О русском языке наших дней

Л. П. Крысин

Современным состоянием русской речи, тем, что с нею происходит, озабочены многие: в первую очередь писатели, учителя-словесники, имеющие дело со словом профессионально, а также политики, общественные деятели, ученые, журналисты, врачи. И, конечно же, лингвисты: хотя они призваны непредвзято и всесторонне изучать процессы, которые происходят в языке, им тоже далеко не безразлично все, что угрожает единству и целостности литературного языка, что расшатывает его норму, разрушает культурные традиции.

Что же происходит с нашим языком? Какие приобретения и потери можно в нем наблюдать за последние полтора-два десятилетия?

В короткой статье обо всем не расскажешь. Но все же целесообразно остановиться на том, что наиболее примечательно, что отличает нынешний этап развития нашего языка от предшествующих. Два процесса представляются весьма заметными. Это, во-первых, жаргонизация литературной речи и, во-вторых, усиление процесса заимствования иноязычных слов.

Для нашего времени рубежа двух столетий характерно вхождение в публичную жизнь таких слоев и групп, представители которых в своих привычках и пристрастиях связаны с разного рода жаргонами и другими формами нелитературной речи. Кроме того, отход в области социальной жизни от канонов и норм тоталитарного государства, провозглашение свободы как в общественно-политической и экономической сфере, так и в человеческих отношениях сказываются, в частности, на оценках некоторых языковых фактов и процессов: то, что раньше считалось принадлежностью социально непрестижной среды (преступной, мафиозной, просто малокультурной), начинает приобретать права гражданства наряду с традиционными средствами литературного языка. Это ощущают все, не только лингвисты, но и, например, журналисты.

Мы не замечаем, как криминал входит в быт, в лексикон, как языком зэков и урок заговорили телевидение и радио, как поменялись местами минусы и плюсы общественного поведения, как отмененными оказались вековые заповеди и табу, выработанные человечеством для самозащиты (Известия, 11 ноября 1997 г.).

В последние десятилетия русский литературный язык испытывает сильнейшее влияние жаргонной и просторечной языковой среды, и не последнюю роль в этом влиянии играют миграционные процессы: перемешивание разных слоев населения, отток сельских жителей в города, усложнение социального состава горожан, интенсификация общения между представителями разных (в том числе и по своим языковым навыкам) групп и т.п

Роль жаргонов как средства общения в прошлом недооценивалась. До сравнительно недавнего времени в отечественной науке о русском языке считалось, что жаргоны не имеют социальной базы для своего существования. У этой точки зрения были некоторые резоны. Так, достаточно хорошо развитое в дореволюционное время нищенское арго к середине ХХ века как будто полностью утратило свою социальную базу; арго беспризорников, впитавшее в себя многие элементы воровского жаргона и бывшее довольно активным в 20-е годы, позднее угасает, не имея устойчивого контингента носителей. Однако в конце века оба арго возрождаются в новом социальном и языковом обличье, поскольку множатся ряды нищих и беспризорников, которые пользуются некоторыми специфическими формами языкового выражения, по большей части отличными от тех, что были в ходу у их предшественников. Эти два арго составляют лишь часть многоцветной палитры современных социальных жаргонов и арго: они существуют наряду с такими языковыми образованиями, которыми пользуются уголовники, мафиози, проститутки, наркоманы, фальшивомонетчики, карточные кидалы и другие социальные группы, составляющие некоторую часть городского населения современной России.

Эти многочисленные жаргоны и арго по большей части несамостоятельны, перетекают друг в друга: например, в области лексики и фразеологии жаргоны наркоманов, проституток, нищих имеют много общего, у студенческого жаргона обнаруживается общность со сленгом хиппи, челноки активно используют в своей речевой деятельности торговое арго и т.д.

В основе этого многообразия лежит тюремно-лагерный жаргон. Он формировался в социально пестрой среде советских лагерей и тюрем на протяжении ряда десятилетий. Восприняв многое из лексико-фразеологического арсенала дореволюционного воровского арго, тюремно-лагерный жаргон значительно расширил не только набор выразительных средств, но и социальный состав тех, кто им пользовался: с ним были знакомы, его активно употребляли как представители уголовного мира, так и недавние инженеры, совпартслужащие, военные, студенты, рабочие, актеры, поэты, крестьяне, врачи - словом, все те, кто составлял многомиллионное население сталинских лагерей.

