Философ Алексей Федорович Лосев

ЛОСЕВ ЦЕЛОСТНОСТЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА

А. Ф. Лосев (23.09.1893 — 24.05.1988) родился в Новочеркасске (столице Области Всевеликого Войска Донского) в скромной семье Ф. П. Лосева, учителя математики, страстно­го любителя музыки, скрипача-виртуоза, и Н. А. Лосевой, до­чери настоятеля храма Михаила Архангела, протоиерея о. Алексея Полякова. Однако отец оставил семью, когда сыну было всего три месяца, и воспитанием мальчика занималась мать. От отца А. Ф. унаследовал страсть к музыке и, как он сам признавался, «разгул и размах идей», «вечное искательство и наслаждение свободой мысли». От матери — строгое право­славие и нравственные устои жизни. Мать и сын жили в собственном доме, который в 1911 г., когда Алексей кончил с золотой медалью классическую гимназию, пришлось продать — нужны были деньги для обучения в Московском Император­ском Университете (доходов со сдаваемого матерью в аренду казачьего наследственного надела не хватало).

Алексей Лосев в 1915 г. окончил Университет по двум отделениям историко-филологического факультета — филосо­фии и классической филологии, получил он и профессио­нальное музыкальное образование (школа итальянского скрипача Ф. Стаджи) и серьезную подготовку в области пси­хологии.

Со студенческих лет он член Психологического Институ­та, который основал и которым руководил профессор Г. И. Челпанов. Обоих, учителя и ученика, связывало глубокое взаимо­понимание. Г. И. Челпанов рекомендовал студента Лосева в члены Религиозно -философского общества памяти Вл. Соловьева, где молодой человек лично общался с Вяч. Ивановым, С. Н. Булгаковым, И. А. Ильиным, С. Л. Франком, Е- Н. Тру­бецким, о. П. Флоренским. Оставленный при Университете для подготовки к профессорскому званию, Алексей Лосев одновременно преподавал в московских гимназиях древние языки и русскую литературу, а в трудные революционные годы ездил читать лекции в только что открытый Нижегородский Университет, где и был избран по конкурсу профессором (1919), в 1923 г. Лосева утвердил в звании профессора уже в Москве Государственный Ученый Совет.

На родину, где никого из близких за годы революции не осталось в живых, Лосев не возвращался.

В 1922 г. он вступил в брак (венчал в Сергиевом Посаде о. П. Флоренский) с Валентиной Михайловной Соколовой, математиком и астрономом, которой мы обязаны напечатанием книг А. Ф. в 20-х годах.

Все эти годы А. Ф. Лосев был действительным членом Государственной Академии Художественных наук, профессором Государственного Института музыкальной науки (ГИМН), где он работал в области эстетики, профессором Московской консерватории.

Начал он печататься с 1916 г. («Эрос у Платона», «Два мироощущения», «О музыкальном ощущении любви и природы»).

В 1919 г. на немецком языке вышла в Швейцарии в сборнике «Russland» важная статья Лосева Russische Pholosophie. В 1918 г. молодой Лосев совместно с С. Н. Булгаковым и Вяч. Ивановым готовил по договоренности с издателем М. В. Сабашниковым серию книг. Называлась эта серия под ред. А. Ф. Лосева «Духовная Русь». В ней, кроме вышеназван­ных, участвовали Е. Н. Трубецкой, С. Н. Дурылин, Г. И. Чулков, С. А. Сидоров. Однако издание это не увидело света, что и неудивительно для революционных лет.

Однако в эти же годы началась подготовка т. н. «восьмикнижия», которое А. Ф. Лосев опубликовал с 1927 по 1930 гг. Это были «Античный космос и современная наука» (1927), «Философия имени» (1927), «Диалектика художественной формы» (1927), «Музыка как предмет логики» (1927), «Диа­лектика числа у Плотина» (1928), «Критика платонизма у Аристотеля» (1929), «Очерки античного символизма и мифо­логии» (1930), «Диалектика мифа» (1930).

Уже в конце 20-х годов автор этих книг подвергся травле и проработке в печати. На XVI партсъезде ВКП(б) его осудил (в первую очередь за «Диалектику мифа») Л. М. Каганович, как классового врага. В ночь на Страстную пятницу 18 апреля 1930 г. А. Ф. Лосева арестовали, приговорив к 10 годам лаге­рей (его супругу к 5 годам), обвиняя в антисоветской деятель­ности и в участии в церковно-монархической организации. Уже отбывшего 18 месяцев заключения во внутренней тюрьме Лубянки (4 месяца в одиночке) и находящегося в лагере на стройке Беломорско-Балтийского канала на Лосева в статье «О борьбе с природой» обрушился М. Горький.

С удивительной стойкостью переносили Лосевы свое ла­герное бытие, о чем свидетельствует переписка А. Ф. с В. М., заключенной в лагере на Алтае. Поддерживала силу духа суп­ругов Лосевых их глубокая вера и тайно принятый ими (под именами Андроника и Афанасии) монашеский постриг (1929 г., 3 июня), совершенный известным афонским старцем, архи­мандритом о. Давидом.

Однако сфабрикованное дело потерпело в конечном счете крах. Лосевых освободили в 1933 г. в связи с завершением стройки канала. Правда, А. Ф. вышел из лагеря, почти потеряв зрение, но зато с разрешением (сказалась помощь Е. П. Пешковой, жены Горького, главы Политического Красного Креста) вернуться с восстановлением гражданских прав в Мос­кву.

