Афины после тирании Тридцати

Афины после злосчастной войны и тирании Тридцати, представляли печальную картину. Число граждан уменьшилось на треть, если не на половину: оно понизилось до 20 000—25 000. Страна была разорена; земледелие, промышленность, торговля в упадке. Государство, казалось, находилось накануне полного банкротства, казна пуста; доходы крайне ограниченны; Афинский союз не существовал, и не было ни фороса, ни 5% сбора, ни других доходов, получавшихся с союзников. Афиняне лишились владений вне Аттики. Тысячи клерухов принуждены были покинуть свои участки и возвратились в Афины разоренные, без средств к существованию. Многие граждане из прежде богатых фамилий обеднели. Укрепления и Длинные стены были разрушены; не существовало ни флота, ни верфей. Еще недавно могущественные, Афины были теперь политически бессильны. Все приходилось восстанавливать, начинать как бы сызнова. Требовалось много энергии, много жизненности, чтобы хотя бы несколько оправиться, подняться из такого упадка...

В строе Афин со времени восстановления демократии и до конца их независимости не произошло каких-либо существенных изменений. Вот почему и Аристотель исторический очерк в «Афинской политии» заканчивает восстановлением демократии. Шло лишь постепенное развитие в демократическом направлении; масса, как говорит Аристотель, все более и более присваивала себе власть, всем заправляя посредством псефизм и дикастериев (Ath. Pol., 41). Наиболее крупными нововведениями за это время являются, во-первых, плата за посещение народного собрания и, во-вторых, финансовые реформы, о которых скажем далее.

Введение платы за участие в экклесии, народном собрании, было дальнейшим развитием той системы денежного вознаграждения, которая существовала уже раньше со времен Перикла. Плату эту впервые ввел демагог Агиррий около 395 г. По поводу ее Аристофан вспоминает, что в доброе, старое время никто не смел брать деньги за исполнение гражданских обязанностей; а оратор Эсхин сравнивает народное собрание в Афинах с торговым или промышленным товариществом: афиняне, говорит он, выходили из народного собрания, словно из промышленного или торгового товарищества, поделив доходы. Но сама необходимость, сила вещей вела к установлению платы за посещение народного собрания. Даже Аристотель, не сочувствовавший этой мере, признает ее неизбежность: без нее стало трудно собирать экклесию; многие, особенно люди малосостоятельные, уклонялись от участия в народном собрании, не желая терять заработок, бросать свои дела, хозяйство. И вот, чтобы привлечь массу в народное собрание, говорит Аристотель, и придумали эту меру (Ath. Pol., 41). Вместе с тем она служила подспорьем со стороны государства для обедневшего или неимущего населения. Вообще в то время система денежных раздач, теорикона и т. п. достигла еще большего развития, чем прежде, несмотря на тяжелое положение государственной казны. Первоначально введенная Агиррием плата за посещение народного собрания равнялась 1 оболу; затем некто Гераклид Клазоменский предложил увеличить ее до 2 оболов; после этого Агиррий довел ее до 3 оболов. Во времена Аристотеля плата эта дошла до 1 драхмы, а за первое собрание каждой притании даже до 9 оболов, если верить тексту «Афинской политии» (62). Объясняется это отчасти тогдашней дороговизной, повышением цен и понижением ценности денег, характеризующими ту эпоху.

В IV в. в народном собрании и в Совете 500 председательствуют уже не пританы со своим эпистатом, а 9 проедров, выбираемых по жребию из непританствующих фил, и из среды этих проедров избирается их эпистат. За пританами же осталось лишь право созывать заседания, причем их эпистат производил жеребьевку проедров. Таким образом, значение пританов умалилось, и вообще в IV в. влияние Совета падает.

Заветная мысль восстановленной демократии была восстановить и прежний морской союз. Это — господствующее, руководящее стремление афинян той эпохи.

Спартанская гегемония не могла быть прочной. Она оказывалась слишком тяжелой для греков. Вместо ожидаемой свободы Спарта наложила иго еще менее выносимое, нежели иго Афин. Достигнув господства, спартанцы проявили самый грубый произвол и насилие, которые не уравновешивались и не смягчались чертами, свойственными более утонченным и — несмотря на все свои недостатки — все же более гуманным афинянам. Победа Спарты была победой консервативных и олигархических начал. В городах, отторгнутых от Афин, власть перешла к олигархическим комитетам, декархиям (из 10 лиц), и к гармостам. Но для первенства и гегемонии недостаточно одной грубой, материальной силы. Между тем Спарта в отношении образования и умственного развития отстала от многих других греческих общин, была менее культурна, чем большая часть подчиненных ей греческих государств. Ее собственный строй страдал от многих недостатков; ее социальные язвы были велики: среди самих спартиатов к тому времени обнаружилось уже большое неравенство, образовался довольно многочисленный пролетариат, недовольный и революционно настроенный. Спартанскому строю грозила опасность и со стороны Лисандра, самого могущественного человека в тогдашней Греции, задумавшего политический переворот с тем, чтобы лишить царствовавшие в Спарте фамилии их исключительного права на престол и открыть к нему доступ другим спартиатам.

Спарта оттолкнула от себя даже своих прежних союзников в Греции — Фивы, Коринф. Изменились и ее отношения с Персией. Поводом к этому послужило ее косвенное участие в предприятии Кира Младшего («Анабасис») и помощь, оказанная ею малоазийским городам, которых Тиссаферн стремился подчинить персидскому царю. Вскоре сам спартанский царь Агесилай, как новый Агамемнон, явился в Малую Азию и имел некоторый успех. Но в тылу его, в самой Греции, обнаружилось антиспартанское движение и вспыхнула война.

Здесь самым деятельным врагом Спарты оказываются Фивы. Сторонниками союза с ними были афинские демократы и их вожди, не только демагоги Эпикрат, Кефал, но и освободитель Афин, Фрасибул. Войной надеялись не только вернуть Афинам их прежнее политическое положение: от нее масса ждала и материальных выгод, новых источников для своего содержания. Против Спарты образовалась коалиция, в которой приняли участие и ее прежние врага, Афины, Аргос, и ее недавние союзники, Фивы, Коринф. В битве при Галиарте потерпел поражение и пал Лисандр (395 г.), и тогда из Азии спартанцами вызван был Агесилай. При Коронее Агесилай одержал победу над фиванцами и афинянами, но не решительную, не имевшую существенных последствий.

Между тем на море произошли важные по своим результатам события. Конон, один из афинских стратегов, участвовавших в битве при Эгоспотамах, нашедший себе приют у владетеля Кипра Эвагора и теперь поставленный во главе снаряженного Персией флота, нанес поражение спартанцам при Книде (394 г.). Для спартанской гегемонии на море это был удар, от которого она уже никогда не смогла вполне оправиться. Греческим городам на островах и в Малой Азии обещана автономия. Еще до битвы при Книде Родос отпал от Спарты; теперь ею утрачены были Хиос, почти весь малоазийский берег до самого Геллеспонта. Тут восторжествовала демократия и спартанские гармосты были изгнаны. Некоторые города заключили между собой союз или вступили в торговые и союзные договоры с Афинами. Конон, вместе с сатрапом Фарнабаэом, содействовавшим всему этому предприятию, отправляется в Эгейское море, освобождает Киклады от спартанского господства, занимает Киферу (на юг от Лаконии) и пристает к Истму, где Фарнабаз входит в сношения с союзным советом, руководившим действиями против Спарты, и дает ему субсидию. Затем Конон направляется к Пирею, к Афинам. Здесь, при помощи денежных средств, предоставленных Персией, при содействии матросов, самих афинских граждан и их союзников, особенно фиванцев, приславших мастеров и рабочих, он восстановляет Длинные стены, разрушенные Лисандром. Это было великое торжество для Афин, и граждане в благодарность воздвигли Конону бронзовую статую на площади, у алтаря Зевса, «Защитника Свободы», за то, что Конон «дал свободу союзникам Афин». Подобную же статую поставили они и его другу, Эвагору — этому предшественнику последующих династов эпохи эллинизма, — который много содействовал Конону.

