Панаевский цикл Н.А. Некрасова и Денисьевский цикл Ф.И. Тютчева

Смоленский государственный педагогический университет

Контрольная работа

по истории русской литературы XIX века:

«Панаевский цикл Н.А. Некрасова и

денисьевский цикл Ф.И. Тютчева»

Выполнила студентка 4 курса

филологического факультета

заочного отделения

Зарубина Э.А.

Преподаватель: Семенцова Т.А.

Смоленск 2004 г.

«Читая чужие биографии, мы словно требуем некой компенсации за то, что в наших собственных жизнях не случается, увы, ни черта».

Харуки Мураками

Каждое время рождает своего поэта. Во второй половине девятнадцатого века не было поэта популярнее, чем Н. А. Некрасов.

Творчество Некрасова разнообразно по тематике. Но какой бы она ни была, неизменно одно: во всех стихотворениях ярко выражено нравственное кредо поэта. В своих произведениях он ставит героя перед выбором, но не отворачивается в эту трудную для него минуту, а пытается проникнуться его взглядом на жизнь. Некрасов не боится позволить герою заглянуть в свой внутренний мир и дать оценку своих действий и поступков. Таким образом, явными оказываются самые потаенные уголки человеческой души, моральные и нравственные принципы человека.

В сборнике 1856 года, в его четвертом разделе, Некрасов выступает с оригинальным циклом стихотворений о любви. Предшественники поэта предпочитали изображать прекрасные мгновения этого чувства. У Некрасова "проза" и "поэзия" в любви сочетаются. У него любовь — земное чувство. Поэтому отношения между любящими достаточно сложны: "Мы с тобой бестолковые люди...", "Я не люблю иронии твоей...", "Да, наша жизнь текла мятежно..." Их духовные и нравственные искания являются продолжением личной драмы.

То сердце не научится любить,

Которое устало ненавидеть.

Эта мысль рефреном проходит через все творчество Н. А. Некрасова.

Некрасов отдал дань романтизму сборником стихотворений "Мечты и звуки" (1840), жестоко осужденным, даже высмеянным тогда же Белинским. Зрелый Некрасов, начиная со стихотворения "В дороге" ("Скучно? скучно!.. Ямщик удалой...") 1845 года, является продолжателем пушкинской линии в русской поэзии - по преимуществу реалистической. И здесь Некрасов выступает как выдающийся новатор, существенно обогативший русскую лирическую поэзию, расширивший горизонты действительности, охваченной лирическим изображением.

 "Ночь. Успели мы всем насладиться. Что ж нам делать? Не хочется спать", - начинается стихотворение 1858 года. Вот еще один шедевр некрасовской любовной лирики "Я не люблю иронии твоей" Одновременно это и образец интеллектуальной поэзии, герой и героиня культурные люди, в их отношениях ирония и высокий уровень самосознания. Они знают, понимают судьбу своей любви и заранее грустят.

"От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви," –

 Большое место в этом сборнике заняла лирика в собствен­ном смысле слова, лирика интимная. И здесь в полной мере проявилось его художественное нова­торство.

«Когда из мрака заблужденья..., Давно — отвергнутый тобою...,Я посетил твое кладбище..., Ах, ты, страсть роковая, бесплодная... и т.п. буквально заставляют меня рыдать»,— писал Некрасову Чернышевский. Н. Н. Скатову принадлежит любопытное наблюдение над тем, что Некрасов, как и Тютчев, создает в интим­ной лирике «не традиционно один, а два характера, из которых женский оказывается чуть ли не главным».

Лирическая героиня Некрасова выписана более, чем обладательница определенного характера: она - личность, знающая волнения, тревоги, испытывающая необходимость утвердить то_, что ей кажется справедливым, умеющая сама найти выход из горестных обстоятельств. Некрасов как конкретная личность сам близко знал таких женщин. Одна из них — А.Я.Панаева, наделенная красотой, обаянием, а главное, незаурядным умом и характером!

Авдотья Яковлевна вызвала у Николая Алексеевича большую любовь и опосредованно повлияла на создание необычного цикла стихов, вошедшего в историю литературы под названием «панаевского».

