Брюсов

Вперед, мечта, мой верный вол!

Неволей, если не охотой!

Я близ тебя, мой кнут тяжел,

Я сам тружусь, и ты работай!

Строки, взятые как эпиграф, были написаны Брюсовым в 1902 году, когда вся читающая Россия видела в нем лидера русского символизма, истинно декадентского поэта. Однако в этих строках мечта, долженствующая по расхожим канонам декаданса парить, прорываться в иррациональное, ловить уходящие, ускользающие образы, обращается в тяжко влекущего свой груз вола.

Русский символизм был прочно связан в читательском представлении с визионерством, неустойчивостью и туманностью чувств, мнений, красок, со стремлением уловить нечто запредельное, с мистицизмом. (У Брюсова можно встретить немало стихов, казалось бы отвечающих таким представлениям, стихов, где поэтизируется одиночество, отъединенность человека в людском море, духовная опустошенность! Но даже в первые годы творческого пути у него нередки стихи о «молодой суете городов», ему свойственна четкая картинность, фламандская живописность в передаче жизненных впечатлений и исторических образов.

Этот контраст, соединение, казалось бы несоединимых черт представляет собой одну из особенностей брюсовской поэзии и его творческого пути. Быть может, никто из русских поэтов столь быстро и остро не почувствовал бесперспективность символизма, ограниченность его литературной программы; но именно Брюсова критика нарекла классиком символизма, Причем это суждение держалось и тогда, когда символизм был давно мертв, сообщество поэтов, его исповедовавших, распалось, а сам Брюсов четко объяснил свое отношение к нему и причины перехода на иные литературные позиции. Правда, Брюсов давал немало оснований для подобных утверждений. Обращаясь к новым темам, властно раздвигая горизонты поэтического творчества, открывая новые возможности стиха, он в то же время оставался адептом тех учений, от которых сам же уходил...

Три с не большим десятилетия продолжалась его творческая жизнь. Брюсов умер, когда ему едва минуло пятьдесят лет. За эти относительно короткие годы он прошел необычайно яркий путь. Один из самых рьяных участников разного рода декадентских изданий и манифестаций, позже сближается с М. Горьким, после Великой Октябрьской социалистической революции открыто переходит на сторону победившего народа, не только принимает совершившийся исторический поворот, но становится одним из активных строителей новой жизни, вступает Коммунистическую партию, ведет большую работу по организации издательского дела, подготовке литературных кадров, налаживанию литературной жизни в молодой Советской стране.

Есть нечто общее, что соединяло между собой все этапы творческого пути этого выдающегося писателя. Убежденность в неумирающей ценности завоеваний человеческого духа, вера в силу человека, уверенность в его способности преодолеть все сложности жизни, разгадать все мировые загадки, решить любые вопросы и построить новый мир, достойный человеческого гения,— неизменно одушевляли Брюсова. Он оставался верен этим представлениям — не только как содержательной, сюжетной линии творчества, но как позиции, точке зрения на историю в современность — оставался верен всю свою жизнь.

Валерий Яковлевич Брюсов родился 1 (13) декабря 1873 года в Москве, в купеческой семье среднего достатка. Позднее он писал: «Я был первым ребенком и явился на свет, когда еще отец и мама переживали сильнейшее влияние идей своего времени. Естественно, они с жаром предались моему воспитанию и притом на самых рациональных основах... Под влиянием своих убеждений родители мои очень низко ставили фантазию и даже все искусства, все художественное» 1. В автобиографии он дополнял: «С младенчества я видел вокруг себя книги (отец составил себе довольно хорошую библиотеку) и слышал разговоры об «умных вещах»... От сказок, от всякой «чертовщины» меня усердно оберегали. Зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению... Я... не читал ни Толстого, ни Тургенева, ни даже Пушкина; изо всех поэтов у нас в доме было сделано исключение только для Некрасова, и мальчикам большинство его стихов я знал наизусть»2.

Детство и юношеские годы Брюсова не отмечены чем-либо особенным. Гимназия, которую он окончил в 1893 году все более глубокое увлечение чтением, литературой. Потом историко-филологический факультет Московского университета. Десяти - пятнадцатилетним подростком он пробует свои силы в поэзии и прозе, пытается переводить античных и новых авторов. «Страсть... моя к литературе все возрастала,— вспоминал он позже.— Беспрестанно начинал я новые произведения. Я писал стихи, так много, что скоро исписал всю «шестую тетрадь Роёsie, подаренную мне. Я перепробовал все формы — сонеты, терцины, октавы, триолеты, рондо, все размеры. Я писал драмы, рассказы, романы... Каждый день увлекал меня все дальше. Па пути в гимназию я обдумывал новые произведения, вечером, вместо того, чтобы учить уроки, я писал... У меня набирались громадные пакеты исписанной бумаги».