Так вновь положено было начало афинскому морскому господству, явился первый зародыш их Второго союза, и притом при помощи персов, для борьбы с которыми организован был Первый союз. По побуждению Конона афиняне пытались склонить на свою сторону и могущественного тирана Сицилии Дионисия, но безуспешно.

Война и особенно победа Конона при Книде должны были отразиться на положении афинских партий и их вождей — усилилось более радикальное течение, возобладали демагоги Агиррий, Эпикрат и др. Около этого времени вводится и плата за посещение народного собрания.

Дело Конона продолжал Фрасибул. Во главе вновь возникшего афинского флота он направляется к берегам Фракии и к Геллеспонту, которым так дорожили афиняне, подчиняет Фасос, Херсонес Фракийский, Византий и Халкедон, затем Лесбос, Галикарнасс (389 г.). Он, очевидно, стремился к восстановлению прежней афинской гегемонии. Он взимает 5% сбор, заменявший форос, и 10% пошлину у Босфора с проходящих судов. Чтобы содержать флот, Фрасибул нуждался в деньгах и должен был прибегать к различным поборам и контрибуциям, что вызывало жалобы и дало его противникам желанный повод к обвинениям. Но он вскоре погиб в ночной стычке в далекой Памфилии.

Между тем война на суше, в самой Элладе, сосредоточивавшаяся главным образом вокруг Коринфа (почему она и называется Коринфской), шла с переменным успехом. Афиняне вели ее при помощи наемников.

Наемничество — характерное явление той эпохи. Тогдашнюю Грецию в некоторых отношениях можно сравнить с Италией конца средних и начала новых веков: отсутствие политического единства, раздробленность и жестокая борьба партий, процветание городов и торговли, блестящее культурное развитие и, наконец, в особенности наемничество характеризуют ту и другую; с итальянскими кондотьерами смело можно сопоставить вождей греческих наемников, подобных Ификрату, Хабрию и Тимофею. Наемничество является всюду при наличности известных условий. Стоит вспомнить, помимо Италии, о швейцарцах и немецких ландскнехтах, о Валленштейне и наемных войсках в эпоху Тридцатилетней войны. В Греции наемничество стало развиваться со времени Пелопоннесской войны и было необходимым результатом тогдашних политических и общественных условий. Мирные граждане не могли уже удовлетворять военным требованиям; они не могли надолго бросать свои дела, свое хозяйство и служить по целым годам в войске, где-нибудь вдали от родины. Таким образом, при частых и продолжительных войнах должен был образоваться особый класс людей, посвящавших себя специально военной службе, делавших из войны себе профессию. Являлась необходимость в специалистах военного дела. Кроме того, война и перевороты заставляли многих покидать родину и искать себе дела на чужбине. Прежде такие бездомные скитальцы, изгнанники и недовольные, нередко люди предприимчивые и энергичные, искавшие простора и нового поприща для деятельности, отправлялись в чужие края в качестве колонистов; туда шли и экономически обездоленные, искавшие обогащения или просто средств к существованию. Теперь идти колонистам было некуда. Вследствие изменившихся политических и иных условий основанию новых колоний поставлены были непреодолимые преграды. Нельзя уже было основывать и клерухии. Эмиграция в этом виде должна была прекратиться. Кто раньше шел в колонисты или в клерухи, теперь нередко идет в наемники. В то время как варвары ввозятся в Грецию массами в качестве рабов для работ в поле и в доме, в рудниках и промышленных заведениях, греки уходят служить в чужие страны в качестве наемников.

Наемничество, разумеется, способствовало развитию и усовершенствованию военного дела, но имело много и темных сторон, оказывало вредное влияние. Мирные граждане все более и более отвыкают от войны; без наемников они делались беспомощными и беззащитными. Для содержания наемников необходимы были деньги, и война требует непомерных затрат, громадных денежных средств. Для победы теперь нужны не столько патриотизм энергия и мужество граждан, сколько эти денежные средства, субсидии, большей частью получаемые от Персии, и таким образом Персия является часто вершительницей судеб Греции. От наемников нечего было ждать патриотизма: их отечеством был лагерь, их целью — обогащение и добыча. Они служили из-за денег тому, кому было выгоднее. По выражению Лисия, их тела принадлежали тому, кто лучше платил, а их верность продолжалась до тех пор, пока хватало денег в военной кассе, чтобы им уплачивать жалованье. Правда, и у них был свой кодекс чести; и для них необходима была дисциплина. Но все же это не мешало наемнику переходить из одного лагеря в другой, служить, например, то персидскому царю, то против него. Мы видим даже знаменитых вождей — Ификрата, Хабрия и Тимофея — часто на службе за пределами Греции. Главным поприщем для Хабрия, например, был Египет. А Ификрат, женатый на дочери фракийского владетеля, одно время командовал флотом твоего тестя и укреплял его владения, когда тот находился в войне с Афинами.

Наемники и их вожди были крайне неразборчивы в средствах. Они позволяли себе насилие, произвол и грабеж по отношению к населению, облагали жителей непомерными контрибуциями и поборами. Война для них служила средством для обогащения. В их лагере царили обыкновенно буйство и разврат; целые толпы гетер нередко следовали за отрядами наемников. Вожди наемников славились большей частью своей роскошью и расточительностью. Они так же легко и проживали состояние, как наживали. А состояние их было подчас чисто царское. Они играли вообще видную роль; с ними роднились владетели Фракии; с ними сносился сам персидский царь. Они представляют собой политическую силу, являются как бы династами и владетельными князьями, получают иногда в дар или завоевывают для себя города, ведут свою политику и т. д.

Коринфская война закончилась «постыдным» Анталкидовым миром (387/86 г.), названным по имени его главного виновника, спартанского наварха Анталкида, более всех хлопотавшего о его заключении, или Царским, так как условия его были продиктованы персидским царем по соглашению со Спартой. Персия убедилась, что помогать долее Афинам не в ее интересах, что осуществление планов и могущество афинян может быть опасно для нее. Притом около того времени отношения воюющих сторон перепутались и осложнились. Персия была на стороне Афин и помогала им против Спарты, а Афины помогали в то же время кипрскому владетелю Эвагору, который тогда уже боролся против персов. Поэтому Спарте удалось войти в соглашение с Персией. Царь потребовал, чтобы греческие города в Малой Азии принадлежали ему, а из островов — Клазомены и Кипр; остальные греческие города, большие и малые, должны быть свободны, автономны; только Лемнос, Имброс и Скирос отдавались афинянам. Условия эти сопровождались угрозой — идти войной против тех, кто мира не примет. Положение афинян было затруднительное: в то время Персия, Спарта и Дионисий Сиракузский были заодно, Геллеспонт находился в руках неприятеля, флот отрезан, подвоз к Афинам затруднен; без персидской субсидии афиняне были лишены возможности продолжать войну. С другой стороны, из общего постановления мира — об автономии городов в Греции — в их пользу делалось исключение: им предоставлялись некоторые владения вне Аттики — издавна им принадлежавшие упомянутые три острова. Неудивительно, что афиняне склонились на сторону мира; особенно желал его состоятельный класс.

