Как сделан «Врун» Хармса

Герасимова А.

Уже не раз отмечалось, что произведения Хармса для детей связаны с его "взрослыми" текстами. Некоторые вещи начинаются, как "детские", а выходит "для взрослых". Это касается, в частности, рассказов середины 30-х годов, когда Хармс был уже опытным детским писателем, но, очевидно, не мог вполне серьезно воспринимать себя в этом качестве. Так, "Кассирша", один из самых "черных" рассказов, в центре которого, к ужасу покупателей, восседает за кассой зеленеющий труп с вставленной в зубы "для правдоподобия" папироской, открывается невинным зачином "Нашла Маша гриб...". Рассказ "Отец и Дочь" начинается со слов "Было у Наташи две конфеты...", а превращается в отчет о внезапных смертях, воскресениях и взаимных похоронах отца и дочери. (Заметим, что эти два рассказа написаны практически одновременно, соответственно 31 августа и 1 сентября 1936 года). "Был один рыжий человек..." - начало знаменитого текста, который можно расценивать как своего рода манифест "антипрозы". Известна история с рассказом о Пушкине, который Хармс долго и безуспешно, зачеркивая вариант за вариантом, сочинял для детского юбилейного чтения, а в результате вышло, что "все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь", а о Гоголе писать нельзя, поэтому лучше уж ни о ком ничего не писать. (Оба текста - декабрь 1936).

Но чаще, говоря об общности "детских" и "взрослых" текстов Хармса, имеют в виду его стихи, особенно ранние, которые действительно отчасти напоминают поэтические опыты ребенка - простотой внешней формы, летучестью мгновенно возникающих смыслов, высокой степенью случайности, к которой проявляется беспечное, детски-"безответственное" отношение. Вдобавок то и дело появляются такие характерные фигуры, как "мама", "папа", "няня", "дети" и т. п.: "он не слышит музыки / и нянин плач", "Едет мама серафимом / на ослице прямо в тыл" ("Ваньки Встаньки", 1926); "и слышит бабушка / под фонарями свист", "Как он суров и детям страшен" ("В репень закутанная лошадь...", 1-2 мая 1926); "Как-то бабушка махнула / и сейчас же паровоз / детям подал и сказал / пейте кашу и сундук / утром дети шли назад / сели дети на забор" и т. д. ("Случай на железной дороге",1926). Отмеченные качества приглянулись С.Я.Маршаку, который разглядел в детоненавистнике Хармсе потенциального любимца детей; но, работая уже специально для детей, Хармс иногда использовал ранее найденные инфантильные формы. Всем известно отличное детское стихотворение "Иван Иваныч Самовар" (1928). Но не все знают, что у него имеется интонационный двойник - более раннее (ноябрь 1925) и совсем "не детское" по содержанию, но вполне детское по озорству стихотворение "О том как Иван Иванович попросил и что из этого вышло" (Опубл.: Даниил Хармс. Неопубликованные материалы. / Прилож. к ст.: Jean Philippe Jaccard, Андрей Устинов. Заумник Даниил Хармс: начало пути. - Wiener Slawistischer Almanach, Band 27, 1991. С. 214-217). Приведем здесь его фрагмент:

(Авторское примечание к выделенному слову: "В оригинале стоит неприличное слово").

(Между прочим отметим, что грустная история про неудачу Ивана Ивановича начинается со слов: "как-то жил один столяр / только жилистый столяр / мазал клейстером столяр", что напоминает о зачинах двух гораздо более поздних рассказов. Один из них называется "Столяр Кушаков" (в первоначальном варианте "Столяр падает") и входит в состав "Случаев". Второй начинается словами "Жил-был человек..."; следующее предложение - "Он был столяр" - вычеркнуто автором. Человек, по фамилии Кузнецов, шел в магазин, чтобы купить столярного клею и починить табуретку, но тут на него стали один за другим падать кирпичи, и он постепенно потерял память. Сопоставив три текста, можно предположить, что образ столяра и столярного клея был как-то связан у Хармса с представлением о мужской силе, а поломка мебели или падение самого столяра - с упадком этой силы или неудачами в половой сфере.)

Настоящая заметка преследует целью детальный разбор другого детского стихотворения Хармса - "Врун" (1930), которое обнаруживает многообразные связи с его "взрослым" творчеством. Ниже текст приводится подряд по частям (по изд.: Даниил Хармс. Полет в небеса. - Л., 1988).

