Хронология и культура первобытности

2.            Хронология и культура первобытности

В общепринятой классификации первобытная эпоха человечества (каменный век) включа­ет палеолит (древний каменный век), мезолит (средний каменный век) и неолит (новый каменный век). Палеолит разделяется на ранний (нижний) и поздний (верхний). Иногда последний период раннего палеолита — мустьерскую культуру — выделяют в средний палеолит. Указанное разделение было создано в XIX в. археологами и отражало отчасти идею о роли технологии в развитии человека, от­части специфику археологических находок дописьменной эпохи. Неуничтожаемый, изобильный камень (в ряде слу­чаев единственное, что можно извлечь из древнейших вре­мен) служил преимущественным эмпирическим источни­ком датировок, классификаций, гипотез о древнейшем прошлом.

Безмолвная архаика представляется идеальным приме­ром бессобытийной, «долгой» или «спящей» истории. При­менение к археолого-этнографическому материалу соци­ально-экономических понятий дало марксистскую докт­рину первичной (первобытнообщинной) формации. За пределами марксизма понятие первобытнообщинного строя, выросшее под эгидой исторического материализ­ма, не получило распространения. Материалы о каменном веке группируются по так называемым археологическим культурам. Археологическая культура не совпадает с культурой в философском, социологическом, этнографичес­ком понимании.  Она обозначает общность материальных памятников, относящихся к одному времени и находя­щихся на определенной территории. Название культуры, как правило, дает наиболее известное или первое откры­тое местонахождение. Принципы причисления находок к культуре — эмпирические, по характерному признаку (или признакам). Этнический, социальный, психологический облик носителей материальной культуры может быть ре­конструирован на основе аналогий, с привлечением не­археологических данных.

На рубеже среднего и верхнего палеолита заканчивает­ся эволюция ископаемых гоминид и появляется человек разумный, скачкообразно увеличивается разнообразие камен­ных и других орудий, появляются составные изделия: вкла­дыши, наконечники, сшитая одежда. Главной социальной инновацией нижнего палеолита была экзогамия — исклю­чение из брачных отношений ближайших родственников. Хотя элементы парного брака отмечаются уже у высших приматов (особенно у шимпанзе) и, безусловно, сильно окрепли у древнейших ископаемых людей, архантропов и палеоантропов, родство по определенной линии становится ведущим конституирующим принципом социальности в позднем палеолите. Запрет инцеста (кровосмешения) тре­бовал общественной регуляции брака, появились род и семья[3,143].

Замена эволюционного типа развития на историчес­кий принесла столь радикальные изменения в столь сжа­тые по сравнению с темпами антропогенеза сроки, что может быть определена как палеолитическая революция. Продуктом этой революции стало фундаментальное ант­ропологическое, психофизиологическое, психосоциальное, духовное единство человечества, которое сохранится в истории вопреки расхождениям в экономическом, социальном, языковом, бытовом развитии че­ловеческих сообществ. Из сказанного ясно, что в эту эпоху человечество вдобавок к биологическому, видовому еди­нообразию приобретает тот уровень интонирующих свя­зей, который называется культурой. Культура рождается в конце древнего каменного века как целостная система, тогда как в антропогенезе можно говорить только об от­дельных зонах культурного поведения.

3.            Психологические объяснения антропогенеза

Археологические данные о каменном веке весьма локальны, но общечеловеческие закономерности, вышед­шие из позднего каменного века, относятся к самым глу­боким пластам человеческого бытия. Архаический базис цивилизации сейчас воспринимается как синоним бессоз­нательного. Но это бессознательное исторически сложи­лось из открытий «прометеевской эпохи», т. е. начиная, по крайней мере, со среднего палеолита. Как наука представ­ляет психологические итоги антропогенеза — об этом го­ворит В.В. Бунак в работе «Речь и интеллект» [1,550].

