Древнейший общественный строй германцев

Содержание

ПЛОТНОСТЬ НАСЕЛЕНИЯ В ГЕРМАНИИ
     КНЯЗЬЯ И ХУННИ
     СМЕНА ПОСЕЛЕНИЙ И ПАШЕН
     ВЕЛИЧИНА ДЕРЕВЕНЬ
     ТУНГИН
     НОВЕЙШАЯ ЛИТЕРАТУРА

Чтобы понять организацию военного дела германцев, необходимо сперва изучить социально-политические условия жизни этого народа.

Германцы, подобно галлам, не знали политического единства. Они распадались на племена, из которых каждое занимало в среднем область с площадью, равной приблизительно 100 кв. милям¹. Пограничные части области не были населены из опасения неприятельского нашествия. Поэтому можно было даже из самых отдаленных поселков достигнуть расположенного в центре области места народного собрания в течение однодневного перехода.

Так как очень большая часть страны была покрыта лесами и болотами и поэтому жители ее лишь в очень незначительной степени занимались земледелием, питаясь главным образом молоком, сыром и мясом, то средняя плотность населения не могла превышать 250 человек на 1 кв. милю. Таким образом, племя насчитывало приблизительно 25.000 человек, причем более значительные племена могли достигать 35.000 или даже 40.000 человек. Это дает 6.000—10.000 мужчин, т.е. столько, сколько в самом крайнем случае, учитывая 1.000—2.000 отсутствующих, может охватить человеческий голос и сколько может образовать целостное и способное обсуждать вопросы народное собрание. Это всеобщее народное собрание обладало высшей суверенной (верховной государственной) властью.

Племена распадались на роды, или сотни. Эти объединения называются родами, так как они были образованы не произвольно, а объединяли людей по естественному признаку кровной связи и единства происхождения. Городов, в которые могла бы отливать часть прироста населения, образовывая там новые связи, еще не было. Каждый оставался в том союзе, внутри которого он родился. Роды назывались также сотнями, ибо в каждом из [10] них насчитывалось около 100 семей или воинов². Впрочем эта цифра на практике часто бывала больше, так как германцы употребляли слово “сто, сотня” в смысле вообще большого округленного числа. Цифровое, количественное наименование сохранялось наряду с патриархальным, так как фактическое родство между членами рода было очень далеким. Роды не могли возникнуть в результате того, что первоначально жившие по соседству семьи в течение столетий образовали крупные роды. Скорее следует считать, что слишком разросшиеся роды должны были разделиться на несколько частей для того, чтобы прокормиться на том месте, где они жили. Таким образом, определенный размер, определенная величина, определенное количество, равное приблизительно 100, являлись образующим элементом объединения наряду с происхождением. И то и другое давало свое название этому союзу. Род и сотня тождественны.

Род (или сотня), в состав которого входили, как мы можем предположить, от 400 до 1000, а иногда, может быть, и до 2000 человек, владел округом площадью, равной одной или нескольким кв. милям, и населял деревню. Германцы строили свои хижины не стена к стене, не фасадом к фасаду, а так, как они это находили удобным, в зависимости от места расположения леса или ручья. Но в то же время это не были и отдельные хутора, подобно тем, которые теперь преобладают во многих частях Вестфалии. Это были скорее общие поселки с отдельно стоящими и широко разбросанными постройками. Земледелие, которым главным образом занимались женщины и те из мужчин, которые не годились для охоты и для войны, имело очень незначительное распространение. Чтобы иметь возможность обрабатывать нетронутую и плодородную почву, германцы часто переносили свои поселки с одного места на другое внутри своего округа. Даже в более поздние времена германское право относило дом не к недвижимости, а к движимому имуществу. Хотя, как мы это уже видели выше, на 250 человек населения приходилось в среднем 1 кв. миля площади, а на одну деревню с населением в 750 человек³ приблизительно 3 кв. мили, тем не менее не было никакой возможности использовать очень много пахотной земли иначе, как посредством этих переносов. Германцы не были уже кочевниками, но все же они были очень слабо связаны с землей и с почвой.

Члены рода, являвшиеся в то же время соседями по деревне, образовывали во время войны одну общую группу, одну орду. Поэтому еще теперь на севере называют военный корпус “thorp”, а в Швейцарии говорят “деревня” — вместо “отряд”, “dorfen” — вместо “созывать собрание”, да и теперешнее немецкое слово “войско”, “отряд” (Truppe) происходит от этого же самого корня. Перенесенное франками к романским народам, а [11] от них вернувшееся в Германию, оно до сих пор хранит воспоминание об общественном строе наших предков, уходящем в такие древние времена, о которых не свидетельствует ни один письменный источник. Орда, которая шла вместе на войну и которая вместе селилась, была одной и той же ордой. Поэтому из одного и того же слова образовались названия поселения, деревни и солдат, войсковой части⁴.

Таким образом, древнегерманская община является: деревней — по типу поселения, округом — по месту расселения, сотней — по своим размерам и родом — по своим внутренним связям. Земля и недра не составляют частной собственности, а принадлежат совокупности этой строго замкнутой общины. Согласно более позднему выражению, она образует областное товарищество (Markgenossenschaft).

Римляне не имели в своем языке соответствующих слов, которые могли бы целиком выразить все эти понятия, поэтому они были принуждены прибегать к описательным оборотам. Латинское слово “род” (gens), которое ближе всего подошло бы для этой цели, уже превратилось в почти лишенную всякого содержания форму и потому не могло вызвать в римлянах никакого представления. Поэтому германские роды Цезарь называет “роды и родственные союзы людей, совместно обрабатывающих землю”, для того чтобы выразить мысль, что в этих поселениях имеется налицо подлинная кровная связь. Тацит говорит, что “семьи и близкие родственники” стояли в поле всегда рядом и что “совокупности” (universi) совместно владели пахотной землей. Равным образом и Павел Диакон еще ясно чувствовал, что это явление германской жизни не может быть точно передано никаким латинским словом. Поэтому он сохранил германское слово “fara” (род, того же корня, что латинский глагол “pario”, “peperi” — рождаю) в своей книге, написанной по-латински, причем он прибавил к нему три латинских перевода: “роды”, “линии родства”, “фамилии” (generationes, lineas, prosapias)⁵. Также трудно было перевести и германское слово “деревня”. Римская деревня была маленькой и замкнутой, построенной наподобие города. Поэтому, для того чтобы дать представление о более разбросанных и более обширных германских поселениях, занимающих большую территорию, Тацит называл их “деревни и сельские округа”.

Во главе каждой общины стоял избираемый чиновник, который носил название “альдерман” (старейшина), или “хунно”, подобно тому как община называлась либо “родом”, либо “сотней”. Ульфила называет евангельского сотника (центуриона) “хундафат”. У англо-саксов мы встречаем аналогичный термин “эльдермен”, а в Норвегии — “Herredsonige”, “Hersen”. В Германии слово “хунно” сохранялось в течение всех Средних веков в названиях “хунне”, “хун”, “хундт”, обозначающих сельского старосту. Это слово существует еще и поныне в Семиградье в своей современной форме “хон”.

Альдерманы, или хунни, являются начальниками и руководителями общин во время мира и предводителями мужчин во время войны. Но они живут с народом и в народе. В социальном отношении они такие же свободные члены общины, как и все другие. Их авторитет не настолько высок, чтобы сохранить мир при крупных распрях или тяжелых преступлениях. Их положение не настолько высоко, а их кругозор не настолько [12] широк, чтобы руководить политикой. В каждом племени были один или несколько благородных родов, стоявших высоко над свободными членами общины, которые, возвышаясь над массой населения, образовывали особое сословие и вели свое происхождение от богов. Из их среды общее народное собрание выбирало нескольких “князей”, “первейших”, “principes”, которые должны были ездить по округам (“по деревням и селам”), чтобы творить суд, вести переговоры с иноземными государствами, совместно обсуждать общественные дела, привлекая к этому обсуждению также и хунни, для того чтобы затем вносить свои предложения на народных собраниях. Во время войны один из этих князей в качестве герцога облекался верховным командованием.

В княжеских родах, — благодаря их участию в военной добыче, дани, подаркам, военнопленным, которые им отбывали барщину, и выгодным бракам с богатыми семьями, — сосредоточились крупные, с точки зрения германцев, богатства⁶. Эти богатства дали возможность князьям окружить себя свитой, состоящей из свободных людей, храбрейших воинов, которые поклялись в верности своему господину на жизнь и на смерть и которые жили вместе с ним в качестве его сотрапезников, обеспечивая ему “во время мира пышность, а во время войны защиту”. И там, где выступал князь, там его свита усиливала авторитетность и значение его слов.

