Идейно-художественное своеобразие деревенской трилогии А.П. Чехова "Мужики", "В овраге", "Новая дача"

Содержание

Введение

1. Идейно-тематическая основа рассказов А.П. Чехова "Мужики", "Новая дача", "В овраге"

1.1 Русская деревня в рассказах "Мужики", "Новая дача", "В овраге"

1.2 Система персонажей трилогии

2. Художественное своеобразие трилогии Чехова

2.1 Мастерство А.П. Чехова при раскрытии образов произведений

2.2 Язык рассказов А.П. Чехова

Заключение

Библиография

Введение

В девяностые годы Россия переживала подъем революционного движения. Начинался третий – пролетарский – этап освободительного движения в стране.

Уходящий мир дворянско-крепостнических отношений и растущий капитализм, со всеми присущими ему кричащими противоречиями, уживались в России, образуя крайне сложный переплет.

Творчество Чехова второй половины девяностых годов, характерно непосредственным обращением к основной теме демократической русской литературы XIX века — теме: народ и интеллигенция. При этом первоосновой поднятой Чеховым темы, как это было в литературе и до него, оказывалась, в конечном счете, проблема народа. Чехов впервые столкнулся с ней в восьмидесятые годы. Теперь он вновь обращался к той же теме, но на новой основе, обогащенной опытом всей предшествующей творческой деятельности.

Стремление выявить и подчеркнуть некие общечеловеческие черты в людях из народа отходит теперь на второй план. Зато значительно углубляется анализ социальной психологии русского мужика, а вместе с тем и условия его социального бытия.

Судьба русской деревни последней трети XIX века была непосредственно связана с общим вопросом о развитии капитализма в России. Исход буржуазного натиска на крепостнические устои в значительной мере решался в деревне. Вековые обветшалые связи между помещиком и крестьянином разрывались. Полукрепостнические отношения уступали место новым, буржуазным отношениям – кулака и батрака, сельского купца и рабочего.

Новые произведения Чехова оказались произведениями именно девяностых годов, тесно связанными с кругом общественно-политических вопросов. Это такие произведения, как "Мужики", "В овраге", "Новая дача".

Народники всячески изображали деревню как светлый мир патриархальных отношений, которому угрожает капиталистическая зараза. Весь смысл их произведений сводился к тому, чтобы показать, как торжествуют школы и больницы – над кабаками, как побеждают идеальные героические натуры царство тьмы и невежества, как несут они свет и счастье бедным "поселянам".

А Чехов, говоря, что новые времена лишили мужика всяких иллюзий и надежд, подчеркивал жестокую правду жизни русской деревни, втянутой в общий процесс капиталистического развития России. До Чехова к тому же выводу пришел С. Каронин, с исключительной глубиной исследовавший жизнь пореформенной русской деревни. Его "Рассказы о парашкинцах" и "Рассказы о пустяках" рисовали последовательное крушение всех и всяких иллюзий и чаяний русского крестьянина, начавшееся уже на второй день после реформы 1861 года, показывали, как постепенно все больше и больше ошеломляла мужика бесплодная погоня за куском хлеба, пока вся его жизнь не заполнилась до края мелочами и пустяками.

Чехов, стремится, раскрыть как можно полнее всю совокупность социальных отношений крестьянских масс и государственного строя, народа и его эксплуататоров, обостряющиеся социальные противоречия в самой деревне. Именно так и изображена крестьянская жизнь в больших его повестях о деревне, созданных в последний период. Каждая из них освещает одну из сторон этих социальных отношений в качестве ведущей темы произведения.

Таким образом, тема настоящей работы "Идейно-художественное своеобразие деревенской трилогии А.П. Чехова "Мужики", "В овраге", "Новая дача"" раскрывает реализм новых капиталистических отношений в русской деревне.

Актуальность исследования обусловлена тем, что проблема капитала и проблема "богатого и бедного" актуальна во все времена. Особенную остроту она обретает в нынешнее время, в эпоху рыночной экономики. В деревнях стоят такие же проблемы, как и в чеховских произведениях: такая же неграмотность "мужиков", пьянство, голод и т.д.

Цель работы: раскрыть идейное содержание и художественную особенность рассказов А.П. Чехова "Мужики", "Новая дача", "В овраге", а также обнажение в его произведениях острых социальных антагонизмов народа и "господ".

Исходя из цели исследования, поставлены следующие задачи:

- определить место трилогии в творчестве писателя;

- проследить историю создания повестей и определить идейное содержание каждого произведения;

- выявить особенности идейно-художественной структуры трилогии и ее роль в воплощении авторского замысла.

Объект исследования – цикл повестей и рассказов о деревне А.П. Чехова "Мужики", "На даче", "В овраге".

Предмет исследования: идейно-художественное своеобразие трилогии А.П. Чехова "Мужики", "На даче", "В овраге".

В процессе исследования были применены такие методы, как: метод сравнительного анализа, филологический анализ текста, литературно-аналитическая обработка материала, его комментирование, систематизация и классификация.

Методологическую основа исследования. Рассматриваемые произведения исследовались как в теоретическом, так и в историческом плане такими учеными, как Бердников Георгий Петрович (Бердников Г. Идейные и творческие искания. – М., 1984), Гущин Михаил (Гущин М. Творчество А.П. Чехова. Очерки. – Харьков, 1954), Паперный Зинаида (Паперный З. А.П. Чехов. – М., 1954), Екатерина Толстая (Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-х – начале 1900-х гг. – М., 1994) и т.д. Работы данных литературоведов явились методологической основой исследования.

Апробация. Данная работа апробировалась в ходе учебной педагогической практики в 2008 г. в МОУ СОШ с. Тээли Бай-Тайгинского района в 11 классе.

Новизна работы. В данном исследовании рассмотрены все три повести А.П. Чехова и систематизированы по ведущей идее, по системе образов и т.д.

Практическая значимость. Данная работа может использоваться студентами филологического факультета для подготовки к семинарским занятиям, а также учащимися средних школ.

Структура работы. Работа состоит из Введения, 2 глав, Заключения и Библиографии.

1. Идейно-тематическая основа рассказов А.П. Чехова "Мужики", "Новая дача", "В овраге"

90-е годы – годы напряженного творческого труда Чехова. То была эпоха бурного роста капитализма, углубления общественных противоречий, чудовищного обнищания широких народных масс, расслоения деревни.

1.1 Русская деревня в рассказах "Мужики", "Новая дача", "В овраге"

Это были в то же время предреволюционные годы, годы нарастания общественного подъема. Все более определялись и сплачивались те силы, которые "творили укладку" нового. "Эпоха безвременья", как часто именовались 80-е годы, уходила в прошлое. [14., С. 96].

Чехов был далек от революционной борьбы, он не видел тех социальных сил, которым принадлежало будущее. Но на его мировоззрении и творчестве явственно сказалось животворное влияние революционного подъема, определившего собой весь ход развития русской культуры конца XIX и начала XX века.

В январе 1900 года в печати появилась повесть "В овраге". Она завершала группу произведений о деревне: "Мужики" (1897), "Новая дача" (1899).

Само это тяготение к творческим группам, посвященным важным вопросам времени, - черта чеховского творчества, особенно характерная для его произведенений 90-х – 900-х годов. [27., С. 148]. Например, теме губительной власти капитала посвящена трилогия "Бабье царство", "Три года", "Случай из практики". Эта черта творчества Чехова по-своему отражает внутреннюю закономерность его развития как художника. В каждой из таких серий Чехов стремится решить волнующий его вопрос – о жизни, о труде, об искусстве, о любви, о "футляре", о власти денег.

К какой бы стороне современной действительности ни обращался писатель, какую бы проблему ни решал, всюду стояла перед ним, требовательно напоминая о себе, тема народа.

Творческая эволюция писателя, во многом отражавшая движение самой жизни, когда на арену истории выходили труженики города и деревни, все больше выводила писателя за пределы сферы жизни интеллигенции, побуждала его непосредственно обратиться к миру народной жизни.

В этих произведениях 90-х и 900-х годов Чехов не просто рисует отдельные образы и ситуации, связанные с деревней; сама деревня, крестьянство, его общие судьбы – вот что становится теперь предметом художественного изображения.

Произведения "Мужики", "В овраге", "Новая дача" Чехова оказались произведениями именно девяностых годов, тесно связанными с кругом общественно-политических вопросов.

Народники всячески изображали деревню как светлый мир патриархальных отношений, которому угрожает капиталистическая зараза. Весь смысл их произведений сводился к тому, чтобы показать, как торжествуют школы и больницы – над кабаками, как побеждают идеальные героические натуры царство тьмы и невежества, как несут они свет и счастье бедным "поселянам".

А Чехов, говоря, что новые времена лишили мужика всяких иллюзий и надежд, подчеркивал жестокую правду жизни русской деревни, втянутой в общий процесс капиталистического развития России. До Чехова к тому же выводу пришел С. Каронин, с исключительной глубиной исследовавший жизнь пореформенной русской деревни. Его "Рассказы о парашкинцах" и "Рассказы о пустяках" рисовали последовательное крушение всех и всяких иллюзий и чаяний русского крестьянина, начавшееся уже на второй день после реформы 1861 года, показывали, как постепенно все больше и больше ошеломляла мужика бесплодная погоня за куском хлеба, пока вся его жизнь не заполнилась до края мелочами и пустяками.

Чехов, стремится, раскрыть как можно полнее всю совокупность социальных отношений крестьянских масс и государственного строя, народа и его эксплуататоров, обостряющиеся социальные противоречия в самой деревне. Именно так и изображена крестьянская жизнь в больших его повестях о деревне, созданных в последний период. Каждая из них освещает одну из сторон этих социальных отношений в качестве ведущей темы произведения.

В повести "Новая дача" (1899) Чехов раскрывает лживость и неестественность отношений, создающихся между крестьянами и пытающимися прийти к ним на помощь господами-интеллигентами.

Инженер Кучеров, строящий мост около деревни 0бручановки, и его жена Елена Ивановна поселяются поблизости от этой деревни на Новой даче, искренне желая установить с мужиками дружеские отношения, жить с ними "в мире и согласии".

Но крестьяне начинают относиться к ним враждебно, хотя враждебность эта не имеет как будто бы никаких видимых причин.

Кучеровы — очень хорошие люди: они мягки, искренни, уступчивы, готовы всячески помогать нуждающимся крестьянам; у них самые лучшие побуждения — посвятить свою жизнь облегчению участи народа.

Те же из мужиков, которые, неизвестно почему, с первого взгляда возненавидели Кучеровых — Козлов, Лычковы, Володька — люди вздорные, грубые, пьяницы, охотно готовые поживиться за счет помещиков. Жизнь деревни показана в этой повести с абсолютной правдивостью. Чехову чуждо желание что-либо смягчить, украсить. И тем не менее ясно, что мужики правы в своей вражде к Кучеровым, к их Новой даче. Они правы, не доверяя их попыткам протянуть им руку помощи.

Картина нарисована так, что все полнее и полнее раскрывается вся фальшь и ложь этих добрых намерений Кучеровых. Сами того не осознавая, Кучеровы всем укладом своей жизни, привычками, поведением подчеркивают на каждом шагу разительный контраст между ними и мужиками. Вот идет по деревне Елена Ивановна с маленькой дочкой. Уже один только вид ее, дорогое платье, нарядный кружевной зонтик вызывают у мужиков угрюмое недоумение и злобу. "В этой жизни вам тяжело, зато на том свете вы будете счастливы",— утешает крестьян барыня, а в ответ несутся мрачные, злые слова: "Должно, нет нам счастья ни на том, ни на этом свете. Все счастье богатым досталось".

Великолепные породистые пони, изящные экипажи, изысканные костюмы, барские увеселения — вот жизнь, которую ведут обитатели Новой дачи. В новом имении, по словам кучера, "не будут ни пахать, ни сеять, а будут только жить в свое удовольствие, жить только для того, чтобы дышать чистым воздухом".

Для мужиков Кучеровы — представители паразитического класса. И такое убеждение бессильны были рассеять все самые благие порывы и стремления Кучеровых. Что бы там ни говорила барыня "Кучериха", как бы ни уговаривала их, что ее муж "добрый человек, хороший", что бы ни сулила,— все равно она для мужиков одна из тех, кто отнял у них счастье. Больше того, именно доброта Кучеровых вызывала яростную ненависть крестьян.

Растущая враждебность мужиков заставляет Кучеровых навсегда покинуть Новую дачу.

Всей логикой своего произведения Чехов подводит читателя к выводу, что противоречия между господами и мужиками глубоки и серьезны, и всякие попытки смягчить их лишь усиливают взаимное непонимание и враждебность.

В конце рассказа дача переходит к какому-то чиновнику. Новый владелец не обращает на крестьян никакого внимания, не отвечает на их поклоны. И с ним мужики уживаются лучше, чем с прежними хозяевами. Кучеровы своей добротой, приветливостью вольно или невольно пытались замазать, замаскировать вражду между барином и мужиком, они "лезли в душу" к крестьянину. Эта попытка прикрыть вражду и неравенство добрыми словами только озлобляла крестьян, глубоко убежденных в том, что между ними и барами нет и не может быть ничего общего, никогда не будет мира и согласия.

