Понятие истории

Момджян К.Х.

Нужно сказать, что по числу своих значений слово «история» не только не уступает слову «общество», но и превосходит его.

Оно широко используется в повседневной речи людей в различных, порой исключающих друг друга смыслах (так, выражение «попасть в историю» звучит по-разному для человека, упавшего с лестницы, и для политика, который стремится оставить свой след в благодарной памяти потомков).

Термин «история» имеет свой общенаучный смысл, который означает последовательную смену состояний любого объекта, способного развиваться во времени. В этом значении слова, не содержащем ничего специфически общественного, мы можем говорить не только об истории человечества, но и о геологической истории Земли, имея в виду чередование фаз в формировании ее ландшафта, или истории болезни человека, состоящей в возникновении и нарастании патологических изменений в организме.

Разные значения имеет термин «история» в науках об обществе. Наиболее часто историю понимают как минувшую социальную действительность, события и свершения прошлой общественной жизни людей, будь то строительство египетских пирамид, первая мировая война или карибский кризис. Считается, что люди и их дела становятся историей, отдаляясь во времени, уходя в прошлое, оставляя свой след в судьбах и памяти живущих поколений.

Историей именуют также не только прошлую жизнь людей во времени, но и знание об этой жизни, ту область человеческого познания, которая устанавливает, классифицирует и интерпретирует свидетель­ства о том, что случилось некогда с людьми на долгом и трудном пути развития человечества, образующих его стран и народов. Именно этот смысл слова имеют в виду, когда говорят, к примеру, о «доисторических временах», подразумевая тот период развития человечества, когда была реальная, но еще не было «писаной» истории, сложившейся со време­нем в особое занятие профессионалов-историков.

Существуют, наконец, вполне определенные философские интерпретации термина — значительно более широкие, чем привычные многим историкам ассоциации истории с «делами давно минувших дней» и «преданиями старины глубокой». В трудах Гердера, Гегеля, Вебера, Ясперса, Арона и других мыслителей понятие история исполь­зуется в связи с ключевыми категориями социальной философии, раскрывающими сущность и специфику общественной жизни, реаль­ные формы ее протекания.

Так, достаточно часто понятие история используется как синоним понятия «социум», социальной реальности вообще. Так бывает, когда философ противопоставляет миру природных реалий «мир человече­ской истории», рассуждает, к примеру, о «предыстории человечества», имея в виду отнюдь не Марксово «царство несвободы», а фазы процесса «гоминизации», предшествовавшие появлению человека и вместе с ним общества. Философы нередко говорят о «законах истории», имея в виду не законосообразность исторических событий, вызывающую острей­шие споры среди историков, а законы социума в их субстанциональном отличии от законов природы и т.д. и т.п.

Нужно сказать, что такая синонимизация понятий, расширяя стилистические возможности философа, в целом безобидна для науки, не создает для нее особых трудностей, путаницы, противоречий.

Иначе обстоит дело, когда под псевдонимом «история» выступает не социум, а общество как организационная форма его существования; когда понятие «история» становится синонимом понятий «развитие общества», «общественный процесс», характеризует самодвижение об­щества и образующих его сфер на социально-философском и социоло­гических уровнях его рассмотрения.

Мы имеем в виду ситуацию, когда историей называют не поток сменяющих друг друга социальных событий — конкретных войн и мирных договоров, географических экспедиций и научных открытий, а становление, развитие и смену устойчивых безличных структур духовной и практической деятельности.

Так, историей могут называть фазы экономического развития обществ, связанные с заменой латифундизма колонатом, барщины — оброком или тейлоризма — системой «человеческих отношений» в промышленности. Или же, говоря о развитии искусства, именовать историей не хронологию конкретных творений, а размытый во времени процесс становления и смены эстетических стилей, таких, как готика или барокко. Историю науки опять-таки могут понимать не как хронологию конкретных открытий, а как смену глобальных научных парадигм, таких, как геоцентризм или гелиоцентризм, креационизм или эволюционизм и т.д.