Многие из стихов этого цикла — «Тяжелый крест достался ей на долю…», «Давно отвергнутый тобою...»_, «Прости! Не помни дней паденья…»_, «Да, наша жизнь текла мятежно...», «Мы с тобой бестолковые люди…» и другие – Некрасов включил в состав сборника 1856 года, то есть откровенно показал читателям, что дорожил этими произведениями.

Вспомним стихотворение «Да, наша жизнь текла мятежно...» (1850). Оно увлекает и силой выраженного в нем чувства и видением этапов любви, и найденной художником формой выражения этого чувства, и взаимодействием (в самих формах выражения) психологического, социально-реального, автобиографического начал.

Самые первые строки — своеобразный конспект повести или романа, открывающий напряженность, динамизм отношений любви, их зависимость от воздействия мира: «Да, наша жизнь текла мятежно, Полна тревог, полна утрат». Любящие расстались на время — и вот в каком обилии конкретных признаков быта, с какими верными указаниями на терпеливость ожидания изобража­ется жизнь:

Но с той поры, как все кругом меня пустынно,

 Отдаться не могу с любовью ничему,

 И жизнь скучна, и время длинно,

 И холоден я к делу своему.

Психологически оправданное чувство ожидания уводит героя к воспоминаниям о начале любви. Там_, в воспоминаниях — несомненные признаки и роста любви, и роста сомнений:

...переживаю вновь

И первое движенье страсти,

Так бурно взволновавшей кровь,

И долгую борьбу с самим собою,

И не убитую борьбою,

Но с каждым днем сильней кипевшую любовь.

Как долго ты была сурова...

Главенствующая роль в этом еще не созданном, но созидаемом союзе сердец принадлежала вере (не случайно слово «вера» или производные от него включаются в текст так концентрированно):

Как ты хотела верить мне,

И, как и верила, и колебалась снова,

И как поверила вполне!

 

При таком понимании изменчивости форм бытия человек, естественно, хочет обнаружить в нем надежные, незыблемые цен­ности. Одна из них — любовь, творящая, возводящая свои вер­шины:

Счастливый день! Его я отличаю

 В семье обыкновенных дней;

 С него я жизнь мою считаю,

 Я праздную его в душе моей!

По-своему значительна и последняя строфа стихотворения: в ней за женщиной признается право на свободу чувства, на само­стоятельное решение судьбы. Однако в той же строфе авторская мысль снова обращает­ся к признанию диалектики жизни и чувства:

Скажи! я должен знать... Как странно я люблю!

 Я счастия тебе желаю и молю,

 Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки,

 Души моей смягчает муки...

Так обстоятельно и захватывающе раскрытый в стихотворении «Да, наша жизнь текла мятежно...» новый для своего времени взгляд на счастье, на любовь, на любимую будет устойчив, обяза­телен для всех следующих произведений Некрасова на ту же те­му. Не встретится в них застылости, однообразия в отношении к живому чувству любви. Крайние проявления этого чувства выражены в предельно четком четверостишии (1855—1856):

О сердце бедное мое!

Боюсь: ты скоро изнеможешь...

Простить не можешь ты ее...

Зачем же не любить не можешь?..

Особенно интересна для наших наблюдений группа стихотво­рений Некрасова о письмах, то есть своего рода документах любви. Первое из них — ранее называвшееся «Письма» (1852), — открывается характеристи­кой противоречий чувства:

О письма женщины, нам милой!

 От вас восторгам нет числа,

 Но в будущем душе унылой

Готовите вы больше зла.

Затем, в соответствии с такой экспозицией, представляется от­нюдь не однозначное к ним отношение при будущих прочтениях: «Подчас на них гляжу я строго, Но бросить в печку не могу»; «правды в них и проку мало». Однако при всем этом — «Они мне милы».

Более поздний текст с заглавием «Письма» (1855) целиком основан на раскрытии, казалось бы, взаимоисключающих начал. Письма продиктованы сердцу любовью, в них запечатлены «души <...> черты, Корыстному волненью непричастной», но они со зло­бой сожжены той рукой, «Которая с любовью их писала!». Поэт, очевидно, дорожа этими стихами, включил их в свой первый про­граммный сборник и затем перепечатывал во всех прижизненных собраниях стихотворений.

