Знание как проблема русской культуры: новые книжные тексты и деформация древнерусского контекста

2.2 Знание как проблема русской культуры: новые книжные тексты и деформация древнерусского контекста

Осознание властями необходимости развивать в собственном государстве образование, а следовательно грамматические и другие науки породило новое отношение к книге и ее содержанию. Церковный раскол отразил распутье русской книжной культуры. Дальнейшее существование книги определялось двумя возможными движениями: или вслед Аввакуму, презирая «внешнюю мудрость» и читая «почасту», исправлять себя по Божьей премудрости, заключенной в Писании и иных очень малочисленных книгах1, или предполагая, что разум человека способен к научению помимо Божественных книг, обучаться прежде всего языкам, а затем и иным наукам, о чем, как мы видели, мечтал А.Курбский столетием ранее, сбежав в Литовские земли.

Аввакум в «Книге толкований» именно так заостряет проблему, приводя комментарии на высказывание: «Взыщите премудрости, да живи будете» из Книги Премудростей Соломона. Противники Аввакума, на его взгляд немцы, сторонники «латинской» мудрости, видят в этом «взыскании» путь к образованию разума, научению его, только тем и будет жив человек. Аввакум же обвиняет в главном и основном незнании: их сторонник митрополит Павел, знаток латыни и польского, «не знает Писания, дурак, ни малехонько!». По Аввакуму премудрость есть только Божья: «любы, милость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание, вся сия исправляти в ведении и разуме духовнем, и не примешивати блудень и похотей внешних к духовному жительству"2. Именно к этим проявлениям Божьей премудрости должен приобщаться человек. Итак, русские книжники второй половины ХVII в. разделились на два враждующих лагеря: «Для традиционалиста Аввакума «премудрость» - это нравственное совершенство, а для его оппонетов - некий интеллектуальный феномен, «наука» знание как таковое... Для Авваума книга - духовный наставник, а для новаторов - ученый собеседник»1.

Заложенная новаторами программа секуляризации человеческого разума вместе с тем на ранних этапах вовсе не предполагала отказа от богословия. Но это богословие, основывалось на новых принципах. Пожалуй лучше всего их можно обнаружить в характерной для «мудрствующих», по определению Авваума, книге «Псалтирь рифмотворная» Симеона Полоцкого, вышедшей в специально устроенной для автора Верхней (дворцовой) типографии. В посвящении своего труда царю Федору Алексеевичу автор заявляет о необходимости перелагать Псалмы рифмами для лучшего их пения и понимания, что уже сделано в других языках для удобства:

И разумъ сокровенный спону содеваетъ,

Чтый бо ли поющъ псалмы, со трудом той знает.

Тем во инехъ языцехъ в метры преведени,

Разумети и пети удобь устроени2.

Разум у Симеона Полоцкого и его последователей ни в коем случае не отделен от Божественных проповедей, но и новизна провозглашается смело и определенно: разные слова и рифмы лишь позволяют глубже понять «само сущее»:

Темъ не дивися, видя ино слов-

Разумъ единъ есть, речение ново

Светлости ради ли за нужду меры,

Толкъ отверзаетъ сих сокровищъ двери3

Критическое отношение к своим противникам было свойственно не только протопопу. Неприятие позиции староверов Симеон Полоцкий заявляет в обращении к «благочестивому читателю» своей Псалтыри. Не нужно быть «общником» раскольнику, «всю мудрость в себе заключенну мнящым», являясь на самом деле «пребезумным сущымъ». Кто же читатель, которого желает видеть Симеон? Это - «не словъ ловитель, но ума искатель», который может извлечь пользу из чтения Псалтири - «прилежно разсуждати требе».

Для понимания судьбы древнерусской книжности после никоновских реформ важно уяснить расстановку сил. Мы уже видели сколь долго и безуспешно взывал Аввакум к царю Алексею Михайловичу, к нему же обращался поп Лазарь, «Ответ православных» дьякона Федора, подписанный всеми пустозерскими узниками, прежде всего обращен к властям. Совершенно ясно, что Алексей Михайлович, как и его преемник, выбрали иной путь книжной России. Несмотря на критиков Полоцкого1, стоит помнить, что именно Симеон был приглашен в качестве учителя к царевым детям, именно Симеону было поручено писать послесоборное обличение раскольников трактат «Жезл правления», именно для Симеона была устроена специальная дворцовая типография и, наконец, именно Симеон оставил после себя не только громадную библиотеку с книгами разных авторов на нескольких языках, но и собственное огромное литературно-поэтическое наследие, написанное «нашим славенским в рифмехъ».