Мы видим, что речь идет об «истории», из которой исчезают «имена людей и целых народов», истории, в которой действуют не живые человеческие индивиды — рыцари Алой и Белой Розы или инсургенты Гарибальди, а безличные социальные статусы типа «феодал», «проле­тарий», «буржуа» и пр. Речь идет об «истории», в которой безраздельно господствуют жесткие детерминационные связи, «историческая необходимость», не зависящая от воли людей — напротив, предписываю­щая им необходимые чувства, мысли и поступки.

Такое употребление термина «история» уже не столь безобидно, поскольку способно создать у читателей извращенное, «социологизаторское» представление о реальной истории человечества, которое превращает ее в поле действия неких безличных социальных сил, всецело господствующих над человеческими судьбами.

Именно такую «историю» десятилетиями преподавали в советской школе, разбавляя социологические откровения о «классовой борьбе угнетенных против угнетателей», «переходе капитализма в высшую стадию империализма», «победе социализма» и пр. жидким «фактиче­ским материалом», призванным проиллюстрировать «подлинное по­нимание» человеческой истории.

В чисто научном плане такая интерпретация «истории» чревата смешением различных уровней социального познания, способным нанести самый серьезный ущерб теории. Остановимся кратко на этой проблеме, требующей четкого соотнесения категорий «общество» и «история».

Выше, говоря об обществе, мы определили его как динамическую систему, способную менять формы своей экономической, социальной, политической, духовной организации. Мы говорили, что задачей социальной философии и социологии является анализ причин, источни­ков, механизмов и форм социокультурного изменения, присущих и обществу вообще, и определенным типам социальной организации, и конкретным социальным организмам.

Так, обращаясь к проблемам социальной динамики, философская теория общества может и должна, к примеру, рассмотреть наиболее общие законы смены форм социальной организации, на существова­нии которых настаивают многие теоретики (будь то Питирим Сорокин, убежденный в существовании «закона ограниченных возможностей социокультурного изменения», или Карл Маркс, отстаивающий «закон соответствия производственных отношений характеру и уровню раз­вития производительных сил»). Социальная философия может и дол­жна сопоставлять механизмы эволюционного и революционного способов социальной трансформации, изучать их сравнительную «кре­ативность» и т.д. и т.п.

Возникает, однако вопрос: можно ли считать, что, занимаясь этой и подобной проблематикой, социальная философия тем самым изучает некий отличный от «общества» феномен человеческой «истории»?

Очевидно, что ответ будет отрицательным. Мы интуитивно пони­маем, что предметом философского рассмотрения в данном случае является не история, а абстрактная «надысторическая» способность к саморазвитию, присущая обществу вообще, т.е. любому обществу независимо от его конкретно-исторических территориальных, времен­ных, этнических и других характеристик.

Социологическая наука, как мы видели выше, также рассматривает общество в динамическом аспекте его существования, демонстрируя, однако, более конкретный подход к нему. Социологию интересует уже не способность к саморазвитию вообще, а реальное воплощение этой способности в социальных системах определенного типа и вида.

Так, социология феодализма анализирует законы генезиса данной системы общественных отношений, фазы ее саморазвития, перехода от «раннего» феодализма к «позднему», механизмы ее постепенного саморазрушения, превращения в иной тип общественного устройства. Конкретная социология идет еще дальше, изучая устойчивые, воспроизводимые особенности саморазвития, присущие не типам обществен­ной организации, а реальным социальным организмам — интересуясь, к примеру, динамикой реформ и революций в развитии российского общества, механикой столь частых в России «революций сверху» и т.д.

И снова: мы не можем утверждать, что во всех этих случаях социология изучает некий феномен истории, отличный по своим свойствам от «положенного» ей по предмету общества. Нельзя считать процесс саморазвития любого общества — будь то «общество вообще», определенный социальный тип или конкретный социальный организм — некоторой отличной от него реальностью, обладающей иными свойствами и признаками. Подобный процесс представляет собой всего лишь динамический аспект существования общества, реализованную способность к саморазвитию, свойство общества, образующее одну из граней его сущности. В этом плане общество неотделимо от своего развития (равно как и строения и функционирования) так же, как сущность неотделима от раскрывающих его свойств.