Вокальная коммуникация и конкретные представления ископаемых гоминид перешли в членораздельную речь и речевое мышление в начале позднего палео­лита под влиянием антропологических, экологических, тех­нологических, психосоциальных обстоятельств. Соотноше­ние указанных факторов далеко от ясности. Возникнове­ние языка (глоттогенез) и появление мышления целостными составными конструкциями (синтагмами) представлены производными от навыков обработки камня. Привязанная к трудовой теории антропосоциогенеза мар­ксистская наука выделяла производство среди прочих фак­торов развития человечества. Внутри этого принципиаль­ного подхода существовали две точки зрения.

В первом случае тезис «Труд создал человека» тракто­вался буквально: орудие труда прямо свидетельствует о существовании сознания и культуры, по крайней мере в зачаточных формах.

В соответствии со второй точкой зрения употребление орудий является общей основой очеловечивания антропо­идов, но к непосредственным причинам культуры и со­знания не относится. Непосредственным признаком и дви­гателем очеловечивания служит речь (шире — знаковые системы). Наиболее впечатляюще вторая точка зрения была изложена Б. Ф. Поршневым [1974]. Коммуникация ископа­емых гоминид разделена у него на три стадии: животной имитации, суггестии ископаемых людей и речевого обще­ния человека разумного. Каждый этап начинается отрицанием предыдущего и диалектическим скачком. Ведущим (пря­мым) фактором антропогенеза является коммуникатив­ное взаимодействие, а не труд. Скачок ко второй сигналь­ной системе Поршнев объясняет несовместимостью двух эволюционных ветвей гоминид (мустьерцев-палеоантропов и неоантропов) и необходимостью психологической защиты более продвинутых неоантропов от менее разви­тых, но более суггестивных палеоантропов.[6,328] Концепция Поршнева задана философско-диалектической схемой от­рицания отрицания, она продолжает столь же захватыва­ющие и столь же плохо обоснованные идеи, выдвинутые в 1920—1930 гг. Н. Я. Марром. Создатель «нового учения о язы­ке» и «палеонтологии речи» верил, что современный язык сменил стандартизированный ручной язык, победивший еще более древний пантомимо-мимически-звуковой.

4.            «Примитивная ментальность»

Эволюционизм и анимистическая школа в этнологии, а затем социологический рационализм Дюркгейма выделили элементы примитивной ментальности, которые они отнесли к архаическому типу об­щества. В контексте этих первых исследований, кото­рым не удалось дать точное определение понятия «примитивная ментальность», вычитывается явное или скрытое противопоставление первобытных народов развитым народам, как и иерархическое распределение форм мысли.

Сразу же после первой мировой войны француз­ский исследователь Марсель Мосс в очерке об отрас­лях социологии подчеркнул, что изучение ментальнос-ти входит в моду. Решающий вклад в оформление по­нятия «примитивной ментальности» внес Люсьен Леви-Брюль (1857—1939). Он сделал поразительное от­крытие: оказывается, первобытный человек мыслил совсем не так, как современный. Дело вовсе не в том, что мышление было неразвитым. Оно оказалось прин­ципиально другим.

Леви-Брюль написал важные для развития психоло­гии масс работы о мышлении первобытных народов, которое он назвал «дологическим» и считал магичес­ки связанным с предметами внешнего мира. Леви-Брюль оказал огромное влияние на направленность антропологических и этнологических исследований, 246 подчеркивая трудности, которые возникают при по­пытке постичь коллективную жизнь бесписьменных народов, исходя из наших современных представле­ний.

Французский исследователь сопоставил первобыт­ную ментальность и современную и таким образом по­ставил вопрос о том, существует ли, вообще говоря, универсальная логика. Это навлекло на него много­численные упреки. В результате произошла определен­ная корректировка изначальной позиции. Леви-Брюль изучал разнообразные нравы примитивных народов и в итоге засомневался в том, существует ли единство человеческой природы. Он обратил внимание на ко­лоссальное непонимание между умами, которые сфор­мированы разными культурами.

Теоретическая догадка Леви-Брюля состояла в том, что умственные функции зависят от форм обществен­ной жизни. Этот теоретический ход, как нетрудно до­гадаться, близок к марксистской позиции. В то время исследователь видел, что можно обстоятельно проана­лизировать психологию людей, если максимально от­далиться от исследования современных форм мысли. Он стал изучать мышление тех народов, которых тогда называли дикими или примитивными. В первобытной ментальности прежде всего бросалась в глаза огромная роль аффективности, которая затмевала собой рацио­нальный аспект поведения. Так Леви-Брюль описал разницу между примитивной ментальностью и логи­ческим мышлением.

