Резюме

4. Резюме

В связи с вопросом из гл. I о том, так ли уж плох страх, мы, с одной стороны, прояснили, как ущемляет человека «отказ» естественной «системы» страха, с другой же стороны, на примере «робких» людей показали высокую социальную ценность определенных форм боязливости. И вновь подчеркнули такое почти упущенное наукой явление, как преобразованный страх.

Как мы увидели, страх неизбежен для всех, и от гедонистических призывов к его «отмене» медицинскими, генноинженерными, оккультными, социально-формирующими или иными средствами проку мало. На переходе из «дома», в прямом и переносном смысле, к неуютности чуждого, непривычного, к переменам, к новому началу непременно караулит двуликий страх: он может стать либо погибелью, либо полезным спутником, смотря как мы к нему отнесемся. Речь идет о «конфронтации с пространством нашей компетентности» (Хиклин) — лишь страх показывает нам его пределы. А знать свои пределы нужно, чтобы развиваться.

Тут мы подходим к вопросу о качестве жизни. Самые именитые психологи и психотерапевты постфрейдовского периода, из коих мы процитировали Абрахама Маслоу и Эриха Фромма (впрочем, можно было бы взять и Роджерса, и Пёрлза или Франкла), солидарны в том, что истинное благополучие есть плод личного развития и самореализации, который не может вызреть без неудач, одиночества, сомнений и грусти. Однако всего этого мы страшимся. Мы знаем: выкладываясь в полную силу, мы рискуем. Этот риск, выраженный в страхе, в боязни, необходимо принять. Глубокие переживания невозможны без открытости и сближения. А с открытостью и сближением непосредственно связано изначальное переживание страха. В последующих главах мы поговорим об этом с позиций психологии развития.

Здесь уместно призвать к солидарности с ближними. С одной стороны, мы должны искать новые критерии истинного «величия» человека (в чем оно в стараниях или в очевидном успехе?). С другой стороны, чтобы эти критерии начали действовать, необходимо даже к бесплодным усилиям ближних проявлять уважение, которого так хочется нам всем. Пока каждый будет ожидать этого от других, ничего не изменится.

Мужество «веры» в современной формулировке Эриха Фромма — веры в то, что безоговорочное служение высоким целям придает смысл и сопряженным с ним разочарованиям и страданиям, есть большое достижение, и, как мы видели, в продвижении к нему люди могут существенно помочь друг другу, но в конечном счете каждый все-таки добивается его сам. Предварительная его ступень — мужественная готовность принять страх. «Если бы человечество утратило веру, — говорил Рудольф Штайнер, — то, потеряв ее силы, люди бродили бы, не зная, что делать, как сориентироваться в жизни, никто бы в мире не выстоял, постоянно страшась, опасаясь, беспокоясь о том и о сем»12. Штайнеровское понятие веры тоже отлично от традиционного: вера не заменяет познания и знаний, «знание — всего лишь основа веры», как сказано там же.

Но куда обратиться, с чего начать, чтобы обрести это мужество принять страх, которое может перерасти в мужество веры (не в наивно-религиозном, а в «идеалистическом» смысле, недаром Штайнер именует его энтузиазмом познания)? Чтобы приблизиться к ответу, мы воспользовались понятием Маслоу «внутренняя совесть»: прислушаться к собственному жизненному «призванию» (Маслоу); вновь обрести способность чувствовать свою неправоту к самим себе. Поиски утраченной связи с судьбоносной мудростью, которая прежде виделась людям в образе ангела, указует путь к высшему одиночеству, к обретению опоры в самом себе (см. гл. «О сущности страха»), кардинальной противоположности эгоизма и единственной предпосылке формирования спокойного отношения к страху. И этого можно достичь13.

1. К вопросу о причине и вине

Мы боимся страха, теперь это вполне ясно. И потому нас не очень тянет связываться с ним без нужды. Когда же он настигает нас, мы обороняемся изо всех сил. Вот почему мы на удивление мало знаем о причинах одного из важнейших, постоянно повторяющихся явлений нашей биографии и мира переживаний. Так вырисовывается существенный аспект страха: когда его нет, он слишком далек, чтоб быть понятным, т. е. доступным, и мы всячески избегаем как-то менять ситуацию. Ведь включить его в сферу понимания — значит подвергнуться ему. А когда он овладевает нами, невозможно соблюсти дистанцию, позволяющую судить о нем. Наши мысли, чувства, действия подчинены страху, мобилизованы на защиту от него. Теперь он слишком близок, чтоб быть понятным! Мы можем изобретать способы перескочить через него, набраться мужества и пересилить, подавить, рассеять его, напасть на предмет или существо, которые, по нашему мнению, в нем повинны, и оттолкнуть их; мы убегаем назад или вперед, делаем все возможное, чтобы спастись, — но когда в обычной жизни нам случается смотреть на него, на сам страх (в отличие, заметьте, от опасности, коей он, вероятно, и вызван)?