В самом деле, мы не можем представить себе жидкость отдельно от свойства быть текучей, живой организм отдельно от свойства дышать и питаться, императора Наполеона — отдельно от присущей ему и определяющей его характер воли к власти. Точно так же общество не может быть представлено вне и помимо процессов социокультурной динамики, представляющей свое собственное, а не «заемное» у некоей «истории» свойство15.

Отсюда следует, что именуя «историей» развитие общественных систем в их социально-философском и социологическом понимании, мы используем этот термин в качестве «дублера» вполне самостоятель­ной и работоспособной категории «общество». В то же время остается терминологически «оголенной» иная форма социальности, которая действительно отлична от «общества» и нуждается в самостоятельной номинации.

Чтобы убедиться в этом, достаточно задать себе вопрос: сводится ли общественная жизнь людей к саморазвитию глубинных социальных структур, которое связано с жесткой необходимостью, объективными законами, интересующими социальную философию и социологию?

Или в своем реальном содержании (которое, как и всякое содержание, не редуцируется к сущности) она выступает как событийный процесс, обладающий совершенно иными степенями свободы, в котором слу­чайность и вероятность играют неизмеримо большую роль?

Это не значит, конечно, что в реальном историческом движении нет объективных законов. Это значит, что оно не может быть редуци­ровано к законам, образующим, по словам Гегеля, лишь «уток» вели­кого ковра человеческой истории, в которой — несмотря на наличие универсальных норм строения, функционирования и развития обществ — может случиться все что угодно, за исключением физически невоз­можного, в которой ни один полководец не обречен на победы, ни одному реформатору не гарантирован успех, ни один общественный строй не обречен на процветание.

Именно так мы понимаем историю. Она предстает перед нами как реальная жизнь людей, их совместная деятельность, которая проявля­ется во множестве конкретных взаимосвязанных событий, происшед­ших в определенное время и в определенном месте.

Ключевым в этом определении является слово «конкретность», позволяющее нам отличить собственно историю от «общественного процесса», творимого типологически взятыми субъектами.

Переходя к анализу истории как таковой, мы уже не можем ограничиться рассуждениями об обществе вообще, в котором живут и действуют «люди вообще», лишенные национальности, профессии, семейных и бытовых привязанностей. Мы не можем ограничиться также абстрактно взятыми типами социальной организации — неко­торым «феодализмом» или «капитализмом вообще», в котором отвле­ченные феодалы и крестьяне, капиталисты и пролетарии сотрудничают или враждуют друг с другом, сражаясь в неназванных «классовых битвах».

Более того, нас не устроит анализ реальных стран и народов, как он ведется социологией, изучающей безличные, воспроизводимые связи и институты немецкого, французского или американского об­ществ, не доводя подобный анализ «структур», их функционирования и саморазвития до рассмотрения персонифицирующих их событий.

Увы, самое глубокое знание законов общественной организации, самое тонкое проникновение в институциональные особенности об­раза жизни людей не дает нам самодостаточного объяснения истори­ческих событий, могущих возникать или не возникать, кончаться одним или другим образом в зависимости от обстоятельств, не подле­жащих никакой социологической или социально-философской уни­версализации. В таком «уровневом» понимании история представляет собой объект исследования, действительно отличный от общества, изучаемого философией и социологией, — чего не происходит при «аспектном» понимании истории как процессуальной, динамической стороны общественной организации.

Итак, в отличие от общества и общественного процесса, составля­ющих предмет социальной философии и социологии, история — это то, что происходит с конкретными людьми, каждый из которых имеет свое имя, дату и место рождения, живет и действует именно во Франции конца XVIII века или в современных США, участвуя в штурме Бастилии или запуске космического корабля «Дискавери». Иными словами, история — это деятельность «биографически конкретных» людей, ко­торые представляют столь же конкретные группы и организации (партии, предприятия, творческие союзы и пр.), образующие в сово­купности конкретные общества и международные объединения (будь то монашеские ордена средневековой Европы или современная ООН).