Так углубляется в творчестве Чехова тема "врагов", тема классовых столкновений и конфликтов.

Веками накоплявшаяся враждебность народа к "господам", которую нельзя погасить никакой барской филантропией, ясно раскрывается в этом рассказе.

Беспощадно правдивое, суровое изображение деревенской жизни в повестях "Мужики", "В овраге" уже само по себе являлось убедительнейшим опровержением интеллигентных иллюзий о деревне и мужике и тех "рецептов", которые предлагались для "залечивания" глубочайших и болезненнейших ран деревенской жизни.

Проблемы, затронутые в повести "Мужики". Чехов задумывал свою повесть как большое эпическое произведение, скорее всего как роман, в котором деревня занимала лишь первую часть, опубликованную в 1987 году. Но вторая часть "Мужиков" не была закончена и не увидела света. [28., С. 155].

Все произведение, если говорить не только о напечатанном тексте, но в том виде, в каком оно задумывалось и писалось, строится так: сначала, в деревенской части, герои мечтают о Москве; затем, оказавшись в городе, у этих "тихих и мирных", но страшных Патриарших прудов, в "ужасных" переулках, они тоскуют по деревне.

Это произведение может служить блестящей иллюстрацией положения дел в "капиталистической" русской деревне. [6., С. 382].

"Заработки" уже давно стали для жуковских, как и соседних с ними крестьян делом необходимым и привычным, так что выработалась даже своя специализация. "Всех жуковских ребят, которые знали грамоту, отвозили в Москву и отдавали там только в официанты или коридорные (как из села, что по ту сторону, отдавали только в булочники), и так повелось давно, еще в крепостное право..." — сообщает нам А. П. Чехов (IX, 198). Легко заметить в Жукове и специфические признаки нового времени. Прежде всего это обезземеливание крестьян. В семье Чикильдеевых Николай уже сызмальства оторвался от земли, его брат Денис ушел в солдаты, между тем третьему брату, Кирьяку, делать дома нечего, и он живет у купца в сторожах, а потом, когда купец прогоняет его, собирается уходить в город. Но и две невестки — основные работницы в семье — работают летом у помещика. Нужно ли удивляться, что своего хлеба Чикильдеевым хватало всего лишь до рождества, а потом муку уже покупали. Земля, следовательно, не прокармливала даже тех, которые еще держались за нее. Кормиться нужно было заработками, и Чикильдеевы работали на дому для ближайшей фабрики — мотали шелк и вырабатывали на нем всей семьей копеек двадцать в неделю. А ведь нужно было еще платить подати. Когда в Жуково приезжает становой пристав, то выясняется, что за Чикильдеевыми накопилось недоимки сто девятнадцать рублей — сумма, если учесть, что семья в месяц зарабатывала менее рубля, воистину обескураживающая. Так оказывается, что ни земля, ни "заработки", действительно превратившиеся в "разнузданную эксплуатацию", не спасают семью Николая от самой лютой, беспросветной нужды. Он понимает это сразу, как только переступает порог избы. Когда все собрались "и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью, старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с семьей, — напрасно!" (IX, 194).

Жизнь Чикильдеевых не является исключением. Не лучше живут и другие мужики. Нужда, крайняя, безысходная нужда — вот что прежде всего характеризует чеховскую деревню. При этом безысходность, утрата каких бы то ни было надежд и иллюзий и есть, по Чехову, характерная особенность жизни современной деревни. "Прежде,— пишет Чехов,— лет 15—20 назад и ранее, разговоры в Жукове были гораздо интереснее. Тогда у каждого старика был такой вид, как будто он хранил какую-то тайну, что-то знал и чего-то ждал; говорили о грамоте с золотой печатью, о разделах, о новых землях, о кладах, намекали на что-то; теперь же у жуковцев не было никаких тайн, вся их жизнь была как на ладони, у всех на виду, и могли они говорить только о нужде и кормах, о том, что нет снега..." (IX, 215).

Говоря, что новые времена лишили мужика всяких иллюзий и надежд, Чехов подчеркивал жестокую правду жизни русской деревни, втянутой в общий процесс капиталистического развития России.

Разбирая повесть "Мужики", Михайловский тонко уловил важную особенность произведения: эта повесть не исчерпывалась "мужицкой" проблематикой. [27., С. 202]. В нем имеют место разные проблемы, которые будут раскрываться при дальнейшем анализе произведения.

Тема футляра – сквозная, определяющая все его творчество, особенно 90-х – 900-х годов, - касается не только жизни героя интеллигентного сословия, но и людей из народа.

Тема равнодушия развивается у Чехова по двум руслам: перед нами либо образованный человек — душевно успокоившийся, либо человек из народа, забитый, замученный жизнью, доведенный до тупости и безразличия" (чехов и романтизм).

В самом деле — рассказ учителя Буркина о человеке в футляре начинается с разговора о жене старосты Мавре: "Женщина здоровая и не глупая, во всю свою жизнь нигде не была дальше своего родного села..." (IX, 253). Именно в связи с этим Буркин говорит о людях, которые, "как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу", и вспоминает о Беликове: "Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер у нас в городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ" (IX, 254).

Проблематика повести "Мужики" и ее продолжения связана с образом этой Мавры, этих людей, уходящих в свою скорлупу. Вот запись к повести (на отдельном листе):

"В городе ни разу не были ни бабы, ни бабка" (XII, 313, л. 19, № 2). Дальше еще придется говорить о героине повести Марье, жене Кирьяка, брата Николая. Эта запись ведет к ней. В повести в ответ на слова Ольги о Москве, о больших каменных домах и красивых приличных господах "Марья сказала, что она никогда не бывала не только в Москве, но даже в своем уездном городе; она была неграмотна, не знала никаких молитв, не знала даже "Отче наш" (IX, 196).

Так же как и понятие "человек в футляре", у Чехова получает широкий, многоохватный смысл представление о "крепостном" человеке; его художественное внимание устремлено к разным формам закрепощенности человека после отмены крепостного права.

Таким образом, повесть "Мужики", посвященная конкретной теме, связана также с большой сферой размышлений писателя — о футлярности, о закрепощенности человека.

Тема духовной и душевной "притерпелости", подчинения жизненным обстоятельствам решается у Чехова не только в нравственно-психологическом плане, она получает различные социальные аспекты. Художник как будто последовательно перебирает людей разных социальных, сословных пластов, непрерывно испытывает своего героя, его способность к противостоянию среде, к пробуждению.

Вот почему мало сказать, что герои "Мужиков" — несхожие индивидуальности. Характер героя повести определяется не просто общим укладом и его, героя, отношением к этому укладу. Он одновременно и живое лицо, и образ, испытуемый автором, который решает проблему человека и футляра.

В судьбе Николая Чикильдеева, приехавшего лечиться, а на деле — умирать в родную деревню, есть свой скрытый сюжет. Николай — не просто лакей. Он, если так можно сказать, предельно залакеен; к нему можно отнести слова учителя Буркина о людях в скорлупе. В сущности, его лакейская профессия исчерпывает всю его натуру. В самом деле, в повести он произносит лишь несколько фраз, и все они — только о "Славянском базаре", о ресторанных делах. Когда они приезжают в деревню, Ольга, крестясь на церковь, восклицает: "Хорошо у вас здесь!.. Раздолье, господи!" Церковный колокол бьет ко всенощной, и Николай мечтательно произносит: "Об эту пору в "Славянском базаре" обеды" (IX, 193). С этой фразой он появляется. А вот его последняя бессловесная "реплика":

"Николай, который не спал всю ночь, слез с печи. Он достал из зеленого сундучка свой фрак, надел его и, подойдя к окну, погладил рукава, подержался за фалдочки — и улыбнулся. Потом осторожно снял фрак, спрятал в сундук и опять лег" (IX, 212).

В этом фраке для него — вся жизнь, самое дорогое, светлое, чуть ли не святое. Николай Чикильдеев — не человек в футляре, а человек во фраке. И в этом важнейшая особенность его характера. Весь его оставшийся путь — от фрака, который он достает из "зеленого сундучка", до "зеленой могилы", о которой будет вспоминать и плакать в городе Ольга.

В повести есть сцена встречи крестьянами "чудотворной" иконы, когда жуковцы, среди них и бабка, предстают перед нами воочию такими, какие они есть на самом деле,— обездоленными, оскорбленными, глубоко несчастными. [26., С. 45].

У Чикильдеевых никто по-настоящему не верил в бога, религиозности не было, ее заменяла привычка к традиционным обрядам. Встреча "чудотворной" поэтому всколыхнула в них не религиозные, а самые простые человеческие чувства — мысли об их бедах и несчастьях. "Девушки еще с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и принесли ее под вечер, с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка... И старик, и бабка, и Кирьяк — все протягивали руки к иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача:

— Заступница, матушка! Заступница!

Все как будто вдруг поняли, что между землею и небом не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки.

— Заступница, матушка! — рыдала Марья.— Матушка!" (IX, 217).

Но отслужили молебен, унесли икону, и все пошло по-старому, и опять послышались из трактира грубые, пьяные голоса" [34., С. 307].

Итак, по мере развития повествования определяется и характер главного конфликта произведения в целом. Он заключается в столкновении двух начал в духовной жизни русского крестьянства рубежа веков: православного христианского чувства правды, красоты, добра и приземленных, суетных соблазнов мира дольнего. Исход этого конфликта не предрешен, финал повести выводит лучших, духовно не омертвевших героинь — Ольгу и Сашу — в большой мир, на просторы проселочных и столбовых дорог России, где есть место не только дурному, но и хорошему, где еще не истощилась христианская совестливость в крестьянине. Не случайно Ольга и Саша останавливаются под окном и своей смиренной песней напоминают "православным христианам", если те населяют этот дом, о Христе, о милостыне неимущим хлеба. Просят о помощи вдовица и сиротка, и в этом случае важна для постижения идейного замысла Чехова не только их судьба, но и нравственное, духовное состояние хозяев дома, за которым ощущается вся необъяснимая мужицкая Русь. Читателям вместе с Ольгой и Сашей остается не без внутреннего напряжения ждать ответной реакции владельцев благополучного крестьянского дома: сотворение милостыни будет свидетельством спасенного в сердце народном христианского чувства любви, милосердия, добра. Финал повести "Мужики" остается открытым для любого варианта крестьянского волеизъявления. Учитывая многозначность нравственно-религиозного контекста всего произведения, выскажем предположение о том, что состояние напряженного ожидания ответа на молитвенную просьбу о подаянии испытывает и сам автор: ведь речь-то идет о духовном здоровье и благополучии уже не отдельной деревни, села, но и всей крестьянской России, о ее грядущей судьбе.

В реализме 40-х годов XIX века среда рассматривалась как фактор, обусловливающий человеческий характер. В русской литературе XIX века этот принцип сохранялся вплоть до появления повестей Чехова из крестьянской жизни. У Чехова в повести "Мужики" болезненное состояние духовного самосознания крестьянства выражено через быт. Все, что в старом реализме понималось как среда, у Чехова является эманацией духовного состояния народной жизни.

"В овраге". В письме к Г. И. Россолимо (21 января 1900 г.) Чехов писал, что его повесть "В овраге" — "последняя из народной жизни". [40., С. 196]. Повесть действительно подытожила все изображение крестьянства в творчестве Чехова. Мы ясно видим в ней, как чутко отражал реалии Чехова новые события и веяния в русской деревне, с которыми она вступала в XX век, все более бурля и протестуя. Показывая развитие капитализма в деревне, писатель стремился глубоко понять вызванные им новые явления в жизни деревни.

В этой повести есть нечто существенно новое: в основе изображенной в ней драматической коллизии лежат социальные противоречия в среде крестьянства. Расслоение деревни, дикая разнузданность, произвол, безнаказанность кулаков и безнадежное положение бедноты – вот что показывает Чехов. Пусть Чехов нигде не заявил этого прямо, но вся логика его произведения подводит к выводу о том, что положение в деревне неразрывно связано с проблемой политического и социального устройства в целом.

В изображении деревенских хищников (Цыбукины) повесть Чехова служила как бы связующим звеном между творчеством старых писателей-демократов (развивая далее щедринские типы Колупаевых и Деруновых) и молодым Горьким (предшествуя ему в изображении "свинцовых мерзостей" жизни жадных собственников-мещан).

Обличая хищничество, Чехов в то же время говорил о том, что сам капитализм обостряет протест крестьянской массы, воспитывает силу народного гнева.