Все более ясным становилось желание Целиком посвятить себя литературному творчеству. К гимназическим годам относятся и его первые выступления в печати в том числе и такой характерный случай. Поместив в «Листке объявлений и спорта» небольшую заметку без подписи, Брюсов в другом журнале выступил под псевдонимом с возражением на свою же статью. Он намеревался даже продолжить эту полемику с самим собой, но отказался издатель. Эта первая, еще полудетская мистификация явилась своеобразной прелюдией к тем развернутым мистификациям будущих лет, когда он создавал несуществующих поэтов, публиковал стихи под столь разными и причудливыми псевдонимами, что исследователи и поныне спорят об их авторстве.

Весной 1894 года вышла из печати тоненькая книжка стихов под названием «Русские символисты». За ней последовали еще две такие же тонкие тетрадки. Стихи и переводы, помещенные в них, были подписаны самыми разными именами. Создавалось впечатление, что выступает большая группа новых поэтов. В действительности большинство стихотворений принадлежало одному Брюсову. Даже обращение к желающим участвовать в данных выпусках с просьбой направлять свои произведения «Владимиру Александровичу Маслову. Москва. Почтамт», которым завершалось предисловие «От издателя» в первом выпуске, тоже было своего рода мистификацией. Под этим именем скрывался сам Брюсов.

Появление сборников было воспринято как литературный курьез. Посыпались рецензии, критические статьи, шутки, пародии. Рецензент «Нового времени», к примеру, гаерничал, рассуждая, что эти произведения доставят удовольствие только тем, «кто не прочь расширить селезенку здоровым смехом». ,

В следующем, 1885 году вышел сборник “Chefs d’oevre”(Шедевры»), подписанный полым именем автора. В 1897 году появилась книга новых стихов “Me eum esse” («Это — я»). Стихи этих сборников, так же как и «Русских символистов», ошеломляли своей необычностью, дразнили воображение непривычными образами и даже пугали читателя. То его убеждали, что любовь — это «палящий полдень Явы», то приглашали мечтать «о лесах криптомерии» или разделить утверждения автора о ненависти к родине и любви к некоему «идеалу человека». Но за этими внешними эффектами и эпатажем, за присутствовавшим в определенной мере стремлением вызвать литературный скандал, вырисовывалось нечто более серьезное и глубокое.

Конечно, за строками о журчащей Годавери не было никакой реальной Индии. Это была чистая условность. Пряная экзотичность подобных образов служила прежде всего резким противопоставлением, господствовавшим канонам слащавости, поэтической сглаженности и красивости. Известно объяснение популярных строк, вызвавших в то время немало иронических комментариев:

Тень не созданных созданий

Колыхается во сне,

Словно лопасти латаний

На эмалевой стене.

 

По этому объяснению: латании — комнатные пальмы, чьи резные листья отражались по вечерам на кафельном зеркале печки в комнате Брюсова. То же самое и о месяце, который в этом стихотворении оказывается по соседству с луной. Здесь, по словам жены Брюсова, подразумевался большой фонарь, горевший напротив окна его комнаты. Вполне возможно, что толчками к созданию этих образов послужили именно эти житейские впечатления. Но важно здесь другое — стремление Брюсова придать вещественность этим преходящим впечатлениям, четко их зафиксировать, сообщить зыбким и неясным чувствам и ощущениям особую рельефность. Также и любовные стихи этих сборников, наполненные ошарашивающими сравнениями и уподоблениями, их яркие и странные картины служили тому, чтобы раскрыть силу человеческого чувства, богатство страстей и желаний человека. Брюсов писал «Моя любовь — палящий полдень Явы» вовсе не потому, что испытывал какую-то особую, ни на" что не похожую, испепеляющую страсть. Он стремился подчеркнуть этим право человека на такую любовь, на такое чувство.

В «завете», обращенном к «юному поэту»: «Никому не сочувствуй, сам же себя полюби беспредельно»,— читается не только последовательная эгоцентричность, не только противопоставление себя миру, но и требование внимания к человеческому духу, к внутренней жизни, интересам и желаниям человека.

 За внешним стремлением эпатировать публику, поразить ее экзотичностью не то чтобы образов, а больше строк и выражений рисовалось другое — неприятие мира унылого бытия, мещанского благополучия, вялого либерализма. Поэту мог видеться в этом протест против условий жизни, гнетущих человека, душащих и уродующих его, против всевластных норм мещанского комфорта и жизненного благополучия.

Разумеется, здесь была вполне реальная опасность. Опасность эстетизации, превращения дерзостных вызовов общественному мнению в комфортный элемент этого же общественного мнения, когда подобные «вызовы» становились привычными для буржуазных нравов и воззрений. История русского декаданса, когда лет через десять—пятнадцать после возникновения явно обнаружилась и его творческая бесперспективность и то, что он в высшей степени устраивает то самое общество, субъективным протестом против которого он был в определенной степени рожден, четко это подтверждает. Правда, понимания этого у юноши Брюсова еще, естественно, не было.