Конечно, не было такого закона, который категорически и положительно требовал бы, чтобы в князья выбирался лишь отпрыск одного из благородных семейств. Но фактически эти семьи настолько отдалились от массы населения, что не так-то легко было человеку из народа перешагнуть эту черту и вступить в круг благородных семейств. И с какой стати община выбрала бы в князья человека из толпы, который ничем не возвышался бы над всяким другим? Все же нередко случалось, что те хунни, в семьях которых в течение нескольких поколений эта должность сохранялась и которые благодаря этому достигли особого почета, а также и благосостояния, вступали в круг князей. Именно так шел процесс образования княжеских семейств. И то естественное преимущество, которое имели при выборах чиновников сыновья отличившихся отцов, постепенно создало привычку выбирать на место умершего — при условии соответствующей квалификации — его сына. А преимущества, связанные с положением, настолько возвышали такую семью над общим уровнем массы, что остальным становилось все труднее и труднее с нею конкурировать. Если мы теперь в общественной жизни ощущаем более слабое действие этого социально-психологического процесса, то это объясняется тем, что другие силы оказывают значительное противодействие такому естественному образованию сословий. Но нет никакого сомнения в том, что в древней Германии из первоначально выбираемого чиновничества постепенно образовалось наследственное сословие. В покоренной Британии из древних князей появились короли, а из эльдерменов [13] — эрли (графы). Но в ту эпоху, о которой мы сейчас говорим, этот процесс еще не закончился. Хотя княжеское сословие уже отделилось от массы населения, образовав класс, хунни все еще принадлежат к массе населения и вообще на континенте не обособились еще в качестве отдельного сословия.

Собрание германских князей и хунни называлось римлянами сенатом германских племен. Сыновья самых благородных семей облекались уже в ранней молодости княжеским достоинством и привлекались к совещаниям сената. В остальных случаях свита была школой для тех из юношей, которые пытались вырваться из круга свободных членов общины, стремясь к более высокому положению.

Правление князей переходит в королевскую власть, когда имеется налицо лишь один князь или когда один из них отстраняет или покоряет других. Основа и сущность государственного строя от этого еще не изменяются, так как высшей и решающей инстанцией все еще, как прежде, остается общее собрание воинов. Княжеская и королевская власть еще принципиально так мало друг от друга отличаются, что римляне иногда применяют титул короля даже там, где имеются налицо даже не один, а два князя⁷. И королевская власть, так же как и княжеская, не передается по одному лишь наследству от одного ее носителя к другому, но народ облекает этим достоинством имеющего наибольшие на это права посредством выборов иди называя его имя криками (par acclamation, durch Zuruf). Физически или умственно неспособный для этого дела наследник мог быть и был бы при этом обойденным. Но хотя, таким образом, королевская и княжеская власть прежде всего отличались друг от друга лишь в количественном отношении, все же, конечно, имело громадное значение то обстоятельство, находилось ли начальство и руководство в руках одного или нескольких. И в этом, несомненно, скрывалось очень большое различие. При наличии королевской власти была совершенно устранена возможность противоречия, возможность предлагать народному собранию различные планы и делать различные предложения. Суверенная власть народного собрания все больше и больше превращается в одни лишь восклицания. Но это одобрение восклицанием остается необходимым и для короля. Германец сохранил и при короле гордость и дух независимости свободного человека. “Они были королями, — говорит Тацит (13, 54), — насколько вообще германцы позволяли собою править”.

Связь между округом-общиной и государством была довольно свободной. Могло случиться, что округ, меняя место своего поселения и перемещаясь все дальше и дальше, мог постепенно отделиться от того государства, к которому он ранее принадлежал. Посещение общих народных собраний становилось все более и более затруднительным и редким. Интересы уже изменились. Округ находился лишь в своего рода союзных отношениях с государством и образовал со временем, когда род количественно возрастал, свое особое государство. Прежняя семья хунно превращалась в княжескую семью. Или же случалось так, что при распределении между различными князьями судебных округов князья организовывали свои округа в качестве отдельных единиц, которые они крепко держали в своих руках, постепенно образуя королевство, и затем отделялись от государства. На это нет прямых указаний в источниках, но это отражается в неопределенности сохранившейся терминологии. Херуски и хатты, которые являются племенами в смысле государства (civitates), владеют настолько широкими территориями, что мы скорее должны видеть в них союз государств. Относительно многих [14] племенных названий можно сомневаться, не являются ли они простыми названиями округов. И опять слово “округ” (pagus) может применяться часто не к сотне, но к княжескому округу, который охватывал несколько сотен. Наиболее крепкие внутренние связи находим мы в сотне, в роде, который вел внутри себя полукоммунистический образ жизни и который не так легко распадался под влиянием внутренних или внешних причин.

Моя концепция социально-политического строя германцев, которая существенно отличается от господствующих взглядов, мною впервые изложена и подробно обоснована в 81-м томе “Прусского ежегодника” (3-й вып., 1895 г.). Я приведу здесь еще раз наиболее существенные моменты моей аргументации.

Решающим пунктом является тождество между родом и сотней. То, что сотня является округом, по моему мнению, уже достаточно хорошо доказано Вайцем. Новейшие исследователи — Зибель, Зикель, Эрхардт, Бруннер, Шредер — приняли вместо этого за округ область, в состав которой входило не менее 2000 воинов. Однако, такое положение нельзя доказать. Слово “округ” (pagus), о котором прежде всего здесь идет речь, является в римском смысле вообще территориальным округом, подразделением какой-либо страны или местности неопределенных размеров. Цезарь делит гельвециев на четыре “округа”. Ясно, что эти округа не только не могли быть сотнями, но даже должны были быть значительно больше тысячи. Поэтому мы должны признать число гельвециев настолько возросшим, что они уже не могли управляться одним общим народным собранием и распались на четыре обособленные единицы которые объединялись вместе посредством союзных установлений. Так как эти четыре единицы во внешних сношениях всегда выступали в качестве единого целого, то римлянин и назвал государства гельвециев простыми округами. Для разрешения нашего вопроса эти виды округов совершенно исключаются, так же как и “округа” Средних веков, которые приблизительно соответствовали древним племенам.

Максимальной величиной, которую можно принять для древнегерманских округов, является тысяча. О ней можно было говорить до тех пор, пока не было точных представлений о численности и плотности населения германского племени. Если же правильно то, что при тех культурных и экономических условиях, в которых находилась древняя Германия, на одной кв. миле не могло жить в среднем больше, чем приблизительно 250 человек, то тем самым отпадает и тысяча. Конечно, мы можем себе представить, что племя, имевшее трех или четырех князей определяло каждому из них в качестве судебного округ, насчитывавший приблизительно 1200—2000 воинов, причем вполне возможно, что даже такой округ порой назывался “pagus”⁸. Но если мы уясним себе существо сотни и характер ее поселения, то уже не сможем сомневаться в том, что римляне, когда они говорили о германских округах, преимущественно имели в виду сотни. И так как саксы даже в позднее Средневековье употребляли для этой же цели слово “го”, то мы с полным правом можем применить это же слово в техническом его смысле для обозначения сотен уже в глубокой древности, не отрицая в то же время возможности того, что германцы могли его употреблять в таком же общем смысле, в каком мы теперь употребляем слово “округ”.

Мы подходим, таким образом, к сотне. Новейшая гипотеза Бруннера, к которой присоединился и Рихард Шредер, гласит, что сотня являлась персональным союзом, войсковой частью, находившейся под начальством вождя, которая хотя и не всегда точно соответствовала цифре 100, потому что роды должны были всегда, сохраняя свое единство, находиться вместе, однако же время от времени из военных соображений подвергалась регулированию своего численного состава.

[15] Эта гипотеза вызывает против себя следующие возражения. Твердо установлено, что германцы шли на войну, сгруппированные по родам. Но нет никаких оснований предполагать, что эти роды были искусственно сформированы в сотни. Город-государство, подобно Риму, должен был искусственно разделить своих воинов на центурии (сотни) ради поддержания порядка, так как уже не существовало подходящих естественных союзов. Роды же ни при каких обстоятельствах не могли быть столь малочисленны. И если бы роды все же были слишком малы, то деревни во всяком случае дали бы германцам прекрасное основание для подразделения их войска; поэтому совершенно непонятно, почему в течение долгого времени и повсеместно среди всех германцев на протяжении многих столетий должен был укрепляться и окончательно утвердиться искусственный способ персонального деления на сотни.