С первых страниц повести мы попадаем в темный, недобрый мир, в царство неправды. Григорий Цыбукин держит бакалейную лавочку, но это для вида — он тайно торгует и водкой, и скотом, и хлебом, чем придется. Старик любит порядок, степенность, а еще больше любит похвастать своим богатством — ведь именно оно отличает его от простых людей, мужиков, которых он презирает. Купил себе Цыбукин вороного жеребца за триста рублей и катается с женой Варварой — не для того чтобы просто кататься, а чтобы видели люди, какая у него лошадь. И сын Григория Анисим тоже умеет показать себя. Его письма, писанные чужим, красивым почерком, полны выражений, которых он никогда не употреблял в разговоре: "Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности". Нацарапанная уже его собственной рукой, точно испорченным пером, подпись выразительно контрастирует с этими заемно-красивыми, чужими словесными завитушками. Сам он, Анисим, некрасив, приземист, лицо одутловатое и бороденка рыжая, жидкая, но когда ему сообщили, что для него подобрана красивая невеста, он горделиво изрекает: "Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо сказать, все красивые". В невесты ему выбрали простую поденщицу Липу — из-за ее красоты. Цыбукиным нужна работница в доме и нужно еще, чтоб жена Анисима была красивая – это так же необходимо, как красивый почерк писем Анисима, как вороной жеребец в триста рублей.

Алексей Лаптев, нетипический купец, мучился из-за того, что ему, при всем его богатстве, недоступны красота, поэзия, любовь. Цыбукины, "типические купцы", не сомневаются, что деньги – это сила и за свои деньги они достанут все, что нужно. Грустной лаптевской мысли о том, что счастье, очевидно, не в деньгах, противостоит самодовольно-торжествующее цыбукинское: были бы деньги!

Григорий Цыбукин ничем не гнушается – деньги не пахнут. Цыбукин еще не в полном смысле слова капиталист, но и не мещанин.

Обман – главная черта существования Цыбукиных, старика Григория, его сына Анисима, как оказывается дальше – фальшивомонетчика. Разоблачая подлые дела всего семейства, Чехов – и в этом сила повести – все время наводит на мысль о социальной подлости, о бесчеловечности общественного порядка, при котором обман, жульничество, надругательство над личностью остаются безнаказанными, выступают как черты повседневного быта.

Старик Цыбукин, сын Анисим обманывают людей не просто потому, что они "плохие", но прежде всего потому, что весь современный им жизненный порядок построен на обмане народа.

Однако Чехов, правдиво изображая силу темного царства неправды, с замечательным мастерством оттеняет его показную обманчивую нарядность, его внутреннюю непрочность.

Поистине символом этого поддельного, ненастоящего мира кажутся новенькие, как на подбор, сверкающие на солнце фальшивые монеты, привезенные Анисимом. Старик Цыбукин, узнав, что деньги фальшивые, пугается, велит Аксинье бросить их в колодец, но той жалко выбрасывать – хоть и фальшивые, а все же деньги! И она отдает их косарям за работу.

Главный итог повести - кто трудится, тот и старше, тот и главный. Миру неравенства, построенному не на действительных заслугах людей, а на их богатстве, чине, положении, всей этой иерархии Чехов противопоставляет свою демократическую оценку человека – не по деньгам, не по знатности, а по труду.

Обличая хищничество, Чехов в то же время говорил о том, что сам капитализм обостряет протест крестьянской массы, воспитывает силу народного гнева. Хотя в повести сама крестьянская масса не выдвинута на первый план, как в предыдущих произведениях о деревне, но во всем показе жизни Цыбукиных ясно чувствуется и нарастающая враждебность к ним народа. Она резко прорывается в момент семейного празднества, свадьбы у Цыбукиных. Чехов сознательно берет этот момент семейного торжества, который обычно использовался "хозяевами" для демонстрации патриархальной близости к народу, "единения" с ним. Включенные в эту картину гневные слова об "иродах", сосущих кровь народа, взрывают патриархальную "идиллию" и раскрывают истинные отношения "хозяев" и тружеников.

Повесть "В овраге" начинается с описания жизни и быта в селе Уклеевке, в семье Цыбукиных – жизни, освященной законом, укладом, традицией. И рассказывается обо всем внешне, как будто с "цыбукинской" точки зрения. Но затем она все больше оттесняется другими "точками зрения" - тем, как воспринимает мир Липа, Костыль, старик Вавила. И в конце произведения уже не та же самая традиционная жизнь, а иная.

1.2 Система персонажей трилогии

Герои "Мужиков" — несхожие индивидуальности. Характер героя повести определяется не просто общим укладом и его, героя, отношением к этому укладу. Он одновременно и живое лицо, и образ, испытуемый автором, который решает проблему человека и футляра. [44., С. 17].

Чехов обращается к раскрытию социальной психологии обездоленных людей. И как только писатель начинает рассматривать поведение и поступки мужика с учетом его истинного социального положения, они перестают казаться странными и непонятными, получают не только свое объяснение, но и оправдание. За корой внешней дикости, в которой помещики как либерального, так и крепостнического толка видели верные признаки озверения и вырождения, раскрывалась сложная, противоречивая психология человека, являющегося живым воплощением трагедии народной жизни.

Ничуть не смягчая красок, Чехов сумел показывает в "звере" человека. "В течение лета и зимы,— подводит Чехов итоги впечатлению от деревенской жизни,— бывали такие часы и дни, когда казалось, что эти люди живут хуже скотов, жить с нами было страшно; они грубы, не честны, грязны, не трезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее. Те, которые богаче и сильнее их, помочь не могут, так как сами грубы, не честны, не трезвы и сами бранятся так же отвратительно; самый мелкий чиновник или приказчик обходится с мужиками, как с бродягами, и даже старшинам и церковным старостам говорит "ты", и думает, что имеет на это право. Да и может ли быть какая-нибудь помощь или добрый пример от людей корыстолюбивых, жадных, развратных, ленивых, которые наезжают в деревню только затем, чтобы оскорбить, обобрать, напугать?" (IX, 220—221).

Эти общие принципы авторского отношения к мужикам нашли свое проявление в раскрытии человеческих характеров в повести.

Николай Чикильдеев. Духовный мир Николая Чикильдеева беден и жалок, ограничен однообразными воспоминаниями о "Славянском базаре", где он служил лакеем. Сразу по приезде в деревню, осматривая окрестности, Ольга умилилась раздолью и красоте деревенского пейзажа. Николай же ничего не видел, а услышав звон колоколов ко всенощной, мечтательно сказал: "Об эту пору в "Славянском базаре" обеды..." (IX, 193). Как-то вечером у Чикильдеевых пустились в воспоминания, говорил и Николай, но говорил лишь о том, какие готовили раньше и какие теперь готовят блюда, а когда узнал, что прежде котлеты марешаль готовить не умели, отнесся к прошлому неодобрительно. Бедность духовного мира Николая Чехов с потрясающей силой передал в крохотной, мимолетной сцене. После того вечера, когда говорили о настоящей и прошлой жизни, каждый оказался взволнован по-своему. Именно после этого разговора, проснувшись утром, Марья сказала: "Нет, воля лучше!" И Николай, встревоженный воспоминаниями, измученный болезнью, тяжкой деревенской жизнью, не спал всю ночь. Утром он слез с печи, "достал из зеленого сундучка свой фрак, надел его и, подойдя к окну, погладил рукава, подержался за фалдочки — и улыбнулся. Потом осторожно снял фрак, спрятал в сундук и опять лег" (IX, 212).

Сцена эта исполнена глубочайшего драматизма. Нельзя не сочувствовать измученному человеку, его тоске по настоящей жизни. Но как не ужаснуться убогости его мечты, его представления об этой "настоящей" жизни, символом которой оказывается его лакейский фрак.

В этом фраке для него — вся жизнь, самое дорогое, светлое, чуть ли не святое. Николай Чикильдеев — не человек в футляре, а человек во фраке. И в этом важнейшая особенность его характера. Весь его оставшийся путь — от фрака, который он достает из "зеленого сундучка", до "зеленой могилы", о которой будет вспоминать и плакать в городе Ольга.

Ольга, жена Николая, на первый взгляд, ничем на него не похожа. Разница их характеров проступает уже в первый момент приезда в деревню, в репликах — ее о "раздолье", об обедах в "Славянском базаре". Но и в ее характеристике мы ощущаем ту "точку отсчета", которая позволяет соразмерить с другими персонажами характер Николая. Ольга — всегда в состоянии религиозно-возвышенном, ко всему, что ее окружает, относится с умилением. Это она, живя в деревне, восхищается городскими домами и господами, а в городе восторженно думает о деревне, о природе, о покое зеленых могил. В городе, говорит она, господа, "да такие красивые, да такие приличные!" (IX, 196); а о господах, приехавших смотреть на деревенский пожар, "рассказывает мужу с восхищением: "Да такие хорошие! Да такие красивые! А барышни — как херувимчики" (IX, 208). Кажется, она даже не говорит, а напевает, произносит слова тихо, нараспев, как молитву.

"И-и, касатка,— утешает она избитую пьяным мужем Марью,— слезами горю не поможешь! Терпи и все тут. В писании сказано: аще кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему левую... И-и, касатка" (IX, 195—196).

В Ольге есть черты, несомненно, симпатичные и дорогие Чехову. Прежде всего — это крепкая вера Ольги в то, "что нельзя обижать никого на свете,— ни простых людей, ни немцев, ни цыган, ни евреев, и что горе даже тем, кто не жалеет животных" (IX, 197). Она была убеждена, что именно об этом и написано в святых книгах, и поэтому, чем менее понятны были ей слова из писания, тем больше они ее умиляли и трогали. Так, когда Саша, читая Евангелие, дошла до непонятного слова "доидеже", Ольга не выдержала и от избытка нахлынувших чувств разрыдалась. Как видим, вера в добро неразрывно связана у Ольги с беспросветной темнотой, не меньшей, чем у жуковских мужиков. Ольга не только темная, но и забитая, обезличенная женщина, живущая как бы машинально, как бы во сне, не понимая окружающей ее жизни и умиляясь всему тому, что выпадает из круга обычных впечатлений, будь то слово "доидеже" или кажущиеся ей херувимчиками, чисто одетые помещичьи дети. Жизнь с закрытыми глазами так поглощала ее, что она не помнила даже о своей семье. "Она была рассеянна,— пишет Чехов,— и, пока ходила па богомолье, совершенно забывала про семью и только, когда возвращалась домой, делала вдруг радостное открытие, что у нее есть муж и дочь" (IX, 216).

Марья - это самое крайнее выражение забитости человека — забитости даже буквальной. Когда Ольга рассказывает о Москве, Марья и Фекла, другая невестка старика Чикильдеева, слушают ее, но воспринять смысл не в силах — "обе были крайне неразвиты и ничего не могли понять" (IX, 196). Из всех чувств у Марьи, кажется, осталось одно: страх. Когда в церкви "дьякон возглашал что-нибудь басом, то ей всякий раз чудился крик [Кирьяка]: "Ма-арья!" — и она вздрагивала" (IX, 198). Она настолько запугана и беспомощна, что, когда начинается пожар, мечется около своей избы, "плача, ломая руки, стуча зубами, хотя пожар был далеко, на другом краю" (IX, 205). В отличие от Ольги, она не верит в бога, потому что ничего о нем не знает. "Марья и Фекла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали" (IX, 216). Когда у Чикильдеевых забирают самовар за недоимки, бабка кричит, протестует, а Марья и девочки только плачут (IX, 214). Тут в поведении ее и детей нет никакой разницы.

Чехов не только не скрывает, но, напротив, подчеркивает, как непонятлива, как неразвита безграмотная Марья. Вдобавок это забитое, запуганное существо. Но вот при ней идет разговор о старом и новом времени, причем старик Осип убежденно доказывает, что при господах жизнь была лучше — сытнее, интересней, да и порядку якобы было тогда больше. Долго думает над этими рассказами Марья, но, в конце концов, приходит к несомненному для нее выводу: "Нет, воля лучше!" (IX 212).

Фекла. По сравнению с покорной, терпеливой женой Кирьяка, страдалицей Марьей, своевольная Фекла может казаться независимой, вольнолюбивой, хотя и грубой натурой, по-своему не лишенной чувства собственного достоинства. "Марья считала себя несчастною и говорила, что ей очень хочется умереть; Фекле же, напротив, была по вкусу вся эта жизнь и бедность, и нечистота, и неугомонная брань. Она ела, что давали, не разбирая; спала, где и на чем придется; помои выливала у самого крыльца: выплеснет с порога да еще пройдется босыми ногами по луже. И она с первого же дня возненавидела Ольгу и Николая именно за то, что им не нравилась эта жизнь.