В ЦК ВКП(б) бдительно следили за вернувшимся философом. Ему наложили запрет на работу по его прямой специаль­ности, разрешив заниматься античной эстетикой и мифоло­гией. Все 30-е годы А. Ф. переводил античных авторов: Плато­на, Аристотеля, Плотина, Прокла, Секста Эмпирика, мифо-графов и комментаторов философии, Николая Кузанского, а также знаменитый ареопагитский корпус. Штатного места в высших учебных заведениях для бывшего арестанта не было, и он вынужден был выезжать из Москвы раза два в год для чте­ния курсов античной литературы в провинцию.

В 1941 г. семья Лосевых пережила новую катастрофу — ги­бель дома от немецкой фугасной бомбы, полное разорение, смерть близких. Жить пришлось начинать сначала еще раз. Появилась надежда на университетскую деятельность. При­гласили на философский факультет МГУ им. Ломоносова. Но читавшего лекции и руководившего гегелевским семинаром проф. Лосева (1942—1944 гг.) изгнали из Московского уни­верситета по доносу (в нем принял участие и бывший друг), как идеалиста.

В 1943 г. А. Ф. присудили степень доктора филологичес­ких наук. Классическая филология оказалась спасительной. Власть перевела Лосева (оставить без работы не решились) в Московский государственный пединститут им. Ленина на от­крывшееся там классическое отделение, где он мешал как конкурент зав. кафедрой. Правда, через несколько лет отделе­ние закрыли, и Лосев оказался сначала на кафедре русского языка, а затем на кафедре общего языкознания, где он препо­давал древние языки аспирантам, проработав до самой своей кончины.

С 1930 по 1953 гг. А. Ф. Лосев не издал ни одного своего труда (перевод из Николая Кузанского не в счет) — издатель­ства боялись печатать рукописи Лосева по античной эстетике и мифологии, обставляя их отрицательными рецензиями, об­виняя в антимарксизме, что граничило с антисоветчиной, гро­зило новым арестом. Спасла смерть Сталина.

С 1953 г. А. Ф. Лосева начали интенсивно печатать. Те­перь, в 1998 г., в списке трудов Лосева более 700 наименова­ний, из них более 40 монографий. С 1963 по 1994 гг. выходило новое лосевское «восьмикнижие» — «История античной эсте­тики» в 8 томах и 10 книгах (т. VIII в двух книгах, готовый еще в 1985 г., вышел посмертно в 1992 и 1994 гг.). Этот труд явился подлинной историей античной философии, которая вся, по определению ее автора, выразительна, а значит, эстетична. Более того, этот труд дает нам картину античной культуры в единении ее духовных и материальных ценностей.

На склоне лет А. Ф. смог вернуться к любимой еще с 20-х годов проблематике. Впервые за советское время вышло со­брание сочинений Платона под редакцией А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса со статьями А. Ф. и комментариями А. А. Тахо-Годи. Наконец, А. Ф. Лосев официально вернулся в филосо­фию, сотрудничая в пятитомной философской энциклопедии (1960—1970), где ему принадлежат 100 статей, иные из кото­рых представляют большие глубокие исследования. Выпустил он (тоже впервые в русской науке) «Античную музыкальную эстетику» (1960—1961), не говоря уже о серьезных и объектив­ных статьях, посвященных Рихарду Вагнеру, о котором не принято было говорить положительно (1968, 1978).

В 1983 г. вышла книга «Знак. Символ. Миф». Но еще рань­ше, в 1976-м, появилась книга «Проблема символа и реалис­тического искусства» (2-е изд., 1995). Именно Лосев впервые за советское время заговорил о символе, о предмете, долгие годы закрытом для исследователей и читателей, и заговорил положительно, вопреки ленинской критике. Впервые поднял А. Ф. и ряд наболевших вопросов, связанных с эпохой Воз­рождения. А. Ф. Лосев, несмотря на противодействие защит­ников марксистской доктрины, представил обратную сторону так называемых титанов Ренессанса с их вседозволенностью и абсолютизацией человеческой личности. «Эстетика Возрож­дения» (1978) оказалась, как всегда у Лосева, больше, чем эс­тетика. Это выразительный лик культуры целой эпохи.

Вернулся А. Ф. и к русской философии, о которой он писал в давние времена. Он подготовил большую книгу об учителе своей юности, Вл. Соловьеве, напечатав ее сокращен­ную редакцию под названием «Вл. Соловьев» (1983). Это вы звало невероятные гонения и на книгу (первую при советской власти о русском философе), и на ее автора. Книгу пытались уничтожить, а потом сослали на окраины страны (за невоз­можностью сослать самого автора). Рукописи Лосева в раз­ных издательствах были задержаны на основе приказа Пред­седателя Комиздата Б. Н. Пастухова. Полностью книга «Вл. Со­ловьев и его время» появилась в печати после кончины А. Ф., уже в 1990 г.

Так хотя бы в конце жизни, но снова были подняты Лосе­вым и восстановлены в своих правах излюбленные им с 20-х годов идеи (причем уже не только на античном материале) и выражены в чрезвычайно острой, яркой и полемической форме.

А. Ф. Лосев скончался 24 мая 1988 г. в день памяти сла­вянских просветителей св. Кирилла и Мефодия, покровите­лей Лосева с детских лет (в гимназии домовый храм был по­священ этим святым). Последнее, что написал А. Ф. Лосев, — «Слово о Кирилле и Мефодии — Реальность общего», с кото­рым А. Ф. собирался выступить в год празднования Тысячеле­тия Крещения Руси. Это слово на 9-й день по кончине А. Ф. я прочитала на Международной конференции, посвященной великому празднеству, в присутствии многочисленных гостей и участников почтенного собрания, светских и духовных лиц, в том числе высоких иерархов.