Есть еще одна характерная грань в юношеских стихах Брюсова. Составляя уже зрелым поэтом свой сборник «Juvenilla» («Юношеское»), который в свое время не увидел света, потому что у автора не хватило денег на издание, Брюсов открыл его быстро ставшим популярным «Сонетом к форме»:

Есть тонкие властительные связи

Меж контуром и запахом цветка.

Так бриллиант невидим нам, пока

Под гранями не оживет в алмазе.

 

Так образы изменчивых фантазий,

Бегущие, как в небе облака,

Окаменев, живут потом века

В отточенной и завершенной фразе.

Слова об «отточенной завершенной фразе» стали для Брюсова своего рода сrеdо его литературной деятельности. Уже в юношеских стихах видно стремление к почти математической выверенности стихотворных строк, стремление использовать все известные размеры и системы просодии. Он пытается даже, взяв в качестве образца опыты древнеримских лириков, создавать однострочные стихотворения. Таково знаменитое «О, закрой свои бледные ноги». В брюсовских тетрадях тех лет можно найти еще примеры подобных стихов. Он с полной серьезностью относился к этим попыткам, оправдывая их не только историческим опытом, но и тем, что «идеалом для поэта должен быть один такой стих, который сказал бы душе читателя все то, что хотел сказать ему поэт...» *. Брюсов пробует писать стихи в духе японского и китайского стихосложения, активно разрабатывает новые приемы версификации, пытается применить в русском стихе то новое, что вводили во Франции Бодлер, Верден и Малларме.

В первых сборниках Брюсова ясно слышны отзвуки многих французских поэтов второй половины XIX века. В них звучат демонические темы Бодлера, напевные медитации Верлена, вызывающая раскованность Рембо. Многое было взято Брюсовым и из их эстетических программ. 'Свою зависимость от французских символистов Брюсов не скрывал. Эти воздействия совмещаются с влиянием Г. Гейне, сказывающимся в иронических интонациях, эмоциональности, подчеркнутом протесте против ханжества.

Брюсов довольно быстро почувствовал ограниченность своих первых поэтических шагов. «Нет! не читай этих вымыслов диких»,— обращается он к читательнице своей первой книги. Потом повторяет: «Мои прозренья были дики». В «Me eum esse» у него возникает тема одиночества, горькое ощущение отсутствия контакта с окружающими.

Хотя он по-прежнему провозглашает:

Я не знаю других обязательств,

Кроме девственной веры в себя,—

но все чаще начинает говорить о невозможности человеческой духовной близости из-за характера жизненных условий. «В безжизненном мире живу»,— замечает он в одном из стихотворений. Эта тема безжизненного мира начинает развиваться все полнее и полнее. Его лирический герой — все чаще прохожий, одинокий путник, никому и ничему не нужный человек. «Бреду в молчаньи одиноком» — одно из самых характерных настроений героя Брюсова в «Me eum esse». Слова «бродить», «брести» становятся одними из самых любимых: «И снова бредешь ты в толпе неизменной...», «Тихо бреду я, печальный...», «Меж людей, как в тумане, брожу...» и т. д.

Эта горестная нота одиночества, бродяжничества, бесприютности иногда приобретает очертания жуткие:

Мне снилось: мертвенно-бессильный,

Почти жилец земли могильной,

Я глухо близился к концу.

И бывший друг пришел к кровати

И, бормоча слова проклятий,

Меня ударил по лицу.

Нет ничего в мире, что может поддержать человека, примирить его с жизнью, даже друг на пороге могилы оказывается врагом. Кругом враги. Конечно, Брюсов еще не видел социальных причин распадения людских связей, источников отчуждения, но само обращение к этой теме,— и не в виде слезливых сетований надсоновского характера, а как мужественное и суровое признание бесчеловечности жизненных обстоятельств,— говорило о потенциальных возможностях его таланта.

Первые авторские сборники Брюсов выпускал еще будучи студентом Московского университета. В 1899 году он заканчивает его и начинает сотрудничать в журнале «Русский архив» Это был историко-литературный журнал, на страницах которого впервые увидели свет многие замечательные документы отечественной истории, Четырехлетняя работа Брюсова в журнале отвечала одной из самых коренных особенностей его творческого склада — глубокому интересу к накопленной человечеством культуре. По существу, здесь началась работа Брюсова в области истории русской литературы. Все последующие годы он не оставлял историко-литературных занятий. Это значительная и важная часть его наследия. С необычайной скрупулезностью Брюсов исследовал мельчайшие детали стиля многих писателей, обстоятельства возникновения тех или иных произведений. Он внимательно следил за специальными изданиями, посвященными истории русской поэзии и был их взыскательным критиком. Дарование Брюсова — историка русской и европейской литературы, особенно поэзии, видно в его многочисленных статьях о новых и старых' поэтах. Брюсов был одним из ведущих специалистов в этой области; и под конец жизни с полным основанием писал: «Сейчас я чувствую себя сведущим, как никто, в вопросах русской метрики и метрики вообще. Прекрасно знаю историю русской поэзии, особенно XVIII век, эпоху Пушкина и современность. Я специалист по биографии Пушкина и Тютчева и никому не уступлю в этой области». Основы этого знания были заложены именно в эти, студенческие и первые послестуденческие, годы.