— "Погляжу что вы тут будете есть, дворяне московские! — говорила она с злорадством. — Погляжу-у". Здесь, прежде всего, замечается стремление Феклы соорудить из своей убогой, бескрылой, нечистой жизни нечто вроде уютной ниши или психологического кокона, внутри которого она испытывает довольство. Бедность и грязь становятся частью оболочки убогого мирка, в котором все живут так, а потому нет причин горевать. Все, что связано с иной жизнью, в которой существуют правила, предписывающие человеку быть опрятным и чистым, улучшать свое жилище, стремиться сделать его достойной человека обителью, — все это вызывает у Феклы яростную реакцию отторжения, агрессивность, злобу. Во всем этом она видит приметы ненавистного ей дворянства, помещичьего образа жизни. Потому-то истоки созданного Феклой "футляра" обнаружить можно в дореформенной жизни крепостной России. Эту негативную тенденцию в сознании крепостного крестьянина подметил в свое время Н.А.Некрасов, характеризуя отношение ямщика к воспитанной в барском доме жене Груше ("В дороге", 1856). Некрасов тогда впервые обратил внимание на то состояние глубокого невежества, в котором пребывает крепостное крестьянство. Для некрасовского ямщика просвещение и европейский уровень бытовой культуры — не только пустая забава господ, но еще и опасная, расслабляющая мужика обрядность, исполнять которую полезно лишь помещикам-дворянам: "На какой-то патрет все глядит / Да читает какую-то книжку... / Инда страх меня, слышь ты, щемит, / Что погубит она и сынишку: / Учит грамоте, моет, стрижет, / Словно барченку голову чешет".

Эта враждебность по отношению к европейски просвещенным дворянам со временем приняла столь крайние формы, что в повести Чехова проявилась в совершенно извращенном, болезненно преувеличенном неприятии элементарных правил гигиены и намеренном, сознательном культивировании грязи, нечистоты, убожества в устройстве домашнего быта. В описании подробностей убогой и грязной бытовой обстановки чикильдеевского дома, столь милой сердцу Феклы, нетрудно заметить прием, сходный с тем, что наблюдается исследователями рассказа "Человек в футляре". Только в повести "Мужики" образ футляра движется от свойственной старозаветному крестьянству неприхотливости, связанной с патриархально-религиозной аскетичностью, к чванству нищетой и грязью, за которой кроме распада личности ничего не имеется.

Социальная роль, которую выбрала для себя Фекла, достаточно проясняется из ее агрессивных выпадов по адресу не только "московских дворян", но и дворян действительных. Вспомним, как реагирует Фекла на умилительный рассказ Ольги о гулянии нарядных господ и барышень, похожих на "херувимчиков": "Чтоб их разорвало — проговорила сонная Фекла со злобой". Яростная непримиримость к любому проявлению "барства" в сочетании с "культивированием" крестьянской нищеты, грязи, всяческой бытовой неустроенности делает Феклу персонажем весьма необычным в русской прозе о крестьянской России. Перед нами одна из первых маргиналов, которые только еще стали нарождаться в потерявшей духовные и нравственные ориентиры русской деревне конца XIX века. И потому созданный Феклой из нищеты и убожества"футляр" особенно страшен своей "непригодностью" для утратившего ясные представления о добре и зле мужика. Если Беликов держал в страхе провинциальных интеллигентов, избрав добровольно роль доносчика фискала, то Фекла являет собой иную, еще более опасную вариативность "футляра", основанную на сословной ненависти, — истока будущей гражданской усобицы. Нельзя не отметить и другую особенность характера Феклы — нравственный инфантилизм. Эта героиня более всего ценит в жизни чувственные, животные радости. Такого рода утехи составляют смысл всего не- мудреного ее существования. И сценка, когда Фекла однажды возвращается домой после ночных своих похождений за рекой совершенно раздетой, — глубоко символична.

Разум и последние остатки стыда окончательно гаснут, уступая темным, непрояс ненным инстинктам, все более подчиняющим себе грубую, примитивную натуру Феклы. И то, что с нее однажды совлекли одежды и выставили на всеобщий позор, на поругание — трагический, но вполне закономерный итог процесса нравственной и духовной деградации героини. На короткое мгновение пробудилось в ней чувство стыда и жгучей обиды, но слишком слабым оказался этот единственный толчок совестливого чувства, не пробившего "футляр" чувственной, грубой, дикарской жизни: "Фекла вдруг заревела громко, грубым голосом, но тотчас же сдержала себя и изредка всхлипывала все тише и глуше, пока не смолкла".

Не дано свершиться освобождению из плена "футлярного" существования чеховской героине из народа. И этот факт повествователь осмысливает в духе народных представлений о знамениях, приметах, связанных с наступлением Судного дня, предвещающих приближение вселенской катастрофы: "...Временами с той стороны, из-за реки, доносился бой часов; но часы били как-то странно: пробили пять, потом три. — О, Господи! — вздыхал повар. Глядя на окна, трудно было понять: все ли еще светит луна или это уже рассвет".

Мир патриархальной крестьянской общины рушится: время прекратило свое обычное течение, вот-вот остановится, словно перед началом Божьего суда; ночь и день поменялись местами, спутался ход небесных светил, будто замерших по знаку Творца. Мысль повествователя созвучна здесь крестьянским представлениям о последнем часе мира земного, греховного. И старый повар, ночующий в домишке Чикильдеевых, и Ольга, и Марья, и бранчливая бабка — все в душе переживают приключившийся с Феклой позор, видят в этом знак беды, знак наступления грозного лихолетья. Все эти подробности сценки с Феклой: ночной ее позор, пугающе странный бой часов, еще более страшные сумерки за окном, установившиеся вместо привычной смены времени суток, — все это постепенно связывается в единую цепь событий. Затем проясняется мысль автора. Чехов прозревает неудержимое нарастание хаотических стихий во внутреннем мире своих героев из деревенской среды. Этот процесс властно захватывает все новых героев. Так, случившееся с Феклой неожиданно и страшно отозвалось в смиренной и терпеливой Марье. До поры в ней дремали мечты о свободе, счастливой жизни вдали от ужасного Кирьяка, от всей каторжной жизни в чикильдеевском семействе. Теперь эти заветные думы вышли на первый план, завладели сознанием героини. Что-то в интонации и повадке Марьи неуловимо напоминает о "гладкой", своенравной Фекле, мысли о близящемся освобождении из-под власти мужа-тирана туманят ее воображение: "..Ей, вероятно, приснилось что-нибудь или пришли на память вчерашние рассказы, так как она сладко потянулась перед печью и сказала:

— Нет, воля лучше!" [45., С. 302].

Клавдия Абрамовна — не просто проститутка, как Николай — не просто лакей. Как для него ресторан, так для нее малопочтенное ремесло — не только способ заработать на жизнь, но сама жизнь, ее смысл и гордость. Читая рукопись X главы, посвященной Клавдии Абрамовне, видишь, как постепенно все больше проступала эта особенность ее характера. Чехов пишет о ее госте-клиенте: "Для нее не было существа выше и достойнее". И надписывает сверху: "Хорошего гостя она обожала". "Принять хорошего гостя,— читаем дальше,— деликатно обойтись с ним, уважить его, угодить было [одно слово неразборчиво] долгом, счастьем, ее гордостью". Затем Чехов зачеркивает неразборчивое слово и вместо него сверху вписывает: "[было] потребностью ее души" (IX, 482). В этих дописанных словах — вся суть. Для героини в культе "гостя" есть что-то возвышенное, даже то, что выше религиозного обряда: "отказать гостю, или обойтись с ним неприветливо она была не в состоянии, даже когда говела". [46., С. 202].

В хорошую погоду Клавдия Абрамовна "прогуливалась по Малой Бронной и по Тверской, гордо подняв голову, чувствуя себя важной, солидной дамой" (IX, 481—482). Есть нечто общее в том, как она идет с поднятой головой, исполненная профессионального самоуважения, и как Николай Чикильдеев говорил с генеральским поваром "о битках, котлетах, разных супах, соусах"; узнав, что котлеты марешаль для господ не готовили, он укоризненно качает головой: "Эх вы, горе-повара!" (IX, 210).

Николай, которому "Славянский базар" вспоминается чуть ли не как земля обетованная, и Клавдия Абрамовна, для которой "обслуживание" господ стало потребностью души,— характеры, внешне не схожие — все-таки соотнесенные. Их роднит единство авторского взгляда, писательского угла зрения.

В единой системе авторского "отсчета" и оценок находится еще один персонаж, связанный с другими действующими лицами и занимающий особое положение.

Это девочка Саша. В ее судьбе есть приуготованность: она дочь лакея и горничной, племянница проститутки.

Читатель знакомится с ней, когда она еще совсем ребенок ("Ей уже минуло десять лет..."). В продолжении повести ей уже 13—14 лет (XII, 314, л. 19, № 31). Судьба ее теряется в черновых записях: пропадает ее мать Ольга, уволенная из меблированных комнат; Саша плачет, томится и на шестой день уходит на улицу добывать денег.

Мысль о детях привлекает внимание автора "Мужиков" начиная с первых черновых записей: о жене и детях лакея Василия, которые не верят его рассказам (I, 42, 3); о внучке, которую высекла бабка (I, 48, 3); о взрослых, желающих смерти тяжело больного человека, в отличие от детей, "которые боятся смерти и, например, при мысли о смерти матери приходят в ужас" (I, 60, 1); о девочке в валенках на печи, ее равнодушных словах о глухой кошке: "Так. Побили" (I, 67, 10).

Известно, что "Мужики" вырастали на живой почве мелиховского жизненного опыта и впечатлений Чехова. В образе Саши, в ее судьбе мелиховские впечатления пересекались с сахалинскими. Одно из самых сильных впечатлений, может быть даже потрясений, Чехова — сахалинские девочки, сожительницы и проститутки. В книге "Остров Сахалин" он пишет о "повальной проституции ссыльных женщин" (X, 31); о девушках 15—16 лет: "Иная уже невеста или давно уже занимается проституцией, а все еще 13—14 лет".

При этом тема проституции у Чехова связывается с главной темой — душевного отупения и безразличия человека:

"От постоянной проголоди, от взаимных попреков куском хлеба и от уверенности, что лучше не будет, с течением времени душа черствеет, женщина решает, что на Сахалине деликатными чувствами сыт не будешь, и идет добывать пятаки и гривенники, как выразилась одна, "своим телом". Муж тоже очерствел, ему не до чистоты, и все это кажется неважным. Едва дочерям минуло 14—15 лет, как их тоже пускают в оборот" (X, 222—223).

Слова эти особенно важны для понимания чеховского изображения человека.

"Мужики" не только исследование уклада, но и исследование "души". Здесь важно не противопоставление одно другому, но взаимосвязь. Проблема — жив человек или очерствел душою? — решается Чеховым не только в нравственно-психологическом плане, но всегда неотрывно от изучения уклада, быта, окружения, среды.

В образе Саши Чикильдеевой пересеклись две трагические темы, проходящие сквозь все его творчество: детская и женская. Путь Саши — из детства сразу на самое дно жизни. Прослеживая его, Чехов обнаруживает редкостное "двойное зрение": пристально изучая жизнь и быт, окружающие Сашу сначала в деревне, затем в городе, он внимательно вглядывается во внутренний мир маленькой героини трагической мужицкой и городской эпопеи.

Вот какой предстает она в начале повести:

"Ей уже минуло десять лет, она была мала ростом, очень худа, и на вид ей можно было дать лет семь, не больше. Среди других девочек, загоревших, дурно остриженных, одетых в длинные полинялые рубахи, она, беленькая, с большими, темными глазами, с красною ленточкой в волосах, казалась забавною, точно это был зверек, которого поймали и принесли в избу" (IX, 199).

Слово "забавная" имеет здесь по-чеховски сложный смысл: забавно, конечно, тем, кто поймал в поле зверька, но не ему самому. Сравнение не столь безобидно, как может показаться; в нем скрыто, спрятано ощущение неволи, в которой оказалась "пойманная" девочка.

От матери Ольги Саша унаследовала поэтичность, религиозное чувство, отзывчивость. Глядя на небо, "широко раскрыв глаза", она видит, как "маленькие ангелочки летают по небу и крылышками — мельк, мельк, будто комарики". Два чувства переполняют ее — любовь к богу и радость жизни.

Эти два чувства все больше сталкиваются друг с другом:

"Сидя на бульваре ночью, Саша думала о боге, о душе, но жажда жизни пересиливала эти мысли" (XII, 313, л. 19, № 4). Та же радость жизни — в ее восклицании: "Тетечка милая, отчего мне так радостно?" (там же, № 3). Она говорит той самой "тетечке", о которой упоминается в одной из следующих записей: "Клавдия Абрамовна хотела сводить Сашу к сводне, но та не хотела: "Не надо, чтобы кто-нибудь видел" (там же, № 10). Если для тети это — чуть ли не святое ремесло, "потребность души", то для Саши — стыд, который надо ото всех скрывать.

"Жажды жизни" и веры в бога есть у нее еще одно чувство, которое Чехов прослеживает с особенным вниманием: уверенность, что лучше не будет, что жить так, как она живет,— на роду написано.

Трагизм не только в том, что у Николая была лакейская жизнь, но в том, что нет для него ничего дороже и выше, чем эта жизнь; в том, как душевно возвеличивает свое ремесло Клавдия Абрамовна.

И вот среди добрых, кротких, но "лакейских" душ растет ребенок, девочка, которая с детства убеждена, что "такая жизнь в ее положении неизбежна", или, как оказано в книге о Сахалине, что "лучше не будет".

"Типология характеров" у Чехова проявляется не только в том, что писатель создает типологически сходные характеры: например, Василиса и Лукерья ("Студент"), Ольга ("Мужики"), Прасковья ("В овраге"). [53., С. 178].