«Человека охватывает смятение. (Он) не способен действовать логично. Общее возбуждение охватывает душу и передается телесным функциям. (Нередко) мы даже не знаем, почему нас обуял страх. Мы капитулируем перед ним так же, как перед болью», — пишет Карл Кёниг1. А Алоис Хиклин отмечает, что страх «(подводит) человека к тому, чего пока нет, к „ничто“»2. Возможно, поэтому нам так трудно посмотреть ему в лицо. Он словно нападает на нас сзади и вынуждает заглянуть в «бездну неведомого» (Кёниг). «Страх разоблачает ничтожество», — говорил Хайдеггер. Самого себя он не разоблачает. Мы знаем, что он с нами творит, но не знаем, откуда он, из каких сил соткан, где живет и что делает, пока не обременяет нашу сознательную душевную жизнь. Ведь едва ли можно допустить, что в момент своего появления страх всякий раз создается заново, а значит, должен где-то подспудно присутствовать постоянно. Андре Мальро принадлежит такая фраза: «Страх можно обнаружить в себе всегда. Нужно лишь поискать поглубже».

Здесь стоит поостеречься необдуманных возражений. Если, к примеру, я знаю, что мне предстоит разговор с человеком, который, скорее всего, станет задавать неприятные вопросы или упрекать меня, и по мере приближения этого дня во мне нарастает страх, то я определяю его по симптомам и в этом случае знаю, чем он вызван. Но что же, собственно, возникает и вызывает соответствующие симптомы — вопрос совсем другой! Какой пласт нашего бытия здесь взбудораживается? Что прикрывает эту сферу, когда мы не ощущаем страха, и почему в определенных ситуациях этот покров срывается — отчасти по понятным, отчасти по совершенно необъяснимым причинам? Распространенное представление, что страх в любой форме есть разновидность страха смерти, игнорировать нельзя: мы и сами упоминали об этом в определенной связи. Но не говорят ли примеры, подобные приведенному выше, о необходимости дифференцированного подхода? Как именно «присутствие в страхе вины» (Хиклин), проглядывающее в нашем примере, связано со страхом смерти?

По словам Фрица Римана, у страха есть «история развития, и начинается она практически с нашего рождения»3. Карл Кёниг тоже подчеркивает, что страх «(присутствует) в каждом человеке с рождения. Он гнездится в глубинах нашей души и в определенный момент заявляет о себе». Необходимо учесть: страхи, вызываемые конкретной, непосредственной угрозой, шоком, непрерывно саднящей раной из прошлого, ситуациями, напоминающими о неизбежности и постоянной возможности смерти, и другими событиями, — это лишь нижний слой проблемы страха. Яркий пример — детские страхи. Они живут годами, хотя, во-первых, ребенок никак не соприкасается с проблемой смерти сознательно4, а во-вторых, здесь отсутствует причинно-следственная связь с тем, испытывал ли он тяжелые шоковые ситуации, жестокое обращение, несчастные случаи, болезни, недостаток внимания. Безусловно, вероятность, что подобный опыт значительно усиливает готовность к страху, практически составляет сто процентов (конечно, бывают и исключения, жизнь полна загадок), однако он не причина страха как такового. Вопрос о причине страха — не то же самое, что вопрос о причине хронической неспособности совладать с ним. Дорис Вольф рассказывает о 41-летней женщине, которая страдает тяжелыми страхами и говорит, что выросла в «чрезвычайно защищенной» обстановке, т. к. родители создавали для нее «мир безмятежности»5. Впоследствии с этой женщиной тоже не случалось ничего ужасного, но в один прекрасный день ей пришлось обратиться за помощью к терапевту и сообщить: «Все мои страхи на протяжении жизни только разрастались». В последнее время такие случаи встречаются в специальной литературе все чаще. Они показывают, что причинно-следственная цепочка «трудное детство — тяжелые страхи» слишком примитивна. Из этого наблюдения возник вопрос, в котором таится очень модная в наши дни теория. «Может ли в счастливом детстве присутствовать скрытая ловушка?» — так формулирует его Шери Картер-Скотт6.