Итак, малоазийские греки, освобожденные около ста лет перед тем, должны были подчиниться власти персов. Другое постановление Анталкидова мира — о независимости всех больших и малых городов Эллады — удовлетворяло, казалось, заветному стремлению греков к автономии. Но на самом деле оно упрочивало политический партикуляризм, полную раздробленность и слабость Греции и среди этой раздробленности — господство блюстительницы условий Анталкидова мира, Спарты, беззастенчивый эгоизм, произвол и насилия которой достигают теперь своей крайней степени. Занятие Фив среди мира — одно из ярких проявлений этого произвола и насилия. Но в 379 г. Фивы подымаются, освобождаются от спартанского ига и затем наносят окончательный удар гегемонии Спарты. Наступает эпоха фиванской гегемонии в Греции.

После захвата спартанцами фиванской крепости Кадмеи и во время владычества в Шивах олигархов афиняне дали приют фиванским изгнанникам; а когда фиванцы поднялись и осадили Кадмею, то два афинских стратега без разрешения народа самовольно двину. лись даже к ним на помощь. За это, однако, они были преданы суду; один из них казнен, другой бежал. Очевидно было, что афиняне, особенно состоятельные слои населения, при всем сочувствии к Фивам, вовсе не желали тогда разрыва и войны со Спартой. Но сами спартанцы вынудили их к этому. Один из спартанских гармостов, Сфодрий, попытался захватить неожиданно, среди мира, Пирей, подобно тому, как раньше захвачена была фиванская Кадмея, но не успел, а в ответ на жалобы афинян спартанцы оправдали его. Возмущенные этим афиняне примкнули к Фивам и стали действовать против Спарты.

Настал момент, когда афинская демократия могла осуществить наконец свою заветную мысль — восстановить свое господство на море и морской союз с Афинами во главе, хотя и в ином виде, нежели прежде. Общественное мнение Греции было к этому уже подготовлено: еще года за два до того афинский публицист, оратор Исократ, в своем знаменитом «Панегирике», который он отделывал, говорят, в течение десяти или даже пятнадцати лет, проводил идею такого союза и восстановления гегемонии Афин на море. По Исократу, ближайшей задачей национальной политики должно быть восстановление морского могущества Афин; Афины должны стать наряду со Спартой; оба государства должны соединить свои силы и действовать заодно. Тогда могут вернуться времена Греко-персидских войн; можно будет взяться за настоятельную задачу — за освобождение азиатских греков и за завоевание западных областей персидского царства.

Зародыш Второму Афинскому союзу был положен еще победой Конона у Книда и деятельностью Фрасибула. После Анталкидова мира некоторые города — Хиос, Митилена, Мефимна, Родос, Византии — заключили или продлили уже раньше заключенный союз с Афинами. Теперь в архонтство Навсиника (378/77 г.) Второй Афинский союз окончательно был организован и расширен. До нас дошло постановление афинского народного собрания, сделанное по предложению некоего Аристотеля «Марафонца», утверждающее основы, на которых образовался союз. Цель последнего — защита греческой свободы, но не от Персии, как прежде, а от Спарты, «дабы лакедемоняне предоставили эллинам быть свободными, автономными и спокойно пользоваться своими владеяниями». Постановление признает Анталкидов мир и даже господство персов над азиатскими греками: в союз принимались все те из эллинов и даже из варваров на островах и на материке, которые не находились в подданстве персидского царя. Оно гарантирует нерушимость прав и свободы союзников, которые могли иметь форму правления, какую хотят. Ни фороса, ни клерухий, которые вызывали столько раздражения в прежнем союзе, ни афинских властей и гарнизонов, отправлявшихся в союзные города, теперь не должно было быть (вместо фороса существовал денежный сбор, называемый «синтаксис»). Какие имеются владения афинян, частные или общественные, в стране союзников, те остаются за афинянами; но на будущее время ни Афинскому государству, ни частному лицу не дозволялось приобретать каким бы то ни было образом недвижимость, земельный участок или дом в области союзников. В случае такового приобретения всякий имел право донести об этом в союзный совет, тогда недвижимость продавалась и половина вырученной суммы шла донесшему, а другая поступала в общую кассу союзников. Если кто-либо пойдет войной на заключивших союз, против того должны помогать афиняне и союзники, на суше и на море, всей силой по возможности. За нарушение условий грозило тяжкое наказание: если кто из должностных или частных лиц сделает или допустит предложение, противоречащее этому постановлению, чтобы нарушить что-либо из сказанного, тот подвергается атимии, имущество его конфискуется и десятая часть его посвящается богине; он должен быть судим как нарушитель союза и наказан смертью или изгнанием; в случае казни его нельзя было погребать ни в Аттике, ни в земле союзников.

Организация Второго Афинского союза отличалась от организации Первого: в нем не было такой централизации, такого преобладающего господства Афин. В нем было больше равенства: союз состоял как бы из двух равноправных сторон — афинян и прочих союзников. Эти союзники имели в Афинах свое собрание или совет синедрион, состоявший из их представителей. Каждому союзному городу, большому и малому, принадлежало тут по одному голосу. Постановление такого собрания или синедриона переходило потом — через Совет 500, который вносил свою пробулевму, — в афинскую экклесию.

На каменной стеле, на которой начертано постановление, записаны и имена союзных городов; первые в ряду их — уже упомянутые выше Хиос, Митилена, Мефимна, Родос, Византии. К союзу присоединились и некоторые континентальные государства, в том числе Фивы. Всех союзников было до 60, а впоследствии — более 70.

Одновременно с образованием союза, в архонтство Навсиника, происходит преобразование афинской податной системы. Став вновь во главе союза и задаваясь широкими планами, афиняне, естественно, нуждались в больших денежных средствах. Прежде они сравнительно редко прибегали к прямому обложению, к эйсфоре; это была подать чрезвычайная; теперь она становится постоянной и сам порядок ее распределения и взимания изменяется. В податных целях производится оценка земельной собственности, домов и прочего имущества аттических граждан. На основании этой оценки, для более удобного сбора подати, граждане, подлежавшие обложению, разделены были на податные группы или общества, товарищества, так называемые симмории, с приблизительно равным состоянием. Взимаемая сумма раскладывалась между симмориями поровну. Затем между членами симмории, под руководством ее главы или гегемона, раскладка производилась соответственно состоянию или податному капиталу каждого. Заведовало сбором подати государство. Хотя за невзнос подати грозили штраф и даже конфискация имущества, но все же сборы поступали обыкновенно слишком медленно и неисправно. Тогда для большего удобства введен был такой порядок, что в каждом деме кто-либо из более богатых граждан уплачивал вперед причитающуюся с дема сумму, а сам потом собирал ее с демотов. С 360 г. стали возлагать это на 300 богатейших лиц, заранее определенных. Эти 300 приобрели фактически большое влияние на раскладку подати и даже на другие дела.

Победа Хабрия над спартанцами на море при Наксосе (376 г.) способствовала еще большему упрочению и расширению союза; Киклады примкнули к нему. Затем другой известный афинский полководец Тимофей направился на запад и присоединил к союзу Керкиру, нанеся новое поражение спартанскому флоту.

В то время в Греции, рядом с партикуляризмом, с особенной энергией обнаруживается и противоположное стремление — к объединению: идет напряженная борьба сил центробежных с центростремительными. Фивы объединяют Беотию и готовы стать во главе Греции. Кроме них и Афин, выдвигается Фессалия, которую объединяет владетель или тиран города Фер Ясон, задумывавший даже двинуться во главе греков против Персии. Он держал сторону Фив.

Вообще Спарта не могла надеяться на победу. С другой стороны, не в интересах Афин было содействовать дальнейшему росту фиванского могущества. К тому же война истощала их силы. Во главе партии мира или, точнее, тех, кто был против деятельной поддержки Фивам, стоял Каллистрат, выдающийся оратор и государственный Деятель, знаток в деле финансов, противник Тимофея. В 374 г. афиняне заключили было мир, по которому Спарта признала Афинский союз; но мир оказался недействительным: на западе, у Керкиры, где находился Тимофей, военные действия продолжались. Только в 371 г. на конгрессе в Спарте состоялся действительный мир между спартанцами и афинянами; но тут же произошел новый разрыв между Спартой и Фивами. Это был разрыв Фив и с Афинами, которые остались верны заключенному договору и для которых близкие могущественные Фивы казались еще более опасным противником, нежели отдаленная Спарта.