В критической литературе о Чехове отмечалось, что у него встречаются и повторяющиеся контрастные пары действующих лиц: например, доктор Рагин и больной Громов ("Палата № 6"), Семен Толковый и Татарин ("В ссылке").

Можно уловить сходство во взаимно соотнесенных образах тихой, болезненной Софьи и смелой, загульной Варвары ("Бабы"), Марьи и Феклы ("Мужики"), Липы и Аксиньи ("В овраге").

Сопоставляя две мужицкие повести, мы улавливаем и перекличку в соотношении образов матери и дочери: кроткая Ольга и Саша, наследующая ее кротость, послушание, покорность жизни как она есть ("Мужики"). Забитая, "обомлевшая" на всю жизнь Прасковья и ее дочь Липа ("В овраге").

Липа слышала от своей матери примерно то же, что и Саша: "Так уж не нами положено" (IX, 399). Но она уходит из повести, пройдя "сквозь" страшный цыбукинский мир; к ней не пристает его грязь. От повести "В овраге" автора "Мужиков" отделяют несколько лет. Как будто и малый срок, но по чеховским масштабам — большой. Это огромные годы, словно перегруженные напряженной работой мысли художника, — он неутомимо ищет человека, который мог бы противостоять среде — косной, грязной, засасывающей.

Старуха Чикильдеева — мать Николая, которую все называли бабкой, производит ужасное впечатление. Сердится и ворчит она с утра до вечера, и ее пронзительный крик то и дело раздавался то в избе, то на огороде. Она беспокоилась, чтобы кто-нибудь не съел лишнего куска, чтобы старик и невестки не сидели без дела. С домочадцами своими расправлялась она сурово. Как-то бабка поручила Саше и Мотьке стеречь огород, но девочки заигрались и забыли об огороде, а когда оглянулись, было уже поздно — послышался знакомый голос старухи, "О, как это ужасно! — пишет Чехов, — Бабка, беззубая, костлявая, горбатая, с короткими седыми волосами, которые развевались по ветру, длинною палкой гнала от огорода гусей и кричала:

— Всю капусту потолкли, окаянные, чтоб вам переколеть, трижды анафемы, язвы, нет на вас погибели!

Она увидела девочек, бросила палку, подняла хворостину и, схвативши Сашу за шею пальцами, сухими и твердыми, как рогульки, стала ее сечь" (IX, 202—203). Потом высекла и Мотьку. Неудивительно, что бабку не любили и боялись, а дети с радостью думали, что старуха будет гореть в аду, и, чтобы она непременно попала в пекло, в постные дни подливали ей в воду молоко и ликовали, видя, что старуха оскоромилась.

Как видим, если судить по внешности, перед нами настоящая фурия. Но в рассказе не обойдены и причины, которые лишают ее покоя. Суть дела мы узнаем уже в первой характеристике бабки, которую ей дает Марья. Рассказав, что бабка строгая и дерется, Марья продолжает: "Своего хлеба хватило до масленой, покупаем муку в трактире,— ну, она серчает: много, говорит, едите" (IX, 196). Далее нам становится известно, что старуха не только вечно кричит, но и работает, работает не покладая рук, несмотря на свои семьдесят лет, что сыновья у нее "не добытчики" и что ее старик тоже мужик неосновательный и ненадежный, так что если бы она его не понукала,, он только и делал бы, что сидел на печи да разговаривал. Узнаем мы также, что у старухи замечательная память, что она прекрасная рассказчица. И когда пускается в воспоминания, то те самые ребята, которые только что желали ей геенны огненной, слушают как зачарованные. Но, помимо всего, рассказы эти приоткрывают нам ее духовный мир, и мы видим, что по натуре своей эта очерствевшая женщина и человечна и отзывчива. "Она,— пишет Чехов,— рассказала про свою госпожу, добрую, богобоязненную женщину, у которой муж был кутила и развратник и у которой все дочери повыходили замуж бог знает как: одна вышла за пьяницу, другая — за мещанина, третью — увезли тайно (сама бабка, которая была тогда девушкой, помогала увозить), и все они скоро умерли с горя, как и их мать. И, вспомнив об этом, бабка даже всплакнула" (IX, 209).

Чем больше вглядываемся мы в эту женщину, показавшуюся нам вначале столь отвратительной, тем тверже убеждаемся, что ужасна не она, а ее жизнь, полная безысходной нужды, несправедливости, горьких обид.

В мае 1897 года А. И. Южин (Сумбатов) написал Чехову о том потрясающем впечатлении, которое произвели на него "Мужики". В своем письме он, между прочим, говорил: "Удивительно высок и целен твой талант в "Мужиках"... И везде несравненный трагизм правды, неотразимая сила стихийного шекспировского рисунка; точно ты не писатель, а сама природа" [55, С. 69]. Эта удивительная сила чеховского таланта сказалась и в том, как вылеплена в повести фигура старухи. Постепенно, по мере того как раскрывается перед нами ее внутренний облик, совершается чудесное превращение, и перед нами возникает истинно трагический образ. Может быть, это особенно очевидно в сцене, где старуха, потрясенная новым несчастьем, старается отстоять самовар, отобранный старостой за недоимки. Дело было не только в том, что у них, горьких бедняков, отнимали последнее добро. "Было что-то унизительное,— пишет Чехов,— в этом лишении, оскорбительное, точно у избы вдруг отняли ее честь. Лучше бы уж староста взял и унес стол, все скамьи, все горшки,— не так бы казалось пусто". Воюя со старостой, бабка предстает перед нами как человек не только обобранный, но и глубоко оскорбленный, доведенный несправедливостью до полного отчаяния. Антип Сидельников нес самовар, "а за ним шла бабка и кричала визгливо, напрягая грудь:

— Не отдам! Не отдам я тебе, окаянный!

Он шел быстро, делая широкие шаги, а та гналась за ним, задыхаясь, едва не падая, горбатая, свирепая; платок у нее сполз на плечи, седые, с зеленоватым отливом волосы развевались по ветру. Она вдруг остановилась и, как настоящая бунтовщица, стала бить себя по груди кулаками и кричать еще громче, певучим голосом, и как бы рыдая:

— Православные, кто в бога верует! Батюшки, обидели! Родненькие, затеснили! Ой, ой, голубчики, вступитеся!" (IX, 213-214).

Но, рисуя облик человека, кажется, до конца обесчеловеченного жизнью, забитого и запуганного, Чехов внимательно ищет в его душе малейшие проблески, намеки на пробуждение. Так Николай, этот человек-лакей, у которого за душой нет ничего дороже своего ресторана, каких-нибудь котлет марешаль, испытывает чувство стыда "перед женой за свою деревню" (XII, 311, л. 18, № 11; соответствующее место в повести: "Николай, который был уже измучен этим постоянным криком, голодом, угаром, смрадом, который уже ненавидел и презирал бедность, которому было стыдно перед женой и дочерью за своих отца и мать..."; IX, 203). Он заступается за Сашу, которую высекла бабка. Это добрый, мягкий человек.

Ольга с ее убежденной покорностью судьбе ("Терпи и все тут") обнаруживает чувство красоты, отзывчивость к миру природы. С ней связана одна из первых записей в повести: "Иногда при заходе солнца видишь что-нибудь необыкновенное, чему не веришь потом, когда это же самое видишь на картине" (I, 71, 10). Повесть "Мужики" открывается и завершается картиной необыкновенного заката. Он обрамляет и контрастно подчеркивает царство "крика, голода, угара, смрада". В начале повести Николай и Ольга, сидя на краю обрыва, видели, "как заходило солнце, как небо, золотое и багровое, отражалось в реке, в окнах храма и во всем воздухе, нежном, покойном, невыразимо-чистом, какого никогда не бывает в Москве" (IX, 193) А в последней главе Ольга, похоронившая Николая, стоит на краю того же обрыва и плачет, и ей страстно хочется "уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть на край света" (IX, 219 — 220). Здесь и дается описание заката, к которому относилась черновая заготовка: "Весенний закат, пламенный, с пышными облаками, каждый вечер давал что-нибудь необыкновенное, новое, невероятное, именно то самое, чему не веришь потом, когда эти же "краски и эти же облака видишь на картине" (IX, 219). В обоих случаях — в закате, открывающем повесть и в завершающем,— подчеркнуто "небывалое", "необыкновенное", даже неправдоподобное. В продолжении повести, в недописанной XI главе, Ольга читает письмо от Марьи: в кривых строках ей "чудилась особая, скрытая прелесть, и, кроме поклонов и жалоб, она читала еще о том, что в деревне стоят теперь теплые, ясные дни, что по вечерам бывает тихо, благоухает воздух и слышно, как в церкви на той стороне бьют часы" (IX, 483).

Не только Николай и Ольга, но и Марья с ее, казалось бы, полнейшей обезличенностью и забитостью, не беспросветна. Пусть она не понимает рассказов Ольги — она привязывается к ней душой.

Заключительные слова повести: "Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания" (IX, 220) — этот вывод в полном смысле вырастает как художественный итог, итог характеров.

Это относится и к образам старика Осипа, отца Николая, старухи —"бабки", Феклы, даже звероподобного Кирьяка, который, протрезвев, мучается и кается. Не будем говорить о каждом из них — нас интересует единая тенденция писателя, подход к изображению героев, критерии их оценки. Может быть, особенно явственно проступает эта тенденция в характеристике Клавдии Абрамовны, к которой приезжает ее сестра Ольга с дочерью Сашей.

На первый взгляд свидетельством дикости рисуемых Чеховым нравов является и ненависть его героев к местным помещикам. Чехов рассказывает о появлении помещичьей семьи в церкви: "...вошли две девушки в белых платьях, в широкополых шляпах, и с ними полный, розовый мальчик в матросском костюме. Их появление растрогало Ольгу; она с первого взгляда решила, что это — порядочные, образованные и красивые люди. Марья же глядела на них исподлобья, угрюмо, уныло, как будто это вошли не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить ее, если бы она не посторонилась" (IX, 198). И с другой невесткой, Феклой, также не сошлась Ольга в своем отношении к господам. Повидав помещичьих детей на пожаре, Ольга умилилась, а когда пришла домой, стала рассказывать с восхищением:

"— Да такие хорошие! Да такие красивые! А барышни — как херувимчики.

— Чтоб их розорвало! — проговорила сонная Фекла со злобой" (IX, 208).

Такова правда жизни по Чехову. Марью и Феклу не может обмануть привлекательная внешность помещичьего семейства, так умиляющая Ольгу. Для них помещик есть помещик, то есть угнетатель и враг, внушающий лишь чувство страха, отвращения и ненависти. И это свидетельствовало не о темноте чеховских героев, а, напротив, q пробуждении сознания угнетенного человека, начинавшего понимать сущность своих отношений с эксплуататорами.

О чеховской "мужицкой эпопее" писали как об исследовании быта, уклада, крестьянского миропорядка. Это верно, но это лишь одна сторона. Вместе с тем "Мужики" — повесть и продолжение — исследование души обездоленного и униженного человека: крестьян, официанта, горничной, проститутки. [23., С. 17].

Система персонажей повести "В овраге".

Григорий Цыбукин. Это еще не в полном смысле этого слова капиталист, но и не мещанин. Это один из тех "деревенских эксплуататоров", о которых писал Ленин в 1894 году:

"Эта масса мелких деревенских эксплуататоров представляет страшную силу, страшную особенно тем, что они давят на трудящегося враздробь, поодиночке, что они приковывают его к себе и отнимают всякую надежду на избавление, страшную тем, что эта эксплуатация при дикости деревни, порождаемой свойственными описываемой системе низкою производительностью труда и отсутствием сношений, представляет из себя не один грабеж труда, а еще и азиатское надругательство над личностью, которое постоянно встречается в деревне". [28., С. 160].

Обман – главная черта существования Цыбукиных, старика Григория, его сына Анисима.

Григорий Цыбукин держит бакалейную лавочку, но это для вида – он тайно торгует и водкой, и скотом, и хлебом, чем придется.

Старик любит порядок, степенность, а еще больше любит похвастать своим богатством — ведь именно оно отличает его от простых людей, мужиков, которых он презирает. Купил себе Цыбукин вороного жеребца за триста рублей и катается с женой Варварой — не для того чтобы просто кататься, а чтобы видели люди, какая у него лошадь.

И сын Григория Анисим тоже умеет показать себя. Его письма, писанные чужим, красивым почерком, полны выражений, которых он никогда не употреблял в разговоре: "Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности". Нацарапанная уже его собственной рукой, точно испорченным пером, подпись выразительно контрастирует с этими заемно-красивыми, чужими словесными завитушками.

Сам он, Анисим, некрасив, приземист, лицо одутловатое и бороденка рыжая, жидкая, но когда ему сообщили, что для него подобрана красивая невеста, он горделиво изрекает: "Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо сказать, все красивые". В невесты ему выбрали простую поденщицу Липу — из-за ее красоты. Цыбукиным нужна работница в доме и нужно еще, чтоб жена Анисима была красивая – это так же необходимо, как красивый почерк писем Анисима, как вороной жеребец в триста рублей.