Но не только Симеон Полоцкий противостоял древнерусской книжной и обрядовой традиции староверов. Мы уже упоминали, что Аввакум высоко ценил «старопечатные» книги, которые претерпели определнную книжную справу. Нужда в исправлении книг не могла не привести «ревнителей древлего благочестия» к усвоению «всех книжных плодов церкви киевской»2. И это был один путь, который не мог не повлечь за собой перенесение принципов киевской учености на московскую почву. Но был и другой: исправление книг требовало сверки их с первоисточником, а следовательно привлечением к справе греческих книжников. Они, как и киевские монахи, принесли на Печатный двор и в Кремль греческий язык, свои обычаи и нравы. Казалось бы и то и другое влияние абсолютно православное и волноваться за сохранение традиции не стоит. Однако на деле очень быстро выяснилось совсем иное.

Дело в том, что православные малороссы и русские, проживавшие на территории Речи Посполитой и успевшие еще к началу ХVII в. обзавестись школами и коллегиями, не могли по многим причинам не поддаться влиянию латинской учености. И Киевское Богоявленское братство, устроившее школу (1615 г.) и типографию, издававшую переводы с греческого, и особенно учрежденная Петром Могилой Киевская коллегия (затем Киево-Могилянская академия) не избежали польско-латинского влияния, особенно влияния иезуитских школ, широко распространившихся в Польше. Их образовательная система строилась по образцу западноевропейской схоластической учености, что в известном смысле способствовало убережению киевской учености от передовых научных идей Запада. В то время как в Европе развивалась секуляризованная наука и философия, славяне перенимали средневековые ученые традиции, в чем можно усмотреть гарантию заимствования такой книжной киевской мудрости Москвой.

Кроме того существовали и чисто практические причины необходимости введения школьного образования в малоросской среде внутри польского государства. Об этом пишет Л.С.Лаппо-Данилевский, приводя соображения Сильвестра Коссова1, известного учителя киевской школы: « Русские люди, по его мнению, нуждаются в латинских училищах для того, чтобы бедную нашу Русь не звали глупою Русью, чтобы русский человек мог пользоваться латинским языком «для диспутов» и «для судебных нужд», которым в Польше нельзя удовлетворить без знания латинского языка»2.

Киевская образованность распространялась и за пределы своей среды. Непосредственное знакомство с ней царя Алексея Михайловича состоялось скорее всего в его польских походах: в Полоцке он познакомился с Симеоном, который поразил царя своими литературными и учеными способностями. Следствием присоединения Малороссии и расширения московско-польских отношений стала полонизация верхушки московской знати. Да и царь, пригласивший Симеона учителем к своим детям, показывал прочим пример. Лаппо-Данилевский собрал свидетельства, характеризующие «польские» интересы царя: «Сам царь Алексей Михайлович даже назван был разгневанным патриархом «латиномудренником», явно сочувствовал новому просветительному движению, Он любил блеснуть книжной речью и интересовался, между прочим, польскими книгами и приказал перевести один сборник средневековых католических легенд и новелл с польского на славяно-русский язык»1.