В конце 90-х годов происходят значительные перемены в модернистски течениях в литературе. Если в начале и середине 90-х годов модернизм обнаруживал себя отдельными разрозненными выступлениями ряда поэтов и публицистов, то на рубеже веков он постепенно приобретает все более оформленный и широкий характер. В 1899 году вышел первый номер журнала «Мир искусства». Начатый как чисто художнический, журнал позже обращается и к литературе. В 1901 году в Москве возникает издательство «Скорпион», ставшее основным центром, вокруг которого группировались символисты. В эти годы Брюсов знакомится и сближается с К. Бальмонтом. В его окружении появляются А. Курсинский, А. Миропольский, Г. Бахман и другие молодые литераторы, тяготевшие к «новой поэзии». Символизм (в газетах того времени чаще говорилось просто «декадентство») постепенно вырисовывается не как вздорное увлечение нескольких молодых поэтов, а как определенное литературное течение. Уже отпала необходимость публиковать статьи и стихи под многочисленными псевдонимами, чтобы создать видимость школы. Она начала свое существование.

Одной из первых книг, выпущенных книгоиздательством «Скорпион», стад сборник Брюсова «Tertia Vigilia» («Третья стража»). Ставшие самыми известными и популярными стихи этой книги были объединены в раздел «Любимцы веков». Этот заголовок будет встречаться не раз в его последующих сборниках. Иногда аналогичные разделы он будет называть иначе («Правда вечная кумиров», «Властительные тени», «Образы святые» и т. п.), но практически в каждом сборнике будет появляться раздел или цикл стихотворений, посвященных истории.

В «Третьей страже» перед нами проходят древняя Ассирия, Двуречье, Египет, Греция, Рим, европейское средневековье и Возрождение, первые века отечественной истории и относительно близкое по времени событие — наполеоновская эпопея. Под пером поэта возникают и реальные исторические лица, и герои мифов, безымянные персонажи разных эпох, долженствующие выразить характерные черты своего времени. Стихи Брюсова написаны по-разному: одни — как бы от лица самих героев («Ассаргадон», «Клеопатра», «Цирцея»), другие — от имени автора, словно бы ставшего свидетелем тех или иных событий («Халдейский пастух», «Скифы», «Данте в Венеции»), или в виде размышлений поэта о судьбе иных цивилизаций и героев прошлого. Но все эти стихи меньше всего напоминают «реконструкцию прошлого»; стремление поэта вовсе не в том, чтобы рисовать картины на исторические темы. В них ощутимо бьется пульс современности.-

Безумцы и поэты наших дней

В согласном хоре смеха и презренья

Встречают голос и родных теней,—

 

так начинает Брюсов стихотворение об одном из своих любимых героев — Данте. «Голос родных теней» дорог поэту не только величием мысли героев прошлых эпох, но и тем, что в нем явственно слышно то, что особенно важно сейчас самому поэту.

 Героев Брюсова объединяет ясность и определенность характера, дерзновенность мысли, преданность избранному пути, страстность служения своему призванию и своему историческому предназначению. И ассирийский царь-завоеватель, и безымянный халдейский пастух, который «первый начертал пути своих планет», и Данте, «веривший в величие людей», и все остальные его герои — разрушители и созидатели — при всей несовместимости и по существу противоположности своих поступков — все они прежде всего деятельны. Брюсова привлекает сила ума и духа этих людей, дарующая им возможность возвыситься над сиюминутными будничными заботами и мелкими страстями, открыть неведомое, повести мир к новым рубежам. Правда, герои Брюсова всегда одиноки, ими движет Рок, или личная жажда познания, или страсть к власти. Никому из них не свойственно чувство служения людям, никто не идет на самопожертвование, но в то же время сила и страстность их характеров, устремленность к единой цели не только поднимает их над заурядностью, но как бы превращает в творцов истории.

Объясняя и пытаясь внутренне оправдать вызывающее одиночество своих героев, Брюсов замечает:

 

К нам немного доходит из прошлого мира,

Из минувших столетий,— немного имен;

Только редкие души, как луч Алтаира,

Как звезда, нам сияют из бездны времен.