За самодовольной развязностью, лишними, чужими словесами Анисима различается какое-то странное беспокойство, тревога совести. Вот он приехал в деревню к свадьбе во всем новом, в блестящих резиновых калошах, раздает направо и налево новенькие монеты (они окажутся потом фальшивыми); но на свадьбе в церкви, он вдруг вспоминает о детстве, о покойной матери, о том, как пел вместе с мальчиками на клиросе. При мысли о грехах он плачет, но никто не обращает на него внимания – "подумали, что он выпивши". На дне души этого самодовольного собственника и мошенника все-таки есть что-то живое, человеческое, но оно задавлено всем укладом цыбукинской жизни. "Когда меня венчали, мне было не по себе, - рассказывает он мачехе Варваре. – Как вот возьмешь из-под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала…". Но этот писк совести заглушается всем, что окружает Анисима. Он узнает, что его отец покрывает воров, наживается на жульничестве; он видит всюду один обман и решает: так, очевидно, и нужно. На слова Варвары: "Уж очень народ обижаем", Анисим отвечает: "Кто к чему приставлен, мамаша".

Кто к чему приставлен – это значит: такой уж порядок, не нами заведен, не на нас и кончится. Одному положено спину гнуть, а другому на вороных жеребцах разъезжать, одному – ходить в поденщинах, а другому – быть купцом. И ничего не поделаешь…

У Григория Цыбукина – две невестки: жена слабоумного Степана красавица Аксинья и жена Анисима красавица Липа. Аксинья и Липа – это две разные красоты; за ними стоят два разных мира.

Эволюция образа Аксиньи.

Сначала – это бойкая хлопотливая баба; весь день бегает, гремя ключами, то в амбар, то в погреб, то в лавку; встает раньше солнца, фыркает, умываясь в сенях, и это фырканье мешается с гуденьем самовара – он гудит, "предсказывая что-то недоброе". Она торгует в лавке, и ее смех сливается со звоном денег; а потом разговаривает, шепелявя, - у нее руки заняты и во рту серебряные деньги.

Аксинья красивая. По праздникам она прогуливается около своей лавки, в шляпке, с зонтиком, шумя накрахмаленными юбками. На ней новые скрипучие ботинки.

Цвет платья, "желтогрудость" связывается с представлением о чем-то животном, змеином. Дальше Чехов снова возвращается к этой ассоциации, называет Аксинью красивым, гордым животным, пишет о ее "змеиной" красоте:

"И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову".

Но вот Аксинья узнала, что на имя сына Липы Никифора записывают Бутекино, то самое, где она, Аксинья, строит кирпичный завод. Она кричит, устремив на старика Цыбукина залитые слезами злобы, косые от гнева глаза. Куда девалась ее красота – это теперь хищное, слепое от ярости существо. Аксинья убивает маленького сына Липы – убивает потому, что ненавидит Липу, поденщицу, "каторжанку", видит в ее ребенке будущего претендента на Бутекино.

"… Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.

После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом молча, со своей прежней наивной улыбкой…".

"Наивная улыбка" - страшная подробность, до конца разоблачающая животную, змеиную натуру Аксиньи. А потом похороны ребенка, панихида, гости, священник, бездушно изрекающий по поводу несчастья Липы: "Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное", и сама Липа, молча прислуживающая за столом… Все едят "с такою жадностью, как будто давно не ели". И на этом фоне снова Аксинья, по случаю похорон одетая во все новое и напудренная.

Чехов как будто ничего не сказал "от себя" об Аксинье, но самый ее вид, нарядившейся и напудрившейся по случаю похорон – похорон ею же убитого ребенка! – самый вид разоблачает ее, эту гнусную натуру, ее античеловеческую красоту, "напудренность", как будто скрывающую пятна крови. А потом, когда эта напудренная гадюка кричит на Липу, которая не может сдержать рыданий, выгоняет ее из дому и, засмеявшись, направляется в лавку с той же наивной улыбкой, то проявляется ее жестокая сущность.

За Аксиньей, ставшей к концу повести безраздельной хозяйкой дома, настоящей купчихой-заводчицей, стоит темное царство неправды, обмана, угнетения. Фабриканты Хрымины, с которыми она входит в долю, местная власть – волостной старшина и писарь, "не отпустившие из волостного правления ни одного человека, чтобы не обмануть и не обидеть", набожная Варвара, чья милостыня лишь прикрывала цыбукинские грехи, действовала как "предохранительный клапан в машине", лицемерное духовенство – весь этот страшный, освященный богом и властью порядок встает вместе с образом Аксиньи, безнаказанной детоубийцы и, казалось бы, торжествует вместе с ней.

Что же противостоит в повести этому миру фальши, неправды, надругательства над личностью? Мир труда и правды, олицетворяемый в образе Липы.

Вот она стоит на смотринах перед деловито разглядывающими ее – совсем как на ярмарке – чужими людьми: "худенькая, слабая, бледная, с тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе"; натруженные от постоянной черной работы руки повисли непривычно праздно, а глаза смотрят совсем по-детски – с любопытством, доверчиво, и взгляд ее словно говорит: "делайте со мною что хотите: я вам верю". Она как будто из другого мира, как человек среди дикарей или диких животных. Она входит в дом, где нужны ее руки – для работы, красота – для показа. Сама же она никому здесь не нужна, на ее характер, душу, желания – на все это Цыбукиным наплевать; если бы она стала говорить о своих желаниях, это удивило бы их не меньше, чем если бы заговорил вороной конь, которого купили за триста рублей. И когда во время венчания слышится тревожный детский плач: "Милая мамка, унеси меня отсюда, касатка!", кажется, что не ребенок плачет, а сама Липа, - настолько неуютно, одиноко и страшно ей у Цыбукиных. Но вот уезжает ее муж Анисим – чужой, непонятный ей, угнетающий ее одним своим присутствием человек. И Липа сразу повеселела.

"Босая, в старой, поношенной юбке, засучив рукава до плеч, она мыла в сенях лестницу и пела тонким серебристым голоском, а когда выносила большую лохань с помоями и глядела на солнце со своей детской улыбкой, то было похоже, что это тоже жаворонок".

Такие детали, во время свадьбы, как ножи, тревожный детский плач, недоброе гуденье самовара, сливающееся с фырканьем Аксиньи, - они передают страшную, пугающую, зловещую атмосферу цыбикунского дома, нависшую над Липой. [28., С. 96].

Образ Липы подчеркнуто соотнесен, в глубоком контрасте, с образом Аксиньи. У той – шепелявая, от денег во рту, речь, у Липы – тонкий серебристый голосок; та напоминает гадюку – Липа похожа на жаворонка.

Липа и Аксинья как будто принадлежат теперь, став невестками, к одной семье. Но это действительно лишь "как будто". Аксинья в доме хозяйка, Липа же чувствует себя поденщицей. Аксинья хочет вместе с фабрикантами Хрымиными-младшими в Бутекине завод строить, и когда из-за этого у Хрыминых началась ссора, "фабрика с месяц стояла, - рассказывает Липа, - и мой дяденька Прохор без работы по дворам корочки сбирал". Аксинья выступает как порождение царства неправды и обмана; Липа олицетворяет мир простых тружеников. Это доказывает такая сцена, где Липа играет со своим ребенком и говорит, как они потом вместе будут работать, трудиться, жить по-мужицки – иной жизни Липа себе и не представляет.

"Она подбрасывала его на руках и говорила в восхищенье:

- Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужик, вместе на поденку пойдем! На поденку пойдем!

- Ну-у! – обиделась Варвара. – Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у нас купец будет!..

Липа запела тихо, но, немного погодя, забылась и опять:

- Ты вырастешь большо-ой, большой, мужик будешь, вместе на поденку пойдем!"

В Аксинье нет ничего живого, одна только голая, хищная жадность к наживе. Липа, забитая и обездоленная, унаследовавшая от матери безотчетный страх, несмотря на все эти привитые ей с детства черты – живое, глубоко человечное существо. Она любит своего ребенка вне всякой связи с Бутекиным, которое старик Цыбукин записал было на его имя, просто любит, жалеет, выхаживает и даже говорить о нем не может без волненья.

Цыбукинский дом пугает ее, потому что это не живое царство. Но есть у Липы и своя среда, свое родное окружение. С особенной силой это раскрыто в сцене, когда Липа возвращается поздней ночью из земской больницы с телом умершего ребенка. Она идет, не разбирая дороги, ничего не соображая от горя, и думает вдруг: "Когда на душе горе, то тяжело без людей. Если бы с ней была мать, Прасковья, или Костыль, или кухарка, или какой-нибудь мужик!". "Тяжело без людей" - значит для Липы без простых людей, мужиков. Это для нее одно и то же. Думая о людях, о человеческом участии, она о Цыбукиных и не вспоминает – это не люди.

Липа одинока, но есть у нее родные люди, такие же труженики, как она. В самую тяжелую минуту, когда ее потянуло к своим людям поделиться с ними горем, слышит вдруг простую, ясную, человеческую речь. Это мужики едут на подводах из Фирсанова. "Вы святые?" - спрашивает она у старика Вавилы, но потом видит, что никакие это не святые, а простые мужики. И в эту минуту они ей дороже святых. Она рассказывает старику о своем горе. Вавила глядит на нее, "взгляд его выражал сострадание и нежность". Чем он может ее утешить? И он говорит только: "Ты мать. Всякой матери свое дите жалко". Эти слова не избавят ее от горя, но как далеки они, живые, человечные, от бездушно-казенной сентеции священника: "Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное". И как не похожи эти по-мужицки простые, добрые слова на те, какие услышит Липа в доме Цыбукиных: "Ох-тех-те… Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая…".

Но не только сострадание находит Липа у старика Вавилы. Он говорит ей о большом мире, который раскинулся вокруг. И возникает образ родной, неоглядно широкой земли, матушки России…

"Ничего… Твое горе с полгоря. Жизнь долгая, - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! – сказал он и поглядел в обе стороны. – Я во всей России был и все в ней видел, и ты по моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, - если помер, то царство ему небесное, - глядит на меня жалостно, слезы текут. "Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные…" А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! – сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся".

Так вырывается движение повести на широкий простор, и, подымаясь над змеиным цыбукинским логовом, во весь рост встает величавый образ Родины. Матушка Россия для Чехова – это родная земля, исхоженная вдоль и поперек простыми людьми, пешеходами. Родина для него – прежде всего народ, простые, правдивые, живые люди, такие, как Липа, старик Вавила, Костыль.

Костылю принадлежит важное место в повести. Это внешне чудаковатый, но глубоко убежденный правдолюбец. Человек большой духовной силы, он смог пронести свои убеждения через всю свою тяжелую трудовую жизнь. Это о нем в минуту горя и одиночества вспоминает Липа. Он плотник, много лет проработавший на фабриках, у него умелые руки: все могут делать – и чинить, и мастерить, и строить. Больше сорока лет на фабриках он занимался ремонтом и судит о каждом человеке и о вещи только со стороны прочности. Садясь на стул, непременно потрогает – прочен ли. Увидит столб – качнет, опробует прочность. Даже восхищаясь на свадьбе красотой Липы, он, подвыпив, шутит все в том же стиле: "Все, значит, в ней на месте, все гладенько, не громыхнет, вся механизма в исправности, винтов много", а увидав, как у плящущей Аксиньи оттопали оборку, насмешливо кричит: "Эй, внизу плинтус оторвали!".

Именно устами этого мастерового, привыкшего все делать собственноручно, все подвергающего испытанию на прочность, Чехов утверждает мысль о непрочности, шаткости собственнического царства. Костыль рассказывает о столкновении с фабрикантом Костюковым, который, обидев его, заявил: "Ежели, говорит, я что лишнее, так ведь и то сказать, я купец первой гильдии, старше тебя, - ты смолчать должен". Эта все та же пошлая премудрость, за пределы которой не мог выйти Анисим Цыбукин, изрекавший: "Кто к чему приставлен, мамаша". Костюков – фабрикант, он "приставлен" к тому, чтобы угнетать, творить расправу, а Костыль, по его мнению, к тому, чтобы слушаться и молчать. Этой-то купеческой премудрости, благословляющей неравенство и несправедливость, Костыль противопоставляет свою точку зрения: "А потом этого, после, значит, разговору, я и думаю: кто же старше? Купец первой гильдии или плотник? Стало быть, плотник, деточки!

Костыль подумал и добавил:

- Оно так, деточки. Кто трудится, кто терпит, тот и старше".

Он стоек и не поддается житейским соблазнам. У него есть своя философия, позволяющему ему – бедняку, рабочему человеку – чувствовать свое превосходство над богатеями.