И это тем более невероятно, что, как мы уже видели, предводителем такого отряда являлся хунно, бывший чиновником, который всегда выступал в этой роли и который, очевидно, был искони существовавшим и собственно предназначенным для этой цели предводителем этой маленькой части. Как могло бы это быть, если бы он стоял во главе менявшегося обычно персонального объединения, если бы сотня не была как раз чрезвычайно прочным и длительным союзом и если бы в этом союзе собственно корпоративная жизнь не пульсировала в нем самом, а пульсировала бы лишь в его подразделениях, в родах?

Наконец — самое решающее соображение: невозможно себе представить, что несколько родов образовывали вместе одну сотню, так как род был для этого слишком велик. Дион Кассий (кн. 71, гл. II) сообщает нам, что германцы заключили мир с Марком Аврелием частично в качестве родов, а частью в качестве племен. Эти роды никак не могли быть маленькими корпорациями, состоявшими из 10—20 семей. Об этом же самом говорит цитированный нами выше рассказ, приведенный Павлом Диаконом (II, 9). Но если мы будем принуждены представить себе, что роды являлись союзами, состоявшими из 100, а часто и из нескольких сотен воинов, то отсюда само собой будет проистекать, что опять-таки и сотня не могла быть подразделением рода, а что род и сотня были тождественны. Именно этим и только этим объясняется постоянное и длительно существовавшее положение хунно у всех германских народов в качестве начальника рода, или альдермана.

К тому же самому выводу мы приходим, исходя из хозяйственных отношений. Твердо установлено, что именно роды совместно владели землями и раздавали пахотные участки отдельным лицам, причем отсюда не проистекала частная собственность. Помимо приведенных выше свидетельств Диона Кассия и Павла Диакона, совершенно ясно, что в одной деревне не могло жить одновременно несколько родов, ибо это привело бы к установлению не только излишней, но и совершенно невыносимой посредствующей инстанции между отдельной семьей и деревней. Даже еще в более поздние времена⁹ деревни в источниках называются “родословиями”; “триба” в древнем верхненемецком переводится через “хунни”, а “принадлежащие к одной трибе члены трибы” — словом “хунилунга”¹⁰, что означает “родственники”, “члены рода”, “родичи”. У англо-саксов слово “мегд” (род) имеет значение территории, провинции, родины. Таким образом, род и деревня были тождественны, причем не исключается возможность того, что подчас многие из них состояли из довольно далеко отстоящих друг от друга поселений. Но и это на практике случалось редко, так как в интересах взаимной помощи поселки не должны были быть слишком маленькими, причем политически во всяком случае существовал лишь один союз, а именно тот, который смотрел на себя как на господина всей земельной территории и который ее распределял между отдельными лицами.

Этот союз или эта деревня должны были иметь для своего хозяйственного управления начальника, который был значительной и авторитетной личностью, так как общинная пашня, луга, лес, выгон и охрана стад, посев и жатва, пожарная опасность и взаимная помощь, [16] будучи объектами его деятельности, непрерывно требовали ее проявления. Не только ничем и нигде не доказано, что существовал чиновник, подчиненный хунно, но и без того совершенно ясно, что начальник деревни, которая одновременно являлась и родом, был слишком значительной личностью, чтобы иметь близко над собой власть хунно, который к тому же не так уже высоко стоял на социальной лестнице. Старейшина рода и начальник деревни неизбежно вытеснили бы должность хунно. Оба стояли бы слишком близко друг к другу, чтобы терпеть один другого близ себя. К тому же совершенно ясно, что хунно был бы слабейшим. Таким образом, это деление является невозможным. Военачальник, иногда имевший под своим начальством несколько деревень или родов, мог существовать, но власть хунно, которая в качестве общегерманского установления утвердила себя на протяжении многих столетий и которая постоянно снова появлялась, была далеко не временным являнием и должна была стоять в тесной зависимости от очень прочной корпорации. Поэтому хунно ни в коем случае не мог стоять наряду с начальником деревни или старейшиной рода, имевшим в своих руках хозяйственное руководство союзом, а как раз им-то и являлся. Тождество должностных лиц указывает на тождество корпораций: род совпадает с деревней, а деревня с сотней.

ПЛОТНОСТЬ НАСЕЛЕНИЯ В ГЕРМАНИИ

Теперь уже всеми признано, что указания римлян относительно численности населения Германии, которые еще совсем недавно доверчиво повторялись, не имеют никакой цены. Насколько трудно определять количество населения, совершенно освободившись от какого-либо тенденциозного преувеличения, ясно показывают нам описания тех стран, которые только теперь вступили в круг зрения культурного мира.

В области Урунди Стэнли определил плотность населения в 75 человек на 1 км², позднее Бауманн определил ее лишь в 7 человек. Реклю считал возможным принять для Уганды плотность населения в 5000 человек на 1 кв. милю (что гораздо больше, чем во Франции), Ратцель снизил эти 5000 до 670, а Яннаш однажды сказал, что ему, несмотря на все его старания, никак не удалось установить более или менее надежную цифру количества населения какой-либо африканской области. И если Фиркандт, несмотря на это, исчисляет плотность населения различных областей восточной части Центральной Африки от 0,85 до 6,5 человек на 1 км², а в среднем для области с площадью в 5.010.000 км² устанавливает плотность населения 4,74 человека на 1 км² (приблизительно 250 на 1 кв. милю), то ему удается сделать это лишь при помощи многочисленных взаимно контролирующих данных и действительно надежных подсчетов¹¹. Каким же образом можем мы, хотя бы с некоторой степенью точности, вычислить количество насления древней Германии, если у нас нет ни одной действительно надежной цифры, на которую мы могли бы с уверенностью положиться?

И все же это возможно, так как теперь мы можем пользоваться такими масштабами, о которых несколько десятков лет тому назад мы не имели даже приблизительного представления. Я имею в виду способ определения плотности населения, исходя из продовольственной продукции в различных странах при различных культурных условиях. Этот способ дает, — правда, не всегда, но все же во многих случаях, — очень твердые опорные точки. Он дает нам возможность утверждать, что в древней Германии было очень редкое население, так как германцы в те времена еще не имели городов, мало занимались земледелием, питались главным образом молоком, сыром и мясом, продуктами охоты и рыболовства и жили в стране, которая в своей большей части была покрыта лесами и болотами.

Арндт некогда определил плотность населения древней Германии в 800—1000 жителей на 1 км², исходя, однако, из того, что рассказы римлян о незначительном земледелии германцев были неправильны. Теперь же все ученые признали, что описания германского земледелия у Цезаря и Тацита правильны. Поэтому мы должны отдать долг справедливости прекрасной наблюдательности знаменитого писателя древности, отвергая, однако, его вывод о значительной плотности населения и о наличии больших народных масс, о которых так [17] любят рассказывать римляне. Основываясь на сравнении с вычислениями Белоха относительно Галлии, я определил в уже цитированной мною статье в “Прусском ежегоднике” плотность населения в 4—5 человек на 1 км², (250 на 1 кв. милю). Принцип определения с того времени несколько изменился, так как я теперь потерял веру в те указания Цезаря относительно гельвециев, из которых исходил Белох. Однако, само определение плотности населения следует сохранить неизмененным.

Сравнительные цифры, из которых следует иходить для того, чтобы прежде всего установить приблизительную опорную точку, теперь уже прекрасно сопоставлены у Шмоллера в его “Основах всеобщего учения о народном хозяйстве” (Политическая экономия, т. I, стр. 158 и след.). Шмоллер устанавливает здесь для Германии к началу нашей эры 5—6 человек на 1 км²; в другом месте (стр. 169) он пишет, что мое определение в 25.000 человек на племя (4—5 на 1 км²) кажется ему скорее преувеличенным, нежели преуменьшенным. Однако, это не является коренным противоречием, так как здесь может идти речь лишь о весьма приблизительных определениях. Жило ли 4 или 6 человек на 1 км², общее число германцев, живших в древности между Рейном и Эльбой, не могло превысить приблизительно одного миллиона. Эту цифру мы может определить точнее, принимая во внимание площадь расселения и организацию отдельных племен.