В открывшейся решительной борьбе Фив со Спартой афиняне занимают враждебное положение по отношению к первым. Холодно, с неудовольствием принимают они весть о знаменитой победе Эпаминонда при Левктрах (371 г.), — победе, которая составила эпоху в греческой истории, нанесла решительный удар спартанской гегемонии и дала толчок демократическому движению в самом Пелопоннесе: фиванским послам не было оказано обычных в подобных случаях почестей и предложение союза с Фивами было отклонено. Со Спартой и с Дионисием Сиракузским заключен был формальный союз; Дионисию, против которого раньше афинский оратор Лисий так страстно возбуждал толпу во время Олимпийских игр, теперь даровано было право афинского гражданства со всей его семьей, и — чем особенно дорожил тиран — его трагедия удостоена награды. Еще враждебнее должны были отнестись афиняне к соглашению Фив с Персией — этому «второму изданию Анталкидова мира», — по которому от них требовалось отказаться от Амфиполя и разоружить свой флот, и к попытке фиванцев завести собственный флот, достичь господства и на море. В битве при Мантинее (362 г.) против фиванцев сражались и афиняне.

После этой битвы Греция оказывается еще более слабой и в ней господствует еще большая неопределенность и смута, нежели прежде. Спарта, Афины, Фивы, поочередно пытались установить свою гегемонию, и цель оказывалась недостижимой, задача не по силам. Греческий партикуляризм одерживал верх; могущество Афин пало в борьбе со Спартой, могущество Спарты — в борьбе с Фивами. Величие последних было эфемерным: оно исчезло со смертью Пелопида и Эпаминонда. Теперь уже ни Спарта, ни Афины, ни Фивы не могли восстановить вполне свое прежнее могущество и над разрозненной Грецией устанавливается гегемония Македонии...

В то время как на севере, в Македонии, начал уже действовать Филипп и афиняне вступили с ним в столкновение из-за Амфиполя, Второй Афинский союз стал распадаться (357 г.). Во-первых, сама цель, поставленная первоначально этим союзом, уже была достигнута, и он утратил свой смысл: союз направлен был главным образом против Спарты, а Спарта была теперь вытеснена с моря, разбита даже на суше, ослаблена и не страшна для союзников. Они чувствовали себя вне опасности со стороны Спарты и скорее могли опасаться Афин. Между тем афинская демократия IV в. мало-помалу начала возвращаться к прежним приемам и практике времен Делосско-аттического союза: старые традиции в отношении союзников стали брать верх. Не говоря уже о том, что с союзников взимался если и не форос, то синтаксис, — производились тяжкие поборы, вымогательства, контрибуции; в некоторые города посылались снова афинские должностные лица с гарнизонами и даже клерухи, что прямо противоречило союзному соглашению 378/77 г. Когда, например, в 365 г. Тимофей завоевал Самос, туда посланы были афинские клерухи, а местные жители изгнаны. Потом в Потидею и Херсонес отправлены были клерухи. Правда, эти города не были в числе союзников, включенных в постановление 378/77 г.; но все же такой образ действий мог внушать опасение и остальным союзникам, возбуждать их против Афин. И вот, войдя в соглашение с владетелем Карий, Мавсолом, подобно Эвагору предшественником династов эпохи эллинизма, Хиос, Родос, Кос отпали от Афин, заключив союз между собой и с еще раньше отложившимся Византием. За ними последовали потом и другие крупные союзные общины. Эта Союзническая война для Афин была неудачна. В течение ее они лишились лучших своих вождей — Хабрия, который пал на войне, Ификрата и Тимофея, которые подверглись процессу и сошли со сцены, хотя Ификрат и был оправдан. Война эта стоила афинянам большого напряжения сил и больших расходов на снаряжение флота. В связи с ней находится реформа триерархии.

Прежде триерархия падала всей своей тяжестью на сравнительно немногих, отдельных граждан: корабль снаряжало одно лицо. Понятно, как тяжела была такая повинность, особенно во время финансового и экономического кризиса, при обеднении граждан. Поэтому после Сицилийской экспедиции назначались уже два триерарха для снаряжения одной триеры. Во время Союзнической войны, по предложению Периандра из Холарга, симмории распространены были и на триерархии: для этой литургии назначалось 1200 наиболее богатых граждан, которые разде. лялись на 20 симморий, по 60 членов в каждой, и эти симмории сообща должны были снаряжать требуемое число триер. Для снаряжения корабля члены каждой симмории соединялись в группы, синтелии. Первоначально каждый из упомянутых 1200 граждан участвовал в снаряжении триеры в равной доле, безотносительно к своему имуществу, так что богатым было легче, а менее богатым сравнительно тяжелее. Впоследствии, по закону Демосфена, это было изменено и установлена была известная постепенность в обложении соответственно состоянию каждого: наиболее богатым приходилось теперь снаряжать иногда даже не по одному, а по два корабля; доля же, падавшая на менее богатых, была меньше: эти снаряжали по одному кораблю сообща. Во главе симмории стояли 300 богатейших граждан; на них возложена была теперь новая обязанность, зато расширилось еще больше и их влияние: они составляли силу в государстве, своего рода комитет богачей. От них в значительной мере зависела раскладка повинностей.

В ту пору финансовый вопрос в Афинах был вообще на первом плане. Война при помощи наемников обходилась очень дорого. По словам Исократа, в последние войны более 1000 талантов совершенно бесплодно потрачено было да наем войска. Придумывались меры для изыскания средств и доходов, для пополнения нередко пустой казны, вносились предложения... Так, Лептин провел было закон, которым отменялись прежде дарованные привилегии относительно свободы от податей; по предложению Аристофона учреждена была комиссия по разысканию долгов государству: каждый, кто знал что-либо на этот счет, должен был заявить; отсюда — ряд процессов. Составлялись проекты и в тогдашней литературе.

Мир проповедовал в то время и известный публицист эпохи — Исократ и притом мир не только с хиосцами, родосцами и византийцами, но и со всеми. В своей речи «О мире» он доказывает, что счастье государства основывается на справедливости и что мир лучше ведет к достижению цели.

В трактате «О доходах» и в речи Исократа «О мире» ясно выразилось настроение, которое овладело афинским обществом во время Союзнической войны, и мирная программа Исократа была, можно сказать, выполнена. Афины заключили мир с отпавшими союзниками. Второй союз распался (355 г.), просуществовав немного больше двадцати лет. За Афинами осталось лишь небольшое число союзных городов. Навстречу общественному настроению пошел Эвбул, который пользовался господствующим влиянием в Афинах в течение шестнадцати лет, до последней борьбы их с Филиппом. Он был сторонником мира, и главное внимание его обращено было на финансы, на их упорядочение, пополнение казны и Поднятие материального благосостояния Афин; а с другой стороны, с его именем связано непомерное развитие теорикона, под которым тогда подразумевали не только «зрелищные деньги», но и другие денежные раздачи народу.

