцы легкой поэзии, необходимо подчеркнуть, что механизм такого рода стилизаций был достаточно сложен. В этом отношении показательно стихо­творение “Казак” (1814), которое в автографе помечено “С малороссийского”, а в копии лицейского товарища Пушкина Горчакова содержит указание на источник — “Ехал козаче и пр.”. Здесь имеется в виду песня Маруси из оперы-водевиля А. А. Шаховского “Казак-стихотворец” (1812). Kоторая, между прочим, с сочувствием отмечена Пушкиным в статье “Мои мысли о Шахов­ском” (при общей отрицательной оценке водевиля). Однако эта песня дает Пушкину только тему. Но не сюжет:

Ехав казак за Дунай.

Сказав дивчине: прощай.

Вы, коники вороненьки.

Несите да гуляй …

Следует упомянуть еще один “образец”, на который Пушкин ориентируется в данном случае, — мы находим указание на этот счет в самом пушкинском тексте: “Верь, коханочка, пустое; Ложный страх отбрось” . “Лож­ный страх” — название стихотворения Батюшкова (подра­жание Нарни); у него же имеется и стихотворение “Раз­лука”, сюжетно напоминающее пушкинское стихотворение не в меньшей степени, нежели народная песня. Обратим внимание на жанр стихотворения, в ранних копиях назван­ного “балладой”. Фантастический элемент, обязательный для этого жанра в его романтической разновидности, раннему Пушкину чужд, - от этого жанра он берет пока его эпико-драматическое начало.  Уже в раннюю лицейскую пору Пушкин достигает в своем творчестве вполне профессионального уровня — он не просто мальчик, подающий большие надежды, но и заметный поэт своего времени, чьи произведения печата­ются в журналах, входят в состав сборников образцовых российских стихотворений (“Александру”, “Воспомина­ния в Царском Селе”, “Наполеон на Эльбе”) и даже проникают в устную песенную традицию (“Романс”, “Казак” ) Можно ли в ту пору говорить об оригинальных чертах пушкинской поэзии? Нам кажется, что эта оригинальность обнаруживается в пристрастной разработке некоторых традиционных мотивов.

Характерна и примеряемая Пушкиным в его ранних стихах поэтическая маска — маска не просто философа-ленивца, по “монаха”, “чернеца”, “расстриги”, мечтаю­щего о земных радостях. Эта маска до некоторой степени отражает реальные лицейские впечатления, но важно подчеркнуть, что вместе с тем она отражает и пафос пушкин­ской поэзии, не только жизнелюбивой, но и свободо­любивой.

В 1816 г. характер лирики Пушкина претерпевает существенные изменения. Элегия становится основным пушкинским жанром. Само по себе это обстоятельство не противоречило принципам легкой поэзии -- напротив, именно она возродила элегию в новом качестве, насытив ее меланхолическими переживаниями, мотивами неудовле­творенности жизнью, недостижимости идеалов. Но то, что на первых порах пушкинская муза становится по преиму­ществу элегической, свидетельствовало не просто о жанро­вом обогащении поэзии Пушкина. В соответствии с новым мироощущением меняется весь колорит пушкинской поэ­зии: “луны туманный луч”, “глас ночной”, “печальная тьма лесов”, “немая ночи мгла” сменяют “златые дни. Златые ночи”. К стихотворениям Пушкина конца 1816 г. вполне применима характеристика, данная им поэзии Ленского: “Так он писал темно и вяло, Что романтизмом мы зовем. Хоть романтизма тут нимало. Не вижу я”. 13 полном соответствии с пушкинским определением мы и сейчас должны признать со значительными оговорками романтическое качество подобной поэзии: в ней лишь при­сутствуют романтические тенденции, не получающие — в раннем творчестве Пушкина — принципиального вопло­щения.

Проиллюстрируем этот тезис сравнением трех редакций лицейского стихотворения “Я видел смерть; она в молчанье села...” (1816), сохранившихся в Лицейской тетради (1817), в Тетради Всеволожского (1819) и в цензурной рукописи собрания стихотворений (1825). В редакции 1825 г. мы обнаруживаем обычные общие места (стихотворение потому и озаглавлено просто “Под-ражанье”) романтической музы, для пушкинской лирики этого времени нехарактерные: мотивы одиночества, упоен­ности красотой вечной природы, порыв к “тайнам гроба роковым”.

Отредактированное в 1825 г. Пушкиным, руковод­ствовавшимся романтическими представлениями начала 1820-х гг. лицейское стихотворение приобрело законченный романтический характер. Однако в конце 1810-х гг. эволюция Пушкина вовсе не шла по пути форсированного романтизма. Вторжение сентиментально-предромантических художественных вея­ний в его поэзию в то время пока еще не колеблет существенным образом преимущественно гармонического восприятия жизни, хотя именно тогда ему впервые откры­ваются сложность и противоречивость внутреннего мира человека. В ранней лирике Пушкина был запечатлен, в сущности, счастливый “жизни миг”, — теперь поэт начи­нает постигать не только иные, скорбные регистры чело­веческого чувства, но и его самостоятельную ценность, и fti'o собственную (но законам сердца) жизнь.

Биографическая легенда связывает все любовные стихотворения 1816 и отчасти 1815 гг. с именем К. П. Баку­ниной. Это, вероятно, преувеличение. Точнее было бы сказать, что господствующим настроением Пушкина той норы была меланхолическая мечтательность, а это в свою очередь определило тональность его лирических раздумий. Сама по себе эта пора не была затяжной. К стихотво­рениям, посвященным “первой любви”, уже в конце 1816 г. Пушкин относился с иронией:

И даже, каюсь я, пустынник согрешил,

Я первой пел любви невинное начало.

Но так таинственно, с таким разбором слов,

С такою скромностью стыдливой,

Что, не краснея боязливо,

Меня бы выслушал и девственный К(озлов).

В первом стихотворении цикла (по времени оно напи­сано позже остальных, в начале 1817 г.) автор предстает предельно разочарованным, но причина уныния не раскрыта:

Отверженный судьбиною ревнивой,

Улыбку, смех. и резвость. и покой –

Я все забыл; печали молчаливой

Покров лежит над юною главой. . .

Во втором стихотворении называется причина разоча­рованности — отъезд любимой; осенний пейзаж хранит дорогие следы, сама природа грустит с поэтом, но в сердце его еще теплится надежда: “До сладостной весны. Про­стился я с блаженством”. Образ любимой (третье стихотворение цикла) возникает в сновидениях, но только для того. чтобы оттенить безрадостность дня (“О, если бы душа могла. Забыть любовь до новой ночи”). В четвертом стихотворении возникает мотив ревности (“Пускай она прославится другим. Один люблю - он лю­бит и любим”). однако ни здесь, ни в последую­щих стихотворениях этот мотив не получает развития; главной темой стихотворения становится та. которая была намечена еще в начале цикла. — бесцельность поэтиче­ского дара. коль скоро он не нужен любимой:

К чему мне петь?