Этот бурлескный зачин прямо соотносится с зачином неоконченной сценки, не имеющей названия и датируемой серединой 30-х годов:

"НИНА - Вы знаете! А? Вы знаете! Нет вы слышали? А?

ВАР. МИХ. - Что такое? А? Что такое?

НИНА - Нет вы только подумайте! Варвара Михайловна! Вы только подумайте!

ВАР. МИХ. - Что такое? А? Что такое?"

- и далее еще несколько реплик в том же духе, прежде чем мы услышим более или менее членораздельные сведения о том, что "наш-то старый хрен влюбился". В обоих случаях используется один и тот же комический театральный прием: возбужденное, навязчиво повторяющееся предисловие делает заявку на сообщение чрезвычайной важности, которое для зрителя (читателя) оказывается смехотворно незначительным. В этом нагнетании несуществующей важности есть и инфантильный момент, когда, начиная речь, ребенок или подобный ребенку субъект старается привлечь к себе внимание, еще не совсем представляя себе, что он, собственно, собирается сказать. И вот его первое сообщение:

Остранение слова при помощи деления его на слоги - прием, на котором строится другая неоконченная сценка, которую можно датировать 1933 годом (судя по соседству ее в черновике с известным стихотворением "Летят по небу шарики..."). В этой сценке Кока Брянский пытается сообщить своей матери, что он сегодня женится, а она недослышит:

"...МАТЬ: Что ты говоришь?

КОКА: Се-го-во-дня - же-нюсь!

МАТЬ: Ж е? Что такое ж е ?

КОКА: Же-нить-ба!

МАТЬ: Ба? Как это ба?

КОКА: Не ба, а же-нить-ба!

МАТЬ: Как это не ба?

КОКА: Ну так не ба и все тут!

МАТЬ: Что?

КОКА: Ну не ба. Понимаешь! Не ба!

МАТЬ: Опять ты мне это ба. Я не знаю, зачем ба.

КОКА: Тпфу ты! ж е да б а ! Ну что такое же! Сама-то ты не понимаешь, что сказать просто ж е - бессмысленно.

МАТЬ: Что ты говоришь?

КОКА: Ж е, говорю, б е с с м ы с л е н н о!

МАТЬ: Сле?.."

Водевильная ситуация с легкостью перерастает в театр абсурда. Обессмысливание слова, распад языка при попытке коммуникации ведет к типично хармсовскому брутальному исходу: "Кока Брянский душит мать".

Мотив плодовитости некоего папы присутствует и в других текстах Хармса, в частности, в неоконченном прозаическом фрагменте "Воспитание", который приблизительно датируется серединой 30-х гг. и начинается так: "Один матрос купил себе дом с крышей. Вот поселился матрос в этом доме и расплодил детей. Столько расплодил детей, что деваться от них стало некуда...". Папа автора-персонажа с гипертрофированной "родительской" функцией фигурирует в тексте "Теперь я расскажу как я родился..." (25 сентября 1935). Здесь же следует упомянуть, что у реального отца Хармса, И.П. Ювачева, детей было трое, но один из них умер в раннем возрасте. Возможно, с этим фактом подспудно связано возникновение образа "несуществующего брата" Хармса, Ивана Ивановича (тезки известного самовара), приват-доцента Санкт-Петербургского университета (фотография, на которой Хармс изображает этого брата, воспроизведена в издании "Полет в небеса", с. 352); ср. также фигуру "брата", возникающую, похоже, просто из разговорного обращения "брат", в рассказе "Воспоминания одного мудрого старика". Сам Хармс был, как известно, бездетен и к чужим детям относился без особой симпатии. Закономерно "родительские" чувства и представление о "производительности" и "плодливости" переносятся им в духовную сферу в носящей декларативный характер записи от 20 октября 1933 года:

"Мои творения, сыновья и дочери мои.

Лучше родить трех сыновей сильных, чем сорок, да слабых.

Не путай производительности и плодливость.

Производительность - это способность оставлять сильное и долговечное потомство, а плодливость это только способность оставить многочисленное потомство, которое может долго жить, но однако может и быстро вымереть...".

Обратим внимание, что число "слабых сыновей" - то же фольклорное "сорок", что и в стихотворении "Врун". Напрашивается еще одна аллюзия - к сказке А.С. Пушкина "Царь Никита и 40 его дочерей" (о фольклорных источниках числа 40 в данном случае см.: Г.А. Левинтон, Н.Г. Охотин. "Что за дело им - хочу..." - "Литературное обозрение", 1991, N 11, с. 31).