Ежегодно сменявшемуся составу Совета трудно было следить за бюджетом, вникать во все его тонкости, вести последовательную финансовую политику. Уже давно чувствовалась необходимость в сосредоточении и объединении финансового управления. Еще до Эвбула, в первой половине IV в., встречается должность «казначея демоса», который заведовал суммами, находившимися в распоряжении народа, иначе народным бюджетом. Союзническая война должна была еще более вызвать сознание необходимости такого сосредоточения, упорядочения и объединения бюджета. Реформа в этом направлении и была произведена при Эвбуле. Если прежде на первом месте по своему влиянию среди должностных лиц стояли в старину архонты, а потом — стратеги, то теперь самыми влиятельными лицами в Афинах являются финансовые деятели, подобные Эвбулу. Он был заведующим кассой теорикона, но ему подведомственно было все финансовое управление: он, можно сказать, ведал бюджетом. Все излишки доходов или остатки от расходов, за удовлетворением бюджетных нужд, должны были поступать в кассу теорикона. Когда сделано было предложение, чтобы такие излишки или остатки в течение войны, которую вели тогда афиняне из-за Эвбеи, были употреблены на военные цели, то это вызвало «обвинение в противозаконии», и лицо, внесшее предложение, присуждено было к уплате 1 таланта. Эвбулу приписывают закон, по которому смертная казнь грозила тому, кто предложит употребить «Теорикон» на войну. В 339/38 г., уже накануне падения независимости Греции, Демосфен достиг отмены этого закона и провел предложение, чтобы излишки или остатки шли на военные нужды, в военную кассу, которой заведовал «казначей военных денег», ставший — на короткое время — главным должностным лицом в финансовой администрации.

Никогда еще теорикон не достигал таких размеров и не раздавался с такой щедростью, как при Эвбуле. Тут в широких размерах применен был уже давно известный в Афинах принцип, по которому излишек доходов составляет достояние граждан и в силу которого между ними когда-то распределялись доходы с Лаврийских рудников. О Эвбуле в исторической науке высказывались Противоречивые мнения. Еще один из древних авторов называл его «демагогом славным, заботливым и трудолюбивым». Из новых историков одни считают его ничтожеством; говорят, что он своей слабой, мирной во что бы то ни стало политикой довел Афины до крайнего унижения и падения, а раздачей теорикона в небывалых еще размерах окончательно деморализовал народную массу. Другие называют его великим финансистом, финансовым гением, который спас Афины от банкротства и привел их финансы в цветущее состояние; сравнивают его с Сюлли и Кольбером и причисляют к наиболее выдающимся деятелям Афин всех времен. Чтобы справедливо судить о Эвбуле, надо припомнить, в каком положении находились тогда Афины, после ряда войн, с пустой, разоренной казной и пошатнувшимся благосостоянием населения; надо иметь в виду то настроение, стремление к миру и материальному благополучию, о котором мы говорили выше. Отдавая излишки массе, в виде теорикона, Эвбул, по словам его защитников, сохранял другие статьи бюджета: если обеспечен был теорикон от каких-либо посягательств на него, то обеспечены были и другие фонды. По выражению одного новейшего исследователя, Эвбул бросал толпе кость, чтобы спасти остальное. При том, благодаря сравнительному миру и умелому ведению финансов, доходы увеличились; одновременно со щедрой раздачей теорикона значительные суммы при Эвбуле расходовались также и на верфи, на сооружение флота, на войско и общественные постройки, что засвидетельствовано надписями. Раздачей теорикона Эвбул привлекал к себе несостоятельную массу, а своими постройками — рабочих и ремесленников; с другой стороны, он опирался и на состоятельный класс, избавив его от бремени литургий и налогов, поддерживая мирную политику, улучшая финансы.

Хотя в Афинах после низложения Тридцати не существует более олигархов как организованной политической партии, и в самом государственном строе не совершается уже крупных перемен, тем не менее и в IV в. мы здесь наблюдаем внутреннюю борьбу, которая ведется подчас с большим ожесточением. Обыкновенно ей сопровождаются перипетии внешней политики Афин и борьба носит характер политический; иногда она принимает характер социально-экономический, классовый, а иногда трудно даже уловить крупный, руководящий ее мотив: дело, по-видимому, идет не столько о принципах и программах, сколько о личном честолюбии и соперничестве, алчности и интригах. Эта внутренняя борьба находит себе выражение в многочисленных процессах стратегов, государственных деятелей, послов и частных лиц, — процессах, которые в IV в. в Афинах были еще чаще, нежели в эпоху кризиса, во время Пелопоннесской войны. Нередко процессы носят просто фискальный характер, ведутся с целью пополнить пустую казну, достать средства, чтобы выдать плату присяжным и т. п. К IV в. еще более применимо известное свидетельство Лисия о том, что дикастам, случалось, прямо говорили, что если они не вынесут обвинительного приговора, то не будет и диэт, и что Совет прибегал к конфискациям для пополнения казны. Теперь система конфискаций в фискальных целях стала практиковаться особенно часто.

В первое время после восстановления демократии главными, наиболее влиятельными лицами в Афинах являлись те, кому они обязаны были освобождением от тиранов, — Фрасибул, Архин, Анит; а вскоре стали приобретать влияние демагоги Агиррий, введший плату за посещение народного собрания, Кефал, гордившийся тем, что ни разу не подвергся обвинению по графэ параномон, и Эпикрат. Фрасибул сознавал свои заслуги и свысока смотрел на массу, на ее вождей, демагогов, а те со своей стороны видели в нем чуть ли не аристократа или даже скрытого тирана. Боязнь тирании и подозрительность в этом отношении замечалась у афинян и раньше, еще в начале Пелопоннесской войны, когда, по выражению Аристофана, тирания была в большем ходу на рынке, чем соленая рыба. Тем более — теперь, когда в Сицилии был живой пример тирании в лице Дионисия и когда условия греческой жизни создавали, казалось, благоприятную почву для нее, хотя по отношению к Фрасибулу подозрение и не имело никакого основания. Враги его воспользовались жалобами на него из-за поборов и контрибуций, к которым он вынужден был прибегнуть, чтобы содержать флот; начальство над флотом передано было Агиррию, а Фрасибул и его товарищи-стратеги призваны к ответу. Велико было негодование в его лагере. Фрасибула побуждали даже обратить оружие против Афин; он на это не пошел и вскоре затем последовавшая смерть освободила его от дальнейших преследований. Но его ближайший товарищ по командованию Эргокл, боровшийся некогда вместе с ним за демократию, и некоторые другие были приговорены к казни. В довершение всего, когда оставшееся после Эргокла состояние оказалось не так велико, как предполагали, против его близких и друзей начаты были новые процессы.

Заключение Анталкидова мира, бывшего победой состоятельного класса и умеренных над более радикальными элементами, сопровождалось опять рядом процессов. В них вылилось недовольство и разочарование вследствие несбывшихся надежд. Пал тогда и Агиррий, присужденный к большому денежному штрафу; до уплаты этого штрафа он должен был просидеть в тюрьме в течение многих лет.

В 70-х и 60-х гг. в Афинах преобладало влияние талантливого оратора и финансиста Каллистрата. Его противником был Тимофей, сын Конона. Каллистрат стоял больше за мирную политику, Тимофей — за войну против Спарты. Богатство и аристократическая гордость Тимофея создали ему много врагов среди демагогов и радикально настроенных демократов. Когда он, не имея денежной поддержки со стороны афинского правительства, действовал во главе флота недостаточно энергично и не оправдал возложенных на него надежд, его предали суду. Процесс этот выдавался среди многих других и привлек к себе общее внимание. Обвинителями Тимофея выступили Каллистрат и Ификрат, а владетель Фессалии Ясон и молосский царь Алкета лично явились в Афины, чтобы свидетельствовать в его пользу. Тимофей был оправдан, но казначей его был приговорен к смерти. Сам Тимофей не был тогда восстановлен в должности стратега и на время удалился из Афин. Влияние Каллистрата еще более возросло. Так продолжалось до середины 60-х гг., когда положение Каллистрата стало колебаться. Вместе с Хабрием он подвергся процессу и был оправдан. Но в конце 60-х гг., после битвы при Мантинее, в Афинах разразилась страстная борьба партий, какой давно уже там не было. Под влиянием неудач на севере Каллистрат был призван на суд, «так как не советовал народу самое лучшее». На этот раз он был присужден к смерти и бежал в Македонию. Когда же спустя несколько лет Каллистрат попытался вернуться в Афины и в качестве умоляющего сел у алтаря богов, то над ним приведен был в исполнение смертный приговор. Так погиб государственный деятель, которого некоторые сравнивают с Периклом. Враги с ожесточением преследовали его, боясь его красноречия и талантов.