Мы видим, что предложенное понимание истории позволяет нам трактовать ее как событийную конкретизацию общественной жизни людей в реальном времени и пространстве, как ту живую плоть социального, из которой абстрагируются типологические модели соц­иума, «общества вообще» или обществ определенного социального типа (будь то экономические формации К. Маркса или «социокультурные суперсистемы» П. Сорокина). История есть область единичных событий, в которой существуют и через которую проявляются общие и особенные черты социальной организации, реальные отношения сходства и подобия конкретных человеческих обществ.

Это значит, что понятия «общество» и «история» органически связаны друг с другом: они характеризуют не две реальности, существующие параллельно или последовательно сменяющие друг друга, — так, как настоящее сменяет прошлое. Речь идет об одной и той же реальности, одной и той же сфере совместной деятельности людей, которая предстает перед нами как «общество», «общественный про­цесс», когда мы отвлекаемся от множества конкретных событий и рассматриваем ее сущностные, повторяющиеся черты, и становится историей», когда разноуровневые типологические абстракции обрета­ют свою кровь и плоть, воплощаются в конкретных людей и конкрет­ные продукты их деятельности16.

Таким образом, понятие «история» может рассматриваться как дальнейшая конкретизация уже рассмотренных нами ключевых со­циально-философских понятий. Если категория «общество» конк­ретизирует понятие «социум», указывает на реальный способ существования социального в мире, то понятие «история» конкретизирует уже само понятие «общество», указывая на те действитель­ные формы, которые приняло — в реальном времени и в реальном пространстве — существование разумной «социетальной» цивилиза­ции на планете Земля.

Важно подчеркнуть, что событийная жизнь людей во времени и пространстве, именуемая историей, будучи реальным бытием обще­ственной жизни, охватывает собой все ее проявления, не предполагает никаких произвольных изъятий. Об этом приходится говорить, ибо некоторым обществоведам — прежде всего историкам — присуще стремление сузить рамки истории, ограничить ее в том или ином отношении.

Примером может служить некогда популярное убеждение в том, что история включает в себя не все события общественной жизни, а только те из них, которые заслуживают высокое звание «исторических». Таковыми признают события «исключительной важности», оказавшие, по мнению историка, первостепенное влияние на судьбы многих людей и целых народов.

Нетрудно видеть, что в таком понимании границы истории попа­дают в прямую зависимость от познавательных интересов историка, его представлений о сравнительной «важности» и «неважности» про­исшедшего, становящихся критерием «историчности» исторических событий.

Неудивительно, что большинство ученых выражает устойчивое несогласие с таким ценностным пониманием истории, когда обще­ственные события «жалуются» в исторические или «разжалуются» из них. Такой подход тем более ошибочен, что критерии «важности» или «неважности» событий меняются от эпохи к эпохе, от школы к школе вместе с изменением познавательных приоритетов историков.

Так, некогда господствовавшая «героическая школа» стремилась свести историю к значимым событиям государственно-политической жизни (войнам и революциям, заговорам и переворотам, законодатель­ству и дипломатии), третируя хозяйственную жизнь, семью и быт как «повседневности» человеческого существования, составляющие лишь «фон» подлинно исторической жизни. Нетрудно догадаться, как вы­глядели бы экспозиции исторических музеев, если бы они формиро­вались в строгом соответствии с этой парадигмой. Мы обнаружили бы среди экспонатов лишь свитки правительственных договоров, образцы придворных мундиров и вооружения, но не орудия труда или образцы домашней утвари, которые вызывают острейший интерес у представи­телей других историографических школ.