В 1995 г. мне пришлось познакомиться со следственным делом А. Ф. Лосева, причем выяснилось, что в Центральном архиве ФСБ РФ сохранились изъятые при аресте философа рукописи (2350 страниц), которые были переданы мне 25 июля 1995 г. в «Доме Лосева» (на Арбате) в торжественной обста­новке. Интереснейшие архивные материалы, сохранившиеся дома после катастрофы 1941 г. и пополненные вернувшими­ся с Лубянки, регулярно публикуются в журналах, сборниках, таких как «Студенческий меридиан», «Человек», «Начала», «Символ», «Вестник РХД» (оба последние — Париж — Мос­ква), «Новый журнал» (Нью-Йорк).

Как всегда поздно, но восторжествовала справедливость: в 1990 г. — вышел том Лосева под скромным названием «Из ран­них произведений», где были напечатаны «Философия имени», «Диалектика мифа», «Музыка как предмет логики». А. Ф. Лосев вернулся в ряды великих русских философов. Он оказался из них последним. В 1993—1997 гг. издательство «Мысль» (Мос­ква) выпустило семь томов сочинений А. Ф. Лосева, где пере­печатано «восьмикнижие» 20-х годов и впервые опубликова­ны обширные архивные материалы. В 1997 г. появился сбор­ник работ Лосева «Имя» (СПб. изд. «Алетейя»), куда вошли новые архивные материалы, в том числе тезисы докладов А. Ф. Лосева об Имени Божием и многое другое. Жизнь и творчество А. Ф. Лосева продолжаются в его книгах.

Всякий, кто знакомится с трудами А. Ф. Лосева, будет по­ражен разнообразием его научных интересов, как будто со­всем несовместимых друг с другом. Однако при ближайшем рассмотрении не только книг русского мыслителя, но и его биографии можно убедиться в удивительной целостности и целеустремленности его долгого творческого и жизненного пути.

Эта целеустремленность и целостность проявились еще в гимназические и студенческие годы.

А. Ф. любил родную гимназию, называя ее «кормилицей» (она действительно изобильно питала своих учеников наука­ми) и вспоминая ее постоянно.

В гимназии заложено было у юного Лосева стремление со­единять все области знания в нечто единое. Он увлекался ли­тературой, философией, математикой, историей, древними языками. Учителя были выдающимися знатоками своего дела («Не чета нынешним профессорам», — говаривал он). Доста­точно сказать, что в старших классах гимназии юноша изучал сочинения Платона, полученные в подарок от учителя древ­них языков И. А. Микша, а также сочинения Вл. Соловьева, которыми наградил его директор гимназии Ф. К. Фролов.

Кроме того, существовали журналы «Природа и люди», «Вокруг света», «Вестник знаний», «Вера и разум», которые читал и выписывал гимназист. Слушал он и лекции приезжих ученых и критиков вроде Ф. Степуна и Ю. Айхенвальда, неиз­менно посещал театр, где играли известнейшие в России га­стролеры, и концерты «Русского музыкального общества». Всего не перечесть. В недавно обнаруженной мною в домашнем архиве пере­писке (в пяти объемистых записных книжках) гимназиста Алексея Лосева и гимназистки Ольги Позднеевой (сестры его сотоварищей по гимназии братьев Позднеевых, будущих про­фессоров) есть примечательные свидетельства вполне осо­знанного юношей дальнейшего жизненного пути.

«Я не для балов и не для танцев, а для служения науке, для поклонения прекрасному» (подчеркнуто Лосевым). Он пишет сразу два сочинения, о чем сообщает Ольге: «Я сижу до 12-ти, а иногда и больше. У меня на столе сейчас лежит по крайней мере до 200 книг и брошюр, не считая нескольких дестей ис­писанной бумаги. Все сочинения, рефераты, заметки, выпис­ки из книг». Одно сочинение — «Ж. Ж. Руссо и диссертация: «О влиянии наук на нравы». Другое — «Психические разли­чия человека и животных». «В работе вся цель жизни. Рабо­тать над самим собой, учиться и учить. Вот мой идеал», и до­бавляет одно из любимых изречений: «Если ты молишься, если ты любишь, если ты страдаешь, то ты человек». И еще одно: «Мысль без жизни и жизнь без любви — что пейзаж без воздуха — там задохнешься». Он с гордостью пишет о своей матери, что это именно она сделала «из жалкого, хрупкого ди­тяти юношу, честно трудящегося и стремящегося оправдать свое название христианина» (7 ноября 1909 г.). Он переписы­вает свой реферат о Руссо и готов писать всю ночь: «Буду си­деть до света, а своего добьюсь». «Одна наука. Только ты одна приносишь мне успокоение». И мест таких множество в этом диалоге близких душ.

Особенно импонирует Алексею Камилл Фламмарион, знаменитый французский астроном и вместе с тем беллет­рист, романами которого — «Стелла» и «Урания» — зачиты­вался гимназист.

Для Алексея, который в 1909 г. написал сочинение «Ате­изм. Его происхождение и влияние на науку и жизнь», важно, что Фламмарион, «будучи самым серьезным ученым, в то же время верующий в Бога», с уважением относится к христиан­ству. Уже в этих словах гимназиста заложен один из главных жизненных и мировоззренческих принципов Лосева о целост­ном восприятии мира через единство веры и знания-

Вне философии юноша не мыслит жизни. Он твердо уве­рен в том, что «философия есть жизнь», а «жизнь есть филосо­фия». «Есть, — пишет он, — единое знание, единый нераз­дельный дух человеческий. Ему служите!». «Вы хотите быть философом? Для этого надо быть человеком» (там же, выделе­но Лосевым). Перед нами семена будущего целостного взгля­да на мир и его освоение. Здесь же вполне осознанная целеу­стремленность к познанию истины, вечное ее искание, ибо претензия на обладание истиной «есть смерть» . Тут же спор с Достоевским, ибо «не красота спасет мир, а добро».