Возможно, ощущение разъединенности этих героев с людьми своего времени приводили Брюсова к излишней картинности, определенной риторичности и холодности в некоторых из этих стихов.Тонко почувствовав эту особенность, Горький писал в рецензии на «Третью стражу», что Брюсов «во всех стихотворениях этого цикла напоминает почему-то о благополучно здравствующем французском академике-поэте Хозе Марии Эредиа». Сравнивая Брюсова с поэтом-парнасцем Эредиа, Горький намекал на определенную «отстраненность» Брюсова от героев, холодность его красок, некоторую музейную глянцевитость и картинную экзотичность его героев. Не соглашаясь с критикой Горького, Брюсов писал ему: «... отличие их от сонетов Эредиа важное. У того все изображено со стороны, а у меня везде — ив «Скифах», и в «Ассаргадоне», и в «Данте» — везде мое «я». Право же, дьявольская разница!».

В этом споре правда была все же на стороне Горького. Брюсовское «я» действительно очень ощутимо во многих стихах, но, декларируя свою близость к разным историческим персонажам, Брюсов по существу оставался безразличен к самой сути их дела.

Я все мечты люблю, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих,—

заявлял он в программном для этого сборника стихотворении «Я». Это поклонение «всем богам» оборачивалось бесстрастием, а иногда и сухой риторикой.

В «Третьей страже» Брюсов продолжает и развивает урбанистическую тему, основы которой были заложены в ранних сборниках?? Он писал И. Бунину: «...мы мало наблюдаем город, мы в нем только живем и почему-то называем природой только дорожки в саду, словно не природа камни тротуаров, узкие дали улиц и светлое небо с очертаниями крыш. Когда-нибудь город будет таким, как я мечтаю, в дни отдаленные, в дни жизни, преисполненные восторга. Тогда найдут и узнают всю красоту телеграфных проволок, стройных стен и железных решеток» (I, 595).

Брюсов в эти годы немало строк посвящает городской жизни, городскому пейзажу. Дом у него — это именно городская квартира, куда доносится уличный шум, звонки трамваев, гудки автомобилей и т. п. («Когда опускается штора...» и др.). Он любуется городом, прямо говорит:

Я люблю большие дома

И узкие улицы города,—

но это не заглушает для него режущих диссонансов, не закрывает давящей, античеловеческой сути жизненных отношений, жизненного неустройства. Доминирующее ощущение — одиночество, мертвенность обстановки. Город подчиняет себе человека, подавляет его, делает беззащитным и слабым. В брюсовских стихах варьируются строки: «В ущельи безжизненных зданий», «Среди неподвижных зданий». Мертвыми он называет дома, мертво-бесстрастными — улицы. Ощущение мертвящей враждебности диктует ему жестокие признания: «В городе я — как в могиле... Каждая комната — гроб!» Его начинает преследовать видение мертвого города, конца света, не то чтобы бренности, а обреченности жизни. Современный мир представляется незавершенным зданием, где по шатким строительным лесам двигаются растерянные, не ведающие смысла этого блуждания люди («В неконченом здании»). Строительные леса качаются, дрожат, они вот-вот рухнут.

В его воображении возникает «близ яркой звезды умирающий мир». И хотя здесь он говорит о мире, находящемся где-то в просторах вселенной, речь идет, разумеется, о земной цивилизации. Он рисует безжизненные, брошенные обитателями города («В дни запустении»). Лишь одинокий смельчак рискует вернуться сюда, чтобы познать былое. Даже путник, проходящий осенью мимо заколоченных летних дач, представляется ему гостем из далеких столетий:

Так в сон столицы опустелой

Войдет неведомый пришлец.

«Унылый и усталый» мир близится к концу; возможно, стоит на роковой черте, за которой — или опустошенность, духовная приниженность человека, его рабская покорность веками установленным порядкам, или взрыв стихийных сил протеста против губящих все живое установлений,— такова суть поэмы «Замкнутые». Брюсов убежден:

И все, что нас гнетет, снесет и свеет время,

Все чувства давние, всю власть заветных слов,

И по земле взойдет неведомое племя,

И будет снова мир таинственен и нов.

Конечно, в восприятии и понимании Брюсова, надвигающийся катаклизм — это не социальная революция, и обреченная на гибель цивилизация — не обусловленный капиталистическими порядками образ жизни людей. Он не знает, кто и что несет гибель данной цивилизации, но ее обреченность, конечность ощущает ясно. Он не знает, и кто придет на смену нынешнему поколению, недаром у него так часто звучит эпитет «неведомый» — «неведомое племя», «неведомый пришлец» и т. п. Поэт улавливает как бы подземный гул. Грозы еще нет, но уже есть ее предощущение. Чувство готовящихся событий пронизывает многие стихи: «Я — узник, раб в тюрьме, но вижу поле, поле... О солнце! о простор! о высота степей!» Он обращается к своим сотоварищам, зовет их, верит, что они будут впереди, откроют путь к «предсказанному раю».