Мы достаточно хорошо знаем географию древней Германии для того, чтобы довольно точно установить, что на пространстве между Рейном, Северным морем, Эльбой и линией, проведенной от Майна у Ханау до впадения Зааля в Эльбу, жили приблизительно 23 племени, а именно: два племени фризов, канинефаты, батавы, хамавы, амсивары, ангривары, тубанты, два племени хавков, усипеты, тенхтеры, два племени бруктеров, марсы, хасуарии, дульгибины, лангобарды, херуски, хатты, хаттуарии, иннерионы, интверги, калуконы¹². Вся эта область занимает около 2300 км², так что в среднем на каждое племя приходилось приблизительно около 100 км². Верховная власть у каждого из этих племен принадлежала общему народному собранию или собранию воинов. Так было и в Афинах, и в Риме, однако, промышленное население этих культурных государств лишь в очень незначительной своей части посещало народные собрания. Что же касается германцев, то мы действительно можем признать, что очень часто почти все воины бывали на собрании. Именно поэтому государства были сравнительно небольшими, так как при более чем однодневном расстоянии самых дальних деревень от центрального пункта подлинные всеобщие собрания стали бы уже невозможными. Этому требованию соответствует площадь, равная приблизительно 100 кв. милям. Равным образом вести более или менее в порядке собрание можно лишь при максимальном количестве в 6000—8000 человек. Если эта цифра была максимальной, то средней цифрой была цифра немного более 5000, что дает 25.000 человек на племя, или 250 на 1 кв. милю (4—5 на 1 км²). Следует отметить, что это является прежде всего максимальной цифрой, верхней границей. Но сильно понижать эту цифру нельзя из других соображений — из соображений военного характера. Военная деятельность древних германцев против мировой римской державы и ее испытанных в боях легионов была настолько значительной, что она заставляет предполагать определенное количество населения. А цифра в 5000 воинов на каждое племя кажется по сравнению с этой деятельностью настолько незначительной, что, пожалуй, никто не будет склонен эту цифру еще уменьшить.

[18] Таким образом, — несмотря на полное отсутствие положительных сведений, которые мы могли бы использовать, — мы все же находимся в состоянии с достаточной уверенностью установить положительные цифры. Условия настолько просты, а хозяйственные, военные, географические и политические факторы настолько тесно между собой переплетены, что мы теперь, пользуясь твердо установленными методами научного исследования, можем восполнить пробелы в дошедших до нас сведениях и лучше определить численность германцев, чем римляне, которые их имели перед своими глазами и ежедневно с ними общались.

Зеринг указывает, что в сельских округах к востоку от Эльбы плотность населения доходила до 4 человек на 1 км².

КНЯЗЬЯ И ХУННИ

То, что германские должностные лица распадались на две различные группы, вытекает как из природы вещей, политической организации и расчленения племени, так и непосредственно из прямых указаний источников.

Цезарь (b.G.IV, 13) рассказывает, что к нему пришли “князья и старейшие” усипетов и тенхтеров. Говоря об убиях (VI, 11), он упоминает не только об их князьях, но и об их сенате и рассказывает о том, что сенат нервиев, которые хотя и не были германцами, однако, по своему общественному и государственному строю были к ним очень близки, состоял из 600 членов. Хотя мы здесь и имеем несколько преувеличенную цифру, все же ясно, что римляне могли применить название “сенат” лишь к довольно большому совещательному собранию. Это не могло быть собранием одних лишь князей, это было более широким собранием. Следовательно, у германцев был помимо князей еще другой вид органов общественной власти.

Говоря о землепользовании германцев, Цезарь не только упоминает (VI, 22) о князьях, но указывает также на то, что “должностные лица и князья” распределяли пашни. Прибавку “должностью лица” нельзя считать простым плеоназмом: такому пониманию противоречил бы сжатый стиль Цезаря. Было бы очень странно, если бы Цезарь ради одного лишь многословия прибавлял дополнительные слова именно к совсем простому по своему смыслу понятию “князья”.

Эти две категории должностных лиц выступают у Тацита не так ясно, как у Цезаря. Как раз в отношении понятия “сотни” Тацит допустил роковую ошибку, которая доставила ученым впоследствии много хлопот. Но и из Тацита мы все же можем извлечь с уверенностью тот же факт. Если бы у германцев была лишь одна категория должностных лиц, то эта категория должна была бы во всяком случае быть весьма многочисленной. Но мы постоянно читаем о том, что в каждом племени отдельные семьи настолько возвышались над массой населения, что другие не могли с ними сравниться, и что эти отдельные семьи определенно называются “королевским родом” (Тацит, “Анналы”, II, 16; “История”, 4, 13). Современные ученые единогласно установили, что у древних германцев не было мелкого дворянства. Дворянство (nobilitas), о котором постоянно идет речь, было княжеским дворянством. Эти семьи возводили свой род к богам¹³, а “царей из дворянства брали” (“Германия”, гл. 7). Херуски выпрашивают себе у императора Клавдия племянника Арминия как единственного члена царского рода, оставшегося в живых (“Анналы”, II, 16). В северных государствах не было никакого другого дворянства, помимо царских родов.

Такая резкая дифференциация между дворянскими родами и народом была бы невозможной, если бы на каждую сотню приходился дворянский род. Для объяснения этого факта, однако, недостаточно признать, что среди этих многочисленных семей вождей некоторые достигли особого почета. Если бы все дело сводилось лишь к такому различию в ранге, то на место вымерших семей, несомненно, выдвинулись бы другие семьи. И тогда название “королевский род” присваивалось бы не только немногим родам, а, наоборот, число их было бы уже не столь малым. Конечно, различие не было абсолютным, и здесь не было непроходимой [19] пропасти. Старая хунно-семья могла порой проникнуть в среду князей. Но все же это различие было не только ранговое, но и чисто специфическое: княжеские семьи образовывали дворянство, в котором значение должности сильно отступало на задний план, а хунни принадлежали к свободным членам общины, причем их звание в значительной степени зависело от должности, которая все же могла приобретать в некоторой степени наследственный характер. Итак, то, что Тацит рассказывает о германских княжеских семьях, указывает, что их число было весьма ограничено, а ограниченность этого числа в свою очередь указывает на то, что ниже князей находился еще разряд низших должностных лиц.

И с военной точки зрения было небходимо, чтобы крупная воинская часть распадалась на более мелкие подразделния, с числом людей не свыше 200—300 человек, которые должны были находиться под начальством особых командиров. Германский контингент, состоявший из 5000 воинов, должен был иметь по крайней мере 20, а, может быть, даже и 50 низших командиров. Совершенно невозможно, чтобы число князей (principes) было столь велико.

К тому же заключению приводит изучение хозяйственной жизни. В каждой деревне обязательно должен был быть свой собственный староста. Это вызывалось потребностями аграрного коммунизма и теми многообразными мероприятиями, которые были необходимы для выгона и охраны стад. Общественная жизнь деревни каждое мгновение требовала наличия распорядителя и не могла ждать прибытия и приказов князя, жившего на расстоянии нескольких миль. Хотя мы должны признать, что деревни были довольно обширными, все же деревенские старосты были очень незначительными должностными лицами. Семьи, происхождение которых считалось королевским, должны были обладать более значительным авторитетом, причем число этих семей гораздо меньше. Таким образом, князья и деревенские старосты являются существенно различными должностными лицами.

СМЕНА ПОСЕЛЕНИЙ И ПАШЕН

Цезарь указывает на то, что германцы ежегодно меняли как пашни, так и места поселений. Однако, этот факт, переданный в такой общей форме, я считаю спорным, так как ежегодная смена места поселения не находит себе никаких оснований. Если даже можно было легко переносить избу с домашним скарбом, с припасами и скотом, все же восстановление всего хозяйства на новом месте было связано с определенными трудностями. А особенно трудно было выкапывать погреба при помощи тех немногих и несовершенных лопат, которыми могли располагать в те времена германцы. Поэтому я не сомневаюсь в том, что “ежегодная” смена мест поселений, о которой рассказывали Цезарю галлы и германцы, является либо сильным преувеличением, либо недоразумением.