Каллистрат сначала опирался на несостоятельную массу, а потом — на более состоятельных. Вообще, обычное мнение что в Афинах в IV в. господствовала чуть ли не охлократия, что всем заправляла масса неимущих, а имущие были вытеснены из управления, далеко не верно или нуждается в оговорках и ограничениях, как доказывают это эпиграфические данные. Из дошедших до нас имен пританов и членов Совета оказывается, например, что в Совете в эпоху Демосфена преобладание принадлежало элементам состоятельным. Плата была не настолько велика, чтобы привлечь беднейших граждан; всецело обеспечить существование она не могла, а среднему классу служила некоторым подспорьем. Послами, ораторами и политиками были тоже преимущественно люди более или менее обеспеченные. О стратегах и финансовых должностных лицах и говорить нечего. Даже в народном собрании в ту пору несостоятельная масса не играла той роли, какую ей иногда приписывают. Политическое влияние принадлежало скорее имущим классам.

Союзническая война сопровождалась внутренней борьбой. Тимофей и Ификрат вместе со своим сыном Менесфеем подверглись обвинению за то, что воздержались от решительных действий и битвы, на которых настаивал Харес. Главным обвинителем их выступил Аристофон. О нем говорили, что он выиграл семьдесят пять процессов по графэ параномон. Некогда он был в числе тех, кто примкнул к Фрасибулу во время борьбы с Тридцатью, и известен своим законом о праве гражданства, изданном в год архонтства Эвклида. Теперь, уже в глубокой старости, он приобрел некоторое влияние. Тимофей присужден был к штрафу в 100 талантов, слишком тяжелому даже для него. Он отправился в Халкиду и там вскоре умер. Ификрат, как и сын его Менесфей, был оправдан, но удалился от дел и тоже вскоре сошел в могилу, а Хабрий незадолго перед тем пал у Хиоса. Так кончили свое поприще эти выдающиеся вожди. Под конец Союзнической войны Аристофон, со своей несколько задорной, воинственной политикой, должен был уступить место такому представителю политики мира, как Эвбул.

Мы видели, что при Эвбуле достигла наибольшего развития та система, которая считается главной язвой Афин, — раздача теорикона, праздничных и иных подачек народу, на что шли непомерные суммы. Хотя бы казна была пуста, доходы уменьшались, но народная масса все-таки ждала празднеств, зрелищ и денежных раздач. К этим подачкам стал стремиться теперь и сельский класс. Не говоря уже о теориконе, издержки на праздничные жертвоприношения в Афинах IV в. возросли на несколько талантов в год по сравнению с прежним. Из документальных данных, сообщаемых надписями, мы видим, как велики, например, были призы победителям в разных состязаниях, какие суммы выручались за кожи жертвенных животных и, следовательно, как многочисленны и богато обставлены были жертвоприношения. К прежним диэтам присоединилась еще плата за участие в народном собрании. Мы знаем уже, что получение этой платы Эсхин сравнивал с дележом барышей в торговой или промышленной компании. Большинство привыкало видеть в пользовании своими гражданскими правами ремесло, удобный случай хотя бы несколько поправить свое имущественное положение, жалуется Исократ. Все более и более применялась та точка зрения, что кто не имеет известного дохода, того должно содержать государство. Идея своего рода государственного социализма не была чужда тому времени.

Жизнь тогда в Афинах стала дороже. Цены повысились: во время Коринфской войны 1 четверик пшеницы можно было купить за 3 драхмы; в эпоху Демосфена 5—6 драхм считалось умеренной ценой, а во время Александра Македонского, в моменты кризиса, платили даже 10 драхм. Соответственно повысилась цена и на скот. Гекатомба во время Великих Панафиней в 410 г обходилась в 5114 драхм, а 109 быков для делосского празднества в 374 г. стоили уже 8419 драхм, следовательно, 1 бык в среднем обходился 77 драхм. Впоследствии цена хорошего быка доходила даже до 400 драхм. Росла и заработная плата. В конце V в. необученый рабочий получал 3 обола в день, впоследствии — 1 драхму, мастер при постройке Эрехеейона — 1 драхму, а спустя 80 лет плата такому мастеру равнялась 2 драхмам. На продовольствие раба полагалось 3 обола. Сообразно с этим повышаются и диэты.

Что касается нравов, то хотя мнение об упадке их в Афинах в IV в. оказывается часто преувеличенным, тем не менее нельзя отрицать, что со времени Пелопоннесской войны нравы ухудшились. Особенно бросается в глаза роскошь в частной жизни. Прежде замечательные памятники и здания созидались для религиозных и государственных целей; теперь для отдельных лиц строятся дома, украшенные фресками, коврами, занавесами, по сравнению с прежними казавшиеся дворцами. Особенно славились своей роскошью дома Хабрия и Тимофея; когда Тимофей строил свой дом, то лес для постройки прислал ему македонский царь. Выставляется как бы на показ дорогая утварь, даются роскошные пиршества; многочисленные слуги-рабы, богатые выезды довершают эту обстановку. Воздвигаются огромные, дорогие надгробные памятники. На гетер, как знаменитая Фрина, Лаиса, Пифионика, тратятся безумные деньги. Им ставятся статуи и памятники. Лаиса одно время была царицей афинского общества. Фрина вдохновляла Праксителя, когда он создавал свою Афродиту Книдскую. Известен процесс Фрины, подвергшейся обвинению во введении новых культов и в кощунстве, — процесс, в котором ее защитником выступил знаменитый оратор Гиперид. Ее статуя, работы Праксителя, была поставлена в Дельфах между статуями царей Филиппа и Архидама. Пифионике воздвигнут был великолепный памятник на священной дороге, ведшей из Элевсина в Афины. Наряду с предметами философскими главные темы разговора в богатом обществе — гетеры, произведения кулинарного искусства, острые словца и т. п. Было даже особое общество остряков, за протоколы которого Филипп Македонский готов был заплатить большую сумму. От государственных дел многие держались в стороне. Сама аттическая комедия после Аристофана утрачивает политический характер и изображает сцены из частной жизни, без политических намеков и нападок. Индивидуализм продолжал развиваться. В искусстве и в литературе обнаруживается особый интерес к человеческой личности, появляются биографии, похвальные слова, некрологи. Преклонение перед личностью доходит до того, что некоторым еще при жизни воздвигаются статуи, посвящаются гимны, устраиваются жертвоприношения. Так было не только в остальной Греции, например, по отношению к Лисандру, но даже и в демократических Афинах, где ставились статуи Конону, кипрскому владетелю Эвагору, Ификрату, гетерам... Новым духом проникалась и реакция: он овладевал и сторонниками старины.

Несмотря на поражение в Пелопоннесскую войну и упадок политического могущества, Афины и в IV в., до времени Александра, были главным умственным центром Греции. Кто желал удовлетворить свои эстетические или философские стремления, умственные запросы или просто послушать и увидеть достопримечательное, тот по-прежнему отправлялся в Афины. Тут Исократ и Платон, позже Аристотель, привлекали массу слушателей и учеников. Исократ явился как бы родоначальником «общего образования». Его школа красноречия имела большое влияние. У него было до ста слушателей, и среди них немало таких, которые на разных поприщах приобрели известность. Он входил в сношения с государственными людьми и царями, обращаясь к ним с письмами, советами, политическими программами. Платон в роще, среди зелени, тенистых платанов и вязов, создал свою знаменитую Академию. Его ученик Аристотель, уроженец далекой Стагиры, поселившись потом надолго в Афинах, основал свой Ликей, свою школу перипатетиков, и в грандиозных размерах организовал научную работу, к которой привлек многочисленных своих учеников. Собой он заменял Афинам как бы целый университет. Но и Академия Платона, и Аикей Аристотеля оставались частными учреждениями, содержащимися на средства основателя или на взносы учеников. В ту пору в Греции не было в обычае, чтобы государство от себя предпринимало что-либо для научных целей.