В мире широком, в море шумящем

Мы — гребень встающей волны.

Странно и сладко жить настоящим,

Предчувствием песни полны.

Мажорный тон, оптимистическая убежденность в грядущем обновлении мира составляет одну из самых замечательных черт этой книги Брюсова.

"Спустя три года после появления «Третьей стражи», в конце 1903года, вышел следующий поэтический сборник Брюсова — «Urbi et Orbi» («Городу и миру»). Газетные фельетонисты не преминули поехидничать по поводу того, что Брюсов-де мол вообразил себя папой римским (формула «Urbi et Orbi» использовалась римскими папами в благословениях).

Вспоминая в «Третьей страже» свои первые выступления в печати, выпуски «Русских символистов», Брюсов писал:

Далеко первая ступень.

Пять беглых лет — как пять столетий

Еще более далекими видятся эти годы ему сейчас. Он повторяет: «Давно ушло начало»,— в на то, «чем прежде был», смотрит уже как бы со стороны.

Надо сказать, что за эти годы произошли серьезные перемены в самом лагере символистов. Наряду с так называемыми «старшими» символистами (К. Бальмонт, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Ф. Сологуб, прежде всего, разумеется, сам Брюсов — к тому времени признанный лидер этой группы) возникли новые имена. В московских литературных кружках начал все чаще появляться сын известного математика профессора Н. В. Бугаева, студент естественного отделения математического факультета Московского университета Борис Бугаев (литературную известность он получил иод псевдонимом Андрей Белый); в Петербурге, а затем и в Москве заговорили о молодом поэте Александре Блоке; в среду символистов вошел племянник известного философа Вл. Соловьева Сергей Соловьев и другие. Их стали называть «младшими» символистами, хотя по возрасту они не были так уж далеки от «старших». Между ними и Брюсовым изначально обнаружились существенные разноречия. В обращенном к этой группе стихотворении (оно так и было названо «Младшим») Брюсов писал:

Они Ее видят! они Ее слышат!

С невестой жених в озаренном дворце!

Светильники тихое пламя колышат,

И отсветы радостно блещут в венце.

 

А я безнадежно бреду за оградой

И слушаю говор за длинной стеной.

Голодное море безумствовать радо,

Кидаясь на камни, внизу, подо мной.

По свидетельству одного из близких знакомых Брюсова П. Перцова, стихотворение было написано после длительного разговора о только-только появившихся первых стихах А. Блока. Но смысл и суть этого стихотворения были гораздо шире. Даже самим названием подчеркнут обобщенный характер который Брюсов еще больше усилил, сняв эпиграф из Блока, предпосланный первопечатному тексту.

Та, которую «они» видят и слышат,— это Вечная Женственность, Прекрасная Дама, Мировая Душа. Услышать ее — значит приобщиться к некоему ирреальному свету, который озарит душу поэта, поведет за собой, даст возможность достичь высшего знания и высшей гармонии, очищения души. Эти мистические упования рационалист Брюсов разделить никак не мог. Поэтому он и рисует себя «за оградой», говорит о «непонятном» свете, о том, что “напрасно” ищет на небе звезду, что он не в силах сорвать ьяжкие запоры, чтобы проникнуть в храм, где творится священное действо…

Брюсов создает образ нового, строящегося мира. Он видит в нем осуществление лучших идеалов человечества, воспевает волю и силу народа, способность противостоять любому врагу, преодолеть разруху. Особый интерес вызывает у Брюсова образ вождя революции В. И. Ленина, чья гениальная мысль вела за собой миллионы. Р траурные дни января 1924 года он пишет проникновенные строки:

 

Кто был он? — Вождь, земной Вожатый

Народных воль, кем изменен

Путь человечества, кем сжаты

В один поток волны времен.

Брюсов стал одним из родоначальников советской литературной Ленинианы.

Последние поэтические сборники Брюсова примечательны и тем, что в них появляются разделы своеобразных стихов, которые сам автор именовал «научной поэзией». Это была давняя идея Брюсова, он развивал ее еще в конце девятисотых годов. «Изменяются воззрения человечества на природу и вселенную...— писал он в 1909 году,— но поэзия как будто не замечает ничего из этого» 1. И чтобы преодолеть этот разрыв, он пытается ввести в стихи последние данные точных наук, создает стихи о последних открытиях вплоть до теории относительности А. Эйнштейна, о научных предвидениях. Свидетель первых шагов воздухоплавания, очевидец первых полетов, он немало стихов посвящает авиации, видит в ней огромную победу творческого гения человека и прозорливо предсказывает, что следующим шагом должен стать _ «междупланетный аэро». Так он соприкоснулся с космической эрой в развитии человечества.