Что касается Тацита, то он нигде прямо не говорит о перемене мест поселения, а лишь указывает (“Германия”, 26) на смену пашен. Это различие пытались объяснять более высокой степенью хозяйственного развития. Но я с этим в корне не согласен. Правда, весьма возможным и вероятным является то, что уже во времена Тацита и даже Цезаря германцы жили прочно и оседло во многих деревнях, а именно там, где имелись плодородные и сплошные земельные угодья. В таких местах достаточно было каждый год менять пахотные земли и земли, лежащие под паром, расположенные вокруг деревни. Но жители тех деревень, которые находились в областях, покрытых по большей части лесами и болотами, где почва была менее плодородной, уже этим не могли довольствоваться. Они были принуждены полностью и подряд использовать все отдельные пригодные для обработки поля, все соответствующие части обширной территории, а потому должны были для этой цели время от времени менять место поселения. Как уже правильно заметил Тудихум (Thudichum), слова Тацита абсолютно не исключают факта подобных перемен мест поселения, и если они на это прямо и не указывают, то все же я почти убежден в том, что именно об этом думал Тацит в данном случае. Его слова гласят: “Целые деревни занимают попеременно такое количество полей, которое соответствовало бы числу работников, а затем эти поля распределяются между жителями в зависимости от их общественного положения и достатка. Обширные размеры полей облегчают раздел. Пашни ежегодно меняются, причем остается излишек полей”. Особенный интерес в этих словах [20] представляет указание на двойную смену. Сперва говорится о том, что поля (agri) занимаются или захватываются попеременно, а потом, что пашни (arvi) ежегодно меняются. Если бы речь шла лишь о том, что деревня (или деревенская община. — Перев.) попеременно определяла под пашню более или менее значительную часть территории и что внутри этой пахотной земли опять ежегодно менялись пашня и пар, то это описание было бы слишком подробным и не соответствовало бы обычной сжатости стиля Тацита. Данный факт был бы, так сказать, слишком скуден для столь большого количества слов. Совсем иначе обстояло бы дело в том случае, если бы римский писатель вложил в эти слова одновременно и мысль о том, что община, которая попеременно занимала целые территории и вслед за тем делила эти земли между своими членами, вместе с переменой полей меняла и места поселений. Тацит нам об этом прямо и точно не говорит. Но как раз это обстоятельство легко объясняется чрезвычайной сжатостью его стиля, причем, конечно, ни в коем случае нельзя считать, что это явление наблюдается во всех деревнях. Жители деревень, обладавших небольшими, но плодородными землями, не нуждались в переменах мест своих поселений.

Поэтому я не сомневаюсь в том, что Тацит (“Германия”, 26), делая некоторое различие между тем, что “деревни занимают поля”, и тем, что “пашни ежегодно меняются”, вовсе не имеет в виду изобразить новую ступень в развитии германской хозяйственной жизни, а скорее делает молчаливую поправку к описанию Цезаря. Если мы примем во внимание, что германская деревня с населением в 750 человек обладала территориальным округом, равным 3 кв. милям, то это указание Тацита получает для нас тотчас же совершенно ясный смысл. При существовавшем тогда первобытном способе обработки земли было совершенно необходимо ежегодно обрабатывать плугом (или мотыгой) новую пашню. А если исчерпывался запас пахотных земель в окрестностях деревни, то было проще перенести всю деревню в другую часть округа, чем обрабатывать и охранять поля, лежащие вдали от старой деревни. После ряда лет, а, может быть, и после многочисленных кочевок, жители снова возвращались на свое старое место и снова имели возможность пользоваться своими прежними погребами.

ВЕЛИЧИНА ДЕРЕВЕНЬ

Существенным пунктом моей концепции является признание, что германские деревни обладали довольно значительными размерами. На первый взгляд легко себе представить, что сотня (округ) состояла из ряда совсем маленьких деревень, и это является до настоящего времени даже общепризнанным положением. Однако, источники и факты дают возможность легко опровергнуть это представление.

1. Григорий Турский, согласно Сульпицию Александру, рассказывает в 9-й главе II книги о том, что римское войско в 388 г., во время своего похода в страну франков, обнаружило у них “огромные селения” (ingentes vicos).

2. Тождество деревни и рода не подлежит никакому сомнению, причем положительным образом доказано, что роды были довольно крупными (см. выше).

3. В соответствии с этим Кикебуш (см. выше), пользуясь данными доистории, установил количество населения германского поселения в первые два века н.э. по крайней мере в 800 человек. Дарцауское кладбище, содержавшее около 4000 погребальных урн, существовало в течение 200 лет. Это дает в среднем приблизительно 20 смертных случаев в год и указывает на количество населения по меньшей мере в 800 человек.

4. Рассказы о смене пашен и мест поселений, дошедшие до нас, может быть, с некоторыми преувеличениями, все же содержат в себе зерно истины. Эта смена всей пахотной земли и даже перемена мест поселения приобретают смысл лишь в больших деревнях, обладавших большим территориальным округом. Маленькие деревни с небольшими земельными угодьями имеют возможность менять лишь пашню на пар. Большие деревни не имеют для этой цели в своих окрестностях достаточного количества пахотной земли и потому принуждены искать землю в отдаленных частях своего округа, а это в свою очередь влечет за собой перенос всей деревни в другие места. Хеттнер в “Европейской России” (“Geogr. Zeitschr.”, Bd. 10, Н. 11, S. 671) пишет, что в русских степях деревни обладают очень большим количеством [21] полей и что потому жители их во время полевых работ покидают деревню и живут среди полей в наскоро построенных избах.

5. Каждая деревня должна была обязательно иметь старосту. Общее владение пахотной землей, общие выгон и охрана стад, частая угроза неприятельских нашествий и опасность со стороны диких зверей — все это непременно требовало наличия носителя местной власти. Нельзя ждать прибытия вождя из другого места, когда требуется немедленно организовать защиту от стаи волков или охоту на волков, когда бывает нужно отразить неприятельское нападение и укрыть от врага семьи и скот или же оградить плотиной разлившуюся речку, или потушить пожар, разобрать споры и мелкие тяжбы, объявить о начале пахоты и жатвы, что при общинном землевладении происходило одновременно. Если все это происходит так, как следует, и если, следовательно, деревня имела своего старосту, то этот староста, — так как деревня была в то же время и родом, — являлся родовладыкой, старейшиной рода. А этот в свою очередь, как мы уже видели выше, совпадал с хунно. Следовательно, деревня являлась сотней, т.е. насчитывала 100 или больше воинов, а потому была не такой уже маленькой.

6. Деревни меньшего размера обладали тем преимуществом, что в них легче было добыть пропитание. Однако, большие деревни, хотя и вызывали необходимость более частой перемены места поселения, были все же наиболее удобны для германцев при тех постоянных опасностях, среди которых они жили. Они давали возможность противопоставить угрозе со стороны диких зверей или еще более диких людей сильный отряд воинов, всегда готовых встретить опасность лицом к лицу. Если мы у других варварских народов, — например, позднее у славян, — находим небольшие деревни, то это обстоятельство не может ослабить значения приведенных нами выше свидетельств и аргументов. Славяне не принадлежат к германцам, и некоторые аналогии еще не указывают на полное тождество остальных условий; к тому же свидетельства, касающиеся славян, относятся к настолько более позднему времени, что могут обрисовывать уже иную стадию развития. Впрочем и германская большая деревня позднее, — в связи с ростом населения и большей интенсивностью обработки почвы, когда германцы уже перестали менять места своих поселений, — распалась на группы маленьких деревень.

ТУНГИН

Мое представление о сущности должности хунно подтверждается данными, относящимися к франкской эпохе. Мы должны будем вернуться к этому вопросу позднее, когда коснемся распада древнегерманского общественного строя после переселения народов. Однако, я хочу уже сейчас сделать несколько специальных замечаний по вопросу о должности хунно в более позднее время, так как установление непрерывной связи явится существенным подкреплением нашей точки зрения, в то время как все еще необъясненное разногласие в характеристике и различии франкских должностей неминуемо окажет неблагоприятное обратное влияние на достоверность нашей реконструкции условий древнейшего времени.