Кроме Платона и Аристотеля с их учениками, в Афинах были представители и других философских направлений, например, киники, последователи Аристиппа и пр.

Таким образом, в IV в., до основания Александрии, Афины являлись школой высшего образования еще в большей мере, нежели прежде. Чтобы получить это образование, сюда стекались люди со всех концов греческого мира. Оно носило космополитический характер. «Наш город, — говорит Исократ в "Панегирике" (50), — в отношении мысли и слова настолько оставил прочих позади себя, что его ученики стали учителями других, и имя эллин обозначает теперь уже не происхождение, а образ мыслей: скорее эллинами называют тех, кто причастен нашему образованию, нежели тех, кто общего с нами происхождения». К высшему умственному развитию и образованию стремятся и женщины: женская эмансипация выражалась тогда не только в гетеризме. Известно, что у Платона были слушательницы, и одна из них носила мужское платье. Сестра одного из учеников Феофраста, Гиппархия, вместе со своим братом переселилась в Афины и здесь так увлеклась учением киника Кратета, что сделалась его женой, — факт, показывающий вопреки мнению некоторых, что любовь между мужчиной и женщиной не была чужда греческому миру. Тогдашние киники вели нищенскую жизнь, лишенную всяких удобств, и Гиппархия, бывшая сама из знатной семьи, разделяла эту жизнь со своим избранником, мужественно переноса все невзгоды.

Мало-помалу Афины и в материальном отношении оправились от бедствий Пелопоннесской войны. В IV в., до завоевания Востока Александром Македонским, они по-прежнему являлись торговым центром греческого мира. Но стали обнаруживаться и симптомы упадка. Развивался больше Пирей; в самих же Афинах было много пустопорожних мест и необитаемых домов. Некоторые владельцы даже сносили постройки и на их месте разводили сады. Прежние богатые и знатные фамилии обеднели: Никий имел 100 талантов, а его сын — только 14; внук известного богача Каллия жил в бедности. Богатели новые люди, часто из неграждан, вроде, например, вольноотпущенника Пасиона. Земледелие приходило все в больший и больший упадок. Давно начавшийся сельскохозяйственный кризис еще более усилился. Некоторые отрасли производства пали, а из прежних рынков иные были утрачены. А главное — число свободного гражданского населения после первых лет мира по окончании Пелопоннесской войны поднялось было, но затем прирост его остановился, и причина этого лежала не в войнах или эпидемиях, а гораздо глубже — в нравственных и экономических условиях времени. Здесь уже начало того, что позже развилось и по поводу чего историк Полибий делает интересное замечание. Во всей Греции, говорит он, господствует бездетность и малолюдство, города опустели, настали неурожаи, хотя и нет постоянных войн и эпидемий. Причина для Полибия ясна: люди впали в тщеславие, любостяжание и изнеженность, не желают вступать в брак, а если и вступают, то не хотят воспитывать детей, с трудом разве одного или двух, ради того, чтобы оставить их богатыми и воспитать в роскоши, и вот зло незаметно быстро выросло... Начало этого зла относится еще к IV столетию. Зато увеличивалось число рабов: свободный труд все более и более вытеснялся рабским. Нечего говорить, что развитие рабского труда вело к обеднению свободного класса и к унижению свободных рабочих.

В общем, Афины сохраняли еще за собой значение важнейшего торгового и культурного города.

Во взглядах на хозяйство древности среди экономистов до последнего времени господствовала теория, высказанная в 60-х гг. истекшего столетия И. К. Родбертусом, а затем в 90-х гг. развитая и несколько видоизмененная К. Бюхером. По этой теории, античное хозяйство было будто бы «ойкосным», т. е. хозяйством «дома», собственными силами удовлетворяющим все свои потребности; далее зачатков высшей формы и меновых сделок как единичных явлений и лишь в пределах одного города древность, по мнению К. Бюхера, не пошла, так что о народном хозяйстве, постоянной торговле и торговом классе, об экономическом расчленении общества не может быть и речи. Гораздо ближе к истине воззрения таких историков, как Эд. Мейер и Р. фон Пёльман, по мнению которых уже в древности существовали высшие формы экономических отношений, уже тогда были периоды, когда промышленность, торговля, деньги, капитал играли чрезвычайно важную роль, существовал класс промышленников и купцов, были даже и товарищеские предприятия, торговые общества и т. д. По отношению к IV в. это еще более применимо, чем по отношению к V в. О том, например, что в древности существовало разделение труда, ясно свидетельствуют, между прочим, слова Ксенофонта. «В малых городах, — говорит он в "Киропедии" (VIII, 2, 51), — один и тот же человек делает кровать, дверь, плуг, стол, часто он же строит и дома и доволен, если найдет достаточно работодателей, чтобы себя содержать; но невозможно, конечно, чтобы берущийся за многое делал все хорошо. В больших же городах вследствие большого спроса каждому достаточно одного ремесла для своего содержания; часто даже занимаются не всем ремеслом, а один делает мужскую обувь, другой — женскую, один — плетеную, другой — разрезывая кожу, один кроит хитоны, а другой, ничего этого не делая, только сшивает их...» Платон для значительного города считает необходимым обмен товарами, ввоз и вывоз: нужны купцы и мелкие торговцы.

В IV в. производство становится более крупным. Для морской торговли часто составляются торговые компании или товарищества. Какой-нибудь капиталист, а иногда и несколько давали ссуду под залог корабля и груза; при этом величина процентов была в зависимости от риска. По возвращении судна товарищество распадалось и деньги получались обратно. Впрочем, часто одни и те же лица соединялись и для нового предприятия. Составлялись товарищества также для взятия на откуп косвенных налогов, возведения построек и т. п.

В Афинах, как центральном денежном рынке, развилось и банковское дело. Находилось оно преимущественно в руках менял, так называемых трапезитов (от слова «трапеза», стол, у которого сидел меняла). Самым знаменитым банкиром в Афинах был Пасион, сначала раб, потом вольноотпущенник, впоследствии получивший право афинского гражданства. Его называют Ротшильдом того времени. Операционный капитал его банка равнялся 50 талантам. Кроме того, Пасион имел фабрику щитов. Свое дело он передал вольноотпущеннику Формиону. Частные лица иногда держали деньги уже не у себя дома, а в банке.

Вообще, тогдашнее афинское общество можно назвать в значительной мере капиталистическим. Само выражение «плутократия» было уже известно в Афинах: мы встречаем его у Ксенофонта в его «Воспоминаниях о Сократе» (IV, 6, 12).

Общее экономическое положение ухудшилось. В IV в. в Греции происходит процесс социального разложения и обострения экономических противоположностей. Средний зажиточный класс приходит в упадок и почти исчезает; контрасты усиливаются. С одной стороны мы видим богачей, плутократию, торжество капитализма; с другой — их обычных спутников, увеличивающуюся бедность, пролетариев. Земля и капитал все более и более сосредотачиваются в сравнительно немногих руках; растет пролетариат. Были местности, где он составлял половину — и даже более — числа всех граждан. По свидетельству современников, в тогдашней Греции было множество бездомных, бродяг и изгнанников, грабителей и разбойников, которым некуда было деваться. По словам Исократа, из скитающихся вне родины легче набрать войско, чем из граждан в городах. То было время индивидуализма, а в такие времена с особенной силой проявляется эгоизм. Принцип индивидуализма выражался и в Греции иногда в самой беззастенчивой форме; мотивом всех действий провозглашался личный эгоизм. Вспомним личность Алкивиада, слова Калликла в Платоновом «Горгии»...