За католической Польшей открывалась вся Европа. И как прежде Владимир крестил Русь, определив ей место среди других христианских народов, так и теперь «тишайший» самодержец Московский Алексей Михайлович взял ориентир на образование и просвещение своего государства, чтобы сделаться достойным царем всего православного мира среди иных европейских христиан. Наиболее приближенные к царю бояре с явно «западнической» ориентацией составили ему в этом деле надежную опору. В.О. Ключевский так описывает это царское окружение: «При дворе составляется кружок влиятельных любителей западноевропейского комфорта и даже образования: дядя царя Алексея, ласковый и веселый Никита Иванович Романов, первый богач после царя и самый популярный из бояр, покровитель и любитель немцев, большой охотник до их музыки и костюма и немножко вольнодумец; потом воспитатель и свояк царя Борис Иванович Морозов, в преклонных летах горько жаловавшийся на то, что в молодости не получил надлежащего образования,...окольничий Федор Михайлович Ртищев, ревнитель наук и школьного образования; начальник Посольского приказа, образованный дипломат Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин; его преемник, боярин Артамон Сергеевич Матвеев, дьячий сын, другой любимец царя, первый москвич, открывший в своем по-европейски убранном доме нечто вроде журфиксов, собрания с целью поговорить, обменяться мыслями и новостями, с участием хозяйки и без попоек, устроитель придворного театра»1.

Боярин Ф.М. Ртищев основал на свои деньги, но с царева соизволения, в Андреевском монастыре под Москвой монастырскую школу, пригласив туда киево-могелянских ученых монахов, «серых и заурядных», как их определяет Карташев. Но приглашенные царем из той же академии и из Печерской лавры Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий стали опорой царя в деле осторожного и постепенного внедрения на Русь школьного образования и исправления книг для подготовки их к печати на Печатном дворе. «Западно-русский православный монах, выученный в школе латинской или в русской, устроенной по ее образцу, и был первым проводником западной науки, призванным в Москву»2.

Скрывавшаяся за православной ученостью киевлян латинская структура обучения не могла стать популярной среди московского духовенства. Скорее всего самого Симеона Полоцкого имел в виду Епифаний Славенецкий, занимавшийся переводами и сверками при исправлении служебных книг, когда жаловался: «Наши киевляне учились и учатся только по латыни и чтут книги только латинские и оттуда мудрствуют, а гречески не учились и книг греческих не чтут и того ради истины не ведают»3. Известный своими грекофильскими взглядами Епифаний все же, очевидно, говорил правду. Во всяком случае книжная справа, ставшая основанием раскола, осуществлялась с печатных греческих венецианских изданий, что было известно старообрядцам. Один из пустозерских узников дьякон Федор в своем «увещательном посланиий к царю Алексею о многих сокровенных тайнах церковных, и о новых ересях на дванадесяти столпцах»1, написанным «покойною рукой», т.е. той, которую затем отрубили вместе с языком, писал о книгах, которые велел купить патриарх Никон в Греции, «с коих ныне зде переводятъ, словут греческия, а там печатают те книги подъ властию богоотступнаго папы римскаго въ трехъ градехъ: въ Риме, въ Париже и въ Венеции, греческим языкомъ, но не по древнему благочестию. Того ради и зде нынешныя (переведенныя) съ старыми несогласны, государь, и велия смута»2. Как видим, латинством грешили не только малороссы, но и греки.

Особенно одиозной в глазах староверов была фигура старца грека Арсения. Он обучался в греческой иезуитской коллегии в Риме для дальнейшего образования греков-униатов, было известно, что он принимал мусульманство, а при польском короле Владиславе жил как униат. Иерусалимский патриарх Паисий дал ему уничтожающую характеристику, по существу донёс на него царю Алексею. После чего Арсений был сослан в Соловки в оковах за еретичество на вечное житье. Никон не обратил ни малейшее внимание на столь блестящую и разнообразную в вопросах веры биографию ученого грека и поставил его на Печатный двор для проведения книжной справы. В сознании же православных человек, менявший свою веру, мог быть только еретиком. Поэтому участие Арсения в книжной справе заранее делало книги, к которым прикасалась его рука, еретическими: «ведомый всем еретик Арсений грек внесъ въ нихъ, подъ видомъ исправлений, свои ереси»3. Впрочем, если вспомнить челобитные Аввакума, то Дионисий, Паисий Лигарид, восточные патриархи - тоже были не лучше.