Размышления о любви студента Лосева тоже утверждают «взаимную принадлежность» двух душ к «вселенскому всее­динству» , а стремление к любви тоже понима­ется как «стремление к утраченному единству», являясь кос­мическим процессом . «Зерно любви» «в своем динамическом аспекте есть порыв к единству, побеждающе­му смерть, неведение и несчастье», «узревший тайну любви в идее всеединства знает, что такое он, человек, и куда он идет» . «Человеческая душа тоскует по своей небес­ной родине, но она в путах зла. Отсюда любовь на земле есть подвиг» . «Абсолютное счастье есть вечная жизнь и радость о Духе Святе» . Вера в единого Творца приводит к мысли, что «Ипостасный Бог, являющий своим ипостасным единством идею всеединой вселенной», есть «предвечный образ единения душ» ,

Наиболее четко и выразительно представлена идея всее­динства в юношеской работе Лосева под названием «Высший синтез как счастье и ведение», которая была написана нака­нуне отъезда в Москву перед поступлением в Московский университет в 1911 г.

Он задумал это сочинение в 15 главах как некую программу для будущей творческой жизни. Правда, автор установил только основные тезисы, написал частично главу «Религия и наука», собрал к ней подготовительные материалы и заметки. Особенно дорога оказалась для юного (как и для зрелого) Ло­сева идея единения науки и религии, веры и знания. Ведь знать можно только тогда, когда веруешь, что объект знания действительно существует, а верить можно, если знаешь, во что надо верить. Одно из любимых изречений А. Ф. — слова апостола Павла «верою познаем».

Основной тезис юного философа был высказан вполне четко. Высший синтез — это синтез религии, философии, науки, искусства и нравственности, т. е. всего, что образует духовную жизнь человека.

Этот высший синтез, очевидно, нашел опору в теории все­единства Вл. Соловьева, которого Лосев считал своим первым учителем наряду с Платоном, учителем в жизненном, а не аб­страктном понимании идей и виртуозной диалектике.

Философские размышления молодого Лосева (а ими за­полнены его дневниковые записи) все тяготеют к самой ран­ней его теоретической работе, которая вполне созвучна и его будущей творческой и жизненной позиции.

Однако здесь нам необходимо сделать некоторые уточне­ния, которые смогут связать русского философа с классичес­кой традицией. Наш читатель тем самым до некоторой степе­ни получит объяснение, почему А. Ф. Лосев опирался в своих трудах на опыт античной философии, без которой не могли обойтись ни восточные Отцы церкви православной Византии (а они были мастерами диалектики, не уступая в этом неопла­тоникам), ни западная средневековая схоластическая наука, ни эпоха Возрождения в лице кардинала Николая Кузанского, ни Шеллинг, ни Гегель. В связи с этим думаю, что не следует ограничиваться при изучении работ А. Ф. Лосева ссылкой только на теорию всеединства Вл. Соловьева.

Конечно, Вл. Соловьев был, по признанию самого А. Ф., его первым учителем, и теория всеединства объединяет Лосе­ва и Вл. Соловьева. Однако всеединство немыслимо без цело­го или целостности, а эта последняя опять-таки свои истоки имеет в античной философии, которая Лосевым, готовившим свои книги 20-х годов, была глубоко изучена в подлинниках. Ему особенно импонировала в этом плане теория Аристотеля об общности (синтез единичного и общего), которая есть не что иное, как идея, эйдос или смысл любой вещи, организую­щей ее целостность.

И вот тут-то Лосев выявляет и развивает в связи с идеей целостности теорию организма и механизма, намеченную в философии Аристотеля. В формулировке Лосева эта теория, обдумывавшаяся Аристотелем трудно и разбросанно, звучит достаточно ясно. Целостность вещи как организма гибнет с удалением из нее хотя бы одной существенной ее части, в то время как целостность механизма сохраняется, несмотря на удаление отдельных частей и на их замену. Это замечательное учение о целостном организме проходит через все творчество А. Ф., и раннее, и самое позднее. По Аристотелю, таким орга­низмом является всякая отдельная вещь, всякое отдельное живое существо, всякая эпоха и, наконец, космос тоже в целом есть организм. Организм, таким образом, по Аристотелю, есть «такая целостность вещи, когда имеется одна или несколько таких частей, в которых целостность присутствует субстанци­ально».

У Аристотеля это продуманная философом теория, та ло­гическая структура, которая необходима, чтобы отличать ор­ганизм от механизма, а вовсе не обычное для древних пред­ставление о всеобщем одушевлении мира.

Более того, свою логическую структуру организма Аристо­тель выразил по своей терминологии в учении о «четырех при­чинах», которые Лосев именует, опять-таки разъясняя, интер­претируя и развивая, «четырехпринципной структурой всякой вещи как организма».

Основой такой структуры является эйдос, или идея, смысл, сущность вещи; далее материя, которая есть не что иное, как возможность жизненного воплощения идеи; затем причина развития данного организма, заключающая в себе самопроиз­вольное движение, и, наконец, результат или цель самодвижущегося развития. Этот аристотелевский так называемый четы­рехступенчатый принцип целостной структуры любой вещи как организма в дальнейшем вошел и в неоплатоническую систему, где делался особенный упор на единое, объединяю­щее в одно целое каждую его часть. Недаром Лосев выделил у Прокла в его учении о едином, т. н, генологии, двенадцать типов единого, в конце концов все многообразие мира возводи­лось у неоплатоников к высшему безымянному абсолюту, к Единому, создающему целостность космического организма.