И вот — 1877 год: «Горящие письма». Как и в 1855 году, сох­раняется мотив сожженных писем, вызывающий в памяти извест­ное стихотворение А. С. Пушкина «Сожженное письмо». Правда, мотивировки сожжения разные: «она велела» — у Пушкина, «зло­ба» — в стихотворениях Некрасова. Сохраняется и раскрытие про­тиворечивости чувств, а также поступков человека, обусловлен­ных его настроем и социальными обстоятельствами. Не отец, не старший брат, как принято было в ту пору, определил судьбу жен­щины: «Свободно ты решала выбор свой». Этот смелый шаг по­влек за собой и другие:

«Но ты идешь по лестнице крутой

 И дерз­ко жжешь пройденные ступени!..»

И хотя «он», любящий, умом признает за женщиной право самостоятельных решений, сердцу его тревожно и больно:

«Безумный шаг!., быть может, роковой...»

Если продолжить наблюдения над общими особенностями про­изведений Некрасова о любви, наблюдения над изображением «благородного сердца», то следует сказать, как устойчивы, часто употребляемы и некоторые обозначения ситуаций жизни и свойств личности лирической героини. Избранница героя-интеллигента не только «подруга трудных, трудных дней», «подруга темной учас­ти», но единомышленница человека, избравшего нелегкую писа­тельскую стезю (см. «Последние элегии», 1855).

Одна из цитированных элегий («Ты меня отослала далеко...») включала в себя обращение к женщине-дру­гу. «Другом одиноким, больным и бездомным» представала «она» из воспоминаний рассказчика в более раннем стихотворении «Еду ли ночью по улице темной...» (1847). Еще годом ранее в произведении «В неведомой глуши, в деревне полудикой...» раскрывалось, что же привносит женщина-друг в отношения любящих:

И думал, что душе, довременно убитой,

Уж не воскреснуть никогда.

Но я тебя узнал... Для жизни и волнений

В груди проснулось сердце вновь:

Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений

С души изгладила любовь...

Поскольку отношения любящих не односторонни, другом на­зывается и «он»: «ревнивый твой друг» («Если мучимый страстью мятежной...»), «Еще твой друг забыть не мог» («Так это шутка? Милая моя...»), «Я друг, а не губитель твой...» («Тяжелый год — сломил меня недуг...»). При таком доверии и понимании образ любого из друзей естественно соотносится с образами сердца, любви, бурь, души, которая может быть «возмущена», «безвременно убита» или, напротив, возрождена к жизни.

В его «песнях любви», кроме чувства, его развития, состояния любящих в определенные периоды или при определенных жизнен­ных обстоятельствах, изображаются общее дело и семья. Это было совсем новым для русской лирики. И если в «Последних эле­гиях» общее дело обозначено несколько глухо, в более поздних произведениях оно будет раскрываться определеннее, например, в цикле «Три элегии» (1874):

Все, чем мы в жизни дорожили,

Что было общего у нас, —

 Мы на один алтарь сложили —

 И этот пламень не угас!

Отношения супругов, семья, ее вершины и будни заняли замет­ное место в стихах «панаевского» цикла. Из воспоминаний Л. Я. Панаевой известно, как серьезно смотрел на брак и семью Некрасов-человек, полагая, что в эти ответственные отношения должны вступать люди, понимающие один другого, близкие по об­разу мыслей, образу жизни. Можно вспомнить суждения Нико­лая Алексеевича о любви (в самом широком смысле) и дружбе, имеющие характер откровенных признаний. 12 апреля 1857 года он писал из Рима Л. Н. Толстому: «Мысль, что заболит другое сердце, может меня остановить от безумного или жестокого по­ступка — я это говорю по опыту; мысль, что есть другая душа, ко­торая поскорбит или порадуется за меня, наполняет мое сердце тихой отрадой, <...> для такой души я не в состоянии пожалеть своей...» (X, 330). Через месяц тому же адресату, из Парижа: «...и вот является любовь. Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению — страшного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы — и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности <.. .>. Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора» (X, 334—335).