Итак, распределение сил в вопросах веры, книжности и образования было следующим: Царь Алексей Михайлович, «грекофил» по воспитанию и убеждению, как его определяет Каптерев, являлся, по мысли того же исследователя не столько сторонником, сколько инициатором церковных реформ. Патриарх Никон взял у царя «руководящую основную идею для будущей реформаторской деятельности: достигнуть полного единения во всем русской церкви с тогдашнею греческою»1. Однако воплощение этой идеи в жизнь, поиск средств и путей ее реализации стало делом Никона. Царь оказывал поддержку, но демонстрировал свое подчинение главе церкви. Эта позиция царя, имея в виду несговорчивый и самоуправный характер Никона, неминуемо должна была закончиться конфликтом. И действительно, в июне 1658 г. Никон ушел с патриаршей кафедры, однако не снял с себя полномочий (не отдал патриарший клобук и посох как символ патриаршей власти). Дело реформы, по существу, осталось в руках царя и его приверженцев архиереев - заклятых врагов старообрядцев: миторополита крутицкого Павла, архиепископа рязанского Илариона, архиепископа Рязанского Иоакима, ставшего после собора 1667 г. патриархом Всея Руси. И не случайно. Когда Михаил Ртищев спросил у него, какой он веры старой или новой, то «Яким же сказа ему: «Аз-де, государь, не знаю ни старыя веры, ни новыя, но что велят начальницы, то и готов творити и слушати их во всем»2. Такое послушание «духовных властей» вызывало ожесточенную ненависть Аввакума и его единомышленников, которые клеймили их последними словами. Но, пожалуй, самое примечательное в этом раскладе сил - проведение Собора 1666 г., весь сценарий которого был заранее продуман, а его исход для царя и его приближения заранее предопределен. В отсутствии реально правящего патриарха и концентрации всей духовной власти в царских руках царь тем не менее нуждался в поддержке духовной власти и придании ей хотя бы видимой самостоятельности. Вместе с тем ему было важно услышать подтверждение правильности церковных нововведений на Руси от вселенских патриархов.

Для того чтобы все прошло гладко и без неожиданностей царь, заранее потребовал от архиереев и настоятелей монастырей письменный ответ за «собственноручной подписью» по трем основным вопросам, от решения которых зависело обсуждение никоновских реформ на Соборе. Вопросы были поставлены так, что отрицательного ответа на них царь не мог получить. Во-первых, спрашивалось о том, считать ли святейших греческих патриархов - константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского - православными. Второй вопрос уже предполагал положительный ответ, ибо и на первый вопрос иначе, чем согласием, ответить было нельзя: как следует относится к греческим печатным и древним рукописным книгам, по которым святейшие греческие патриархи проводят службы. Разделяя царево убеждение о православии греков и правильности их книг, нельзя было отрицательно ответить и на третий вопрос об отношении к решениям Московского Собора 1654 г., на котором были приняты реформы патриарха Никона, тем более что его формулировка звучала просто угрожающе: «...собор, бывый въ богоспасаемомъ преименитомъ, царствующемъ, великом граде Москве, при благочестивейшимъ и богохранимомъ государе нашем царе и великом князе Алексее Михайловиче, всея великия и малыя и белыя России самодержце, и при святейшемъ Никоне патриархе, и царского пресветлаго величества при всемъ его синклите, подписанный священныхъ руками, какъ исповедати ныне нам долженствуетъ, иже содеяся въ царскихъ палатахъ въ лето отъ создания мира 7 162, отъ по-плоти рождества Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа въ лето 1654-е»1. Естественно, что все архиереи, еще в феврале 1666 г., за два месяца до начала Собора собственноручно положительно ответили по всем трем вопросам.