Рядом с проникновенными и глубокими стихами о революции, с тонкими лирическими строками («От столетий, от книг, от видений...», «Я вырастал в глухое время...» и др.) в его поздних стихах все же немало рассудочности

 я книжности. Последний период его творческого цуги не отмечен столь же значительными художественными достижениями, как первые годы. Больших творческих удач, в эти годы он добивался, пожалуй, в другой области — в исследовательских и литературно-критических работах.

Брюсов внес огромный вклад в строительство новой, советской культуры. Вскоре после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву он пришел к народному комиссару просвещения А. В. Луначарскому с предложением сотрудничества и быстро стал одним из активнейших работников Наркомпроса, в сферу деятельности которого входило тогда не только собственно просвещение, но, по сути дела, вся культурная работа в стране. Брюсов становится заведующим Библиотечным отделом этого наркомата (раньше, еще в 1917 году, он начал руководить Всероссийской книжной палатой), в 1919 году — заместителем, а несколько позже заведующим Литературным отделом Наркомпроса. Он возглавляет журнал «Художественное слово», его статьи, рецензии и обзоры регулярно появляются на страницах ведущего литературно-критического журнала того времени «Печать и революция». Одно время председатель, потом почетный член Всероссийского союза поэтов, он был неизменны»! участником, а во многих случаях и председателем всевозможных литературных вечеров, поэтических концертов, выступлений, дискуссий, диспутов, обсуждений.

Вряд ли можно найти сколько-нибудь примечательное явление в русской поэзии за эти годы, на которое в той или иной форме не откликнулся бы Брюсов. В своих статьях он настойчиво предостерегал от торопливости, от стремления забежать вперед, от попыток построения некоей выдуманной, тепличной «пролетарской культуры», оторванной от всего предшествующего развития. Ясность исторического мышления Брюсова не позволила ему разделить субъективистские построения вождей Пролеткульта. Он сам так определил в 1920 году тот. главный критерий, которым руководствовался, оценивая новые произведения, рожденные Октябрем: «Мы ждем глубокого переворота в русской литературе, ждем произведений, которые воплотят в себе дух нашей революции, и приветствуем все первые намеки на такое воплощение. Но торопить художественное творчество никто не в силах. Дело не в том, чтобы писать о революции, но чтобы художественно претворить ее. Мы твердо верим, что все русские писатели старшего и младшего поколения, оставшиеся верными России, не могут не понять все величие переживаемого нами исторического момента и не могут не найти для выражения его ярких образов в своем творчестве» 1.

Брюсов придавал особенно большое значение воспитанию молодого поколения советских писателей, видел в этом одну из самых главных своих задач. Он считал, что обучить человека, не обладающего талантом, литературному мастерству нельзя, но дарование можно развить “...вполне выразить свое дарование, в полноте высказать свою душу поэта — может лишь тег, кто в совершенстве владеет техникой своего искусства” (III, 457),— эти слова Брюсов не уставал повторять. Сам виртуозно владевший стихом, он стремился обучить этому всех, кто проявлял одаренность.

«Студия стиховедения» в Москве, где он читал курс по метрике и ритмике весной 1918 года, сменяется студией, организованной им при Литературном отделе Наркомпроса. Возникают и другие подобные объединения. Наконец, в 1921 году по его инициативе был создан Высший литературно-художественный институт, которому в 1924 году было присвоено имя его основателя и руководителя. Институт просуществовал недолго. Вскоре после смерти Брюсова он был закрыт и слился с другими высшими учебными заведениями., Но короткие годы его существования, лекции Брюсова, проводившиеся им занятия в классе стиха, оставили яркие и благодарные воспоминания у студентов, многие из которых стали впоследствии ведущими советскими писателями.

В декабре 1923 года Брюсову исполнилось пятьдесят лет. В день юбилея, 17 декабря, в Большом театре состоялось торжественное заседание. Событие по тем временам необычное, показывавшее то внимание и уважение, которое отдавало молодое Советское правительство маститому поэту. Доклад на юбилейных торжествах сделал А. В. Луначарский. В грамоте Всероссийского Центрального Исполнительного комитета, которая была вручена Брюсову, отмечались его выдающиеся заслуги. Особо подчеркивалось: «После Октябрьской революции он немедленно и твердо вступил в ряды ее работников, а с 1919 года в ряды Российской Коммунистической партии. Он воспел с присущим ему талантом этот величайший в мировой истории переворот. Последние шесть лет он неизменно работает на ниве коммунистического народного просвещения и является создателем и руководителем Института Литературы, привлекшего к себе многие десятки пролетарских и крестьянских молодых талантов, учащихся у него мастерству слова» *.