Летание существ и предметов, изначально для этого не предназначенных и не приспособленных - архетипическая ситуация "чуда". "Отчего люди не летают? Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица...". Собака - наиболее приближенное к человеку животное. Полет собаки - пародия на полет человека, о котором мечтает Катерина в "Грозе" А.Н. Островского: абсурдные противоположения ("не как звери, не как рыбы") и конкретизация ("точно ястребы") подчеркивают пародийность, уподобление собаки ястребу - сниженный вариант уподобления человека птице. В других текстах Хармса встречаются случаи летания не только людей ("Полет в небеса", "Лапа", "Молодой человек, удививший сторожа" и мн. др.), но и собак. Вот, например, начало "Звонитьлететь" (весна 1930), где последовательно перечисляются различные летящие предметы и существа:

В рассказе без названия, начинающемся словами "Андрей Иванович плюнул в чашку с водой..." (21 августа 1934), плевок в чашку с водой вызывает, в частности, такие последствия:

"Вдруг что-то большое и темное пронеслось мимо лица Андрея Ивановича и вылетело в окно. Это вылетела собака Андрея Ивановича и понеслась как ворона на крышу противоположного дома. Андрей Иванович сел на корточки и завыл".

(Здесь, как видим, собака уподобляется вороне, а человек - собаке. Возможно, не без влияния этого хармсовского текста тема летающей собаки развивалась в романтическом направлении уже в новейшие времена. Вспоминается популярный некогда "плановой" анекдот о том, как "из мешка медленно вылетела зеленая собака...", а также любимый народом монолог Кузи из фильма "Автомобиль, скрипка и собака Клякса": "Собака, собака, давай с тобой дружить. Я приделаю тебе крылья, и мы полетим с тобой в жаркие страны. А люди посмотрят и скажут: собаки летят... Вот и осень...").

Исследователи уже отмечали здесь перекличку с рассказом "О явлениях и существованиях. N 1" (18 сентября 1934), где "на небе вырисовывается огромная ложка". В данном случае светило замещается не тарелкой, не лепешкой, а именно колесом - древнейшим солярным символом (см., напр: В.В. Иванов. Колесо. - Мифы народов мира. - М., 1980, с. 664). Колесо было также одним из ключевых хармсовских "иероглифов" "реального искусства"; ср., в частности, его рисунок, изображающий колесо с подписью "REAL" (воспроизведен на с. 5 "Полета в небеса" и в цвете - на обложке журнала "Театр" (ОБЭРИУ), 1991, N 11) и перекликающийся с изобразительной символикой Каббалы. При желании можно заключить, что, замещая солнце колесом, Хармс играючи ставит в центр мира принцип реального искусства.

Видимо, следует предположить, что "под морем" - есть вывернутое "на небе". Если здесь действительно произошла подмена, причиной ее следует считать, быть может, стремление автора (или редактора) разнообразить "небесную" тематику и избежать нежелательных религиозных ассоциаций. В неподцензурных текстах Хармса не раз возникает образ "небесного сторожа" ("Лапа", "Молодой человек, удививший сторожа") или "небесного часового", как назван ангел-стражник в стихотворении "Человек берет косу" (2 августа 1937), очевидно, восходящий к образу Св. Петра - ключника:

Разнообразные толкования вызывало последнее сообщение Вруна, вплоть до вряд ли обоснованных подозрений в политическом намеке - для этого предлог превращается в приставку, и возникает криминальное слово "донос":

Остранение какого-либо органа тела - характерный мотив фольклора, излюбленный в искусстве сюрреализма, абсурда и черного юмора. Отдельный нос, до которого "не достать", восходит прежде всего к гоголевскому "Носу". В текстах Хармса отделение различных органов тела происходит нередко не только насильственным путем (отрывание ноги в "Охотниках", головы - в "Суде Линча" и т. п.), но и как эмансипация и побег:

Высшая точка игры в отделение органов - рассказ об "одном рыжем человеке", у которого, как известно, не было ни глаз, ни ушей, ни носа, ни ног, ни рук и вообще ничего, так что говорить о нем не приходится. Очевидно, следует связать эту игру с принципом членения слова, о котором шла речь выше; распадаясь на составляющие, слово теряет смысл и перестает существовать.

Таким образом, мы рассмотрели пять сообщений Вруна:

Все эти темы оказываются характерными хармсовскими темами, а стихотворение в целом предстает как набор архетипов "карнавальной" культуры - игрового, вывороченного мира, близкого детскому сознанию, к которому оно так удачно апеллир