Вот главный итог повести. Кто трудится, тот и старше, тот и главный. Миру неравенства, построенному не на действительных заслугах людей, а на их богатстве, чине, положении, всей этой иерархии Чехов противопоставляет свою демократическую оценку человека – не по деньгам, не по знатности, а по труду. Мысль Чехова "Кто трудится, тот и старше" связана с идеей морально-этического превосходства человека труда, "плотника" над "купцом первой гильдии". И Костыль оказался непоколебимым – так и доживает свой век, презирая собственность и не обременяя ею своего существования.

У Чехова рядом со словом "трудится" стоит – "терпит". Есть в этом слове и мужество, и сила характера, выносящего невзгоды жизни. Липа и ее мать с детских лет трудятся и "терпят", то есть страдают от невзгод, лишений и несправедливости. Липа терпит и мечтает о правде – она верит, что как ни велико зло, все же "правда есть и будет", "и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью". Но есть и другой оттенок в слове "терпит", связанный с покорностью, с безответственностью. Ни малейшего протеста нет в душе Липы. Многое из того, что говорят ей Вавила и Костыль, просто не доходит до ее сознания. Но в образе Липы и ее матери стихийно воплощается правда народной жизни. Поэтому так близка и понятна Липе и ее матери философия Костыля, а его слова о старшинстве тех, кто трудится, производят на них неотразимое впечатление.

Однако мысль о торжестве правды – это не только мечта. И в реальных условиях повседневного бытия печать правды лежит на всем облике Липы. Чехов кончает повесть символической сценой торжества Липы, людей труда. Тонет в вечерних сумерках село, солнце блестит на верху оврага. По дороге идут бабы и девки, возвращаясь со станции, где они грузили кирпич – кирпич с того завода, где владелица Аксинья, а Липа – простая поденщица, чернорабочая. Лица женщин покрыты красной кирпичной пылью… "Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть…"

Так кончается повесть. Липа идет по дороге и поет "точно торжествуя". Чудится в заключительных строках повести торжество красоты, торжество мира труда и правды.

В повести "В овраге" в лице Липы, ее матери, Костыля, старого крестьянина, встреченного Липой в поле, Чехов воплощает те, пусть еще слабые и робкие ростки, которые противостоят "овражьей" жизни, с ее грязью, преступлениями и бесчеловечной эксплуатацией народной бедноты. Возвращение конца к началу – одна из характерных особенностей чеховских произведений, где герои не находят никакого выхода из окружающей жизни. Этого возвращения к началу, к исходному моменту нет в повести "В овраге". Многое выстрадали лучшие герои. Но нет места отчаянию. Страшно цыбукинское царство, но не всесильно. Многое пережито героями, много дурного осталось позади, но впереди ждет и хорошее. Царит еще в мире неправда, но уже недолго ей осталось царить…

2. Художественное своеобразие трилогии Чехова 2.1 Мастерство А.П. Чехова при раскрытии образов произведений

Изображая героя, Чехов оперирует мельчайшими деталями, "бесконечно малыми величинами". [19., С. 89]. Каждый из штрихов, взятый отдельно, может даже показаться необязательным. Но, соединяясь вместе, многочисленные мелкие детали сливаются в целостную, законченную, внутренне стройную картину.

Например, при описании образа Аксиньи из повести "В овраге" Чехов пишет, что она торгует в лавке, и ее смех сливается со звоном денег; а потом разговаривает, шепелявя, - у нее руки заняты и во рту серебряные деньги.

В самом деле, что особенного в том, что Аксинья, у которой руки заняты, торгуя, держит деньги во рту? Но, если приглядеться к развитию этого образа, становится видно: каждый раз Аксинья предстает как бы "на фоне" денег, лавки, даже смех ее сливается со звоном монет. И такая, совсем уже, казалось бы, незначительная подробность, как цвет ее платья, становится не безразличной: "светлозеленое, с желтой грудью и со шлейфом".

Цвет платья, "желтогрудость" связывается с представлением о чем-то животном, змеином. Дальше Чехов снова возвращается к этой ассоциации, называет Аксинью красивым, гордым животным, пишет о ее "змеиной" красоте:

"И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову".

Так словно "намагничивается" образ, вызывая все более острое отталкивающее впечатление. [29., С. 122]. Однако разоблачение Аксиньи не исчерпывается мельчайшими деталями. За этими деталями, которые незаметно подготавливают читателя, эмоционально настраивают его, следует поступок героя, до конца проясняющий образ. Именно в сюжете и развивается характер. Сюжет у Чехова развивается в сочетании с мельчайшими, эмоционально окрашенными подробностями портрета, одежды, речи, походки, жестов, привычек, обстановки героя.

Образ Липы подчеркнуто соотнесен, в глубоком контрасте, с образом Аксиньи. У той – шепелявая, от денег во рту, речь, у Липы – тонкий серебристый голосок; та напоминает гадюку – Липа похожа на жаворонка.

При помощи неуловимо тонких и в то же время внутренне определенных, взаимосвязанных деталей автор передавал свое внешне скрытое отношение к ней. Но вот Аксинья узнала, что на имя сына Липы Никифора записывают Бутекино, то самое, где она, Аксинья, строит кирпичный завод. Она кричит, устремив на старика Цыбукина залитые слезами злобы, косые от гнева глаза. Куда девалась ее красота – это теперь хищное, слепое от ярости существо. И она способна ужалить насмерть, эта гадюка, если ее растревожат. Аксинья убивает маленького сына Липы – убивает потому, что ненавидит Липу, поденщицу, "каторжанку", видит в ее ребенке будущего претендента на Бутекино.

"… Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.

После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом молча, со своей прежней наивной улыбкой…".

"Наивная улыбка" - страшная подробность, до конца разоблачающая животную, змеиную натуру Аксиньи. А потом похороны ребенка, панихида, гости, священник, бездушно изрекающий по поводу несчастья Липы: "Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное", и сама Липа, молча прислуживающая за столом… Все едят "с такою жадностью, как будто давно не ели". И на этом фоне снова Аксинья, по случаю похорон одетая во все новое и напудренная.

Горький писал с чувством обиды за Чехова в рецензии на повесть "В овраге": "… за этот глубоко человечный объективизм его называли бездушным и холодным". [8., С. 123].

Большой смысл в этом горьковском определении – "глубоко человечный объективизм" Чехова. [4., С. 3]. Некоторые современные Чехову критики, воспитанные на второсортной беллетристике, где авторы с первой же страницы направляли на порок длинный указующий перст, заявляли, что Чехову все равно, о чем писать.

Прочитает такой критик, например, сцену обжорства Цыбукиных и гостей после похорон ребенка Липы и скажет: "голый объективизм, порок не обличен, убийца не наказан, автор не выразил прямо своего отношения" и т.д.

Но Чехов не бездушный, как это кажется на первый взгляд. Самый вид Аксиньи, нарядившейся и напудрившейся по случаю похорон – похорон ею же убитого ребенка! – самый вид разоблачает ее, эту гнусную натуру, ее античеловеческую красоту, "напудренность", как будто скрывающую пятна крови. А потом, когда эта напудренная гадюка кричит на Липу, которая не может сдержать рыданий, выгоняет ее из дому и, засмеявшись, направляется в лавку с той же наивной улыбкой, то проявляется ее жестокая сущность.

И такая на первый взгляд не имеющая большого значения деталь, как описание внешности старика Цыбукина перекликается с русской народной песней: "Старик Григорий Петров, одетый в длинный, черный сюртук и ситцевые брюки, в высоких, ярких сапогах, такой чистенький, маленький, похаживал по комнатам и постукивал каблучками, как свекор-батюшка в известной песне".

Такие детали как ножи в сцене перед свадьбой, тревожный детский плач во время венчания, и недоброе гуденье самовара, сливающееся с фырканьем Аксиньи, - все это глубоко небезразличные детали, передающие страшную, пугающую, зловещую атмосферу цыбукинского дома.

Чтобы раскрыть истинную сущность Аксиньи, Чехов использует также приемы сопоставления с образом Липы, сравнение "недоброе гуденье самовара, сливающееся с фырканьем Аксиньи" и т.д.

А в "Мужиках" самое главное не просто в том, что Чехов дает анализ характеров, но в характере анализа. Иначе говоря, в том, под каким углом характеризуется персонаж; исходя из чего ведет автор моральный отсчет, дает оценку образа. Не определив этого, трудно понять ту, говоря еще раз словами А.П. Чехова, "суть, которая решает судьбу всякого рассказа".

А в рассказе "Новая дача" Чехов пользуется здесь своим излюбленным художественным приемом. Он не избирает для критики откровенно отрицательных персонажей. Он не хочет, чтобы у читателя создавалось впечатление, будто все дело в плохих свойствах данной человеческой натуры. Чехов стремится проникнуть в самую глубь явления, разгадать то, что зависит не от личных желаний и свойств одного человека, но от общего уклада жизни. Желая, например, нарисовать скуку, праздность, пошлость обывательского существования, окружающего Ионыча, он рисует самую "талантливую" в городе семью, как величают семейство Туркииых. Но если оказывается удручающе скучной, однообразной, бездарной "талантливая" семья Туркиных, что же можно сказать о других, еще более откровенно пошлых мещанах города? Так и здесь. Если бы Чехов изобразил Кучеровых грубыми и наглыми господами и все свел бы именно к этому, ненависть крестьян к обитателям новой дачи могла бы выглядеть лишь как реакция на поведение этих господ.

2.2 Язык рассказов А.П. Чехова

Исключительные по реализму и простоте рассказы А. П. Чехова представляют собой гордость и украшение нашей русской художественной литературы. В них Чехов предстает перед нами не только как писатель-гуманист, вся деятельность которого была борьбой за светлое будущее человечества, но и как великий художник слова, сделавший немало и для русского литературного языка в целом, и для русского словесно-литературного искусства.

Оценивая то значение, какое имела для развития русского литературного языка писательская практика Чехова как мастера короткого рассказа, А. М. Горький справедливо писал о его языково-стилистической манере: "Речь его всегда облечена в удивительно красивую... до наивности простую форму, и эта форма еще больше усиливает значение речи. Как стилист Чехов недосягаем, и будущий историк литературы, говоря о росте русского языка, скажет, что язык этот создали Пушкин, Тургенев и Чехов". [2., С. 316].

Язык и стиль рассказов Чехова в своих наиболее характерных проявлениях в очень большой степени объясняются как реалистическим методом изображения писателем объективной действительности, так и выработанным им литературным жанром рассказа — произведения малой формы, но — у Чехова — большой глубины, исключительной художественности и высокого совершенства.

Простота, краткость, правдивость в описании действующих лиц и предметов, смелость и оригинальность в выборе и употреблении языковых средств, глубокая лиричность, тонкий добродушный юмор и беспощадная сатира, красота и музыкальность фразы — таковы были требования А. П. Чехова к языку и слогу рассказа как жанра, именно таковы были качества языка и слога его рассказов. В них "все ясно, все слова — просты, каждое — на своем месте". [3., С. 19].

Одной из наиболее ярких и характерных черт языка рассказов Чехова является, с одной стороны, емкость и многообразие, а с другой — народность и отобранность привлекаемой лексики. В словаре его рассказов (и в авторской речи, и, особенно в речи персонажей) немало элементов разговорно-бытовой непринужденной речи, просторечных слов и фразеологических оборотов, но использование их всегда предельно обдумано и всецело подчинено требованиям высокого вкуса.

Стремление к народности (но не простонародности), строгая проверка всякого лексического факта с точки зрения его общенародной и литературной нормы, подбор наиболее правильного для данного контекста слова — основные принципы, которым следовал Чехов в своей работе над словарем, работе тщательной и вдумчивой, как свидетельствуют об этом сохранившиеся наброски, варианты и редакции его рассказов.

"Пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю",— так, по-чеховски кратко и выразительно, охарактеризовал писатель свой творческий метод в письме к Е. Шавровой (от 1 февраля 1897 г.). [7., С. 33].

Привлекая в качестве строительного материала своих рассказов все богатство и стилистическое многообразие русского словаря, Чехов выступал против злоупотребления иноязычными словами, против их использования как элементов "красивости" и "выразительности", против их ввода в художественную ткань при наличии в языке соответствующих исконно русских слов. "...Затем, частое употребление слов, совсем неудобных в рассказах Вашего типа,— писал он дружески молодому А. М. Горькому.— Аккомпанемент, диск, гармония — такие слова мешают". [8., С. 125].

Большим художником слова, заботящимся о чистоте и народности русского литературного языка, предстает перед нами Чехов и в своей практике использования диалектизмов.

Чувство меры, забота о читателе и чистоте родной речи, умение двумя-тремя диалектизмами в общем языковом контексте изобразить специфику речи персонажа — характерные черты использования писателем провинциализмов в прямой речи.

В рассказе "Мужики", где, казалось бы, самая тема требовала и оправдывала большое количество диалектных средств языка, встречаемся в речи героев лишь с такими диалектизмами, как шибко, добытчик, касатка, серчает, через (него), ледящий, розорвало, гладкая (в значении "упитанная", "толстая" и т. п.), летошний. [10., С. 10].