Здесь уместно сказать о лирической миниатюре «Поражена потерей невозвратной...». Изображенная в ней ситуация такова: у супругов — горе. Под этим художественным фактом — «потерей невозвратной» — был и реально-биографический факт: случившая­ся весной 1855 года смерть маленького сына Панаевой и Некра­сова. Мотив горя в семье (обращаемся к стихотворению), горя, вторгшегося в разделенную любовь, как и тема семьи, были новы­ми, нетрадиционными для отечественной лирики. Супругам кажет­ся, что жизнь застывает, что возврат к ней невозможен:

Я жду... но ночь не близится к рассвету,

 И мертвый мрак кругом... и та,

 Которая воззвать могла бы к свету —

 Как будто смерть сковала ей уста!

Окруженные мраком, видящие перед собой смерть и ограни­ченность жизни, он и она, конечно, попали в экстремальную си­туацию. И очень важно, что в такой ситуации ответственным за все, но, прежде всего за судьбу, состояние, самочувствие любимой, считает себя мужчина. Его внимание, его забота направлены к то­му, чтобы помочь вывести из отчаяния ту, которой сейчас несрав­ненно труднее:

Лицо без мысли, полное смятенья,

Сухие, напряженные глаза —

И, кажется, зарею обновленья

 В них никогда не заблестит слеза.

Как выразительна и психологически насыщена характеристика горюющей матери! Выразительна потому, что художник уловил главное: потрясенность, смятенье — до потери мысли, до потери речи. Он заметил и упорство, нежелание сдаться «мертвому мра­ку»: отсюда — «Сухие, напряженные глаза». В сердце мужа воз­никла надежда на то, что жена, мать «воззвать могла бы к свету» (таковы сила, возможности женской любви). Но этого не проис­ходит...

Возвращаясь к мысли о живом, подчас преходящем характере любви, скажем, что Некрасов-художник не боится изображать по­являющиеся на пути любящих испытания, тревоги, заботы, под­час круто все меняющие. Напомним строки из стихотворений «Еду ли ночью по улице темной...» («Не покорилась — ушла ты на во­лю, Да не на радость сошлась и со мной...») и «Тяжелый крест достался ей на долю...» («Кому и страсть, и молодость, и волю — Все отдала — тот стал ее палач!»).

С самыми разными основаниями связаны возникновение и пе­реживание качественно неодинаковых состояний любви. Подчас она определяется настроением («Если, мучимый страстью мятеж­ной...», «Ты всегда хороша несравненно...», «Я не люблю иронии твоей...» и т. д.), подчас зависит от времени жизни, встреч, обще­ния («Я посетил твое кладбище...», «Давно — отвергнутый то­бою..!»). В последнем из названных стихотворений изображаются фазы любви, обусловленные также разными обстоятельствами. Первая: «он», не получив признания, пытался уйти из жизни, бро­ситься в волны, но они «грозно потемнели» и остановили печаль­ное намерение. Вторая: счастье взаимности, полноты жизни при наличии общих интересов. И еще один поворот: любовь ушла, жизнь утратила притягательность, что якобы понимает сама при­рода («волны не грозят сурово, А манят в глубину свою...»).

В изумительной лирической миниатюре «Прости» (1856), по форме своей вызывающей ассоциацию с заклинанием (перечисле­ние того, что не надо помнить), определенно прочерчена линия зависимости состояния любви от хода жизни:

Прости! Не помни дней паденья,

Тоски, унынья, озлобленья, —

 Не помни бурь, не помни слез,

 Не помни ревности угроз!

Однако при всем этом герой наделен благодарной памятью, ему горька мысль о расставании с былым. Ему хочется, чтобы об­щее прошлое осталось дорогим и для его избранницы. Развитие авторской мысли в этой миниатюре интересно тем, что светлое чув­ство, признательность к пережитому толкуются как возможность противостоять неизбежным крайностям. После упоминания о них с противительного союза «но» начинается программное утвержде­ние. Очевидно, нельзя пройти и мимо того, как высоко поднято чувство любви, сколько дает оно для жизни:

Но дни, когда любви светило

 Над нами ласково всходило

 И бодро мы свершали путь, —

Благослови и не забудь!

Бодрость при свершении пути как производное от того, что было, ласкало, согревало «светило любви», — сколько тут челове­ческой и художнической щедрости!.. Появление в образной ткани стихотворения метафорической цепочки «любви светило» — «путь» не является неожиданным. В первой, такой наполненной житей­ским материалом строфе уже было упоминание о бурях.