В современных условиях тюремно-лагерный жаргон находит себе новую среду обитания (им пользуются, например, бизнесмены, журналисты, политики) и модифицируется, пополняясь новообразованиями и изменяя значения традиционно используемых лексических единиц: например, напарить ‘обмануть’, капуста ‘деньги’ (первоначально только о долларах из-за их зеленого цвета), поставить на счетчик ‘начать ежедневно увеличивать проценты от неуплаченного вовремя долга’ и др.

Жаргонные слова и обороты далеко не редкость и в литературной речи. Сначала жаргонная лексика просачивалась главным образом в устно-разговорную ее разновидность, затем, ближе к нашим дням, - в язык средств массовой информации, а потом широким потоком хлынула в публицистику, в публичные выступления политиков, депутатов и даже писателей.

Хорошо это или плохо? Несомненно, плохо, если рассматривать процесс жаргонизации литературной речи исключительно с позиций традиционной нормы, не допуская мысли о неизбежном обновлении набора выразительных средств в ходе языкового развития. Как показывает изучение предшествующих этапов развития русского литературного языка, процесс обновления всегда происходил динамично, а порой и очень трудно, в борьбе архаистов и новаторов. Но всегда для этого процесса был характерен тщательный отбор новшеств, взвешивание их свойств с точки зрения пригодности для коммуникативных нужд культурного общества. Элементы такого отбора можно наблюдать и сейчас: в потоке жаргонных слов и оборотов взгляд тех, кто наделен языковым чутьем и вкусом, различает некоторые, отдельные особенно емкие, выразительные слова и обороты, которые могут быть употреблены и в литературной речи (разумеется, с определенной стилистической окраской и главным образом в непринужденном общении): например, слова стукач, крутой, беспредел, тусовка отмечены в речи образцовых носителей литературного языка.

Многие из жаргонных элементов утрачивают свою социальную прикрепленность, становятся хорошо известными в разных социальных группах носителей русского языка, а некоторые получают развитие в литературном языке: например, фразеологизм сесть на иглу, попадая из речи наркоманов на страницы газет, обрастает производными: Область села на дотационную иглу; Нельзя все время сидеть на игле инвестиций и т.п

Для развития почти каждого естественного языка характерен процесс заимствования слов из других языков. Тем не менее, и к самому этому процессу, и в особенности к его результатам иноязычным словам носители языка часто относятся с изрядной долей подозрительности. Зачем что-то брать у других, разве нельзя обойтись средствами родного языка? Зачем нам ‘имидж’, если есть ‘образ’, к чему ‘саммит’, если можно сказать ‘встреча в верхах’? Чем модный нынче в кинематографии ‘ремейк’ лучше обычной ‘переделки’? И разве ‘консенсус’ прочнее ‘согласия’?

Нередко иноязычное слово ассоциируется с чем-то идеологически или духовно чуждым, даже враждебным, как это было, например, в конце 40-х годов во время борьбы с низкопоклонством перед Западом. Но бывают в истории общества и другие времена, когда преобладает более терпимое отношение к внешним влияниям и, в частности, к заимствованию новых иноязычных слов. Таким временем можно считать конец прошлого столетия и начало нынешнего, когда возникли и существуют такие политические, экономические и культурные условия, которые определили предрасположенность российского общества к принятию новой и широкому употреблению ранее существовавшей, но специальной иноязычной лексики.

Вот некоторые из этих условий. Значительная часть населения России осознает свою страну как часть цивилизованного мира; в идеологии и официальной пропаганде объединительные тенденции преобладают над тенденциями, отражавшими противопоставление советского общества и советского образа жизни западным, буржуазным образцам; происходит переоценка социальных и нравственных ценностей и смещение акцентов с классовых и партийных приоритетов на общечеловеческие; наконец, в области экономики, политической структуры государства, в сферах культуры, спорта, торговли, моды, музыки характерна открытая (иногда чрезмерная) ориентация на Запад. Все эти процессы и тенденции, несомненно, послужили важным стимулом, который облегчил активизацию употребления иноязычной лексики.