Под кленом полевым

Оставил я пустынному зефиру

Уж навсегда покинутую лиру,

И слабый дар как легкий скрылся дым.

В пятом, центральном стихотворении цикла, как и следует ожидать, наступает кульминация; поэт в горести готов забыть был'"?: “Летите прочь, воспоминанья! Засни несчастная любовь!”

В пушкинской лирике отныне предстает возрождаю­щийся человек, обогащенный опытом жизненных испыта­ний. В ряде стихотворений конца 1810-X гг.: “Желание” (“Медлительно влекутся дни мои”), “К ней” (“В печаль-пой праздности я лиру забывал”) —уже предвосхища­ется диалектика чувств, которая столь характерна для зрелой пушкинской лирики. Недаром названные стихотво­рения неоднократно сопоставлялись с такими шедеврами. Как “Элегия” (“Минувших дней угасшее веселье”) и “К***” (“Я помню чудное мгновенье”).

Творчество Пушкина конца 1810-х гг. имеет переход­ный характер и в силу этого менее всего поддается одно­значной оценке.

В творчестве Пушкина конца 1810-х гг. эпикурейские мотивы, звучащие даже громче, нежели в ранней лирике, получают свое место в иерархии эстетическо-нравственных ценностей, как ее представляет себе поэт.

Вообще говоря, пушкинская поэзия конца 1810-х гг. интимна по основному своему тону, рассчитана на дру­жеское сопереживание. Человек оценивается Пушкиным с точки зрения личных его достоинств, и при этом мир личности противопоставляется современным обществен­ным отношениям, которые оказываются уже ее духовных потенций:

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской:

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес.

А здесь он — офицер гусарский.

Замысел “Руслана и Людмилы” обоснованно принято связывать с литературной программой “арзамасских лите­раторов”, выдвинувших в 1810-е гг. идею создания нацио­нальной лироэпической поэмы, что и отразилось в планах “Владимира” Жуковского и “Русалки” Батюшкова. " Известно, что Пушкин встречался с Жуковским в Петер­бурге на рождественских каникулах (1817) и, может быть, именно тогда маститый литератор подарил “ученику” свой замысел, к которому уже остыл, — по крайней мере в пре­дисловии ко второму изданию “Руслана и Людмилы” (1828) сообщалось: “Он начал свою поэму, будучи еще воспитанником Царскосельского лицея...” П. И. Бартенев сохранил предание, что юный поэт писал стихи поэмы на стенах комнаты, куда был посажен в нака­зание. Очевидно, именно о “Руслане и Людмиле” упоми­нает поэт в послании к А. И. Тургеневу (8 ноября 1817 г.) :

О продолжении работы Пушкина над поэмой в 1818 г. мы располагаем лишь свидетельствами современников. 9 мая 1818 г. Батюшков пишет Вяземскому: “Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет”; 14 июля 1818 г. Кюхельбекер восклицает, обра­щаясь к Пушкину:

Тебя, мой пламенный, чувствительный певец

Любви и доброго Руслана,

Тебя, на чьем челе предвижу я венец

Арьоста и Парни, Петрарки и Бояна.

 В конце 1818 г. А. И. Тургенев сообщал Вяземскому:

“Пушкин уже на четвертой песне своей поэмы, кото­рая будет иметь всего шесть”

Таким образом, в конце 1818 г. поэма в составе первона­чальных четырех глав (ср. свидетельства А. И. Тургенева от 3 и 18 декабря) была доведена лишь до пребывания Люд­милы в замке Черномора — описание поля брани и битвы Руслана с Головой (вторая часть “Песни III”) появилось уже после выработки нового плана. Следовательно, перво­начальный план поэмы был значительно проще, а главы намного (примерно вдвое) короче. Четыре главы, извест­ные в декабре 1818 г. А. И. Тургеневу, тематически были таковы: 1. Пир у Владимира, похищение Людмилы и отъезд героев на ее поиски; II. Встреча Руслана с Финном (глава эта была несколько доработана в начале 1819 г. ); III. Встреча Фарлафа с Наиной; битва Рогдая с Русланом (сюда был несколько позже добавлен эпизод столк­новения Рогдая с Фарлафом: возможно, для этой главы в 1819 г. предназначался и эпизод в замке двенадцати дев) ; IV. Людмила у Черномора.

При таком построении поэма была строго соразмерна по главам: в нечетных главах действуют все четыре витязя, причем в третьей главе соперники Руслана прекращают поиски Людмилы (Рогдай убит, Фарлаф, уповая на Наину, отправляется восвояси, Ратмир забывается в замке дев). Далее Пушкин попытался форсировать развитие событий (преодолевая описательность, возобладавшую в повество­вании): Руслан, уже обретший невесту, погибает. По-види­мому, предыдущие события предполагалось раскрыть позже в ретроспективном рассказе. Что же касается даль­нейшего развития сюжета, то в двух оставшихся по перво­начальному плану главах намечался рассказ об ожив­лении Руслана Финном, возвращении героя в Киев и по­срамлении изменника Фарлафа.

Поэма начата в 1817 г., в то время, когда Пушкин пре­одолевает захлестнувшие было его элегические настроения. Получившие отражение в “бакунинском цикле”. Выше уже отмечалось, что в качестве своеобразной реакции на мелан­холические (и отчасти мелодраматические) мотивы в пуш­кинской лирике начинает формироваться иной лирический цикл (“Послания к Лиде”), в котором торжествует гедо­низм, противопоставленный всему мечтательному, всему потустороннему. Реалистическая тенденция развития творчества Пуш­кина не может вызывать сомнений. В “Руслане и Людмиле”, поэме-сказке, рисуется мир по всех отношениях гармонический. Хотя сюжет поэмы и основан на соперничестве четырех героев, хотя в конце концов торжествует главный из них. Каждый из остальных тоже по-своему утешен; нашел свое идиллическое счастье мечтатель Ратмир, прощен ничтожный Фарлаф и даже гибель жестокого Рогдая смягчена сказочным мотивом:

И слышно было, что Рогдая

Тех вод русалка молодая

На хладны перси прияла

И, жадно витязя лобзая,

На дно со смехом увлекла

Высокий зачин поэмы:

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой

В южных поэмах Пушкина луна также будет всходить перед тем, как начаться решительным событиям, Пушкин всякий раз описание ночи приобретет местные, национальные черты: в “Кавказском пленнике” луна осветит” “белые хижины аула”, в “Бахчисарайском фонтане” - “тихую лавров сень”, в “Цыганах” — “тихий табор” (а впоследст­вии в “Полтаве” — “сребристых тополей листы”). Дейст­вие этих поэм в своих кульминационных моментах будет происходить именно ночью. Несомненно, что это примета романтического стиля, отражающая внимание писателя-романтика к исключительному, необычному (ночь — союз­ница преступлений и любви, мрачных дум и откровений и пр.). Но замечательно, что последний эпизод пушкинских поэм будет протекать, как правило, на фоне разгорающе­гося дня. Причем уже в первой поэме Пушкин нашел характерный тон заключительного утреннего пейзажа: “Сомнительный рождался день. На отуманенном востоке. . .”. Будущее предстояло в противоборстве надежд и сомнений...