Если мое представление о должности хунно правильно, то из него само собой вытекает, что часто упоминаемый в варварских правдах “сотник” (centenarius), как указывает само это название, есть не кто иной, как хунно, и что в том случае, когда применяется формула “тунгин или сотник (tunginus aut centenarius)”, оба названия обозначают одно и то же лицо, так что одно название лишь разъясняет другое. Граф являлся королевским должностным лицом, сотник же, или тунгин, являлся народным должностным лицом. Он не пользовался преимуществом тройной денежной виры, он не назначался и не отстранялся графом. Лишь в эпоху Каролингов он превратился в низшего графского чиновика. Граф обладает основными функциями древнего князя (princeps). Разница лишь в том, что он выполнял эти функции, не исходя из правовых представлений древнего времени, но в качестве чиновника, действовавшего во имя и по поручению недавно появившегося великого короля. Этот великий король впитал в себя древний принципат. Он один лишь остался из среды прежних князей (principes). Постепенно все большее и большее количество племен подчинилось его власти. И эти племена управлялись им посредством назначенных им графов. Но хунни, эти древние старейшины [22] общин, сохранялись и существовали в течение многих поколений, так же повинуясь графам, как до того они повиновались князьям, являясь народными должностными лицами. В романских областях, где не существовало замкнутых германских племенных общин, сотник (centenarius) с самого начала, под именем “наместника”, “викария” (vicarius), являлся должностным лицом, подчиненным графу, т.е. тем, чем сотник на германской почве стал лишь позднее.

Бруннер и Рихард Шредер считают, что существовал такой переходный период, когда граф был исключительно управленческим должностным лицом, а высшие судебные функции выполнялись тунгином, который стоял выше хунно. Таким образом, тунгин в эту эпоху по своим судебным обязанностям выполнял должность древнего князя (princeps), который, будучи избираем народом, управлял более крупным округом. Лишь позднее должность графа впитала в себя эту функцию тунгина.

Бруннер пытается доказать эту точку зрения некоторыми местами из Салического закона. Амира высказался против (“Gott. Gel. Anz.” 1896, S. 200), а Рихард Шредер присоединился к Бруннеру (“Hist. Zeitechr.”. Bd. 78, S. 196—198).

Я не имею возможности вникнуть в исследование собственно историко-правовых вопросов, но все же мне кажется ясным, что положения, выдвинутые Амира, не поколеблены соображениями Шредера. Сам Шредер не идет дальше предположения вероятности того, “что поставленное наряду с королевским судом общенародное законное судебное собрание тунгина не совпадало с тем общенародным судебным собранием, которое должен был созывать тунгин или сотник”. Таким образом, подлинного доказательства, опровергающего положение Амира, здесь не приведено.

Остается еще аргумент Бруннера, что если бы тунгин не являлся судьей в более крупном округе, то, кроме короля, существовали бы лишь сотенные судьи. Но этот аргумент исчезает, если мы внимательнее отнесемся к хронологии.

Шредер сам пишет (“Hist. Zeitschr.”. Bd. 78, S. 200), что “первый салический капитулярий, который с большой долей вероятности приписывается еще Хлодвигу, знает в качестве обычного судьи округа уже не тунгина, а графа”. Так как Хлодвиг первый сам организовал великую королевскую власть, которая уже больше не давала возможности королю лично выполнять функции странствующего судьи, то нет никаких оснований предполагать, что до этого времени между королем (как наследником власти древних князей) и хунно должен был стоять еще один судья. Нам даже кажется совершенно невозможным, чтобы именно в эту эпоху подымающаяся королевская власть требовала от народа или лишь ему позволяла выбирать себе высшее должностное лицо, которое неминуемо должно было бы стать естественным и необходимым соперником графа, назначенного королем на графство. Ведь известно, каким образом преследовал и устранял со своего пути Хлодвиг соперников своей власти. Мне кажется совершенно ясным, что графы превратились в обычных судей округов как раз в тот момент, когда Хлодвиг организовал собственно франкскую великую королевскую власть, которая делала невозможным выполнение королем функций высшего странствующего судьи. Но если отпадает потребность, равно как и необходимость существования высшего судьи округа, избираемого населением, то тунгин Салического закона должен был быть не кем иным, как сотником, т.е. древним хунно. Поэтому ошибка этих двух ученых заключается в том, что они недостаточно высоко оценивали положение этого должностного лица в древнейшие времена и что, сосредоточив все свое внимание на тысячном округе, они недооценили значение и сущность сотни (сотенного округа — Ред.).

Насколько мне известно, еще не дано исчерпывающего этимологического объяснения слова “тунгин”. Ср. недавнюю работу ван-Хельтена (van Helten, “Beitrage zur Gesch. der deutsch. Sprache und Liter.”, herausg. von Sievers, Bd. 15, S. 456, § 145). Ван-Хельтен дает для этого слова, наряду со значением “превосходный”, “почтенный”, также и значение “заведующий”, “управляющий” (rector), но выдвигает против этого последнего значения существенные возражения, вытекающие из существующих историко-правовых представлений. Если же изложенная мною точка зрения правильна, то эти возражения отпадают сами собой.

НОВЕЙШАЯ ЛИТЕРАТУРА

В 1906 г. вышло второе издание “Истории немецкого права” (“Deutsche Rechtsgeschichte”, Bd. I) Бруннера. Различия между его и моим пониманием общественного строя древних германцев затронуты им в этой книге лишь применительно к некоторым второстепенным пунктам, так что вся резкость этих различий в этой книге не выявлена.

Так как эти различия имеют основное значение для понимания всей европейской истории в различных отношениях, то я должен здесь коснуться наиболее существенных пунктов.

Бруннер делит германское племя на тысячные округа (стр. 158); округа состоят из ряда деревень; наряду с этим существует чисто личный союз сотен, предназначенный для военных и судебных целей (стр. 159); наконец, группы из нескольких семей образуют очень важный союз родичей или рода, который по мужской линии восходит к одному общему родоначальнику (стр. 111). Во главе округов стоят князья, правители округов, а во главе сотен — начальники, которые, может быть, уже в древности носили название хунни (стр. 163). О деревенских старостах, которые также должны были существовать, так как деревни являлись аграрными хозяйственными единицами, здесь ничего не сказано. Так же мало сказано и о старейшинах рода, хотя и их нельзя было пропустить, так как на них, при еще большом значении рода, возлагались многочисленные обязанности. Впрочем сам Бруннер принужден о них упомянуть (стр. 119, заключение первого абзаца).

Этому сложному сооружению, отдельные части которого несколько раз перекрещиваются как в территориальном, так и в персональном отношении, я противопоставляю простое разделение на округа-сотни; каждый такой округ обладает большим поселением; жители его возводят свой род к одному родоначальнику и поэтому называются родом. Начальником этого рода, который в то же время может быть деревней, округом или сотней, является хунно или альтерман (эльдермен).

Доказательством моей точки зрения я считаю то, что, без всякого сомнения, сперва деревня и род были тождественны. Сам Бруннер твердо устанавливает (стр. 90, 117), что существовало такое время, когда род был владельцем пахотной земли, но что в то же время и деревня владела пахотной землей. Кто же был в таком случае владельцем? Род или деревня? Свидетельства источников как в первом, так и во втором случае дают одинаково ясные и многочисленные утвердительные ответы. Бруннер не делает никакой попытки разрешить это противоречие. Но нет никакой другой возможности объяснить это противоречие, как предположить тождество рода и деревни.

Теперь ясно доказано, что деревни были очень большими (см. выше); это явствует также и из того, что обычай перенесения деревни в другое место имеет смысл лишь при наличии больших деревень, о чем, впрочем, нами уже сказано выше. Этот обычай теряет свой смысл при маленьких деревнях с небольшими землями.

Если же деревня очень велика, то она насчитывает по меньшей мере 100 семей и, следовательно, должна быть тождественна с сотней. Таким образом, отпадает необходимость предположить существование искусственно построенного личного союза, не совпадающего с поселением.

Теперь встает вопрос, могла ли над этими сотнями существовать охватывающая их организация тысячных округов. Она могла существовать в отдельных случаях, — именно тогда, когда князья, противостоявшие в своей совокупности всему народу, таким образом делили между собой управление, в особенности же суд, что каждый из князей получал группу сотен, причем подобная группа, таким образом, превращалась в некоторую определенную единицу. Однако, это не является, как признает и Бруннер, собственным и первоначальным делением племени; притом даже само название “тысяча” едва ли употреблялось в древности.