Собор открылся 29 апреля 1666 г., и самое любопытное для нашей темы - это отсутствие подлиных материалов событий, происходивших на Соборе. Оказывается «протокольный отчет» о заседаниях собора вел «по поручению государя» уже упоминаемый нами Симеон Полоцкий. Благодаря его стараниям до нас дошла только «литературная обработка». Полоцкий очень вольно отнесся к своей задаче. Н.Ф.Каптерев, подробно исследовавший эту проблему, пишет: «Полоцкий, при обработке соборнаго материала, относился к нему довольно свободно и даже вносилъ в соборные деяния и нечто свое личное. Так он приделал к соборным деяниям сочиненное им вступление, совершенно безсодержательное, не имеющее никакой исторической ценности и к делу прямо не относящееся, - обычный продукт тогдашнего пустого красноречия. Затем, вместо подлинной речи царя к собору, поместил в деяниях речь своего собственнаго сочинения. То же он сделал и с речью митрополита Питирима, которую тот говорил от лица собора в ответ на речь царя. Причем сам Полоцкий в своих соборных деяниях делает такия простодушныя пометы: «Слово великого государя, или, доложивъ его, великого государя, сию последующую» и действительно затем в деяниях помещает речь своего сочинения. Или имъ надписано: «здесь речь преосвященного митрополита (т.е. Питирима) написати, или, вместо ея, сей ответ» и помещает далее ответ им самим составленный»1. Ради своего литературного труда Полоцкий путает первый и второй Соборы 1666 г и «приглашает» на первый вселенских патриархов, хотя они были лишь на втором. Первый же, весенне-летний собор состоял только из русских архиереев и, по мысли государя, должен был выработать единое отношение русской церкви к реформам, проведенным в ней, т.е. решал вопросы местного церковного благочиния. Второй же собор, открытый 29 ноября и закончившийся в 1667 г. решал вопросы о царской и патриаршей властях, о судьбе патриарха Никона и о русском старообрядчестве, прибегая к помощи вселенских патриархов, которые были приглашены на Собор.

Но вернемся к труду Полоцкого, который позволил себе объединить два Собора в один и более того опустить один из главных вопросов второго Собора, посвященного прениям о царской и патриаршей власти. Совершенно очевидно, что Полоцкий не книжник-летописец, в задачу которого входило как можно более точное изложение событий, свидетелем которых он являлся. Полоцкий мыслит себя автором, которому происходящее служит лишь материалом для его собственных творений. Его нисколько не смущает новизна затеянного им труда. Особо интересны пометы, которые он делает по ходу дела и в которых смело берет на себя роль как бы «соавтора» события. Он надеется на свой разум, свою ученость и понимание происходящего и полагает, что им самим сочиненная речь, которую не произносил на самом деле царь и митрополит, не изменит смысла событий. Много позже в 1678 г. в «Вертограде многоцветном» Полоцкий так определил «мысль», сравнив ее с корнем дерева:

Но яко что въ корени от силы таится,

то послежде во ветехъ и в плодех явится;

Тако что сокровенно во мысли пребудетъ,

то по мале во делехъ проявленно будетъ1.

Для Симеона мысль проявляется в делах разума - созднии и записывании слова: «Егда убо хощеши нечто глаголати, / потщися прежде оно умомъ разсуждати...»2. Дело разума в обучении, размышлении и создании новых книг. Его ученик Сильвестр Медведев твердо выучил эти правила новой книжности, и, когда умер Симеон, он, выполняя заказ его царствующего ученика Федора Алексеевича, написал большую эпитафию. В ней, в частности были следующие строки:

Ибо тоя поборник и сын верный бяше,

учением правым то миру показаше.

В защищение церкве книгу Жезл создал есть,

в ея же пользу Венец и Обед издал есть,

Вечерю, Псалтырь, стихи со Рифмословием,

Вертоград многоцветный с Беседословием.

Вся оны книги мудрый он муж сотворивый,

в научение роду российску явивый.1

Существенное отличие книжной культуры, пришедшей на Русь вместе с учеными малороссами, от традиционной древнерусской книжности состояло в том, что книгу оказалось возможным творить расширяя свой разум и обучая себя, а не умаляя свои познавательные возможности («азъ не учен...» - писали старые книжники). Традиционно на Руси письмо было ремеслом, «рукодельным занятием». Б.А. Успенский приводит слова Сильвестра из «Домостроя»: «А видел еси сам в рукодеях и во многих во всех вещех мастеров всяких было много: иконники, книжные писцы, серебренные мастеры, кузнецы и плотники и каменьщики, и всякие кирпищики и стеныщики и всякие рукоделники»2. Речь здесь идет о письме как о ремесле - скорописи, которая необходима была для ведения деловых государственных служб (работы в приказах), духовные же лица учились чтению медленному, душеполезному. Однако во 2-ой половине ХVII в. привычная система явно нарушается. Симеон должен был выполнять на Соборе по заданию царя функции писаря, но одновременно и книжника. Но будучи представителем западной образованности он понял свою задачу принципиально иным образом и создал литературную обработку исторического события. Вообще же проблема школьного образования и научения встала совсем иначе под воздействием последнего, «третьего», как его определяет Б.А. Успенский, юго-западного влияния.