Лосев был глубоким знатоком платоно-аристотелевского синтеза в неоплатонизме, последней философской школе античности (III—V вв.). Думается, что не без воздействия тон­чайшей диалектики неоплатоников, которых Лосев изучал, комментировал, интерпретировал, переводил в течение всей своей долгой жизни, развивалось и укреплялось собственное учение Лосева о целостности любой вещи и даже любой эпохи, которую он готов был рассмотреть «как живой, единый организм, как живое тело истории».

Эта целостность не исключала изучение отдельных фактов и явлений, она предполагала их, выявляя сначала нечто инди­видуальное, частное, что в дальнейшем установит характер­ную для них органическую общность, как раз и создающую «живое тело истории». Еще в книге 1930 г. А. Ф. Лосев стре­мился установить именно тип античной культуры, отмечая, что «типология же и конкретная, выразительная физиогноми­ческая морфология — очередная задача и всей современной философии и всей науки». Он готов был, «если позволят об­стоятельства», опубликовать «ряд типологических работ». Такие обстоятельства надо было ждать десятки лет. Общее, целое, целостное культуры тысячелетней античности и вместе с тем индивидуальное, особенное, специфическое сумел продемон­стрировать философ в своей монументальной «Истории анти­чной эстетики».

Небезынтересно отметить, что целостность ничуть не про­тиворечит, по Лосеву, индивидуальности, которую, как он не раз повторял, «ничем нельзя объяснить, только из самой себя». «Даже Демокрит, — писал он, — впервые пожелавший изо­бразить индивидуальности, представил их как неделимые атомы». Но ведь греческое слово атоuоv и латинское individuum одинаково, буквально означают «неделимое», а значит, и целое, целостное, не разделенное механически на части. Зна­чит, Демокрит тоже понимал атомы в качестве неких мельчай­ших организмов.

Однако умно сконструированная целостность каждой вещи и всего мира вовсе не исключала воздействия стихий и неожиданных драматических коллизий. Недаром неоплато­ники (особенно Плотин) представляли мир театральными подмостками, на которых разыгрывалась космическая драма, возглавляемая верховным хорегом-Демиургом.

Драма жизни, как мы знаем, не миновала и Лосева, почи­тателя «светоносного Ума», «апологета разума», который, по­лагая, что мир «чреват смыслом», и в самой «бешеной бессмыс­лице» стремился «увидеть смысл». Философ Лосев отнюдь не случайно назвал жизнь сумасбродством, хотя видел даже в нем некий метод и определил «жизнь философа — между сума­сбродством и методом».

Нет, не зря А. Ф. признавался в конце своего пути:

«Жизнь навсегда осталась для меня драматургически-траги­ческой проблемой».

Теперь, надеюсь, вряд ли можно будет судить об энцикло­педической эрудиции А. Ф. Лосева и редкостной для науки XX в. (основанной на сознательном разъятии целого) универ­сальности русского мыслителя (философия и филология, эс­тетика и мифология, богословие и теория символических форм, история художественных стилей, философия музыки, матема­тика, астрономия и др.), не учитывая понятий «всеединства», «высшего синтеза» и «целостности» предмета, понятого как организм. Мир для А. Ф. Лосева немыслим вне единораздельной целостности бытия. Сущность этой целостности можно изучить во всех внешних проявлениях ее частей, несущих на себе печать целого, так сказать энергию сущности, в формах словесных, математических, астрономических, символичес­ких, мифологических, музыкальных, временных и мн. др. Ши­рота исследовательского диапазона Лосева и есть, таким обра­зом, не что иное, как универсальное познание мира, созданного Единым Творцом, во всех выразительных смыслах и формах.

«Всеединство», «целостность», «высший синтез» привели Лосева к отрицанию противопоставления идеализма и мате­риализма и вообще к употреблению этих «заношенных терми­нов» с «неясным содержанием». Он решительно демонстриру­ет единство идеи и материи, духа и материи, бытия и сознания во введении к консерваторскому курсу по «Истории эстети­ческих учений».

Он признает также диалектическую связь и единство между идеей и материей, но никак не главенство одной из них, как это характерно для марксизма. Диалектик не может ставить преграду между сущностью и явлением, как нет пре­грады между бытием и сознанием, идеей и материей. Идея одухотворяет материю, а материя овеществляет дух, придает ему плоть.

А. Ф- Лосев писал: «Тело осуществляет, реализует, впе­рвые делает существующим внутренний дух, впервые выража­ет его бытийственно. Сознание только тогда есть сознание, когда оно действительно есть, т. е. когда оно определяется бы­тием. Это диалектическое саморазвитие единого живого те­лесного духа и есть последняя известная мне реальность».

Здесь у Лосева нет ни абстрактной идеи, ни абстрактной материи. Наоборот, саморазвивающаяся идея обладает не только духом, но и материей, или телом, т. е., собственно гово­ря, включает в себя производственные отношения. Вот почему в экономике идея должна проявлять себя выразительно-сущей. Поэтому «дух, который не создает своей специфической эко­номики, есть или не родившийся, или умирающий дух».

Как видим, А. Ф. Лосев создает свою теорию единства, или синтеза идеи и материи, подлинно диалектическим мето­дом, присущим всем его построениям. «В философии я — логик и диалектик», — писал Лосев (письмо В. М- Лосевой из лагеря в лагерь от 11.03.32 г.), ибо в диалектике бьется «ритм самой действительности», диалектика — «глаза, которыми философия может видеть жизнь».