Разбирая вопрос об отношении сотни и рода к военному устройству, Бруннер запутывается в том же самом противоречии, в котором он запутался при разборе вопроса, кто является владельцем земли — деревня или сотня. Сотня, по его мнению являлась личным союзом, группой из 100 (или 120) воинов, находившихся под начальством начальника сотни (стр. 162). Но в другом месте (стр. 118) рядом весьма ценных цитат доказывается военное значение [24] рода, причем отсюда делается тот вывод “что были такие времена и такие условия, когда роды, составляя часть войска, совместно дрались, находясь под общим командованием”. Это не будет противоречием сказанному выше и даже будет с ним хорошо согласовываться, если предположить, что роды были подразделениями сотни. Но Бруннер это совсем не так воспринимает. Он пишет лишь (стр. 118), “что при группировке войска принимались во внимание родовые объединения” или (стр. 163) “что сотни не точно отсчитывались, так как нельзя было разделять родовые объединения”. Автор принужден был здесь прибегнуть к неопределенным выражениям, так как если бы он высказал то положение, что роды были подразделениями сотни, то это придало бы совсем другое, чем он предполагал, содержание изображенной им картине сотни. Здесь уже не могла бы идти речь о “точном отсчитывании”. Либо нужно совсем исключить числовое значение из понятия “сотни”, либо следует сделать тот вывод, что сотни всегда образовывались из таких родов, которые насчитывали приблизительно 100 воинов. И здесь видна невозможность, впрочем показанная и нами выше, предположить, что роды составляли часть сотни.

В защиту своей теории Бруннер пишет (стр. 195): “Кто для того, чтобы спасти сотенный округ, объявляет его тождественным с римским pagus (округ), тот принужден признать недостоверными указания Цезаря на большие размеры германских округов (pagi), признать недоразумениями свидетельства Тацита о сотне и отказаться учесть те выводы, которые вытекают из факта кельтского округа (pagus)”.

На это я могу лишь ответить: почему же нет? Для того чтобы спасти те 2000 воинов, которые, по Цезарю, мог выставить каждый округ свевов, Бруннер должен был сперва опровергнуть мою теорию плотности населения древних германцев. Но он даже не сделал ни одной попытки для того, чтобы ее опровергнуть. Всем хорошо известно, что здесь у Цезаря имеется преувеличение, и к тому же еще не самое грубое. Цезарь преувеличивает здесь, может быть, в 10 раз; а как часто в его труде были доказаны преувеличения даже в 100 раз!

Далее, тот факт, что свидетельства Тацита о сотнях основываются на недоразумениях, доказан таким крупным авторитетом, как Вайц, и принят столь многими исследователями, что он не может уже больше считаться лишь априорно абсурдным.

Наконец, аналогия с кельтским округом (pagus) ничего не доказывает, так как римляне пользовались своим термином “pagus” в таком же широком и растяжимом смысле, как и мы нашим “округ”.

Возражая против моего отождествления сотни, округа, рода и деревни, Бруннер указывает (стр. 160, примечание) на то, что “в таком случае все эти названия и понятия, за исключением одного, были бы излишни, их наличие уже само по себе указывает на некоторую дифференциацию”. Но этого вывода я не могу принять. Ведь если о ком-нибудь было один раз сказано, что у него есть сын, в другой раз — что у него есть парень, в третий раз — что у него есть мальчик, а в четвертый раз — что у него есть мальчишка, то разве это указывает, что данный человек имеет четырех сыновей?

Основная ошибка Бруннера заключается в том, что он пытается восстанавливать формы государственного, общественного и хозяйственного строя, совершенно не учитывая количественных соотношений. Ведь если только уяснить себе, сколько максимально людей, сколько мужчин и сколько кв. миль падает на одно германское племя, то этим самым тотчас же разрешается спор между наличием тысячного или сотенного округа.

Следующая ошибка Бруннера заключается в том, что он не делает различия между родом той эпохи, когда он еще представлял собой некоторую хозяйственную единицу (общинное землевладение), и родом, уже превратившимся в одно лишь правовое установление. Этот последний мог отграничиваться от случая к случаю с зависимости от степени родства, так что исчезала граница между отцом и сыном. Если следовало уплатить или получить штраф, то для того чтобы установить, кто в нем должен участвовать, а кто нет, высчитывали степень родства. Но такое текучее отграничение невозможно при существовании рода, имеющего общинное земельное владение. Если мы, например, скажем, что род доходит лишь до седьмого поколения, что же будет в том случае, если члены рода будут между собой стоять в родстве лишь в восьмом поколении? Будут ли дети какого-нибудь определенного поколения еще [25] принадлежать к роду? Будут ли они иметь право, когда подрастут и захотят основать свое хозяйство, на часть общинной земли? Нужно только поставить эти вопросы, чтобы тотчас же на них ответить в том смысле, что род, владеющий общинной землей, никогда не может быть ограничен каким-либо определенным числом поколений.

Род, владеющий общинной землей, может быть ограничен лишь таким образом, что семьи, сыновья и отцы остаются в нем вместе. Поэтому род, который высчитывается лишь до шестого или седьмого колена, уже есть не что иное, как тот древнейший род, который существовал во времена Цезаря и Тацита. Бруннер не заметил того, что между этими двумя видами рода находится целая эпоха развития, и не учел того обстоятельства, что при определении понятия рода следует различать отдельные этапы его развития.

При изучении этого развития следует иметь в виду, что граница древнейшего рода не была генеалогической границей, но что она определялась фактом действительного совместного жительства; другими словами, род древнейшего времени был деревней.

Рахфаль (Schmoller's “Jahrbuch fur Gesetzgebung”, Bd. 31, S. 1739) разобрал теорию Бруннера и на стр. 1751, исходя из тех же оснований, что и я, защитил теорию существования сотенного округа.

Те аргументы, которые привел Краммер в защиту “тысячи” (Krammer, “Neues Archiv der alteren Gesch.-Kunde”, Bd. 32, S. 538, 1907), не имеют никакой действительной доказательной силы.

Рихард Шредер в пятом издании своего “Учебника истории немецкого права” (R. Schroeder, “Lehrbuch der deutschen Rechtsgeschichte”, 1907) признает сущестование тройного подразделения: тысяча, сотня, род-деревня. Хотя он и отождествляет род с деревней, однако, по его мнению, сотня является с точки зрения публичного права низшим видом общины. В качестве таковой она не могла образовывать округа, но являлась чисто персональным союзом, во главе которого стоял хунно. Этот союз образовывал отдельную воинскую часть, имея в то же время свой собственный суд, который находился в твердо установленном месте. Лишь позднее эти персональные сотни превращаются в местные округа. Каждую тысячу возглавляет князь.

Эта концепция ближе к моей, чем это может показаться на первый взгляд, так как: а) род отождествляется с деревней; б) проводится различие между двумя категориями должностных лиц: хунни и князьями (principes)¹⁴; в) признается, что князь стоял над группой сотен, на что я, впрочем, не смотрю как на принципиальное и существенное явление; эту группу сотен я не называю тысячей, однако, признаю, что она на практике часто совпадала с тысячей (ср. выше). Для того чтобы прийти от шредеровской концепции к моей, следует только себе представить, что деревни состояли не из 10—30 дворов, а из 100—200. Тогда непонятный и неясный “персональный союз” сотни станет совершенно излишним. Деревня есть сотня. Это есть естественное первоначальное поселение. От тысячи остается лишь соответствующий должностям отдельных князей округ, меняющийся в зависимости от обстоятельств.

Зигфрид Ритшль (Siegfr. Rietschi, “Savigny-Zeitschr.”, 27, 234 und 28, 342) еще раз исследовал вопрос о сотне и тысяче, основываясь на широком использовании источников, и равным образом пришел к тому выводу, что тысяча не есть древнегерманское установление, а что необходимо признать древнейшим общегерманским установлением сотню. Также и англо-саксонскую сотню (hundred) относит он ко времени переселения.

Неясной остается у Ритшля сущность рода, хотя он имеет перед другими исследователями то преимущество, что подошел вплотную к постановке этого вопроса. Он признал, что при обычном понимании рода, как некоторой суммы потомков одного общего родоначальника, [26] нельзя установить какого-либо общего состава рода и что род будет большим или меньшим союзом в зависимоси от того родоначальника, который взят в качестве исходной точки (стр. 423, 430). Эта возможность совершенно различным образом ограничить род служит ему вспомогательным средством для того, чтобы вдвинуть роды в строго количественную схему регулярной сотни, состоящей из 100 земельных участков. Но при этом он не принял во внимание того, что этим он упраздняет значение рода как правового института. Союз, который в одном случае охватывает братьев, в другом — двоюродных братьев, в третьем — троюродных братьев, далее родственников в четвертой, пятой и шестой степенях, ни в коем случае не может признаваться одним и тем же союзом в каждом из этих случаев.