За всеми противостояниями и катаклизмами рассматриваемого нами времени, ученые культурно-лингвистичской школы увидели основное противоречие эпохи, связанное с изменением языкового кода древнерусской культуры. Оно выражалось в изменении отношения к языку. Оформление среди новаторов двух партий «грекофилов» и «латиномудров» открыли полемику, в центре которой находились вопросы о переводе на латынь православного вероучения. «В этой полемике отчетливо проступает принципиальная разница в самом отношении к языку, когда для одной стороны язык является просто средством передачи мысли, а для другой он выступает прежде всего как средство выражения Богооткровенной истины, т.е. в одном случае языковое выражение выступает как нечто условное (конвенциональное), а в другом - как интимно связанное с самим содержанием»1.

Первая позиция (конвенциональная) утверждает, что язык свободен от идеологической нагрузки, которую он выражает. А потому равноправны все языки и обучение им зависит только от возможностей и желания каждого человека. «Латинствующий» Симеон Полоцкий по приезде в Москву усиленно начал заниматься церковнославянским языком, и его перевод Псалтыри есть сознательное устроение в «славенском» языке рифм, ритмов и нот, т.е. еще и записи на «языке музыки»- «подложенных гласех», богоданных псалмов:

Тем во инехъ языцехъ в метры преведени,

Разумети и пети удобь устроени.

Им же азъ поревновавъ, тщихся то ж творити,

Въ славенском диалекте въ меру устроити,

Да ся от чтущихъ удобь уразумеваютъ

И в подложенных гласех сладце воспеваютъ2.

Иными словами Полоцкого интересует не только само содержание текста, но и доходчивость его, возможность наиболее адекватного восприятия текста читателем и слушателем. Симеон интересуется не только «способом выражения», но и «способом восприятия».

Иная позиция жестко связывает смысл выражаемого текста со способом его выражения, привязывая язык к идеологии. Следствием этой позиции было утверждение о неразрывной связи церковнославянского языка с православием, латыни с католичеством, татарского с мусульманством и т.п. Такая установка делала все иные языки, кроме церковнославянского «нечистыми». «Латинский язык вопринимается как типичный еретический язык, который по самой своей природе искажает содержание христианского учения: невозможно выражаться на латыни, оставаясь православным, и напротив, - для того, чтобы быть православным, необходимо принять православный же способ выражения, т.е. обратиться к греческому или церковнославянскому языку»1. Евфимий Чудовский посвящает обоснованию этой точки зрения сочинение под названием: «Рассуждение – учится ли нам полезнее грамматике, риторике <... > или и не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати <... > и которого языка учитися нам, славянам, потребнее и полезнешее - латинского или греческаго» (1684-1685 гг.), где доказывает, что обучение латыни приводит к отпадению от православия.

В этом жестком противостоянии языков становятся понятными культурно-лингвистические основания позиции старообрядцев, их радение за чистоту веры, сопрягаемое с верностью одной букве и готовностью умереть за «единый азъ». Никоновская книжная справа есть посягательство на книжный язык, следовательно и на веру. Аввакум в своем обращении к царю Алексею выражает именно эту позицию: «Ведаю разум твой; умеешь многи языки говорить: да што в том прибыли? С сим веком останется здесь, а во грядущем ничижме ползует тя. Вздохни-тко по старому, как при Стефане бывало, добренько, и рцы по русскому языку: Господи, помилуй мя грешнаго! А киръелеисон-от отставь; так елленя говорят; плюнь на них!! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. Как Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чего же нам еще хощется лутче тово? Разве языка ангельска? Да нет, ныне не дадут, до общего воскресения»2. Как видим, Аввакум отказывает в правоверии даже греческому языку, что является отражением взгляда на греков как на изменников православию после Флорентийской унии. Остается лишь русский - природный язык, однако есть и другой - небесный «ангельский».