«Любви светило» наделяется свойствами живого существа: оно «ласково всходило». Его действие направлено прежде всего на душу, сердце. Не случайно в художественной ткани многих «пе­сен любви» у Некрасова есть образы души, сердца, а в органиче­ском взаимодействии с ними — мира, будущего и т. п. В стихотво­рении «Мы с тобой бестолковые люди...» (1851): «Говори же, ког­да ты сердита, Все, что душу волнует и мучит!» В стихотворении «Влюбленному» (1856):

За счастье сердца моего

 Томим болезнию ревнивой,

Не допускал я никого

В тайник души моей стыдливой.

Явной продуманностью отмечена сцепленность этих понятий и образов в «Последних элегиях» (1853). В первой из них читаем: «Душа мрачна, мечты мои унылы, Грядущее рисуется темно», Во второй: «И в целом мире сердце лишь одно — И то едва ли — смерть мою заметит...» И вот финальные строки третьей: «Чем солнце ярче, люди веселей, Тем сердцу сокрушенному больней».

В обозначаемом по первой строке отрывке неизвестных лет «И тихой женщины какой-то...» «она» называется «желанной Ду­шою», «тихой», «доброй моей». Ее отсутствие ведет к горькому убеждению: «Без ласки сердце глохнет» (II, 537). Рядом можно поставить еще один отрывок, тоже неизвестных лет, где основным и единственным признаком дорогой женщины из прошлого высту­пает ее душа: «Не знал я той, что мне внимала, Не знал души твоей тогда» («Так умереть? ты мне сказала...» — II, 538).

В стихотворении «Незабвенный вечер»:

«То не любовь, то только тризна

 По первой радостной любви».

Или в стихотворении «Сердце»:

 «Мне суждено молчать угрюмо

 Под гне­том рока и любви».

Своеобразие лирики Некрасова заключается в том, что в ней как бы разрушается лирическая замкнутость, преодолевается лирический эгоцентризм. И любовные стихи Некрасо­ва открыты для героини, для нее. Она входит в стихотворение со всем богатством и сложностью своего внутреннего мира. Некрасов шел новым и непростым путем. Так появляется в его поэзии «проза любви». Эта область противоречивых чувств и отношений потре­бовала новых форм для своего выражения. Сама их социаль­ность и корректировалась, и приобретала в пятидесятые — шестиде­сятые годы углубленный смысл.

Не просто создается характер героини в лирическом цикле, что уже само по себе ново, но и создается новый характер, в развитии, в разных, неожиданных даже, его проявлениях, самоотвержен­ный и жестокий, любящий и ревнивый. «Я не люблю иронии тво­ей...» — уже в одной этой первой фразе вступления есть характеры двух людей и бесконечная сложность их отношений. Вообще же некрасовские вступления - это продолжения вновь и вновь начинаемого спора, ссоры, диалога: «Я не люблю иронии твоей...», «Да, наша жизнь текла мятежно...», «Так это шутка? Милая моя...».

Обратим внимание здесь и на многоточия. Ими заканчиваются почти все произведения его интимной лирики. Это указание на фрагментарность, на неисчерпанность ситуации, на неразрешенность ее, своеобразное — «продолжение следует».

Целый ряд сквозных примет объединяет стихи в единства: такова доминанта мятежности. «Если мучимый страстью мятежной...» переходит в «Да, наша жизнь текла мятежно...». Вступление «Тяже­лый год — сломил меня недуг...» и «Тяжелый крест достался ей на до­лю...» тоже сводят эти стихи в некое единство. Устойчивость сообщают и постоянные эпитеты: «роковой» — один из самых люби­мых; «прости» соотносимо с «прощанием».

Все эти стихи следуют как бы корректирующими парами, ко­торые поддерживают «сюжет» лирического романа. Мотив писем («Письма») углубляет перспективу, расширяет «роман» во времени. А какой высокий взлет человечности заключает в себе драмати­ческий диалог стихотворения «Тяжелый крест достался ей на долю...».