Пропасть между богатым меньшинством и неимущим или малосостоятельным большинством увеличилась. Греческий полис, по выражению Платона, распался как бы на две половины — бедных и богатых, которые жили вместе, но были враждебны друг другу. Это было как бы два неприятельских лагеря, и борьба общественных классов достигла в Греции еще небывалого ожесточения. Казалось, общество было близко к тому состоянию, которое характеризуется словами: «война всех против всех», — выражение, ставшее столь известным со времен Гоббса (XVII в. по Р. X.), но встречающееся еще у Платона в «Законах» (626). Не говоря уже об ожесточенной до зверства борьбе партий на острове Керкире еще во время Пелопоннесской войны, борьбе, по поводу которой Фукидид делает столь глубокие замечания, достаточно вспомнить об эпизоде, относящемся к рассматриваемой эпохе, о так называемом «скитализме» в Аргосе, когда чернь избила палками более тысячи богатых. Политическая борьба была вместе с тем, в большей или меньшей степени, и борьбой социальной. Целью борьбы было использование власти в интересах одного класса за счет другого. Вот почему в конце V и в течение IV столетия, до самого падения греческой самостоятельности, борьба эта носит такой страстный характер. Во многих городах Греции она сопровождается многочисленными изгнаниями, экспроприациями или конфискациями, казнями, отменой долговых обязательств, переделами земли. Известно, как относились олигархи к демосу, как, по свидетельству Аристотеля, в некоторых городах давали друг другу клятву «быть врагом народа и вредить ему насколько можно». Пролетариат отвечал тем же. Юридически он был свободен; политически в демократиях он был приравнен к богачам; но он чувствовал себя обездоленным и составлял революционный класс, постоянно готовый обрушиться на богатых, как на своих врагов. По словам одного из новейших исследователей, в каждом бедном гражданине тогда скрывался социалист. Одному из демагогов приписывают слова: «Имущественное равенство есть начало свободы, а бедность для неимущих начало рабства». «Высшие сословия на родине все равно, как иноземные неприятели, оказываются прирожденными врагами бедного человека», — говорят также тогдашние демагоги. По словам Исократа, народ в Аргосе тешился избиением богатых граждан и, устраивая такое побоище, радовался сильнее, нежели иные радуются, умерщвляя неприятеля. «В Пелопоннесе, — говорит тот же писатель, — неприятеля боятся меньше, чем своих сограждан. Богачи охотнее бы кинули свое достояние в море, чем отдали бедным; бедные же, напротив, ничего так не желали, как ограбить богатых. Жертвы исчезают на алтарях, люди убивают друг друга: у иного города теперь больше изгнанников, нежели прежде во всем Пелопоннесе». Как велико было число изгнанников вообще в тогдашней Греции, видно из рассказа, что когда на Олимпийских играх был обнародован декрет Александра Македонского о возвращении изгнанных, то таковых собралось там будто бы 20 000, хотя цифра эта, вероятно, преувеличена.

Платон ярко и образно изображает настроение разоренных в обществе, где господствует плутократия, где идолом служат золото и серебро, которые обнаруживают притягательную силу, где жажда стяжания непрерывно растет, где одни чрезмерно богаты, а другие — крайне бедны и где наряду с богачами и круглыми бедняками появляются праздные лентяи и расточители, которых он сравнивает с трутнями, с той разницей, что у пчел трутни без жала, а двуногие трутни есть без жала, но есть и с жалом. И вот, говорит Платон, сидят обедневшие в городе, снабженные жалом и вооруженные, одни обремененные долгами, другие лишившиеся прав, третьи испытывая то и другое, и они ненавидят завладевших их состоянием и всех остальных, злоумышляют против них и жаждут переворота. А ростовщики, нагнувшись и как бы не видя их, каждого нового поддающегося им ранят, впуская серебро, и, наживая огромные проценты, увеличивают в городе число тунеядцев и нищих. Платон — философ-поэт, одаренный богатой фантазией, но в основе его изображения лежит все же действительность.

В Афинах положение не было так остро, как в некоторых других областях Греции; тут не было такого экономического бедствия; противоположности и крайности не выступали так резко. В IV в. и до падения независимости здесь не было революций, массовых конфискаций и изгнаний. Даже такой акт, как восстановление демократии в 408 г., обошелся без них, и Аристотель отмечает это как исключение, противополагая образу действий демократов в других городах. Но все-таки и в Афинах, хотя и в меньшей степени, наблюдается процесс социального разложения, классовая борьба и ухудшение экономического благосостояния массы. «Ни один из граждан не живет приятно и беззаботно; но город полон отчаяния», — говорит Исократ. «Одни жалуются на бедность и нужду и голосят, другие жалуются на множество распоряжений и повинностей, на беды от симморий и пр., и это причиняет такое горе, что имеющим состояние хуже живется, чем тем, кто постоянно находится в бедности». «В старину, в эпоху господства ареопага, — вспоминает тот же автор, — ни один гражданин не терпел недостатка в необходимом и ни один не позорил государства, прося у проходящих милостыню; а теперь нуждающихся больше, чем имущих... Можно простить беднякам, если они заботятся не о государственных делах, но думают только о том, как просуществовать сегодняшний день. Кто не опечалится, когда он видит, сколько граждан ждет жребия перед дикастерием ради хлеба насущного, будут ли они иметь его или нет; как они за плату в золотых одеждах участвуют в хорах, а зиму проводят в одежде, которую я и описать не могу».

Исократ, правда, ритор; можно было бы думать, что он преувеличивает, слишком сгущая краски; он восхваляет старину и тенденциозно противополагает ее современности. Но слова Исократа находят себе подтверждение в других свидетельствах. О бедности массы говорит и автор трактата «О доходах», рекомендующий для борьбы с ней меры государственного социализма. В комедии Аристофана «Богатство» («Плутос»), относящейся в переделанном виде ко времени Коринфской войны, мы не видим уже той зажиточности, которой отличались поселяне прежних Аристофановых комедий, а напротив — рисуется их бедность и горькая нужда.

Кто сам не работает, тот пусть и не ест; справедлив только тот, кто живет трудами рук своих, — этот взгляд встречается уже в Афинах. На богатых смотрят с завистью и раздражением... По словам Аристотеля, равные в одном отношении — именно в отношении свободы — думали, что они должны быть равны и во всем (1280 а): за политическим равенством должно было следовать и равенство социальное.

Среди таких условий и настроений легко могли возникнуть утопии, мечты о совершенно ином, новом строе, о коренном изменении общества на началах имущественного равенства и коммунизма.

Уже у Еврипида мы находим в «Финикиянках» (555 sq.), высказанной мысль, что состояние не составляет полной собственности людей: боги дают им его лишь для временного управления или пользования. Фалеас Халкедонский доказывал необходимость имущественного равенства и в неравенстве имущества видел источник преступлений, вызываемых в существующем обществе «голодом и холодом». Платон в своем «Государстве» проповедовал общность жен, детей и имущества, по крайней мере, для высших классов — правителей и стражей, которые не должны были иметь собственности. Так, по мнению Платона, достигается большая цельность и единство; собственность же порождает несогласия, раздоры, разрывает общество на части, и только уничтожением ее можно положить конец разладу. Впрочем, коммунизм Платона особого рода: не говоря уже о том, что он не распространяется на всех, а только на первые два класса населения его идеального государства, он состоит не столько в праве пользоваться материальными благами, сколько в отречении от них: так обставлена жизнь правителей и стражей.

Бузескул В.П. История афинской демократии; СПб.: ИЦ "Гуманитарная Академия", 2