Впоследствии каждая поэма Пушкина будет соотно­ситься с “преданьями старины глубокой”. Ср. в “Кавказ­ском пленнике”: “И возвестят о вашей казни Преданья темные молвы...”; в “Бахчисарайском фон­тане”: “Младые девы в той стране Преданье старины узнали'. . .”; в “Цыганах”: “Меж нами есть одно преданье...”: в “Полтаве”: “Но дочь-преступ­ница. . . преданья Об ней молчат. . .”.

Наконец, в каждой из романтических пушкинских поэм в качестве своеобразной лирической доминанты прозвучит “национальная песня”, ритмически акцентированная на фоне всего произведения.

Но все эти элементы, намеченные уже в “Руслане и Людмиле”, обнаруживают свою пушкинскую характер­ность только в его южных поэмах; в самой же ранней поэме кажутся найденными вполне “случайно”: так. “песнь девы” еще никакой народно-поэтической окраски пока неимеет; почкой романтический пейзаж соседствует с фан­тастическим (сад Черномора), идиллическим (хижина Ратмира). лародииио-романтическим (замок двенадцати дев), народно-сказочным (“чудная долина” с ключами живой и мертвой воды) и прочими пейзажами.

С другой сгороны, уже в “Руслане и Людмиле” мы находим предвестие и поздних реалистических пушкин­ских iio;)m. таких как “Полтава” (описание боя). “Граф lly.iiiH”. “Домик в Коломне” и “Анджело” (шутливо-иро­ническая интонация, пронизывающая все повествование), “Медный всадник” (описание смятения городских жите­ля).

Романтические искания в русской литературе первых десятилетий XIX в. были важнейшей тенденцией ее разви­тия. ведущей к обогащению ее образных средств, к углубле-1Н)му тилкованию духовного мира человека. Едва ли, однако, было бы справедливым рассматривать всю литера­туру этого периода под знаком романтических тенденций. Термин “иредромантизм”, в последнее время утвердив­шийся в литературоведении, нельзя истолковывать только как художественный метод, который порождает в будущем единственно романтизм. Предромантическое течение в литературе таит в себе реалистические откровения, и можно в принципе представить себе движение художника от предромантизма к реализму, как это обнаруживается в творческом пути Грибоедова например. Творческая эво­люция Пушкина, однако, складывалась иначе, — уже в начале 1820 х гг. его постигает глубокое разочарование в просветительской концепции мира.

РОМАНТИЗМ

1820-1823

 “Характеристическая черта гения Пушкина,—писал о поэте И. И. Пущин, — разнообрапие. Не было почти явле­ния в природе, события в обыденной общественной жизни, которые бы прошли мимо его, не вызвав дивных и непо­дражаемых звуков его музы: п потому простор и свобода, для всякого человека бесценные, для него были. сверх того, могущественнейшими вдохновителями”. IJ Впервые эта “характеристическая черта” возобладала в творчестве Пушкина в начале 1820-х гг. Сравнительно узкий круг как лицейских, так и петербургских впечатлений сменился для ссыльного поэта ошеломляюще бескрайними просторами.

Время южной ссылки Пушкина совпало с ря­дом исторических событий, которые на первом этапе внушали надежду на достижимость идеалов свободы и вольности. Героика современной истории получила отра­жение в лирике Пушкина 1820-х гг. (“Эллеферия, пред то­бой”, “Война”, “Кинжал”). Естественным было и стремление Пушкина обратиться к героическим темам русской истории, что определило замыслы поэм “Мстислав” и “Вадим”, — последний из этих замыслов приобрел и драматур­гическую форму.

Для осмысления эволюции творческого метода Пуш­кина в начале 1820-х гг. принципиальное значение имеют его искренние попытки следовать заветам декабристской критики, не увенчавшиеся, однако, успехом. 1 марта 1822 г. Пушкин переписал набело только что законченную “Песнь о вещем Олеге”.

Еще в конце июля 1821 г. Пушкин в черновой тетради набросал следующий план: “Олег — в Византию — Игорь и Ольга — поход” . Портреты Олега и Игоря изображены в верхней части того же листа и отчасти перекрывают начало ка­кого-то письма на французском языке.

Декабристская критика весьма сдержанно оценила “Песнь о вещем Олеге”, осуждая в ней отход Пушкина от воспевания героики прошлого. Между тем свободолю­бивый пафос пушкинской баллады несомненен, хотя и заключается не в описании подвигов легендарного князя,а в прославлении “правдивого и свободного вещего языка” поэзии, не подвластного суду соврсменников.

Пушкин одним из первых в России предощу­тил трагический поворот русской истории, не было ничего странного. Декабристского восстания с его исходом, ко­нечное то время никто не мог предугадать, но “первый де­кабрист”, В. Ф. Раевский, уже появился. Впрочем, не был ли “первым декабристом” сам Пушкин, еще за три года до восстания сосланный за свободолюбивые стихи, которые с восторгом воспринимались в широких кругах дворянской интеллигенции, в чем, казалось бы. можно было видеть залог торжества “духа времени”? Однако история пока­зала, что миром правят не мнения, а власти. В творчестве Пушкина романтического периода вызрело убеждение, что в мире действуют объективные законы, поколебать ко­торые человек не в силах, как бы ни были отважны и пре­красны его помыслы. Это определило трагическую тональ­ность пушкинской музы.

Автографы поэмы “Бахчисарайский фонтан” разбро­саны по нескольким рабочим тетрадям Пушкина и дошли до нас в малой своей части. Они наглядно свидетельствуют о том, что замысел, вылившийся в поэму, вызревал на протяжении нескольких лет и, по всей вероятности, претерпевал за это время существенные изменения.