 «Тяжелый крест достался ей на долю...» — начало стихотворения. Здесь, в первой строке, это еще только отвлеченное обозна­чение тягот, едва обновленный житейский оборот («нести крест»). Но он в этом качестве не остается, находит продолжение, на наших глазах материализуется, прямо вызывает уже образ надмогильного креста, получает, так сказать, поддержку в наглядности, развиваясь в мрачном, повторенном в четырех подряд строфах рефрене: «Близка моя могила... Близка моя могила... Холодный мрак могилы... Близка моя могила...». Слова последней строфы: «Как статуя прекрасна и бледна, Она молчит...» — располагаются в ряду тех же ассоциаций. То, что началось почти бытовым разговорным оборотом, завершилось скульптурным образом, памятником ей и ее страданию. Как глубоки в своей неразрешимости конфликт героев и признание правоты каж­дого из них!

Еще Чернышевский называл это некрасовское стихотворение луч­шим лирическим произведением на русском языке. Стихотворение - одно из самых трагичных у Некрасова,— стихотворение высокого строя, который определен прежде всего удивительным единством основного образа, осеняющего все стихотворение,— образа креста. Он соответствует высоте страдания и окончательного перед ликом близящейся смерти разговора.

"Денисьевский цикл" - художественное выражение душевной драмы. В нем любовь предстает в различных ипостасях: как возвышающее человека духовное чувство, как могучая, слепая страсть, как тайное чувство, некая ночная стихия, напоминающая о древнем хаосе. Поэтому тема любви звучит у Тютчева то как "союз души с душой родной", то как тревога, то как предостережение, то как горестное признание.

Человек сильных страстей, он запечатлел в стихах все оттенки этого чувства и мысли о неумолимой судьбе, преследующей человека. Такой судьбой была его встреча с Еленой Александровной Денисьевой. Ей посвящен цикл стихотворений, представляющий как бы лирическую повесть о любви поэта - от зарождения чувства до безвременной кончины возлюбленной.

В 1850 году 47-летний Тютчев познакомился с 24-летней Еленой Александровной Денисьевой, учительницей своих дочерей. "Денисьевский цикл" - своего рода роман, посвященный переживаниям жизни.

Началось все так: Даша и Катя (16 и 15 лет), дочки Тютчева от первого брака, учились в Смольном институте благородных девиц. Однажды, придя к ним, он увидел молодую классную даму, это была Елена (Леля) Денисьева, племянница и воспитанница Анны Дмитриевны Денисьевой, инспектрисы Смольного. Елена то хвалила, то журила девочек, а на острые реплики их отца откликалась переливчатым смехом. Он не мог отвести взгляда от ее глаз, цвета черной смородины после дождя...

Я очи знал - о, эти очи!
Как я любил их - знает Бог!
От их волшебной, страстной ночи
Я душу оторвать не мог, -

напишет скоро поэт. Если ему нравилась женщина, его было не остановить! Эта “блаженно-роковая” любовь продолжалась в течение пятнадцати лет и оборвалась лишь со смертью Елены Александровны. Она была на двадцать три года моложе поэта, что не помешало ей, по свидетельству Георгиевского, хорошо знавшего обоих, испытать “такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергичную любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником...”:

О, не тревожь меня укорой справедливой!
Поверь, из нас, из двух завидней часть твоя:
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.
И жалкий чародей перед волшебным миром,
Мной, созданный самим, без веры я стою;
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.

  В “денисьевском цикле” — разрушительность страсти, борьба, напряженность всех душевных сил, вызов, брошенный людской пошлости. Тютчев не мог жениться на Денисьевой, но имел от нее троих детей. Поскольку он был дипломатом, всегда занимал хорошие должности, то их роман был на виду и, естественно, подвергался осуждению окружающих. Любовь эта была трудной, горькой для обоих. Но особенно тяжело было Денисьевой. Поводов для сцен у измученной женщины было предостаточно. Это и нередкие отлучки Федора Ивановича, и нечаянно оброненное нежное письмо к жене... С семьей он не порвал, да никогда бы и не решился на это. Мучительная раздвоенность терзала его. Он во всем винил себя — и не без основания.