Чистая диалектика, писал А. Ф., относится к сфере «реа­листической философии», понятой глубоко исторически, по­чему «все, что было, есть и будет, все, что вообще может быть, конкретным становится только в истории». Свои тезисы А. Ф. подтвердил и в книгах 20-х годов, и особенно в поздней «Ис­тории античной эстетики». В ней историко-диалектический метод А. Ф. Лосев применил к явлениям тысячелетней куль­туры, опираясь на точную науку, изучая детально, всесторон­не, можно сказать, филигранно свой предмет и вполне естест­венно для него прибегая к художественной выразительности.

В книгах 20-х — начала 30-х годов, которые представлены в нашем томе, А. Ф. Лосев строит свою оригинальную фило­софскую систему, выдвигая такие кардинальные категории (логические и вместе с тем жизненные), как, например, одно, единое, сущность, эйдос, миф, символ, личность, имя, самое само, число и мн. др. и находит их истоки в античности. Поэ­тому всякий, кто хотел бы внимательно ознакомиться с целост­ной картиной лосевского видения мира с позиций философа XX в., должен обратиться не только к т. н. «восьмикнижию» первой четверти века, но и к его позднему «восьмикнижию» «Истории античной эстетики», тем самым соединив начала и концы в творчестве последнего представителя русской фило-софско-религиозной мысли. Сам А. Ф. Лосев однажды признался в письме к В. М. Ло­севой (из лагеря в лагерь 22.01.32 г.): «Имя, число, миф — сти­хия нашей с тобой жизни».

Лосев как религиозный философ раскрывается наиболее полно в своей философии имени («Философия имени» напи­сана в 1923 г.), в которой он опирается на учение о сущности Божества и энергиях, носителях Его сущности (доктрина христианского энергетизма, сформулированная в XIV в. св. Григорием Паламой). Сущность Божества, как и положено в духе апофатизма, непознаваема, но сообщима через свои энергии. Эта доктрина нашла свое выражение в православном религиозно-философском движении имяславия, идеи кото­рого глубоко понимали и развивали в 10-х — начале 20-х годов о. П. Флоренский, о. С. Булгаков, В. Ф. Эрн, профессор-бо­гослов Д. М. Муретов, религиозный деятель и публицист М. А. Новоселов, известные математики Д. Ф. Егоров, Н. М. Соловьев и мн. др. А. Ф. Лосеву принадлежит серия докладов о почитании Имени Божьего в плане историческом (богослов­ские споры IV в, и современное состояние вопроса) и философско-аналитическом. Он пишет также статью «Ономатодоксия» (греческое название имяславия), предназначавшуюся для печати в Германии.

Любое имя, а не только Имя Божие тоже понимается Ло­севым не формально, как набор звуков, но онтологически, т.е. бытийственно. Однако открыто признаться в своих ареопа-гитских, паламитских и имяславских истоках ученый не мог, ссылаясь только на некие старые системы, давно забытые. Можно с полной уверенностью сказать, что идеи «философии имени» и сейчас современны, имея много общего с его позд­ними лингвистическими работами 50—80-х годов. В «Филосо­фии имени» А. Ф. Лосев философско-диалектически обосно­вал слово и имя как орудие живого социального общения, да­лекое от чисто психологических и физиологических процессов. В «Истории русской философии» Н. О. Лосский особенно оценил идеи Лосева в «Философии имени». Лосский писал:

«Если бы нашлись лингвисты, способные понять его философию языка... они могли бы натолкнуться на совершенно новые проблемы и дать новые плодотворные объяснения многих яв­лений жизни языка». Н. О. Лосский подчеркнул наличие «целой философской системы» в «Философии имени» и от­крытие Лосевым «существенной черты мирового бытия», ко­торое не замечают «материалисты, позитивисты и другие представители упрощенных миропонимании».

Слово у А. Ф. Лосева всегда выражает сущность вещи, не­отделимую от этой последней. Назвать вещь, дать ей имя, вы­делить ее из потока смутных явлений, преодолеть хаотичес­кую текучесть жизни — значит сделать мир осмысленным. Поэтому весь мир, вселенная есть не что иное, как имена и слова разных степеней напряженности. Поэтому «имя есть жизнь». Без слова и имени человек «антисоциален, необщи­телен, не соборен, не индивидуален», «Именем и словами со­здан и держится мир. Именем и словами живут народы, сдви­гаются с места миллионы людей, подвигаются к жертве и к победе глухие народные массы. Имя победило мир».

В. В. Зеньковский в «Истории русской философии» (Париж, 1950 г.), опираясь на «Философию имени», поражал­ся «мощи дарования» Лосева, «тонкости анализа», его «силе интуитивного созерцания». Он подчеркивал в философии Ло­сева «живую интуицию всеединства», символизм, близость к «христианской рецепции платонизма», «учение о Боге», кото­рое нигде не подменяется учением о идеальном космосе, ко­торое «решительно отделено от отождествления» этого космо­са с Абсолютом (вопреки концепции софиологов с их космо­сом как живым цельм).

Лосев — творец философии мифа, тесным образом свя­занной с его учением об имени. Ведь «миф» по-гречески есть «слово максимально обобщающее». Автор понимает миф не как выдумку и фантазию, не как перенос метафорической поэзии, аллегорию или условность сказочного вымысла, а как «жизненно ощущаемую и творимую вещественную реальность и телесность». Миф — это «энергийное самоутверждение личности», «образ личности», «лик личности», это есть «в словах данная личностная история». В мире, где царствует миф, живая личность и живое слово как выраженное сознание личности, все полно чудес, вопринимаемых как реальный факт, тогда миф есть не что иное, как «развернутое магичес­кое имя», обладающее также магической силой.