Отвечая на приветствия, Брюсов подчеркивал, что весь его творческий путь един, «...теперь, в последний период моей жизни,— говорил он,— я вернулся в «Дом отчий»,— так все это было мне просто и понятно. Никакой метаморфозы я в себе не чувствовал. Я ощущаю себя тем, кем я был». Он говорил о необходимости идти и дальше вперед, о своем стремлении окружить себя молодежью, чтобы учить ее и учиться у нее. «...мое самое большое стремление — быть с молодыми и понять их» 2,— в этом он видел и свой долг и непременное условие дальнейшего продвижения в том деле, которому посвятил всю жизнь. Свою речь он заключил строфой А. Фета:

Покуда на груди земной

Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой

Мне будет внятен отовсюду.

 Его одушевляло то дело, которым он был занят, его радовало то новое, что входило в жизнь; он был счастлив тем, что свои силы, свой талант, свой литературный дар он поставил на службу народу, что стал активным строителем новой, социалистической культуры.

Брюсов был полон новых замыслов. В его архиве, среди его бумаг сохранилось немало проектов — и творческого, и литературно-издательского, и организационного характера. Но реализовать их ему было не суждено. Меньше чем через год после того, как торжественно отмечался его полувековой юбилей, 9 октября 1924 года он умер. '

Обращаясь к Брюсову в дни его пятидесятилетия, Б. Пастернак писал:

Что мне сказать?..

………………

Что сонному гражданскому стиху

Вы первый настежь в город дверь открыли?

Что ветер смёл с гражданства шелуху

И мы на перья разодрали крылья?

 

Что вы дисциплинировали взмах

Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной,

И были домовым у нас в домах

И дьяволом недетской дисциплины?

 

Что я затем, быть может, не умру,

Что, до смерти теперь устав от гили,

Вы сами, было время, поутру

Линейкой нас не умирать учили?

Учитель, наставник, руководитель — таким он видится Б. Пастернаку. Вот свидетельство другого поэта, человека совсем иного жизненного пути и иного мировосприятия, С. Есенина: «Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в истории развития русского стиха... После смерти Блока это такая утрата, что ее и выразить невозможно. Брюсов был в искусстве новатором... Утрата тяжела еще более потому, что он всегда приветствовал все молодое и свежее в поэзии» 1.

Как это непохоже на развязные утверждения иных критиков. «Валерий Брюсов не принадлежит к числу тех поэтов, которых знает и читает рабоче-крестьянская страна»,— высокомерно третировал поэта еще при его жизни один из ведущих рапповских критиков Л. Авербах ?. Странным образом подобные суждения совпадали и находили поддержку в крайне эстетских кругах. К счастью, история рассудила иначе. Лучшее в поэтическом наследии Брюсова выдержало самую суровую проверку — проверку временем.

Почти вековая давность отделяет нас от первых поэтических опытов Брюсова. Приблизительно такой же срок отделял первые сборники Брюсова, скажем, от последних стихов Г. Державина. Огромный период, огромный срок. Современниками Брюсова были такие титаны, как В. Маяковский, А. Блок, С. Есенин. Позже пришла целая плеяда замечательных поэтов, прославивших советскую литературу на весь мир. И если ни время, ни творчество других писателей не отдалили и не заслонили от нас Брюсова, то мы можем твердо сказать, что его поэзия стала вечной и неизменной спутницей многих поколений.

Поэзия Брюсова интеллектуальна, интеллектуальна в самом лучшем, самом высоком значении этого слова. Общение с ней требует напряженной работы мысли, она побуждает читателя постоянно расширять свои знания, знакомиться со все новыми и новыми звеньями в истории мировой культуры. Она вызывает желание учиться, учиться не только эмоционально переживать, но и понимать стихи, видеть красоту в творениях разных поэтов, разных эпох и разных народов. Она учит уважению к человеческой мысли. Необычайно привлекателен и сам духовный облик Брюсова — его энциклопедическая образованность, высокая культура, его стремление к познанию и овладению всеми сокровищами мысли, накопленными человечеством, его глубокая убежденность, что все достигнутое и завоеванное человеческим гением никогда не канет в небытие, будет служить людям.

Один из образованнейших людей своего времени, человек тонкого и высокого вкуса, А. В. Луначарский говорил: «Читать Брюсова — огромное наслаждение. Необычайное удовольствие читать его вслух, ибо он, в отличие от многих и многих поэтов... требует от чтеца необыкновенной четкости и подъема. Он заставит вас подкрутить все свои струны, иначе он не прозвучит, он даст вам, чтецу, возможность вызвать до галлюцинации яркие образы, которые зажигаются перед вами и вашими слушателями. И какое огромное разнообразие, какая панорама, какой сверкающий калейдоскоп этих образов пройдет перед вами по мере того, как вы будете перелистывать страницы Брюсова!»

Читатель данной книги сможет сам убедиться в глубокой справедливости этого суждения.