Творческая история поэмы обследована Г. О. Виноку­ром, готовившим текст для академического издания, и изложена им в специальной статье. Его наблюдения над рукописями поэмы в основном точны, если не считать убежденности исследователя в том, что уже “в течение летних месяцев 1822 г. возник черновой остов поэмы. (...) Вероятно, только заключительная часть оставалась “необ­работанной ”

Черновые записи Пушкина 1822 г. свидетельствуют, как настойчиво он пытался отделаться от байроновского “диктата” в поэме, в полной мере обнаружившегося в “Кав­казском пленнике”. Пушкин готов был даже возвратиться к “архаичным” формам поэмного повествования, отчасти уже преодоленным в “Руслане и Людмиле”, снова прини­маясь за “Бову”. Более всего в 1822 г. продвинулся замысел поэмы о раз-бойниках, в сюжете которой отчасти использовалась народ­ная драма “Лодка”. Впоследствии Пушкин писал, что он сжег эту поэму. От нее остался один эпизод, “Вратья раз­бойники”. где, основываясь на реальном происшествии, он вполне самостоятельно развил тему, лишь слегка наме­ченную в байроновском “Корсаре”, в описании острова пиратов.

СТАНОВЛЕНИЕ РЕАЛИЗМА

1823-1828

B начале 1820-х гг. поэма стала основным жанром пуш­кинского творчества. И это не случайно. Романтическая поэма исследовала взаимоотношения Человека и Мира. Романтический принцип противопоставления героя окру­жающей среде, обнаруживший несовершенство обществен­ных отношений и противоречивую сложность мира, побуждал поэта к анализу как среды, так и характеров героев. В обоих случаях (непосредственно и отраженно) выяв­лялся некий культурный уклад. На антитезе различных культур построены коллизии “Кавказского пленника” и “Бахчисарайского фонтана”. Уже в это время в твор­честве Пушкина вызревают в синкретическом виде прин­ципы народности и историзма, понимаемые еще как некая данность, изначальная особенность общественного бытия человека (история как естественный порядок, определяющий обычаи и нравы прошлого). Вместе с тем и в “Кавказском пленнике”, и в “Бахчисарайском фонтане” Пуш­кин прослеживает в психологической драме героев (Черке­шенки, Гирея) симптомы воздействия на традиционные нравы культур, принадлежащих к иным этапам развития человечества. Причем в противоположность руссоистской доктрине, определяющей проблематику “Кавказского пленника” (пагубное искажение естественных нравов под влиянием цивилизации), в “Вахчисарайском фонтане” европейская (христианская) духовность трактуется как залог просветления, возвышения героя.

 Сама стремительность историчсских^обытий. свидете­лем которых довелось быть Пушкину, убеждала его в том, что сила современных обстоятельств, определяющих судьбу человека, едва ли не более значима, нежели “естест­венное” его состояние.

В поэме “Цыганы” Пушкин отталкивается от коллизии “Кавказского пленника” (переосмысляя ее), к которой восходит и сюжет “Евгения Онегина”. Теперь в центр поэмы Пушкин ставит характер страстный, способный помериться с “судьбой коварной и слепой”. “Страсти роковые”, терзающие Алеко, — это примета избранничества, примета характера неординар­ного, героического, В отличие от Пленника, Алеко, бежавший от “неволи душных городов”, сам приходит в идиллический мир цыган, искренне желая слиться с ним; ср.:

 “Кавказский пленник”

Казалось, пленник беднадежйый

К унылюй жизни привыкал.

Тоску неволи, жар мятежный

В душе глубоко он скрыв

Один за тучей громовою,

Возврата солнечного ждал

Недостигаемый грозою,

И буре немощному вою

С какой-то радостью внимал .

 “ЦЫГАНЫ”

Подобно птичке беззаботной,

И он. изгнанник перелетный,

Гнезда надежного не знал

И ни к чему не привыкал,

Кому везде была дорога,

Гнезде была ночлега сень

Над одинокой головою

И гром нередко грохотал;

Но он беспечно под грозою,

И в ведро ясное дремал.

В романтической коллизии последней южной поэмы Пушкина особенно резко обозначилось противостояние двух ипостасей человеческой личности — естественно-при­родной и общественно-исторической, — что Пушкин и пы­тался отразить в монологе Алеко у колыбели младенца:

От общества, быть может, я

Отъемлю ныне гражданина — .

“ Что нужды — я спасаю сына.

Нравственный выбор поэта здесь очевиден — романти­ческий протест против буржуазной цивилизации заставляет искать идеального воплощения гармонии в мире природы и обычая. Но в финале поэмы пессимистичсски подчерки­вается недостижимость этого идеала:

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны! . .

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны.

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые

И от судеб защиты нет.

Вернулся к своему замыслу Пушкин лишь в Михайлов­ском. “Знаешь ли мои занятия? — писал он брату в первых числах ноября 1824 г., — до обеда пишу записки, обедаю поздно. . .”. “Образ жизни моей все тот же, — повторил он через несколько дней, — стихов нс нишу, продолжаю свои записки. . .”. Судя по некоторым данным. работа над записками в ту пору двигалась довольно скоро и, очевидно, вчерне была закончена летом 1825 г. Уже в сентябре этого года Пушкин сообщал П. А. Катенину: “Стихи покаместь я бросил и пишу свои, то есть переписываю набело скучную, сбивчивую черновую тет-радь”.  Изучение рабочих тетрадей Пушкина михайловской поры приводит к несомненному выводу, что до нас не дошла по крайней мере одна рабочая тетрадь того времени (ниже мы будем называть ее Михайловской тетрадью), в которой были черновики большей части “Бориса Годунова” (те сцены, начиная с шестой, которые записывались летом и осенью 1825 г.), поэмы “Граф Нулин” (созданной 13— 14 декабря 1825 г.), конца глав пятой и почти всей шестой “Евгения Онегина” (над ними Пушкин работал уже в 1826 г.), а также ряда стихотворений 1825—1826 гг.: “Вакхическая песня”, “Сцена изФауста”, “Зимний вечер”, “Ода Хвостову”, “19 октября” (“Роняет лес багряный свой убор”), 1 и II “Подражания Корану”, “Пророк”, “Песни о Стеньке Разине” и др. Мы полагаем, что. предназначив в ноябре 1824 г. Михайловскую тетрадь для работы над записками, Пушкин вскоре начал, по своему обыкновению, вести здесь параллельно и другие записи, — чем дальше, тем больше, — превратив ее, по окончании черновика за­писок, в главную рабочую тетрадь, так как тетрадь ПД, № 835 примерно с июня—июля 1825 г. использовалась исключительно для онегинских строф.

Что дошло до нас из записок Пушкина?

Из кишиневских записей — два листочка, вырванные из тетради ПД. № 832, с дневниковыми записями от 2— 9 апреля, 4 мая—6 июня 1821 г., а также фрагмент вступления, о котором пойдет речь ниже.

Из первоначальных черновых записей михайловскои поры — записанный на отдельном листке и датированный 19 ноября 1824 г. отрывок о посещении поэтом Петра Аб­рамовича Ганнибала (XII. 304).

Из окончательной беловой рукописи — отрывок о Ка­рамзине.