Миф как жизненная реальность специфичен не только для глубокой древности. В современном мире очень часто проис­ходит мифологизация, по сути дела, обожествление идей, вы­двигаемых в политических целях, что особенно было харак­терно для страны, строящей светлое будущее с бессловесным обществом. Создается, например, обожествление идеи мате­рии (вне материализма нет философии), идеи построения со­циализма в одной стране, находящейся во вражеском окруже­нии, идеи обострения классовой борьбы и мн. др. Идея, во­площенная в слове, обретает жизнь, действует как живое существо, т. е. становится мифом и начинает двигать массами и, собственно говоря, заставляет целое общество (не подозре­вающее об этом) жить по законам мифотворчества. Мифоло­гизация бытия ведет к извращению нормального восприятия личного и общественного сознания, экономики, науки, фило­софии, искусства, всех сфер жизни.

А. Ф. Лосев сознательно вставил в текст книги выброшен­ные цензурой опасные идеологические места. И не раскаи­вался. Он писал из лагеря жене: «В те годы я стихийно рос как философ, и трудно было (да и нужно ли?) держать себя в обру­чах советской цензуры». «Я задыхался от невозможности вы­разиться и высказаться». «Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою расцветавшую индивидуальность для фи­лософа и писателя превозмогает всякие соображения об опас­ности» Опасность, как мы знаем, разразилась. «Диалектика мифа» была разрешена цензурой, возможно, потому, что политредактором Главлита был поэт-баснописец Басов-Верхоянцев, который дал заключение на эту опасную книгу. Взаключенииотмечалась чуждость автора марксизму (идеалист), приводи­лись примеры из его «философского трактата», а затем следо­вала парадоксальная резолюция: «Разве только в интересах собирания и сбережения оттенков философской мысли, может быть, и можно было напечатать эту работу, столь не материа­листически и не диалектически построенную». Как видно, поэт взял верх над цензором. В докладе Л. М. Кагановича, ко­торый приводил примеры из этого «контрреволюционного» и «мракобесовского» сочинения (дыромоляи, диамат как «во­пиющая нелепость», колокольный звон, монашество, «дол­бежка» о «возможности социализма в одной стране»), прозву­чали также эти самые «оттенки», что вызвали возмущенные возгласы с места: «Кто выпускает? Где выпущено? Чье изда­ние?» Возмущенный драматург Вл. Киршон воскликнул: «За такие оттенки надо ставить к стенке» (и накликал собствен­ный расстрел).

Но дело было сделано. Запрещенная книга все-таки вышла', и ее не только продавали (книгопродавцы действова­ли в своих интересах очень оперативно). Она попала в Ленин­скую библиотеку, где ее, например, читал в научном зале и от руки переписывал философ Н. Н. Русов в военный 1942 год, американский же философ-славист Дж. Клайн купил эту книгу в Мюнхене в 1969 г. Теперь злосчастная рукопись «Диа­лектики мифа» со штампом Главлита и разрешением печатать вернулась с Лубянки в «Дом Лосева» после передачи мне ар­хива философа в 1995-м.

Наука о числах, математика, «любимейшая из наук» (письмо кжене от 11.03.32 г.), связана для А. Ф. Лосева с астрономией и музыкой. Он разрабатывал ряд математических проблем, особенно анализ бесконечно малых, теорию множества, теорию функций комплексного переменного, занимался про­странствами разного типа, общаясь с великими математиками Ф. Д. Егоровым и Н. Н. Лузиным, близкими ему мировоз­зренчески, религиозно-философски. Сохранился большой труд Лосева «Диалектические основы математики» с предисловием В. М. Лосевой (в 1936 году были наивные надежды на публи­кацию). Для него и его супруги существовала общая наука, которая есть и астрономия, и философия, и математика. Вместе с тем «математика и музыкальная стихия» для него также едины, ибо музыка основана на соотношении числа и времени, не существует без них, есть выражение чистого времени. В музыкальной форме существует три важнейших слоя — число, время, выражение времени, а сама музыка — «чисто алогически выраженная предметность жизни числа». «Музыка и математика — одно и то же» в смысле идеальной сферы. Отсюда следует вывод о тождестве математического анализа и музыки в смысле их предметности. И в музыке происходит прирост бесконечно малых «измене­ний», «непрерывная смысловая текучесть», «беспокойство как длительное равновесие — становление».

Рассматривает Лосев соотношение музыки и учения о множествах. И там и здесь многое мыслит себя как одно. И там и здесь учение о числе, где единичности, составляющие его, мыслятся не в своей отдельности, но как нечто целое, так как множество есть эйдос, понимаемый как «подвижной покой». Однако в музыке и математике есть и решительное различие. Музыка живет выразительными формами, она есть «вырази­тельное символическое конструирование числа в сознании». «Математика логически говорит о числе, музыка говорит о нем выразительно».

И наконец, замечательное сочинение А. Ф. Лосева под названием «Самое само» (с интересными и подробными — их любил Лосев — историческими экскурсами). «Самое само» никогда не печаталось при жизни философа, сохранилась ру­копись, чудом уцелевшая в огне катастрофы 1941 г. Здесь уче­ние А. Ф. Лосева о вещи, бытии, сущности, смысле, который коренится в глубинах эйдоса. Здесь заключены зерна лосев­ского представления о всеединстве и целостности, в котором каждая отдельная часть несет в себе сущность целого, созда­вая живой организм, а отнюдь не механическое соединение частей. Этот организм и есть та общность, сердцевиной кото­рой является «самость», «самое само». «Кто знает сущность, самое само вещей, тот знает все», — пишет Лосев.