Тогда же в письме к жене он делает беспощадное по отношению к себе признание: “Ах, насколько ты лучше меня, насколько выше! Сколько серьезности и достоинства в твоей любви, и каким мелким и жалким я чувствую себя рядом с тобою!.. Чем дальше, тем больше я падаю в собственном мнении...” Ей отказали в приемах в тех домах, в которых еще недавно принимали с такой радостью и вниманием. Впоследствии жизнь Елены Александровны складывается неудачно. А ведь, как писал Георгиевский, “природа одарила ее большим умом и остроумием, большой впечатлительностью и живостью, глубиной чувств и энергией характера, и когда она попала в блестящее общество, она и сама преобразилась в блестящую молодую особу...”. Теперь же под влиянием ее ложного положения в обществе начал меняться характер Денисьевой, появилась несдержанность и вспыльчивость, обидчивость и религиозная экзальтация.

  Толпа вошла, толпа вломилась
  В святилище души твоей,
  И ты невольно постыдилась
  И тайн, и жертв, доступных ей.

 

Пылая любовью, поэт страдал, обрекая на страдания и возлюбленную. В ту пору сожительство невенчанной пары было делом скандальным. От Елены отрекся отец, тетя лишилась поста в Смольном институте. На их детей легло клеймо "незаконности". Не сумев оградить любимую женщину от "суда людского", поэт к себе самому обращал горький упрек:

Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла.

 

Елена вообще не любила стихов, даже написанных Тютчевым. Ей нравились только те из них, где выражалась его любовь к ней. Леля созналась, как отрадно было бы ей видеть во главе второго издания его стихов посвящение себе, "чтобы весь мир знал, что она значит для Тютчева". Из письма поэта: "...мне как-то показалось, что с ее стороны подобное требование не совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь ее, ей незачем желать еще и других печатных заявлений... За этим последовала одна из тех сцен, которые все более и более подтачивали ее жизнь".

  Тютчев с предельной откровенностью определил свою роль в жизни любимой женщины. Тютчевское понимание любви в эти годы безотрадно. Он видит неумолимый закон, действующий в человеческих отношениях: закон страдания, зла и разрушения:

  Союз души с душой родной —
  Их соединенье, сочетанье,
  И роковое их слиянье,
  И поединок роковой...

 

  Чувства сильны и беззаветны, сердца преданы друг другу, однако “союз души с душой” губителен. Если сердца обречены на любовь, значит, они обречены и на поединок друг с другом, это неизбежно. Эта мысль со страшной ясностью сформулирована еще в одном стихотворении:

   О, как убийственно мы любим,
  Как в буйной слепоте страстей
   Мы то всего вернее губим,
  Что сердцу нашему милей!..

 

Страсти слепы, в них темная стихия, хаос, который поэт видел всюду. Но не только любовь сама по себе разрушительна. Ее губят и те, кто осуждает, и тем самым оскверняет “беззаконное” чувство. Эти блюстители узаконенной морали втаптывают в грязь чувства любимой Тютчевым женщины. А он не может бороться с этим, обвиняет, корит себя, но остается бессильным перед обвинителями. Она же — борется и в схватке с толпой побеждает, сумев сохранить свою любовь. Тютчев не перестает изумляться силе ее любви и преданности. Он снова и снова пишет об этом.

  О, как на склоне наших лет
   Нежней мы любим и суеверней...
  Сияй, сияй, прощальный свет
  Любви последней, зари вечерней!..
  Пускай скудеет в жилах кровь.
  Но в сердце не скудеет нежность...
  О ты, последняя любовь!
   Ты и блаженство и безнадежность.

 

   Отстаивая свою любовь, поэт хочет уберечь ее от внешнего мира.
В стихотворении "Она сидела на полу…" показана страница трагической любви, когда она не радует, а приносит печаль, хотя и печаль бывает светлым воспоминанием:

Она сидела на полу
И груду писем разбирала
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала…

 

  Наконец, приближается тот “роковой” исход событий, который Тютчев предугадывал и раньше, еще не зная, что может случиться с ними. Приходит гибель любимой женщины, пережитая дважды — сначала наяву, а потом в стихах. Смерть нарисована с пугающей реалистичностью. В стихотворении так много мелких, четко прорисованных деталей, что явственно возникает перед глазами и комната, где лежит умирающая, и тени, бегущие по ее лицу, и летний дождь, шумящий за окном. Угасает женщина, безгранично любящая жизнь, но жизнь равнодушна и бесстрастна, она продолжает кипеть, ничего не изменится с уходом человека из мира. Поэт — у постели умирающей, “убитый, но живой”. Он, так боготворивший ее, свою последнюю любовь, так страдавший много лет от людского непонимания, так гордившийся и удивлявшийся своей любимой, теперь ничего не может сделать, не в силах вернуть ее. Он еще не до конца осознает боль утраты, ему предстоит все это пережить.