Итак, на земле стоит говорить лишь по-русски, на языке данном Богом. Так считал черноризец Храбр в известном и упоминаемом староверами сказании «О писменах». Его аргумент о большей чистоте русского языка состоит в том, что греческий язык создавался язычниками, в то время как церковнославянский святыми Кирилом и Мефодием. Эта позиция не допускает никаких грамматических правил и понимает текст как раз и навсегда данный на этом языке, на котором он был написан. Иными словами и Кирилл с Мефодием выступают не как переводчики, а как Богом избранные проводники священного текста, вместе с которым и формируется язык - церковнославянский. Наличие грамматических правил1 не может служить основанием правки Богооткровенного текста, считали староверы. Последователи Никона понимают условность всякого текста и необходимость соответствия его грамматическим правилам. Иллюстрируя эту мысль, Успенский приводит полемику Симеона Полоцкого и протопопа Лазаря: «Лазарь упрекает никониан в том, что в их книгах написано: «Христосъ воскрес никто же не веруетъ», говоря: «Се же велий соблазнъ: ибо вси веруемъ» Отвечая на этот упрек, Симеон Полоцкий обосновывает правильность данной фразы, ссылаясь на граматические правила: «Никто же не веруетъ тождо знаменуетъ еже всякъ веруетъ», и советует своему оппоненту: «Иди прежде научися грамматичествовати»... Замечательно, что Симеон Полоцкий исходит при этом из латинской грамматики, где двойное отрицание означает утверждение; известно вообще, что он изучал церковнославянский язык по латинской грамматике - церковнославянский и латынь объединяются им как книжные языки...»2. Последнее рассуждение выводит нас на еще одну чрезвычайно важную тему, благодаря которой возможно еще с одной стороны понять интересующую нас проблему «конца древнерусской книжности».

Дело в том, что юго-славянское культурное влияние на Московскую Русь сказалось в переносе языковой ситуации двуязычия, сложившейся к тому времени в южных землях, и преобразовании церковнославянско-русской диглоссии в аналогичное южному двуязычие. В чем это проявлялось? Во-первых, на церковнославянском языке стали разговаривать, в Древней Руси книжники только писали на этом языке. Во-вторых, в тетрадях учеников Славяно-Греко-Латинской Академии встречаются упражнения по переводу с русского на церковнославянский, ранее же параллельных текстов не существовало. В-третьих, церковнославянский язык приобретает социолингвистическую значимость, являясь языком ученого сословия, так же как латынь на Западе. Это делает естественным, например, проведение диспутов по-церковнославянски. В-четвертых, ученость, предполагая под влиянием западных монахов и богословие, и другие науки, обогащается книгами не только церковного, но и светского содержания. Как известно, по заказам царя и патриарха, Епифаний Славинецкий перевел «Географию», «Книгу врачевскую анатомию», «Гражданство и обучение нравов детских», Арсений Сатановский перевел книгу «О граде царском» - «сборник всякой всячины, составленный из греческих и латинских писателей, языческих и христианских. И обнимавший весь круг тогдашних ходячих познаний по всевозможным наукам, начиная богословием и философией и кончая зоологией, минералогией и медициной»1. Наконец, в-пятых, обучение церковнославянскому существенно меняется: им овладевают активно, т.е. при помощи грамматики, а не путем чтения и заучивания наизусть2.

Каково же место старообрядцев и книжности, которую они оберегали в этом меняющемся языковом мире Московской Руси второй половины XVIIв.? Они оставались хранителями великорусской традиции церковнославянского языка, не принимая ни одного из тех изменений, свидетелями которых являлись. Церковнославянский старообрядцев и новообрядцев, пишет Б.А. Успенский, соответствует «различию церковнославянских языков Московской и Юго-Западной Руси»1.

Итак, завершая наше исследование, можно констатировать, что расколом в русской культуре обозначилось время завершения развития древнерусской книжности как самостоятельного языкового, социокультурного и идеологического феномена. Причиной этого явления послужило западно-русское влияние ученых киевских монахов, подвигавших Московскую Русь к образованию и наукам, с одной стороны, а с другой, практическая польза от знакомства с военно-промышленным искусством западных иноземцев. Русь между Киево-Могилянской Академией и Немецкой слободой, между обрядом и верой, между преданием и наукой, пыталась удержать собственную традицию и опереться на Книгу. Расслаивающаяся на просвещенных и непросвещенных русская культура пыталась уйти от этого неминуемого разделения, объединяя в старообрядчестве весь православный народ по его вере и языку.