Вот суть этой теории: поскольку связь между невротическими страхами и педагогическими ошибками не подлежит сомнению, с другой же стороны, у многих мучимых страхом людей не обнаруживается в прошлом каких-либо необычайно тяжелых биографических факторов, а у некоторых среда была и вовсе идеальной, значит, винить следует то, что до сих пор считалось желательным: любовь и опеку. Скажем, людям с выраженной «склонностью к негативному», т. е. тем, кто ощущает себя неудачниками, имеет заниженную самооценку и т. д., однако при этом не знал в детстве плохого обращения, Картер-Скотт предлагает такое объяснение: «Возможно… ваши родители… давали вам много любви и тепла», и «вы испытываете чувство вины оттого, что у вас родители были замечательные, а ваши друзья… росли в сложной семейной обстановке». Конечно, так всегда можно объяснить что угодно чем угодно.

Когда с детьми обращаются дурно, обделяют их вниманием, они, возможно, всю жизнь будут страдать страхами — это понятно и обсуждению не подлежит. И я не собираюсь оспаривать, что любовь бывает причиной излишеств в воспитании, может перерасти в нарциссическое собственничество, фатальным образом подрывающее развитие самостоятельности, если любить не умеют. Умение любить — нечто большее, чем чувство любви, колеблющееся между счастьем, страхом и болью, главное в нем — способность отпустить, предоставить свободу. Пожалуй, самое сложное для любящих родителей — соблюсти верную меру на каждой новой ступени развития ребенка, и еще никому не удавалось справиться с этой непростой задачей столь блестяще, чтобы претендовать на роль великого образца и учителя. Но все же напрашивается вопрос: каким образом тщательно оберегаемое от опасностей и невзгод детство в дальнейшем переходит в невротический страх, если вообще можно говорить о подобной связи? Зачастую все слишком упрощают. Винить большую родительскую любовь в последующих страданиях — явная бессмыслица.

Популярные представления о чрезмерной родительской заботе, атмосфере «безмятежности» как источнике последующей подверженности страхам, во-первых, оставляют нас один на один с проблемой, что именно «чрезмерно» в каждом конкретном случае, — защита и забота необходимы ребенку, причем каждому в разной степени, — а если уж на то пошло, освещают реальность лишь наполовину. Ведь имеется и весомый контраргумент: очень важно, что в сложных ситуациях всегда можно рассчитывать на помощь окружающих. Это развивает доверие, формирует уверенность в социальном окружении, а значит, и ценную способность просить о помощи и принимать ее, когда не знаешь, как быть дальше. У скольких сегодняшних людей нет именно такой уверенности!

Современная психологическая мысль винит неправильное воспитание в психологических проблемах людей с таким упорством, что не замечает ничего, что могло бы поколебать эту предпосылку. Психологи практически не отдают себе отчета в том, что находятся в плену дефектологическоого подхода, когда все связанное с исконно человеческим опытом одиночества, грусти, страха и отчаяния низводится до уровня поломки, обусловленной неправильной эксплуатацией. И пусть с точки зрения нынешних мыслительных шаблонов это звучит дико, но все-таки необходимо постепенно вновь свыкнуться с мыслью, что в серьезных проблемах человека с самим собой может и не быть ни малейшей родительской вины; что, более того, при известных обстоятельствах прекрасное, развивающее личность воспитание может стать причиной горестного опыта, связанного со стремлением к индивидуальной свободе, к более высокому — в смысле сказанного в гл. «Об истинном благополучии» — качеству жизни, чем то, какое способны обеспечить даже самые идеальные готовые внешние условия. Заметьте, я говорю: «при известных обстоятельствах». Цель данной книги — не устанавливать новые догматы, а поколебать существующие. И вообще пора прекратить делать вид, что в жизни ребенка — именно в наши дни — нет никаких иных мощных влияний, кроме родительского, и что взрослый человек обречен сражаться исключительно со своим детством!