Это легко проиллюстрировать сменой названий в структурах власти. Верховный совет стал устойчиво (а не только в качестве журналистской перифразы) именоваться парламентом, совет министров кабинетом министров, его председатель премьер-министром (или просто премьером), а его заместители вице-премьерами. В городах появились мэры, вице-мэры, префекты, супрефекты, советы уступили место администрациям, главы администраций обзавелись своими пресс-секретарями и пресс-атташе, которые регулярно выступают на пресс-конференциях, рассылают пресс-релизы, организуют брифинги и эксклюзивные интервью своих шефов.

Распад Советского Союза означал, в частности, и разрушение большей части преград, стоявших на пути к общению с западным миром. Активизировались деловые, научные, торговые, культурные связи, расцвел зарубежный туризм; обычным делом стала длительная работа наших специалистов в учреждениях других стран, функционирование на территории России совместных русско-иностранных предприятий. Очевидным образом это означало интенсификацию общения носителей русского языка с носителями иных языков, что является важным условием не только для непосредственного заимствования лексики из этих языков, но и для приобщения носителей русского языка к интернациональным (а чаще созданным на базе английского языка) терминологическим системам, например, в таких областях, как вычислительная техника, экономика, финансы, коммерция, спорт, мода и др.

Так в русской речи сначала в профессиональной среде, а затем и за ее пределами появились термины, относящиеся к компьютерной технике: само слово компьютер, а также дисплей, файл, интерфейс, принтер и мн. др., названия видов спорта (новых или по-новому именуемых): виндсерфинг, скейтборд, армрестлинг, кикбоксинг, фристайл и др. Англицизмы пробивают бреши и в старых системах наименований: так, добавочное время при игре в футбол или в хоккей все чаще именуется овертайм, повторная игра после ничьей плей-офф и даже традиционное ‘боец’ в кикбоксинге заменяется англицизмом файтер.

У всех на слуху многочисленные экономические и финансовые термины типа бартер, брокер, ваучер, дилер, дистрибьютор, инвестиция, маркетинг, монетаризм, фьючерсные кредиты и т.п. Многие из них были заимствованы давно, но обращались преимущественно среди специалистов. Однако по мере того, как явления, обозначаемые этими терминами, становились остро актуальными для всего общества, узкоспециальная терминология выходила за пределы профессиональной среды и начинала употребляться в прессе, в радио- и телепередачах, в публичной речи политиков и бизнесменов.

Активное заимствование новой и расширение сферы употребления ранее заимствованной иноязычной лексики происходит и в менее специализированных областях человеческой деятельности: достаточно напомнить такие широко используемые сейчас слова, как имидж, презентация, номинация, спонсор, видео, шоу (и их производные: видеоклип, видеотехника, видеокассета, видеосалон; шоу-бизнес, ток-шоу, шоумен), триллер, хит, дискотека, диск-жокей и множество других.

Среди причин, которые способствуют столь массовому и относительно легкому проникновению иноязычных неологизмов в наш язык, определенное место занимают причины социально-психологические. Многие носители языка считают иностранное слово более престижным по сравнению с соответствующим словом родного языка: презентация выглядит более респектабельно, чем привычное русское представление, эксклюзивный лучше, чем исключительный, топ-модели шикарнее, чем лучшие модели. Правда, надо сказать, что здесь намечается некоторое семантическое размежевание своего и чужого слов: презентация это торжественное представление фильма, книги и т.п.; эксклюзивным чаще всего бывает интервью, а сказать о ком-нибудь (без намерения пошутить) ‘эксклюзивный тупица’ или воскликнуть: ‘Какой эксклюзивный сыр!’ по-видимому, нельзя.

Ощущаемый многими больший социальный престиж иноязычного слова, по сравнению с исконным, иногда вызывает явление, которое может быть названо повышение в ранге: слово, которое в языке-источнике именует обычный, рядовой объект, в заимствующем языке прилагается к объекту, в том или ином смысле более значительному, более престижному. Так, во французском языке слово boutique значит ‘лавочка, небольшой магазин’, а будучи заимствовано нашими модельерами и коммерсантами, оно приобрело значение ‘магазин модной одежды’: Одежда от Юдашкина продается в бутиках Москвы и Петербурга. Примерно то же происходит с английским словом shop: в русском языке название ‘шоп’ приложимо не ко всякому магазину, а лишь к такому, который торгует престижными товарами, преимущественно западного производства (обычный продмаг никто ‘шопом’ не назовет). Английское hospice ‘приют, богадельня’ превращается в хоспис - дорогостоящую больницу для безнадежных больных с максимумом комфорта, облегчающего процесс умирания. И даже итальянское puttana, оказавшись в русском языке, обозначает не всякую проститутку (как в итальянском), а главным образом валютную.