Единственный способ избежать «вкусовщины» в понимании исто­рии — это признать ее целостным потоком общественных изменений, охватывающим весь спектр человеческого существования, без всякой дифференциации на «важное — неважное», «интересное — неинте­ресное» и т.д. Законной частью истории различных народов и циви­лизаций являются крестовые походы средневекового рыцарства, и любовные записки на берестяных грамотах. История включает в себя и уникальные события с неповторимой «социокультурной физионо­мией», и вполне ординарные происшествия, за которыми стоят восп­роизводимые «структуры повседневности» (термин Ф. Броделя) — скажем, профилактический ремонт городского водопровода, каким бы прозаическим ни казалось это событие многим историкам. Раз уж история есть действительная жизнь людей, а не только знание об этой жизни, то речь должна идти о всей совокупности ее проявлений, а вовсе не о том, что интересно в этой жизни тому или иному познаю­щему сознанию.

Столь же неуместны, как мы полагаем, хронологические изъятия из истории, настойчивое стремление свести ее к прошлому общества, противопоставленному его настоящему и будущему.

Конечно, человеческая история как событийная жизнь людей во времени включает в себя все явления прошлого, точнее, прошлой совместной деятельности людей.

Эта оговорка необходима потому, что термин «прошлое» охватывает собой любые минувшие события независимо оттого, имелась ли между ними какая-нибудь причинная, функциональная и прочая связь. Та­инственная гибель динозавров многие миллионы лет тому назад и котлета, съеденная нами за завтраком, — все это прошлая, минувшая действительность, которую, однако, трудно считать единой сущностно интегрированной историей.

В своем научном понимании она представляет собой нечто боль­шее, чем «прошлое» — вектор времени, безразличный к его событий­ному наполнению. Говоря об истории, мы имеем в виду не просто прошлое, а целостный процесс развития и смены взаимосвязанных состояний прошлого в жизни народа, страны, отдельных цивилизаций, а ныне и всего человечества, становящегося функционально и дина­мически единым организмом.

Историей мы называем не калейдоскоп минувших эпизодов на манер старой кинохроники, в которой в произвольном порядке пред­ставлены сцена коронования российского императора Николая II, ритуальный праздник австралийских аборигенов или показ парижских мод конца прошлого века. История для ученого — не сумма «осколков былого», а определенная последовательность событий, связанных меж­ду собой, как в лучших канонах классицизма, единством времени, места и действия. Именно поэтому история Древнего Рима предстает перед нами не как набор исторических анекдотов «от Ромула» и далее, а как цепь происшествий, связанных друг с другом, как минимум, отноше­ниями причины и. следствия, так, что смерть Цезаря наступает вслед­ствие заговора Брута, влияет на последующее возвышение Августа, а не наоборот.

Итак, мы можем смело утверждать, что история понятая как событийная жизнь людей во времени включает в себя прошлые формы этой жизни. Но сводится ли она к ним, должна ли ими ограничиваться?

Как известно, в повседневной речи мы противопоставляем историю и современность, различая их как прошлое и настоящее. «Это уже история», — говорим мы о второй мировой войне, реформах Н.С. Хру­щева, первом полете человека в космос и прочих событиях, канувших в Лету, отделенных от нас пеленой времени.

Очевидно, что речь идет о сложившемся, устоявшемся смысле термина «история», который не может быть отброшен априори как ошибочный. В науке, как известно, считается дурным тоном спорить о «истинности или ложности» конвенционально устанавливаемых по­нятий, навязывать то или иное словоупотребление как правильное и единственно возможное. Но это не значит, что мы не можем обсуждать целесообразность того или иного словоупотребления, соотнося его с потребностями научной практики.

В данном случае закономерен вопрос: насколько соответствует понимание истории как прошлого задачам многоуровнего и многоаспектного исследования социальной реальности, справедливого «деле­жа» этого богатства между различными общественными науками?

В самом деле, какая из наук может взять на себя анализ текущей, современной общественной жизни в ее событийных проявлениях, в конкретных действиях конкретных человеческих индивидов? Все, что было сказано ранее о социальной философии и социологии, позволяет нам заключить, что эти науки не изучают события как таковые, интересуясь логикой функционирования и развития стоящих за ними безличных социальных структур.