В свою очередь, всякая вещь чрезвычайно сложна, она «есть безусловный символ... символ бесконечности, допус­кающий... бесконечное количество интерпретаций». Вещь не есть ни один из ее признаков, но все ее признаки, взятые вместе, что совсем не мешает абсолютной индивидуальности вещи — а это и есть самое само. «Самое само — это самая под­линная, самая непреодолимая, самая жуткая и могуществен­ная реальность, какая только может существовать».

Могущество абсолютной индивидуальности самого само­го заключено в некоей тайне. Однако эта тайна совсем иного рода, чем кантовская вещь-в-себе. Кантовская вещь-в-себе не существует в сознании человека, «тайна же — существует». Она никогда не может быть раскрыта, но «она может являть­ся» (здесь у А. Ф. замечательное рассуждение о тайне), т. е. смысл, сущность, самое само объективно существующей вещи может быть явлено человеку, вызывая бесконечное количест­во интерпретаций. Недоступное и непознаваемое самое само скрыто в «бездне становления», которая и «порождает его бес­численные интерпретации», т. е. внутренняя динамика эйдо­са неизбежно создает любые интерпретивные возможности (статика этого не знает). Характерна мысль Лосева о том, что учение об абсолют­ной самости чуждо «срединным эпохам философии», когда особенно сильна аналитическая мысль и идет разработка де­талей в ущерб синтетическому охвату. Видимо, А. Ф., говоря о «срединной эпохе», подразумевал методы позитивистской философии, столь распространенные в XIX в.

И в этой работе А. Ф. Лосев ведет сложный, но абсолютно системный и логически четкий анализ самого самого, вырази­тельно, задорно, отнюдь не догматически, а в свободном раз­говоре с читателем (любимая манера опытного лектора, да еще и воспитанного на диалогах Платона). Об этой же манере изложения еще раньше свидетельствовала ироничная и острая «Диалектика мифа».

То и дело в тексте «Самого самого» мы встречаем обраще­ния к читателю и к подразумеваемым оппонентам. Приведем некоторые из них: «могут возразить», «уже читатель догадал­ся», «вот вы видели в первый раз», «и если вы, позитивисты, думаете», «если вы, мистики, хотите говорить», «какое возму­щение и негодование вызовет такое рассуждение у всякого по­зитивиста» и мн. др. А то вдруг среди примеров на бесконеч­ность фигурирует (о ужас!) «моя старая истоптанная галоша» советской фабрики «Треугольник».

Следует заметить, что автор использует здесь не формаль­ный литературный прием, а способ доходчивого изложения, совместного размышления с тем, кто будет держать в руках книгу. Такого рода рассуждения завершаются необходимыми для аргументации сведениями исторического характера или важными методологическими выводами.

Рассуждая и вступая в спор о типах мировоззрения, Лосев делает вывод, что философия не должна сводиться на миро­воззрение, но и не должна целиком от него отмежевываться. Мировоззрение только и может быть обосновано при помощи философии, философия должна быть обоснованием мировоз­зрения, а совсем не наоборот. И читатель понимает подтекст:

нельзя подгонять философию под мировоззрение, как это де­лается марксистами. Более того, Лосев, исследуя очередную проблему, пробует строить сначала философскую основу, не опираясь ни на какое мировоззрение. Он готов использовать наиболее объективные и научные философские теории, общие почти для всех мировоззренческих позиций, отмечая в каждойиз них особый принцип, делавший их оригинальным историко-философским типом. А затем уже следует заключение, подтверждающее мысль автора подойти естественным путем к выработке мировоззренческой теории своего собственного типа. «И только после всего этого мы введем тот принцип, ко­торый превратит все эти схемы, формально общие для всех или для большинства мировоззрений, в новое мировоззрение».

Если наш читатель внимательно ознакомится с трудами русского философа, помещенными в этом томе, он увидит, что А. Ф. Лосев действительно оказался создателем своего собственного мировоззрения, систематически и логически продуманного и выверенного на фактах истории европейской философии.

Русские философы за рубежом по выходе книг их младше­го сотоварища в Советском Союзе сразу заметили эту особен­ность А. Ф. Лосева.

Известный историк русской философии Дм.Чижевский оценил работы А. Ф. как создание «целостной философской системы», которая стоит в «русле живого развития философ­ской мысли современности» и свидетельствует о «философ­ском кипении и тех философских творческих процессах, ко­торые где-то под поверхностью жизни совершаются в Рос­сии»². С. Л. Франк, с которым близок был молодой Лосев, признал, что Лосев «несомненно сразу выдвинулся в ряд пер­вых русских философов» и сохранил «пафос чистой мысли, направленной на абсолютное, — пафос, который сам есть, в свою очередь, свидетельство духовной жизни, духовного горе­ния» Английский философский журнал «Pholosophical studies (Цеа» достаточно внимательно следил (в статьях своего обозре­вателя Натали Даддингтон) за книгами Лосева. В журнале ре­гулярно отмечался выход каждой книги, начиная с «радостной вести» 1927 г. о появлении «Философии имени» и кончая «пе­чальной вестью» 1930 г. в связи с судьбой «Диалектики мифа» и самого философа, арестованного и сосланного (хуже не могло быть) «на север Сибири». Сам А. Ф. мог с полным правом писать в «Истории эстети­ческих учений», что он не чувствует себя «ни идеалистом, ни материалистом, ни платоником, ни кантианцем, ни гуссерли-анцем, ни рационалистом, ни мистиком, ни голым диалекти­ком, ни метафизиком». «Если уж обязательно нужен какой-то ярлык и вывеска, то я, — заключает он, — к сожалению, могу сказать только одно: я — Лосев». Этими словами философ подтвердил целостность своей мысли и жизни, свою абсолют­ную индивидуальность, свое самое само.