Как уже упоминалось выше, Чехов в своих произведениях делал все более и более тщательный отбор слов. Например, в ранних рассказах из народной жизни ("Злоумышленник", "Мертвое тело" и др.) встречаются слова: "таперя", "тово", "нешто", "сызнова", "фатера", "чаво" и др. Но в "Мужиках" и "В овраге" подобных слов уже нет. Если же попадается "искаженное слово", то оно отражает определенное осмысление в народе того или иного понятия: например, вместо "изба застрахована" мужик говорит: "изба заштрафована". В этом сказывается житейская практика крестьянина: ему привычнее слово "штраф", "штрафовать", нежели "страховать".

Что же касается авторской речи, то в ней (за исключением единичных случаев, связанных обычно с воспроизведением в ней элементов прямой речи) диалектизмов у Чехова нет совершенно.

Заботясь о понятности языка, о его точности и ясности, великий мастер рассказа обращался лишь к общеизвестным и общеупотребительным словам. Для слога Чехова весьма характерной чертой, сближающей его стилистическую манеру с выразительно-художественным почерком А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, И. С. Тургенева и др., в отличие, например, от писательской практики М. Е. Салтыкова-Щедрина, В. В. Маяковского, является очень слабое использование в изобразительных целях словарных новообразований.

Заключение

Широкое развитие темы народа освещено на материале таких известных повестей А.П. Чехова, как "Мужики", "Новая дача", "В овраге".

Вместо народнической идеализации, утопической веры в связь народа с интеллигенцией и надежд на то, что Россия минует капиталистический путь развития, Чехов создавал в них (в духе беллетристов-демократов 60-х годов: Н. Успенского, Решетникова, Слепцова) правдивую и суровую картину жизни деревни ("Мужики"), показывал полную разобщенность народа и интеллигенции ("Новая дача") и рост кулаческого элемента в деревне ("В овраге"). Он беспощадно правдиво изображает подавляющую нужду, нечистоту, голод в деревне, грубых, пьяных, опустившихся мужиков, деревенских женщин, озлобленных нуждой, несвободным трудом и заботой (баба Фекла), или запуганных, беспомощных (Марья, мать Липы), неразвитых, лишенных фантазии, равнодушных ко всему детей (Мотька).

В "Мужиках" Чехов напомнил читателю о дореформенном времени, заставил его сравнить положение народа при крепостном праве с современным его положением. Он показал, что мужики даже жалеют о крепостном праве, так как тогда их хотя бы досыта кормили. Пользуясь рассказами самих же мужиков, писатель заставляет современников вспомнить об отвратительных сторонах крепостничества: наказание "провинившихся" крепостными розгами, ссылки в дальние деревни, развращенность, праздность.

- "Нет, воля лучше!" - говорит одна из самых забитых женщин в повести Марья, - и в этих словах чувствуется отношение самого автора. Чехов, однако, не склонен преувеличивать значение той "воли", которую получил русский крестьянин после 1861 года. Он видит, что положение народа стало еще более тяжелым.

Невыносимую нужду, рабскую неволю, беззащитность народа показывает писатель в повести "Мужики" и в рассказе "В овраге".

Он рисует здесь корыстолюбивых, жадных, развратных, ленивых чиновников, наезжающих "в деревню только затем, чтобы оскорбить, обобрать, напугать". Чехов видит и таких чиновников, которые действуют послереформенное время новыми методами. Например, становой пристав в "Мужиках" не похож на прежних грубых чиновников-самодуров, он "обходителен", немногословен, тих. Но Чехов подчеркивает его бюрократическое, холодно-равнодушное, презрительное отношение к мужику.

Чехов понимал, что в его время действуют законы сильных, имеющих власть ("все… захватили богатые и сильные"). Он показал, как деревенские богатеи Цыбукины ("В овраге") обманывали, "обижали народ", обецсенивали его труд, пользовались его беззащитностью.

Рисуя бесправную, "бедную событиями" несчастливую жизнь крестьян, Чехов заставлял читателя угадывать за жестокостью, грубостью мужиков добрые и мягкие сердца, лишь ожесточенные жизнью, замечать одаренность людей из народа (рассказы бабки).

А в рассказе "Новая дача" Чехов показал, что между интеллигенцией и простыми мужиками нет общего языка. Веками накоплявшаяся враждебность народа к "господам", которую нельзя погасить никакой барской филантропией, ясно раскрывается в этом рассказе.

Чехов много работал над своими "деревенскими повестями". Он не допускал в них местных словечек, подчеркнутого просторечья. И все используемые художественные приемы служат для раскрытия характеров произведения.

Библиография

1.         Александров, Б.И. Семинарий по Чехову [Текст]: пособие для вузов / Б.И. Александров. – М., 1957. – С. 316.

2.         Аусем, И.А. О синтаксисе прозы позднего Чехова [Текст] / И.А. Аусем. // Русская речь. – 2005. - №1. – С. 18-23.

3.         Афанасьев, Э.С. Гоголь – Чехов: эстетика "малых величин" [Текст] / Э.С. Афанасьев. // Литература в школе. – 2007. - №10. – С. 2-4.

4.         Афанасьев, Э.С. Творчество А.П. Чехова: реабилитация повседневности [Текст] / Э.С. Афанасьев. // Литература в школе. – 2007. - №3. – С. 2-6.

5.         Бердников, Г. А.П. Чехов. Идейные и творческие искания [Текст] / Г. Бердников. – 3-е изд., дораб. – М.: Худ. лит., 1984. – С. 391-425.

6.         Витанова, Т.И. Письма А.П. Чехова [Текст] / Т.И. Витанова. // Литература в школе. – 2008. - №8. – С. 33.

7.         Горький, М.А. По поводу нового рассказа Чехова "В овраге" [Текст] / М.А. Горький. // М. Горький и А. Чехов. Статьи, высказывания, переписка. – М.: Гослитиздат, 1951. – С. 121-126.

8.         Головачева, А.Г. А.П. Чехов и Крым: поэтика и поэзия диалога [Текст] / А.Г. Головачева. // Литература в школе. – 2008. - №2. – С. 7-11.

9.         Грачева, И.В. Язык ассоциаций в творчестве А.П. Чехова [Текст] / И.В. Грачева. // Русская речь. – 2001. - №1. – С. 3-11.

10.       Гущин, М. Творчество А.П. Чехова [Текст] / М. Гущин. – Харьков, 1954. – С. 168-194.

11.       Дерман, А. Москва в жизни и творчестве Чехова [Текст] / А. Дерман. – М., 1948. – С. 122-132.

12.       Драгунский, Д. Соседи. Конспекты о Чехове [Текст] / Д. Драгунский. // Октябрь. – 2007. - №1. – С. 163-178.

13.       Елизарова, М.Е. Творчество Чехова и вопросы реализма конца XIX века [Текст] / М.Е. Елизарова. – М., 1958. – С. 345.

14.       Изотова, Н.В. О ситуации общения в диалогах прозы А.П. Чехова [Текст] / Н.В. Изотова. // Русский язык в школе. – 2005. - №2. – С. 72-75.

15.       Калугина, М.Л. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. Т. 1. 1860-1888. [Текст] / М.Л. Калугина. – М., 2000.

16.       Катаев, А.Б. Ибсен и Чехов: открытия и трагедия [Текст] / А.Б. Катаев. // Филологические науки. – 2007. - №3. – С. 78-89.

17.       Катаев, В.Б. Сложность простоты. Рассказы и пьесы Чехова [Текст] / В.Б. Катаев. – М., 1998.

18.       Катаев, В.Б. Чехов плюс… [Текст] / В.Б. Катаев. - М., 2004.

19.       Крылова, Е.О. Метафорическое представление тоски в прозе А.П. Чехова [Текст] / Е.О. Крылова. // Филологические науки. – 2008. – №3. - С. 16-25.

20.       Линков, В. Ничто не проходит бесследно [Текст] / В. Линков. // Вопросы литературы. – 2005. - №3. – С. 293-305.

21.       Мережковский, Д.С. Грядущий хам. Чехов и Горький [Текст] / Д.С. Мережковский. // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX – начала XX в. (1887-1914). – СПб., 2002.

22.       Морозов, Н.Г. Своеобразие реализма в повести А.П. Чехова "Мужики" [Текст] / Н.Г. Морозов. // Литература в школе. – 2004. - №11. – С. 16-20.

23.       Муратова, К. Мировое значение русской литературы и искусства [Текст] / К. Муратова, Е. Привалова. – Л., 1945.

24.       Некрасова, Н.А. Собрание сочинений. В 12 т. Т.1. [Текст] / Н.А. Некрасов. – М., 1948. – С. 147.

25.       Неминущий, А. Метаморфозы иконы в художественном мире Чехова [Текст] / А. Неминущий. // Звезда. – 2004. - №7. – С. 45.

26.       Островский, А.И. А.П. Чехов и литературный процесс. 19-20 вв. [Текст] / А.И. Островский. – М., 2003.

27.       Паперный, З. А.П. Чехов. Очерк творчества [Текст] / З. Паперный. – М., 1954. – С. 148.

28.       Паперный, З. Записные книжки Чехова [Текст] / З. Паперный. – М.: Сов. писатель, 1976. – С. 155.

29.       По поводу нового рассказа Чехова "В овраге" [Текст] // М. Горький и А. Чехов. Статьи, высказывания, переписка. – М.: Гослитиздат, 1951. – С. 121-126.

30.       Покровский, П. А.П. Чехов. Его жизнь и сочинения [Текст] / П. Покровский. – М., 1907.

31.       Покровский, В. А.П. Чехов. Сборник историко-литературных статей. – М., 1907. – С. 715-739.

32.       Прокурова Н.С. А.П. Чехов и Л.А. Авилова [Текст] / Н.С. Прокурова. // Литература в школе. – 2004. - №7. – С. 23-28.

33.       Родина, Г.И. Зудерман и А.П. Чехов [Текст] / Г.И. Родина. // Филологические науки. – 2005. - №4. – С.

34.       Рыжкова, Т. Рассказы А.П. Чехова и их интерпретации на уроках литературы [Текст] / Т. Рыжкова. // Литература. – 2007. - №2. – С. 1-35.

35.       Семкин, А. Так был ли Чехов моралистом? [Текст] / А. Семкин. // Нева. – 2007. - №9. – С. 181-191.

36.       Сендерович, С. Чехов – с глазу на глаз. История одной одержимости Чехова [Текст] / С. Сендерович. – СПб., 1994.

37.       Скатов, Н.Н. "Нужен Чехов…" [Текст] / Н.Н. Скатов. // Литература в школе. – 2004. - №7. – С. 2-4.

38.       Станиславский, К.С. Статьи. Речи. Беседы. Письма. [Текст] / К.С. Станиславский. – М.: Искусство, 1953.

39.       Сухих, И. Чехов сегодня и всегда [Текст] / И. Сухих. // Литература. – 2007. - №8. – С. 2-5.

40.       Творчество А.П. Чехова [Текст]: сборник статей. – М., 1956.

41.       Телешев, Н.Д. Записки писателя. Избранные сочинения. Т. 3. [Текст] / Н.Д. Телешев. – М.: Гослитиздат, 1956.

42.       Толстая, Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-х – начале 1900-х гг. [Текст] / Е. Толстая. – М., 1994.

43.       Убогий, А. Русский путь Чехова [Текст] / А. Убогий. // Наш современник. – 2004. - №7. – С. 216-228.

44.       Французова, Н.В. "Футлярный" герой А.П. Чехова: истоки и развитие [Текст]: автореф. дисс. / Н.В. Французова. – СПб, 1995. – С. 17.

45.       Чехов, А.П. Собрание сочинений. Т.9. [Текст] / А.П. Чехов. – С. 578-584.

46.       Чехов, А.П. Записные книжки. Собрание сочинений. Т.12. [Текст] / А.П. Чехов. – С. 201-203.

47.       Чехов, А.П. Письма. Собрание сочинений. Т.18. [Текст] / А.П. Чехов. – С. 283.

48.       Чехов, А.П. В овраге – Невеста [Текст] / А.П. Чехов. – М.: Гослитиздат, 1953. – 56с.

49.       Чехов и Германия [Текст] / под ред. В.Б. Катаева. – М., 1996.

50.       Чехов и его среда [Текст] / под ред. Н.Ф. Бельчикова. – М., 1930.

51.       Чехов и романтизм [Текст] // К истории русского романтизма. – М.: Наука, 1973. – С. 492-493.

52.       Чеховиана: Чехов в культуре 20 века [Текст] – М., 1993.

53.       Чуковский, К.И. О Чехове. Человеке и мастере [Текст] / К.И. Чуковский. – 3-е изд. – М., 2007. – 207 с.

54.       Шиловских, И.С. "Осколки - моя купель, а Вы – мой крестный батька…": О некоторых аспектах творческих взаимоотношений А.П. Чехова и Н.А. Лейнина [Текст] / И.С. Шиловских. // Филологические науки. – 2002. - №1. – С. 13-18.

55.       Южин-Сумбатов, А.И. Воспоминания, записи, статьи, письма [Текст] / А.И. Южин-Сумбатов. – М.-Л.: Искусство, 1941.