Однако история движется своим путем. Чаемое единство в вере и книге, как известно, не было обретено даже пустозерскими узниками, спорящими о церковных догматах. Дьякон Федор позволяет себе возражения Аввакуму о сущности Троицы, за что, как он пишет, «союзник..., отец Аввакум, клятву налагает на мя за сия, еж аз во едино Божество верую и три лица Святыя Троицы во едином Божестве исповедую, по оных святых писанию, и царю уже и царевнам писал на мя: диякон-де во единобожество впал, прельстился!»2. Дальнейшее развитие старообрядчества, как известно, привело к возникновению многосчисленных толков.

Что же касается Никона, то известно, что из всех противников его реформы царю Алексею Михайловичу удалось примирить с ним лишь Неронова, принявшего постриг под именем Григория, которому Никон разрешил служить церковные службы по старым Служебникам. Более того, Никон под конец своей патриаршей деятельности изменил взгляд на значение проведенных им реформ. Он пришел к убеждению, пишет Каптерев, «отчасти путем собственных размышлений и невольного изучения, отчасти благодаря своему частому обращению с лицами научно образованными... что старые и новые служебники одинаково добры, что можно служить по тем и другим, так как это дело совершенно безразличное для веры и благочестия»1. Таким образом, дело церковной реформы имело два устойчивых последствия для русской культуры: 1) сделало возможным посредством правки книг и необходимости переводов юго-западное языковое и образовательное влияние; 2) привело к расколу русской церкви.

Последнее имело, конечно, и политический смысл. Раскольники, спасая древнюю книжность и обряд, своим упорством и непримиримостью провоцировали непослушание властям. Стоит обратить внимание на то, что пустозерских узников сожгли на костре 14 апреля 1682 г. не за веру, как они считали, умирая, и как они проповедывали среди населения, поддерживая массовые гари, а за распространение писаний против царя и патриарха, т.е. за антигосударственную деятельность. Таким образом, слово и книга обратились против власти, что противоречило всей традиции древнерусской книжности.

Вернемся еще раз к тексту Симеона Полоцкого. В его «Вертограде» есть стихотворение «Глас народа»:

Что найпаче от правды далеко бываетъ,

гласу народа мудрый мужъ то причитает.

Яко что-либо народъ обыче хвалити,

то конечно достойно есть хулимо быти.

И что мыслить - суетно, а что поведаетъ,

то никоея правды в себъ заключаетъ.

Не веруй убо гласу общему народа

ищи в деле правды человеча рода1.

Из стихотворения понятно, что противостояние народа и верхов определилось уже в ХVII в.

Старообрядческой книжности расколом было уготовано свое место в самых глубинах народной культуры, в географически разнообразных и малодоступных районах необъятной России. Сначала раскольников стараниями властей ссылали в Сибирь, на Дальний Восток и Крайний Север, затем они сами уходили на дальние, недосягаемые для властей поселения («считается, что верность дониконовскому обряду сохранило от четверти до трети великорусского населения»2). Уходя, уносили старопечатные книги. Погружение книги в народ инициировало со временем появление особого типа крестьянина-книжника. Здесь древнерусская книжность снова встречалась с народными традициями устного творчества - духовными стихами. Правоверные христиане, уходя от западных соблазнов никонианской реформы, снова шли по следам народного язычества. Конечно, это был уже не ХI в., но исторические приобретения не облегчали, а лишь осложняли проблему. Ибо чем более образовывались верхи русской культуры по западному образцу, тем более они считали книжников из народа, вдохновляемых эсхатологичесими пророчествами и апокалиптическими предсказаниями, темными язычниками, а всего вернее - политическими преступниками. Сами же старообрядцы, выживая, сохраняя веру и книги, ища обоснования принципам своей церковной жизни, оставались верны старому благочестию, что означало: ничего нового не создавать, ничего старого не разрушать.