Чтобы отличить первобытную ментальность от нашей, Леви-Брюль характеризует ее как мистическую (то есть основанную на вере в сверхъестественные силы). Другое определение такого навыка мысли — дологическое мышление. Речь у Леви-Брюля шла вовсе не о том, что оно предшествует или противоре­чит логике. Утверждалось, что оно подчиняется не ис­ключительно законам нашей логики, особенно прин­ципу тождества. Суть дела заключалась в том, что первобытная мысль, сформированная коллективными представлениями, которые не являются чисто интел­лектуальными, как бы не замечала противоречий в самом ходе рассуждения.

Иначе говоря, дологическая ментальность подчиня­лась принципу, который не входит в логику нашей ра­циональной науки, а именно принципу сопричастнос­ти (патриципации). Это означало, что одно и то же су­щество может быть собою и чем-то иным. Уже цити­рованный нами Э.Канетти утверждал, что знаки, по которым бушмен узнает приближение животного или человека, — это знаки на его собственном теле. Такие предчувствия представляют собой зачатки превраще­ний. Исследователь предупреждал: чтобы знаки сохра­нили свою ценность для исследования превращений, не нужно вносить ничего постороннего в мир бушме­нов.

Получается, будто тело одного и того же бушмена становится телом его отца, его жены, страуса и анти­лопы. Способность его быть в разное время то одним, то другим и потом снова самим собой — факт огром­ного значения. Последовательность превращений оп­ределяется внешними поводами. Это чистые превра­щения: каждое существо, ощущаемое бушменом, оста­ется тем, что оно есть. Превращения отделены друг от друга, иначе они не имели бы смысла. Отец с его раной — не жена с ее ремнями. Страус — не антилопа. Собственная самотождественность, от которой бушмен может отказаться, сохраняется в превращениях. Он может быть тем или другим, но то и другое отделено друг от друга, поэтому между ними он всегда остается самим собой.

Леви-Брюль разъясняет, что первобытный человек чувствует себя не только человеком, но и животным, поскольку он причастен к роду своего тотема. Он может одновременно находиться там, где он спит, и там, где разворачивается действие его сновидения. Из этих характеристик ментальности первобытного чело­века вытекает, что он мало способен к абстракции и обобщению. Он более восприимчив к качественным, чем к количественным отношениям. Его восприятие природы и всех существ сглаживает различия между натурой и ее созданиями.

Первобытный человек верит в действенность тай­ных сил, что приводит его к мистическому мировос­приятию. Такой человек способен к технической дея­тельности лишь постольку, поскольку этот вид актив­ности основывается на законах физики, но не требует их ясного осознания. В известной мере человек, гово­ря метафорически, может вести паровоз, не зная его устройства. Он не воспринимает себя в качестве от­дельного субъекта, скорее, склонен рассматривать все существа как носителей смутных безличных сил. Точно так же индивид не мыслит себя вне своей груп­пы. Он причастен к тому, что его окружает и не выде­ляет себя из своей среды.

Указав на сущностные демаркации между перво­бытной и цивилизованной ментальностыо, Леви-Брюль отметил, что между ними возможны оттенки и переходы. Три последние книги Леви-Брюля еще более смяг­чают противопоставления и не оставляют места для чисто исторического подхода, то есть для возможности перехода интеллекта из дологического состояния в со­стояние исключительно рационалистическое и позити­вистское. Действительно, для объяснения мышления посредством сопричастности привлекается аффективность. Наиболее важным в первобытной ментальности оказывается не столько принцип мыслительных связей, сколько особый характер ее контакта с ре­альностью, а именно мистический опыт, в котором господствует «аффективная категория сверхъестест­венного»

Этим выражением, созданным, чтобы показать, что речь идет об элементе, столь же важном для мысли, как интеллектуальные категории Аристотеля, Леви-Брюль обозначает особый тип опыта, в котором при­митивный человек ощущает контакт со сверхъестест­венным. Вмешательство сверхъестественных сил от­крывается посредством неожиданного. Эти силы могут быть благими или злыми, приносить удачу или неуда­чу. Но это не означает, что первобытный человек оза­бочен исключительно такого рода феноменами. Магия, сны, видения, игра, присутствие мертвых дают первобытному человеку мистический опыт, в котором он черпает сведения об этом мире.