  Весь день она лежала в забытьи,
  И всю ее уж тени покрывали,
  Лил теплый, летний дождь — его струи
  По листьям весело звучали,
  И медленно опомнилась она,
  И начала прислушиваться к шуму...
  “О, как все это я любила!”

7 августа 1864 года хоронили Елену Денисьеву, умершую 4 августа от чахотки. В Тютчеве клокотал бунт против смерти. "Двумя самыми великими скорбями" он назвал смерть первой его жены Элеоноры и смерть Елены Денисьевой. Из его письма мужу Марии, сестры Елены: "Все кончено - вчера мы ее похоронили... Во мне все убито: мысль, чувство, память, все... Я чувствую себя совершенным идиотом. Пустая, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там, где-то... Сердце пусто - мозг изнеможен".

Любила ты, и так, как ты, любить -
Нет, никому еще не удавалось!
О Господи!.. и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...

 

 В одном из писем другу через два месяца после смерти Денисьевой он писал: "Не живется... Гноится рана, не заживает. Будь это малодушие, будь это бессилие, мне все равно. Только при ней и для нее я был личностью, только в ее любви, в ее беспредельной ко мне любви я сознавал себя... Теперь я что-то бессмыслен, но живущее, какое-то живое, мучительное ничтожество,.."

  Вот бреду я вдоль большой дороги
  В тихом свете гаснущего дня...
  Тяжело мне, замирают ноги...
  Друг мой милый, видишь ли меня?

Прошел год, но любовь все жива в его сердце больном. Чтобы как-то забыться, он едет в Италию, но там еще более тяжко: в Турине похоронена его первая жена. Он едет в Ниццу - и там горькие думы о Елене. "Денисьевский" цикл полнится новыми стихами.

О, этот юг! О, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет и не может...

 

Но жизнь торжествует над увяданием, над старостью, над смертью. В "денисьевском" цикле появляются стихи о том, что даже в минуты сокрушающего горя поэт различает за окном "веселый" (не унылый, а именно "веселый") шум летнего дождя.

В стихотворении "Последняя любовь" есть и такие строки:

Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье...

 

  Стихи, посвященные Елене Александровне,— это своеобразный дневник поэта, которому он доверяет самые сокровенные, интимные тайны своего сердца и души. Благодаря этой самоотверженной и сильной любви, русская классическая поэзия пополнилась великолепными лирическими стихотворениями. Тютчев рассказал вечную историю любви, страдания и смерти. Она полна утверждения жизни, упоения своим чувством и в то же время — горестного сознания обреченности, беспомощности человека, душевного протеста.

Использованная литература:

Айхенвальд Ю. И. Некрасов: Статья // Силуэты русских писателей. М., 1994.

Григорьев А. Эстетика и критика. - М.,1980.

Евгеньев-Максимов В.Е. Жизнь и деятельность Н.А.Некрасова: В 3 т. – М.; Л., 1947

Кожинов В.В. О поэтической эпохе 1850-х годов // Рус. лит. – 1969 - №3.

Кожинов В.В. Книга о русской лирической поэзии XIX в. – М.; 1978 год.

Корман Б.О. Лирика Н.А.Некрасова. – Воронеж,1964.

Мемуары. Н.А.Некрасов в воспоминаниях современников.- М., 1971.

Розанова Л.А. О творчестве Н.А.Некрасова. – М., «Просвещение», 1988.

Скатов Н.Н. «Я лиру посвятил народу своему». – М., 1985.

Скатов Н.Н. Некрасов. М., 1994. (ЖЗЛ)

Тютчев Ф.И. Избранная лирика. - М.,1986.

Эйхенбаум Б. М. Некрасов: Статья // О прозе. О поэзии. Л., 1986.