Если мы вслед за Ритшлем будем ограничивать поселение определенным числом, то мы тем самым исключим из него всякое понятие рода. Тогда останется лишь то, что при распределении земель агнатические родственники¹⁵ должны были бы оставляться вместе — практика, в которой уже не может больше быть никакого правового содержания. С точки зрения рода правовое содержание заключается лишь в таком поселении (сотне), которое в своей совокупности может рассматриваться в качестве рода. Так, без всякого сомнения, и было на самом деле.

Одновременно с Ритшлем выступил, основываясь на источниках, в защиту сотни Клавдий фон Шверин в своей работе “Древнегерманская сотня” (Claudius Freih. v. Schwerin, “Die altgermanische Hundertschaft. Untersuchungen. Herausgegeben von Giercke. 90 Heft, 1907). Шверин придает особенное значение тому, что сотня не имеет ничего общего с числом 100, но обозначает вообще лишь множество. Его этимологическое обоснование, как на то указывает Ритшль (стр. 420), ошибочно, но на самом деле он мог бы оказаться правым, — впрочем лишь в том случае, если бы он не оставлял совершенно неопределенной величину группы, так что она с равным успехом могла бы равняться и 20 и 10.000. Мы же со своей стороны можем и должны указать, что на самом деле эти группы могут быть прекрасно связаны с числом 100, если мы примем, что они состояли из 100 семей или из 100 воинов, что и в том и в другом случае, как мы это уже показали выше, дает приблизительно один и тот же результат.

Ошибка исследования Шверина (не считая того, что и у него также недостает ясного представления о роде) заключается в том, что он не уяснил себе количественных соотношений. Он отклоняет мою попытку установить соответствующие цифры для германского племени и для сотни, не подвергая ее даже какой-либо проверке. Я же, наоборот, осмеливаюсь утверждать, что самым твердым и самым надежным способом определения численности населения древней Германии является способ использования всех тех камней, из которых построено здание древнегерманского государственного и общественного строя. Каждое отдельное свидетельство, взятое либо из одного лишь античного писателя, либо из одного раннего средневекового сборника законов, будет недостоверным или же может быть различно истолковано. Один вместе с Цезарем верит в то, что округ у свевов насчитывал 2000 воинов, другой же это отрицает; один считает свидетельство Тацита о сотнях за недоразумение, другой же с этим не согласен и так далее. Но совершенно бесспорно то, что область между Рейном и Эльбой охватывает пространство в 2300 км², что здесь жило около 20 племен и что плотность насления здесь была очень незначительной.

Если бы Шверин уяснил себе все эти факты со всеми вытекающими из них последствиями, то он ни в коем случае не мог бы отождествить хунно или альтермана с князем (princeps) (стр. 109), тем более что он, так же как и я, пришел к тому заключению (стр. 128), что хунно, франкский сотник (centenarius) и тунгин тождественны.

Шверин резко возражает против того, чтобы сотню называли округом; это, по его мнению, может только запутать (стр. 109, прим. 4). Но так как он сам доказывает, что саксонское [27] “го” является сотней и в то же время округом (pagus), ибо мы только этим словом можем перевести латинское слово “pagus”, то после этого уже невозможно возражать против применения слова “округ” по отношению к сотне. Правда, вполне справедливо, что в более позднее время слово “округ” обозначает такую же большую область, как и древнее “государство” (civitas), и что применение того же самого слова для обозначения столь различных величин может внести путаницу и действительно вносит таковую. Но то же самое применимо и к слову “pagus” (округ, см. выше), и мы должны примириться с тем, что в источниках не сохранилось более точного различия в терминологии. Тацит даже однажды (“Анналы”, IV, 45) употребляет слово “pagus” в таком смысле, что его по контексту можно перевести лишь словом “деревня” (ср. Gerber, “Lexicon Taciteum”, S. 1049).

Первым исследователем, принявшим в основе установленные мною цифры населения древней Германии, был Людвиг Шмидт в своей “Истории немецких племен до конца переселения народов”, вышедшей в серии “Источники и исследования по древней истории и географии”, издававшейся В. Зиглином (Ludwig Schmidt, “Geschichte der deutschen Stamme bis zum Ausgange der Volkerwanderung. Quellen und Forschungen zur alten Geschichte und Geographie. Herausgegeben von W. Sieglin). Ср. с этим также и рецензию на “Историю военного искусства” (“Historische Vierteljahrsschrift”, 1904, S. 66). Впрочем Шмидт возражает против моего отождествления рода с сотней и признает тысячу исконным германским установлением. Мне кажется совершенно ясным, что в данном случае он непоследователен. Если правильно то, что германское племя насчитывало в среднем не более 5000—6000 воинов, а меньшие и самые маленькие племена лишь 3000 и даже того менее, то тем самым является несомненным, что племя делилось не на отряды в 1000 человек, которые сами по себе были бы слишком неповоротливыми и слишком близко подходили бы по своей численности к общей совокупности воинов в племени. К тому же главный аргумент в пользу существования тысячи, — а именно — указания Цезаря на то, что у свевов было 100 округов по 2000 воинов в каждом, — следует считать уже отпавшим.

Шмитд признает также и то положение, что деревня и род тождественны, однако стоит за небольшие размеры родов (деревень), состоявших из 10—20 семей. Он совершенно не касается вопроса о том, какой смысл могло иметь перенесение местоположения деревни при небольших размерах деревень и поэтому небольших размерах находящися при них земель, которые он устанавливает. С другой же стороны, он пытается истолковать в свою пользу положительные указания источников на то, что германские деревни достигали довольно значительных размеров, но эта его попытка оказывается совершенно неудачной. Он полагает (“Hist. Vierteljahrsschrift”, S. 68), что при разбросанности построек германские деревни со своими 10—20 избами могли показаться римлянам “необычайно обширными”, а те роды (g]nh) германцев, которые, по Диону Кассию, заключили мир с Марком Аврелием, были чем-то иным, чем то, что обычно называется родом. Эти были слишком малы для того, чтобы с ними одними можно было заключить мир. Следовательно, мы должны представить себе здесь самостоятельные ответвления больших племенных групп или благородные роды, окруженные многочисленной свитой и челядью. Как велика могла бы быть свита такого благородного рода? Конечно, не больше нескольких сотен воинов в максимальном случае. Это и будет приблизительно той цифрой, которая, по моему мнению, может характеризовать германский род. Следовательно, факт небольших размеров деревни даже в изложении самого Шмидта не дает никаких оснований для того, чтобы возражать против буквального истолкования этого места, а так как во всех источниках нигде и ничего не говорится о маленьких деревнях или маленьких родах, то было бы совершенно неправильным и произвольным отвергнуть столь положительное указание Диона, к тому же подкрепленное Сульпицием Александром¹⁶.

[28] Я заканчиваю эти полемические анализы тем, что к ним еще добавляю (забегая несколько вперед в содержание следующей главы и указывая на значение этой главы), почему я придаю такое значение установлению, — вернее сказать, отстаиванию, — правильного исторического построения общественного и государственного строя в настоящем труде, посвященном истории военного искусства. Дело в том, что, по моему мнению, без такого изложения государственно-правовых основ военные достижения германцев останутся просто-напросто непонятными. Дикая храбрость отдельных воинов не сможет нам объяснить этих успехов, тем более что мы уже твердо установили, что их число было весьма незначительно. Поэтому внутри массы германцев должно было необходимым образом существовать очень удобное и твердо функционирующее деление на воинские части, дающее возможность осуществлять командование. Для этой цели совершенно не годятся текучие “персональные союзы”, так как в них совершенно отсутствует дисциплинарная спайка. Из отдельных песчинок нельзя скатать шара. Тождество же деревни и рода, рода и сотни во главе с ее альтерманом (хунно) дает ей естественную связь и прочность, что делает ее способной отвечать самым высоким требованиям. К этим положениям следует прибавить также и то, что содержится в 5-й главе 2-й части “Народные войска во время своих переселений” и в особенности “Сотня во время переселения народов”.

Литература

Текст приводится по изданию: Г. Дельбрюк "История военного искусства в рамках политической истории" т. II "Наука" "Ювента" СПб, 1994 Перевод с немецкого и примечания проф. В.И. Авдиева. Публикуется по изданию: Дельбрюк Г. "История военного искусства в рамках политической истории". в 7-ми тт. М., Гос. воен. изд-во, 1936-1939