Изучая более детально верования австралийцев и папуасов, Леви-Брюль показывает, что мифология примитивных народов не организованна, но исходит из типа довольно однородного опыта, который объяс­няется аффективной категорией сверхъестественного. Мифический мир текуч. Категории в нем не выделе­ны, мифы имеют трансцендентную и животворящую силу. Они укрепляют чувство сопричастности. Что ка­сается символов, то они преображают откровение в конкретный опыт, позволяя охватить невидимое. Сим­волизм, впрочем, располагается на этапе менее прими­тивном, нежели прямое ощущение единства реального и сверхъестественного.

В результате этого анализа характеристиками при­митивной реальности становятся уже не ее безразли­чие к логике и отсутствие абстрагирования, а, скорее, тип опыта, который разрабатывается затем в мифах и символах, чтобы сформировать ту пережитую целост­ность, которая остается беспорядочным мышлением, невзирая на единство тональности. В «Записных книжках» (1949), опубликованных через десять лет после его смерти, Леви-Брюль вновь противопоставил два вида ментальности.

Теперь это противопоставление смягчается еще более. Изучение архаических народов лишь позволяет нам осознать важность определенного аспекта челове­ческого мышления. Этот аспект в скрытом виде при­сутствует и при интеллектуальных операциях. «Логи­ческая структура человеческого духа, — пишет автор в одной из своих последних заметок, — повсюду одина­кова» — утверждение, которое разрушило бы гипотезы его первых книг, если бы в его творчестве не сохрани­лось бы, по крайней мере, новое освещение роли со­причастности и аффективности в нашем постижении мира. Все же современную ментальность Леви-Брюль характеризует как логическую, организованную и ра­циональную.

К изучению первобытной ментальности обращался не только Леви-Брюль, но и видный неокантианец Эрнст Кассире. По его мнению, примитивная мен­тальность отличается от нашей не какой-то особой ло­гикой, а прежде всего своим восприятием природы, которое не является ни теоретическим, ни прагмати­ческим, но симпатическим, то есть позволяющим слиться с натурой. Примитивный человек способен делать эмпирические различия между вещами, но го­раздо сильнее у него чувство единства с природой, от которой он себя не отделяет.

Человек первобытного общества еще не приписы­вает себе особого, уникального положения в природе. В тотемизме он не просто рассматривает себя потом­ком какого-либо вида животного. Эта связь проходит через все его физическое и социальное существование. Во многих случаях это отождествление: члены некото­рых тотемических кланов в прямом смысле слова объ­являют себя птицами или какими-либо другими жи­вотными. Следовательно, мы видим, что глубокое чувство единства живого сильнее эмпирических разли­чий, которых первобытные люди не могут не замечать, но с религиозной точки зрения эти различия оказыва­ются для них второстепенными.

Поколения людей также образуют единую непре­рывную цепь, которая поддерживается через перево­площение предков. И это чувство непоколебимого единства жизни настолько сильно, что оно приводит даже к отрицанию смерти. В примитивных обществах она никогда не рассматривается как естественное яв­ление. Мысль о том, что человек смертен, по своей природе глубоко чужда первобытной религиозной жизни. Здесь можно отметить резкое различие между мифологической верой в бессмертие и позднейшими философскими попытками доказать это бессмертие, например в «Федоне» Платона.

Если что и нуждается в объяснении для первобыт­ного человека, подчеркивает Э.Кассирер, то это не факт бессмертия, но факт смерти. По его словам, первобытная религия есть, быть может, самое сильное. И энергичное утверждение жизни, какое мы находим в человеческой культуре.