Составить но этим отрывкам какое-нибудь мнение об общем плане и характере записок, казалось бы. крайне затруднительно. Судить об этом помог бы тот /канровып образец, на который Пушкин ориентировался, приступая к собственным мемуарам. О том, что таковой, в прин­ципе, существовал, как нам кажется, не приходится сомневаться: осваивая новый для себя жанр, Пушкин обычно отталкивался от какого-то классического образца. отходя от него довольно далеко в процессе развития собственного замысла

3начит, в своих записках Пушкин следовал не за “Исповедью” Руссо с ее установкой на повествование о личной жизни, на самоанализ. И здесь следует вспомнит”). что в пушкинское время подлинного расцвета достиг иной образец жанра мемуаров, о котором в 1835 г. В. Г. Велипский писал: “К числу самых необыкновенных явлений в умственном мире нашего времени принадлежат записки. или memoires. Это истинные летописи наших времен.) И в самом деле. что может быть любопытнее этих записок: это история, это роман, это драма, это все, что угодно. . .” справедливо связывая возникновение этого жанра с бурной эпохой Великой французской революции, неожиданно об­наружившей тесную связь личной жизни и исторического бытия человека. В 1820-е гг. такого рода записки только-только начинали проникать и печать, и одним из первых произведений этого жанра стало “Десятилетнее изгнание” Ж. де Сталь, вышедшее в спет спустя четыре года после ее смерти, в 1821 г. Именно к этому году Пушкин относил начало работы над своими записками.

Kaк известно, для молодого Пушкина много значило сходство судеб.

Давно замечено, что в черновик “Записки о народном воспитании”, над которой Пушкин работал в Михайлов­ском в ноябре 1826 г. но заданию Николая 1, должны были войти некоторые позднейшие вставки — но крайней .мере три, и в каждом случае здесь помечено Пушкиным: “из записок”, а в первом из них даже конкретнее: “из записок 2 глава”. В развитие этих помет в окончательный текст “Записки” включены рассуждения, которыг. как отметил в 1923 г. Б. В. Томашевский. имеют несомненное текстуаль­ное совпадение с рассуждениями.

Ориентация Пушкина на мемуары Ж. де Сталь позво­ляет представить, каков был характер его собственных записок: они принадлежали несомненно к жанру историче­ской публицистики и были посвящены политическим судь­бам пушкинского поколения. Это не только определяет перспективу развития прозы Пушкина,^ но бросает свет и па другие его замыслы 1824—1825 гг. Ряд стихотворений этих лет возникает в прямой связи с его записками, ретро­спективно воссоздавая события и настроения прошедших лет: “К чему холодные сомненья”, “Вакхическая песня”, “Фонтану Бахчисарайского дворца”, “К***” (“Я помню чудное мгновенье”), “19 октября” (“Роняет лес багряный свой убор”).

Именно в ходе работы над записками Пушкин не только в полной Mеpe овладел языком прозы, но и остро ощутил исторический пульс своего времени: заметим, что после посещения Михайловского в январе 1825 г. И. И. Пущиным, открывшим другу существование в России тайного обще­ства, поэт смог иными глазами взглянуть на былые встречи с вольнолюбцами в Петербурге, Кишиневе. Каменке, Киеве, Одессе.

Ожидание скорых перемен в своей судьбе связывается is 1825 г. с неминуемыми грядущими событиями. В стихо­творении “19 октября” Пушкин уверенно предрекает:

Пора и мне . . . пируйте, о друзья!

Предчувствую отрадное свиданье

Запомните ж поэта предсказанье:

Промчится год, и с вами снова я...

Характерно, что летом и осенью 1825 г., когда особенно интенсивно идет работа над “Борисом Годуновым” и автобиографическими записками, роман “Евгений Онегин” останавливается. Задачи русской национальной лите­ратуры Пушкин в это время практически решал в двух сферах творчества — в трагедии и в мемуарах. Обращение к русской истории в “Борисе Годунове”, возможно, было подсказано декабристской критикой. Но Пушкин избирает сложнейшую эпоху национальной истории не для того, чтобы извлечь из нее наглядный “урок царям”, — подобно Рылееву, который, не скрывая преступления Годунова, рисовал его в облике просвещенного власти­теля

(В автобиографических записках Пушкин “метафизиче­ским языком” (“языком мыслей”) повествовал о стремле­ниях своего поколения, вдохновленного идеями “европей­ской образованности” (за этим понятием для Пушкина стояли прежде всего просветительские идеалы “свободы, равенства и братства”)

Пушкин еще не собирается писать цикл: стихотворение “Смутясь, нахмурился пророк” переписывается набело в тетради ПД, № 833 под заглавием “..Под­ражание Корану". Из главы „Слепый" в 42 стихах” (не­сколько позже исправлено: “Подражания. . .” и тогда же_ перед стихотворением поставлен порядковый номер “1”)…

В начале ноября 1824 г. Пушкин пишет брату: “Я тру­жусь во славу Корану” (XIII, 119). Он имеет в виду стихотворение “Торгуя совестью пред бледной нищетою” (л. 38 об.), в котором также интерпретирует стих из суры “Крава”. Заметно, однако, что теперь характер ее перера­ботки у Пушкина совершенно иной, нежели в стихотво­рении “С тобою древле, о всесильный”. Теперь “Подра­жание” имеет форму назидательной притчи, пишется изощренной строфой и обособляется особым (не “кораническим”) заголовком “Милостыня”, который появляется перед перебеленным текстом, записанным на той же стра нице, ниже трудно давшегося Пушкину черновика.  В пушкиноведении существует стойкая традиция отно­сить этот набросок к “воронцовскому” лирическому циклу (имея в виду упоминание здесь “талисмана”: “Внезапно ангел утешенья, Влетев, принес мне талисман”). Однако еще в дореволюционном академическом издании Пушкина справедливо замечено: “Этот набросок, может быть, нахо­дится в связи с ..Подражаниями Корану", к которым он близок и по месту своему в рукописи, хотя Анненков, ста­раясь в 1855 году провести его через цензуру, не позво­лявшую называть Коран ..сладостным", писал, что ..автор здесь набрасывает первый очерк известного стихо­творения “Талисман”". . .”. Действительно, смысл стихо­творения совершенно проясняется, если вспомнить, что, согласно легенде, в пещере на горе Тор (близ Мекки) Маго-мет по обыкновению “общался” с архангелом Гавриилом, который приносил ему очередные суры Корана. В той же пещере Магомет скрывался в ночь изгнания из Мекки.Cтихот-ворения на коранические темы, написанные уже в конце 1824 г.