Как-то раз в лекции о жизни Гёте Рудольф Штайнер высказал такую мысль: «человек совершает множество ошибок, необдуманно сделав своим принципом „после этого — значит, по причине этого“, „post hoc, ergo propter hoc“: если что-то за чем-то следует, то с необходимостью происходит из него как следствие из причины»7. Порой стоит это учитывать, доискиваясь до огрехов воспитания, повинных во всем, что расходится с гедонистическими претензиями на всегда приятный жизненный путь без препятствий и страданий. Там, где гедонизм не явен, он выдает себя как тайное кредо (например, в психологии) в дефектологическом подходе к жизненным событиям, которые прежде, не рискуя вызвать ничьих усмешек, называли испытаниями судьбы. Это понятие нуждается в реабилитации. Оно показывает, что тернистые пути связаны порой вовсе не с нарушениями, обусловленными неправильным воспитанием, а с эмансипаторскими прорывами «Я». Фредерик С. Пёрлз справедливо отмечает, что наша склонность отождествлять неконфликтность со здоровьем — «очень серьезный шаг назад, поскольку мы… стали испытывать болезненный страх перед болью и страданием, а в результате получили недостаток роста. Я говорю о страданиях, неразрывно связанных с ростом»8. Кто, повстречав дрожащего от страха и сомнений человека, может знать наперед, из-за чего он страдает — из-за своего детства или из-за мира, например из-за обездоленности других детей в местах, где воюют и голодают? Быть может, его боль вызвана тем, что у него особенно сильно развиты такие положительные качества, как чуткость, справедливость, правдивость, коими он обязан родителям? Разве судьба других людей не волнует «хорошо воспитанного» человека особенно глубоко? Вопросы, сплошные вопросы, игнорируемые с завидным постоянством!

Истинная эмпатия никуда не денется, если в отдельных случаях мы не станем выискивать изощренные родительские издевки, а обратимся к целенаправленным раздумьям «Я» об актуальности его бытия в мире: о боли от противоречия меж реальностью и проектом бытия. И не стоит торопиться с выводами насчет способности (или проклятия?) ощутить всю остроту этого противоречия и насчет того, о каком воспитании это говорит — благотворном или пагубном; возможно, воспитание тут вовсе ни при чем. Когда Картер-Скотт формулирует как некий закон: «Ваше нынешнее состояние — непосредственный результат того, как ваши родители обращались с вами в детстве и как вас воспитывали», я называю это одной из тех половинчатых истин, что хуже полной лжи. Антропософия предлагает подойти к данному комплексу вопросов непредвзято, поразмыслить, так ли уж абсурдна, как считается сегодня, мысль, что человек, ребенок приходит на землю не безликим скоплением клеток с той или иной наследственной предрасположенностью, а индивидуальностью с собственной, связанной с прошлыми биографиями судьбой и, следовательно, с собственными целями развития, намеченными еще до рождения. Быть может, он приносит с собой и склонность к страху, и это не вина родителей, а вопрос, просьба ребенка к ним: вот проблема, с которой я пришел в мир и с которой нужно разобраться. Вы поможете мне?9

Похожие работы

Философия как наука, история философии

Скачать

700885

0

0

... двадцати томов. Гегель — последний философ, попытавшийся обобщить в собственной философии все знания, все науки, существовавшие в его эпоху. Он построил грандиозную философскую систему, которая включала в себя логику, этику, эстетику, философию природы, философию духа, философию истории, философию права, философию религии, историю философии. Сущностью мира для Гегеля является мировой разум, ...

Русское народное творчество, как средство нравственного эмоционального развития дошкольника

Скачать

53176

0

0

... , наполненной яркими впечатлениями,  интересными делами, радостью творчества.    3.4 Отслеживание влияния сказочного жанра народного творчества на ум и душу ребенка. Для отслеживания эффективности работы по нравственному и эмоциональному развитию детей я использую методики, позволяющие  фиксировать уровень развития нравственного сознания, нравственных чувств,  нравственного поведения, ...

Сон как метод отражения и постижения действительности в творчестве Ф.М. Достоевского

Скачать

108701

0

0

... добра и правды. Это писатель, который учит нас понимать жизнь в ее непрерывном развитии, обновлении и гармонии. Введение   Тема моего проекта – «сон как метод отражения и постижения действительности в творчестве Ф.М. Достоевского. (На материале романа «Преступление и наказание»). Меня привлекает филологический анализ художественного текста, который дает возможность постичь глубинный смысл ...

Формирование экологической культуры как фактор социализации личности средствами народной педагогики

Скачать

204737

8

6

... личный опыт школьника, поможет осознать смысл не только личного опыта, но и опыта общественных отношений, и тем самым ускорит формирование личности в экологической культуре школьника. Особое место в формировании экологической культуры средствами народной педагогики должна занять организация экологической деятельности школьника. Любая деятельность может при определенных условиях способствовать ...