Как оценивать происходящую сейчас интенсификацию процесса заимствования? Как относиться к тому, что иноязычные слова нередко вытесняют из употребления слова русские, исконные?

Прежде чем ответить на эти вопросы, посмотрим, какие сферы общения в наибольшей степени подвержены иноязычному влиянию.

Чаще всего новые иноязычные слова можно встретить в прессе и в других средствах массовой информации, например, на телевидении, в передачах, посвященных экономической или политической жизни, моде, музыке, кино, спорту. В устной публичной речи например, в радио- и телеинтервью на бытовые темы, в выступлениях на заседаниях парламента употребление иноязычных слов-неологизмов часто сопровождается оговорками типа: так называемый монетаризм, как теперь принято выражаться, электорат и т.п., поскольку, ориентируясь на массового слушателя, говорящий ощущает связь с ним более непосредственно и остро, нежели автор газетной или журнальной статьи. Некоторые из заимствований употребляются не только в прямых своих значениях, но и переносно, метафорически: телевизионный марафон, реанимация российской экономики, ангажированная пресса, политический бомонд, рейтинг вранья и т.п., и это явление также характерно в основном для языка средств массовой информации.

Обиходная речь не испытывает сколько-нибудь заметного наплыва иноязычных слов, и это понятно: будучи по большей части словами книжными или специальными, заимствования и употребляются главным образом в жанрах книжной речи, в текстах публицистического, научного и технического характера.

Наблюдаются и социальные различия в отношении к иноязычным словам, особенно новым: люди старшего поколения в среднем менее терпимы к чужой лексике, чем молодежь; с повышением уровня образования освоение заимствований происходит легче; представители технических профессий меньше останавливают свое внимание на том, какое слово они видят в тексте или слышат, - русское или иноязычное, чем представители профессий гуманитарных. Подчеркиваю: это в среднем, в целом, но возможно и более сложное отношение к иноязычным словам.

Теперь попытаемся ответить на поставленные выше вопросы.

По поводу интенсификации процесса заимствования: не надо паниковать. Нередко говорят и пишут об иноязычном потопе, заливающем русский язык, о засилье иностранщины, под гнетом которой он гибнет, и такие высказывания рождают чувство безысходности. Но не нужно забывать, что язык представляет собой саморазвивающийся механизм, действие которого регулируется определенными закономерностями. В частности, язык умеет самоочищаться, избавляться от функционально излишнего, ненужного.

Это происходит и с иноязычными словами. Во всяком случае, история русского языка свидетельствует именно о таком его свойстве. Кто сейчас знает слова проприетер (собственник), индижестия (несварение желудка), аманта (возлюбленная), супирант (воздыхатель, поклонник), репантир (женская прическа с локонами, свисающими по обеим сторонам лица), суспиция (подозрение) и многие другие, которые употреблялись в русском языке ХIХ века? Вряд ли издавались указы, предписывавшие эти слова изгнать из русской речи, - они устарели, вытеснились сами собой как нечто ненужное. А с другой стороны, многого ли добились пуристы прошлого, призывая запретить употребление таких слов, как эгоизм (вместо этого предлагалось ‘ячество’), цитата (предлагались в качестве синонимических замен ‘ссылка, выдержка’), поза (взамен изобреталось ‘телоположение’), компрометировать (вместо этого рекомендовали говорить: ‘выставлять в неблагоприятном виде’), игнорировать (В.И. Даль считал, что это слово непозволительное) и др.?

Разумеется, неумеренное и неуместное употребление иноязычных слов недопустимо, но неумеренность и неуместность вредны и при использовании любого слова. Конечно, ни ученые-лингвисты, ни журналисты и писатели не должны сидеть сложа руки, бесстрастно наблюдая, как засоряется иноязычием родная речь. Но запретами здесь ничего сделать нельзя. Нужна планомерная и кропотливая научно-просветительная работа, конечная цель которой - воспитание хорошего языкового вкуса. А хороший вкус - главное условие правильного и уместного использования языковых средств, как чужих, заимствованных, так и своих, исконн