Когда произошло переоформление цикла? Думается, в апреле—мае 1825 г. Хотя “Подражания Корану” и чис­лятся в перечне произведений из Тетради Капниста, отосланной для издания 15 марта 1825 г.,^ этот цикл тогда, вероятно, состоял или из трех стихотворений, записанных в тетради ПД, № 833, или из семи, существовавших к тому времени. В новой редакции цикл был создан не позже конца мая 1825 г. (и не ранее конца апреля, когда появился набросок “В пещере тайной. . .”). Тогда Пушкиным досы­лались в Петербург последние стихотворения, добавленные к “тетради Капниста”, для передачи в цензуру.

Великий Пушкин, маленькое дитя! — 28 сентября 1824 г. писал Пушкину А. А. Дельвиг. — Иди, как шел, делай, что хочешь, но не сердися на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. ...) Никто из писателей русских не пово­рачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения слабым. Не дразни их год ил^два, бога ради. Употреби получше время твоего изгнания...” ( Письмо это было отправлено на следующее утро с ока­зией. Вечером 30 сентября Пушкин мог уже его читать. Может быть, перекличка между советами лицейского друга и мыслями по поводу только что прочитанной к этому вре­мени суры 80 Корана (“Слепый”) поразила Пушкина, и это сыграло роль импульса в работе над циклом.

 Первоначальное содержание цикла, включавшего в себя всего три стихотворения, темы которых органически пере­ходят из одного в другое, пока что почти лишено араб­ского (мусульманского) колорита. Позже, в примечаниях к циклу, заметив, что Коран есть “собрание новой лжи и старых басен”, Пушкин добавит: “.. .несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом”.

Как бы то ни было, на первом этапе работы над стихо­творным циклом Пушкин увлекся мотивами столь же маго­метанского, сколь и библейского свойства. Именно к этим генетически первым трем пушкинским “Подражаниям” наиболее применима характеристика, данная Б. В. Тома-шевским “духовным одам”, традиции которых Пушкин в данном случае использовал: “.. .жанр ..духовных од", несмотря на религиозную оболочку, вовсе не замыкался в узкой сфере религиозных размышлений. Это был жанр, широкий по охвату тем и лирических настроений. В ка­кой-то степени этот жанр в эпоху господства оды в лири­ческой поэзии является предшественником того рода стихо­творений, которые в эпоху господства элегий отошли в об­ласть так называемых ..медитативных элегий". Особенно псалмы давали материал для развития тем, по существу никак не связанных с религиозными догмами”  В конце октября 1824 г. Пушкин несомненно ознако­мился в михайловской ссылке не только с французским текстом Корана, но и с обильными примечаниями к нему, а главное — с достаточно подробным жизнеописанием Ма-гомета, предпосланным переводу Савари. По всей вероят­ности, книги этой у Пушкина не было еще месяц назад, когда он приступил к созданию цикла, и приобрел он ее именно в связи с работой над “Подражаниями”. Результат знакомства с фактами легендарной биографии пророка сказался в новых “Подражаниях Корану”, в частности в стихотворении “Клянусь четой и нечетой”, своеобразной увертюре всего цикла. Отталкиваясь от первого стиха из­бранной для подражания суры 93 “Клянуся лучезарностию солнечного восхода и темнотою ночи, что господь твой не оставил тебя” (Книга Аль-Коран, с. 368), Пушкин насы­щает четверостишие другими клятвами. На первый взгляд причудливо неожиданные,^ они соотнесены с главными темами цикла.

Лирический герой пушкинского цикла ни на миг не колеблется в своих побуждениях, изначально праведных: он настолько уверен в этом, что не способен даже уязв­ляться подозрениями.  Таким образом, цикл складывался в ходе постоянного обогащения замысла и включил в себя три основных начала, доминировавших на разных этапах работы Пуш­кина над “Подражаниями Корану”: лирико-патетическое (в традициях “духовных од”), назидательно-проповедни­ческое и агиографическое.

Создавая свою трагедию, Пушкин критически осмыслял опыт как русской, так и европейской драматургии. Фран­цузская классическая трагедия, образцовая по стилю, по стихам, “полным смысла, точности и гармонии”, не удовлетворяет его догматическим соблюдением единств места и времени, а также анахронизмом характе­ров, под мифологическими именами обнаруживающих черты французских галантных аристократов XVIIв. Приступая к созданию трагедии “Борис Годунов”, Пушкин избрал материалом для нее, может быть, самую драматическую эпоху русской истории, предшествовавшую восхождению на престол Лжедимитрия, безродного самозванца  Законченная в конце 1825 г. трагедия Пушкина в сле­дующем году не была допущена в печать и вышла в свет лишь в 1831г.

Пушкин в своей трагедии смело ломал общепризнанные в его время драматургические каноны, и это сообщило его пьесе вызывающе непривычную форму. Понятно, что прежде всего прижизненная критика обратила внимание на полнейшее разрушение двух по классицистической поэтике незыблемых единств — места и времени.  Подсчитано, что в трагедии Пушкина — свыше восьми­десяти персонажей, причем более семидесяти из них дейст­вуют лишь в одной из сцен. Само это многолюдье не может не потеснить центральных героев пьесы, Бориса Годунова и Григория Отрепьева, первый из которых появляется лишь в шести, а второй — в девяти. Трагедия Пушкина посвящена событиям царствования Бориса Годунова.

Роман в стихах “Евгений Онегин” в творческой эво­люции Пушкина имеет совершенно особое значение. Почти в каждой новой главе роман устремлен к неве­домому будущему. В этом принципиальная разница между “Евгением Онегиным” и “ Дон-Жуаном ”. Роман в стихах был органически связан со всем пред-шествуюшнм творчеством поэта  Booбщe говоря, лироэннческая интерпретация традици­онного драматического сюжета была обычной для твор­ческой манеры Пушкина конна 1810—начала 1820 гг.

БОЛДИНСКИЙ РЕАЛИЗМ

1828-1833

В пушкиноведении неоднократно отмечалось, что на рубеже 1830-х гг. творчество Пушкина приобретает новое качество, которое в полной мере обнаруживается во время Болдинской осени 1830 г., когда — на протяжении двух месяцев — из-под пера поэта выходит целая библиотека произведений. Впрочем, некоторые из них (вторая часть “Евгения Онегина”, “Маленькие трагедии”, сказки) яви­лись воплощением замыслов предыдущих лет, что само но себе позволяет отодвинуть границу исследуемого периода к более ранним годам.

Нам представляется, что новый поворот творческого развития Пушкина достаточно четко обозначился в 1828 г.з Этот год был заметной вехой не только во внешней, но и во внутренней,духовной биографии поэта. В августе 1827 г., завершая первую часть “Евгения Онегина”, Пушкин скажет:

Познал я глас иных желаний.

Познал я новую печаль:

 Для первых лет мне упований,

А старой мне печали жаль.