Очевидно, что изучать общественную жизнь в интересующем нас ключе может и должна историческая наука, но как осуществить это, если по своему определению история охватывает лишь область минув­шего?

Не удивительно, что многие историки (включая авторитетнейшего М. Блока), не желающие уступать событийный анализ текущей обще­ственной жизни неизвестно кому, выступают против ограничения истории лишь сферой былого. Их не устраивает ситуация, в которой историку было бы запрещено, к примеру, использовать весь арсенал своих средств (включая сюда методы эмпирической фактографии, психологической интроспекции и пр.) для создания портретов прези­дентов Клинтона или Ельцина лишь на том основании, что речь идет о действующих политиках еще не ставших для нас «историей». Многих историков не устраивает запрет на «сослагательное наклонение в истории» — требование рассуждать лишь о том, что случилось в дей­ствительности, без права обсуждать возможные варианты и перспективы развития реальных событий.

Для таких историков логичнее считать, что все происходящее с людьми в настоящий момент — это тоже история, являющаяся таковой не только для потомков, но и для них самих. Не удивительно, что на каждом историческом факультете мы без труда обнаружим кафедры новейшей истории, которые изучают историю современности в ее текущем содержании: современную историю США, Германии и пр., не чураясь при этом прогностических методов исследования.

Мы можем лишь поддержать такую позицию. С философской точки зрения историю правильно понимать как хронологически непрерыв­ную цепь событий, «сквозную» жизнь людей во времени, в которой прошлое и настоящее разделены условной, неопределимой гранью, взаимно проникают друг в друга: прошлое воплощается в настоящем, настоящее ежесекундно становится прошлым.

Ассоциируя историю с прошлым и только прошлым, мы создаем множество хронологических парадоксов и, в частности, пресекаем живую нить, процессуальную целостность событий, начавшихся вчера, продолжающихся сегодня и проецирующихся в завтра. Становится непонятным: «историчен» ли общественный процесс, возникший в прошлом и не завершенный в настоящем? Принадлежат ли истории нынешние реформы в России, начатые еще в конце 80-х? Разве они перестают быть историей лишь потому, что еще не завершились, длятся, и историк участвует в них не только как исследователь, но и как гражданин: избиратель или депутат.

Итак, мы считаем целесообразным подход, согласно которому общественная жизнь людей, именуемая «историей», вполне может быть и прошлой и настоящей, и будущей, что полностью снимает любой хронологический оттенок в отношениях между «обществом» и «исто­рией», устанавливая между ними связи уровневой конкретизации понятий.

Определив термин «история», вернемся к предмету социальной философии, чтобы понять ее отношение к реальной истории людей — вопросу, вызывающему немалые затруднения.

В самом деле, из вышесказанного следует, что понятие истории отражает явления более конкретные, нежели самые конкретные явле­ния общественной жизни, изучаемые социологией. Ведь переход от социологического анализа реальных социальных организмов — стран и народов — к анализу их исторического бытия означает именно конкретизацию познания, переходящего с уровня безличных структур социального поведения на уровень «живых» человеческих действий.

Тем более, странным может показаться наше убеждение в том, что весьма абстрактная социально-философская наука, не снисходящая к иконам строения, функционирования и развития типов социальной организации, игнорирующая такие «частности», как функционирова­ние и развитие конкретных социальных организмов, может — перескочив через несколько рангов обобщения — напрямую обращаться к реалиям событийной истории людей.

Казалось бы, такой анализ всецело принадлежит историографии (в широком понимании этого термина, не сводящем его к источникове­дению) — дисциплине, имеющей тысячелетние традиции и отличаю­щей себя от историософии или философии истории. Такое отличие действительно существует, и мы должны охарактеризовать его, прове­сти демаркационную линию между исторической наукой и филосо­фией в их постижении истории, так же как ранее мы пытались развести задачи философии и социологии в познании общества.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.i-u.ru/