Пушкинская поэзия схватывала само течение жизни. противоречивой, но не беспросветно-мрачной. Показа­тельно в этом отношении стихотворение “Царскосельская статуя”, в которой “дельвиговское” начало вполне оче­видно: здесь его любимый размер, его умение накинуть на современность покровы древности, свойственная ему пла­стическая скульптурность стиха. И все же это не имитация чужого стиля, а его пушкинское свободное усвоение:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:

 Дева. над вечной струси, вечно печальна сидит.

Пушкин, всегда чрезвычайно внимательно относив­шийся к сближениям дат, не мог пройти мимо указанного совпадения: оно подчеркнуто параллелизмом двух строф. Однако странное сближение позволяет Пушкину острее почувствовать сущностное несходство двух исторических событий, в отличие от других современников, впрямую уподоблявших поход Олега и русско-турецкую войну 1828—1829 гг. Жанр сказки в творчестве Пушкина крайне разнообра­зен. На рубеже 1820-х гг. он обращается к жанрам богатыр­ской сказки-поэмы. Пушкина начала 1830-х гг. сказка — не только традиционный народно-поэтический сюжет, но, в определенном смысле, своеобразный угол зрения на действительность. Фантастический элемент в пушкинских сказках опре­деляет торжество нравственного идеала, подчас недостижи­мого и реальной действительности, но — в соответствии с народной моралью — в принципе необоримого.  Пушкинское творчество рубежа 1830-х гг. вбирает в себя отсвет обеих обозначенных здесь сторон жизни и тем самым — чем дальше, тем все в большей мере — приобре­тает тревожную, трагедийную направленность. Роман завершен Пушкиным в 1831 г., когда была выстроена новая композиция заключительной главы и всего произведения (в составе восьми глав). Более лако­ничными, но и более лиричными становятся теперь первые строфы, посвященные царскосельским юношеским впечат­лениям. Из “Путешествия Онегина” сюда переносятся четыре строфы, содержащие сочувственное противопоставление Онегина “среднему” светскому чело­веку и сближающие Онегина с Чацким (“Он возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал”). В Царском Селе дописано несколько строф. Написанное 5 октября 1831 г. “Письмо Онегина к Тать­яне” подчеркнуло зеркальную композицию романа. Фабула романа обрывается весной 1825 г. Не забудем, что, мысленно продолжая судьбу Онегина, Пушкин пред- полагал, что он способен на героическую гибель. Окончание романа “Евгений Онегин” дорого далось Пушкину, потребовало от него высшего напряжения твор­ческих сил. Нельзя не заметить, что в 1831—1832 гг. в твор­честве Пушкина наступает своего рода пауза: в эти годы написана лишь “Сказка о царе Салтане” и несколько стихотворений. Историзм творческого метода Пушкина в 1830-е гг. приобретает новое качество. При относительном затишье в сфере художественного творчества поражает грандиоз­ность пушкинских замыслов исторических сочинений 1831—1832 гг.: история французской революции, история Украины, история Петра 1.

Болдинская осень, по своему значению в творческой биографии Пушкина не усту­пающая более знаменитой, первой. Лирическая исповедь этой поры — не опубликованное при жизни поэта стихот­ворение “Осень”. Первые октавы, развившиеся в 1830 г. в Болдине в поэму “Домик в Коломне”, написаны Пушкиным не­сколько ранее. Известен черновой автограф строк, тесно связанных тематически с началом болдинской поэмы. В “Домике в Коломне” Пушкин осваивал качественно иную — повествовательную — октаву. Вместо единой синтаксической конструкции, обнимающей всю строфу. Во время Болдинской осени Пушкин набросал заметку о “Графе Нулине”: “В конце 1825 года находился я в де-ревне. В бумагах Пушкина сохранилась выполненная им обложка к циклу болдинских пьес 1830 г., на которой одно за другим было намечено несколько названий: “Драмати­ческие сцены”, “Драматические очерки”, “Драматические изучения” и, наконец, “Опыт драматических изучении”. Продолжая “опыт драматических изучений”, следую­щую пьесу цикла Пушкин открывает эпиграфом из “Дон-Жуана”, оперы Моцарта: “Л е порелл о: О любезнейшая статуя командора! В начале 1828 г.(т. е. в тот год, когда Пушкин записал ст-роки из “Каменного гостя” в альбом М. Шимановской) в черновом варианте строфы XI главы седьмой “Евгения Онегина”, где речь идет о замужестве Ольги, в том же ключе вспоминается Ленский: . . . из могилы Не вышла в сей печальный день Его ревнующая Тень, И в поздний час, Гимену милый, Не испугали молодых Следы явлений гробовых. Среди произведений Пушкина “Анджело” стоит особ­няком, Жанр его в пушкинском творчестве не имеет аналогии. "Анджело" переделка шекспировской комедии, и сравнение с нею помогает выявить оригинальность пушкинской трактовки классического сюжета.  Пушкин — в отличие от Вольтера — тща­тельно прорабатывает характеры своих героев, хотя и подчиняет их одной доминирующей черте. Таковы “пре­добрый, старый Дук”; “Луцио, гуляка беззаботный. В седьмом томе “Истории государства Российского” Пушкин обратил внимание на следующее рассуждение Карамзина: “Два государя, Иоанн и Василий, умели на­веки решить судьбу нашего Правления и сделать Самодер­жавие как бы необходимою принадлежностию России, единственною основою целости ее, силы, благоденствия. В исследовательской литературе я почти не нахожу работ, в которых “Песни западных славян” были бы поставлены в контекст творчества Пушкина 1830-х гг. и осмыслены как целостное пушкинское произведение. Просветительское представление о разумных тенден­циях исторического процесса было сохранено Пушкиным на протяжении всего его творчества, но на рубеже 1830-х гг. он все с большей тревогой приглядывался к отзывающимся в повседневной, частной жизни современ­ников результатам исторических событий, постигая слож­ную диалектику исторического движения, В этом отноше­нии по общей своей мысли “Песни. . .” развивают в своеоб­разной форме те же идеи, которые воплощены в “Пиковой даме” и в “Медном всаднике”.

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ

1834-1837

О незавершенности творческого путч Пушкина, чеис-черпанности его художественных исканий свидетельст­вуют многие оставшиеся в его черновиках планы и за­мыслы разнообразных по тематике и разножанровых про­изведений (среди них, начиная с 1834 г., совершенно от­сутствуют произведения больших стихотворных форм). Роман “Русский Пелам”. “Сцены из рыцарских времен”, “История Петра”, да и сам пушкинский журнал “Совре­менник”, только начаты. B 1830-x Пушкин не только много работает над истори-ческими трудами но и согдает своеобразный жаНр “крат-кого изложения” чужого произведения, не обязательно художественного(“Записки бригаигадира Моро де Бразе. . .”, “Джон Теннер”,“Песнь о полку Игореве”, “Описание земли Камчатской” ),снова начинает вести дневник и обдумывать планы автобиографических запсок.  Своеобразие документального реализма Пушкина ярко раскрывается в его драматургических замыслах последних лет. В центре только одного из этих замыслов стоит лицо историческое — известная из хроники XIII в. “Реалии поздней лирики Пушкина,—замечает Л. Я. Гинз­бург, — в подавляющем большинстве случаев принад­лежат сельской жизни, объемлющей бытие народное, кре-сгьякское и бытие того связанного с деревней дворянского слоя, из которого вышел Пушкин и в котором он видел самую прогрессивную силу тогдашней России”. Последний лирический цикл Пушкина (называемый также “каменноостровским циклом”) открыт в пушкино­ведении сравнительно недавно, менее тридцати лет назад. В последние годы интерес к нему не ослабевает. Высказан­ные к настоящему времени гипотезы о возможном составе цикла требуют взаимной корректировки. Пушкин отказался от мысли опубликовать последний цикл в журнале “Современник”, предвидя непреодолимые цен­зурные препятствия..  В 1954 г. Н. В. Измайлов предложил на первое место поставить стихотворение “Я памятник себе воздвиг неру­котворный”, а на пятое — “Когда за городом, задумчив, я брожу” — и хотя впоследствии он отказался включать “Памятник” в состав “каменноостровского цикла”, многие пушкинисты продолжают разделять эту гипотезу. Что же касается стихотворения “Когда за городом, задумчив, я брожу”, то предположение Н. В. Измайлова (которому он остался верен) не противоречит выявленному В. П. Старком сюжету цикла. Согласно легенде, тело Христа в пят­ницу вечером было положено в гроб и находилось там до воскресения.  Летом 1836 г., проживая па даче Каменного острова, Пушкин создал шесть стихотворений, дошедших до нас в беловых автографах. Четыре из них, как об этом не раз уже говорилось выше, помечены цифрами; кроме того, в конце автографов выставлены даты. В двух случаях эти даты читаются совершенно ясно: “22 июня. Кам. остров” (“Подражание италиянскому” — ПД, № 235) и “5 июля” (“Мирская власть” —ПД, № 1747): в двух же других случаях название месяца может быть прочитано двояко: и как “июнь”, и как “июль”. Очевидно, первым Пушкин создал стихотворение “Из Ниндемонти”, и потому дату на беловом автографе его (ПД, № 236) следует читать: “5 июня”. Выше уже упоминалось, что в черновом авто­графе этого стихотворения (ПД, № 237) Пушкин начал работать над стихотворением “Напрасно я бегу к сионским высотам”, впоследствии в цикле замененным другим — “Отцы пустынники и жены непорочны”.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Эволюция творчества Пушкина соотносилась с литера­турным процессом в России первой трети XIX в. довольно сложно. Взаимоотношения Пушкина с литературным движе­нием его времени строились качественно неоднородно по десятилетиям: в 1810-е гг., — когда он входил в лите­ратуру, учился литературному мастерству и был, так ска­зать, одним из многих; в 1820-е гг., — когда он был признан первым русским поэтом, и в 1830-е гг., — когда критика того времени заявила о падении влияния Пушкина на со­временную литературу.  Историко-литературное качество ранней поэзииПуш­кина следует определять по “школе легкой поэзии”, к которой он в то время принадлежал и которая была по-своему прекрасной школой для молодого поэта, обретав­шего в ней не только гармоническую точность стиля, но и оптимистическую ясность просветительского взгляда на жизнь. Такое настроение не исключало и более принци­пиального вольномыслия и высоких тем, — поэтому в ран­нем творчестве Пушкина ощущается и струя высокого классицизма (“Воспоминания в Царском Селе”, “Алек­сандру”, “Лицинию”), и сатирическая, прежде всего литературно-пародийная, направленность. В середине 1810-х гг. в лирику Пушкина вторгаются элегические мотивы. Но характерно, что, обогащенная этими мотивами, поэзия Пушкина остается верной своим началам. Любопытно, что южные поэмы Пушкина критического отпора почти не вызвали: они не посягали на классицисти­ческие жанры, принадлежа уже к иной — романтиче­ской — жанровой системе. Но основные споры по пробле­мам романтизма в русской критике развернулись именно в связи с южными поэмами — и с этих пор под прямым пушкинским влиянием в русской литературе надолго утверждается в качестве ведущего жанр романтической поэмы.  Для оценки литературной ситуации первой половины 1820-х гг. принципиальное значение имел вопрос о твор­ческих взаимоотношениях Пушкина и литераторов-декаб­ристов.  Романтический период творчества Пушкина — с его пиком, стихотворениями “Свободы сеятель пустынный” и “Демон”, — был чрезвычайно стремительным (1821— 1823 гг.) и, в сущности, явился следствием кризиса просве­тительских идеалов поэта, убедившегося на примере по­давленных национально-освободительных движений 1820-х гг. в недостижимости немедленного воплощения в жизнь заветов Разума и разочаровавшегося в современ­ном ему “просвещенном” поколении, эгоистически разоб­щенном и отравленном скепсисом. Апогей прижизненной славы Пушкина падает на пер­вые годы после возвращения поэта из ссылки. Во второй половине 1820-х гг. выходит девятнадцать пушкинских изданий из тридцати четырех, вообще опубликованных при его жизни. Многие пушкинские произведения появи­лись в это время вторым изданием (а поэма “Бахчиса­райский фонтан” даже третьим). В своем творчестве Пуш­кин уходил стремительно вперед, а в литературном созна­нии того времени он оставался романтиком, и в пору окон­чательного упрочения романтических тенденций русской литературы, связанных с духовным кризисом, который переживало русское общество последекабристской эпохи, в Пушкине видят безусловного лидера литературного движения. В “Литературных мечтаниях” (1834) Белинский, выра­жая общее мнение, писал: “Пушкин царствовал десять лет: ..Борис Годунов" был последним великим его подви­гом; в третьей части полного собрания его стихотворений замерли звуки его гармонической лиры. В литературоведении не раз была предпринята попытка оспорить резкое противопоставление Белинским пушкин­ского и гоголевского периодов русской литературы. Но факт остается фактом: в 1830-е гг. Пушкин перестал быть властителем дум. Точнее — живое значение в ту пору было признано лишь за романтическими произведениями поэта, прежде всего за его поэмами (в толковании Белинского и других критиков середины XIX в. поэмами считались и “Борис Годунов ”, и “Евгений Онегин”)  После 1825 г. русская литература вступила в эпоху расцвета романтизма, причем романтизма нового качества, так называемого философского, основанного па эстетических системах Шеллинга, Фихте, Гегеля. Пушкинское творчест-во не избежало этого общего движения: нельзя нс заметить с конца 1820-х гг. до второй Болдинской осени (1833) осложнения реалистической системы Пушкина романтическими мотивами.