Синтаксические особенности научных текстов Л.В. Щербы

План

 

Введение

Глава 1. Теоретические и лингвистические основы описания научных трудов Л.В. Щербы

§ 1. Теоретические основы описания научных текстов в современной лингвистике

§ 2. Своеобразие научных текстов Л.В. Щербы

Глава 2. Синтаксический анализ научных текстов Л.В. Щербы

§ 1. Словосочетание и простое предложение в научных трудах Л.В. Щербы

§ 2. Экспрессивный синтаксис Л.В. Щербы

Заключение

Список использованной литературы

Приложение

Введение

Актуальность настоящего исследования определяется, с одной стороны, общей тенденцией научных исследований, характеризующейся комплексным рассмотрением природы того или иного языкового явления в триединстве его структурных, семантических и прагматических особенностей, и, с другой стороны, признанием существования синтаксических особенностей в трудах Щербы, в связи с ее возрастающей ролью как средства коммуникации в современном обществе. Кроме того, изучение данного вопроса представляет огромный интерес и практическую значимость в рассмотрении теории построения современного русского языка.

Объектом данного исследования является совокупность синтаксических особенностей научных текстов Л.В. Щербы. Предметом исследования выступает выявление и описание синтаксических особенностей научных текстов Л.В. Щербы, а также детальное их изучение в контексте текстов научного стиля. Целью данной работы является изучение теоретических основ описания научных трудов Л.В. Щербы, выявление и описание основных синтаксических особенностей в научных трудах Л.В. Щербы.

В соответствии с поставленной целью в работе решаются следующие задачи:

- кратко рассматривается и характеризуется его научная деятельность на различных этапах его жизни;

- изучаются теоретические и лингвистические основы описания научных трудов Л.В. Щербы;

- изучается вопрос об особенностях функционирования словосочетания и простого предложения в научных трудах Л.В. Щербы;

- изучаются особенности функционирования сложных предложений в научных трудах Л.В. Щербы;

-. детально характеризуется экспрессивный синтаксис Л.В. Щербы.

В ходе решения поставленных в настоящей работе задач и целей используется целый комплекс методов научного анализа и приёмов обработки фактологического материала, таких как: комплексный метод, описательный метод, сопоставительный метод, метод компонентного анализа, метод контекстуального анализа, статистический метод.

Теоретическая значимость исследования заключается в том, что анализ синтаксических особенностей русского языка, а также изучение проблемы диагностирования речевого поведения авторов научных текстов вносит определённый вклад в теорию прагмалингвистики, психолингвистики и, тем самым, способствует изучению особенностей речевой деятельности и речевого поведения русских авторов научных текстов, расширяя понимание психолингвистического и прагмалингвистического аспектов.

Практическая ценность данного исследования состоит в том, что основные положения дипломной работы могут составить основу содержания спецкурсов по общему языкознанию, русистике, романистике, славистике, лексикографии, педагогики.

Структура работы: Дипломная работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованной литературы и приложений.

Во введении раскрывается актуальность темы исследования, определяется цель и задачи исследования, указывается степень научной новизны предлагаемой концепции анализа, раскрывается ее теоретическая значимость и практическая ценность, даётся представление о материале и методике его исследования.

В первой главе работы собраны и детально изложены основные теоретические и лингвистические основы описания научных трудов Л.В. Щербы; во второй главе представлен синтаксический анализ научных текстов Л.В. Щербы, в ней описываются особенности функционирования словосочетания, простого и сложного предложений в ткани научного текста, особое внимание уделяется экспрессивному синтаксису Л.В. Щербы.

В заключении лаконично представлены основные результаты исследования и намечены перспективы дальнейшего описания данной проблемы.

В списке использованной литературы дан перечень имеющейся лингвистической литературы, указаны текстовые и лексикографические источники работы.

Приложение 1 представляет собой перечень опорных схем и таблиц, использованных в работе, приложение 2 включает в себя план-конспект урока русского языка в 7 классе общеобразовательной школы на тему «Научный стиль, стилевые черты и лингвистическое своеобразие».

Глава 1. Теоретические и лингвистические основы описания научных трудов Л.В. Щербы

 

§ 1. Теоретические основы описания научных текстов в современной лингвистике

Щерба Лев Владимирович (1880-1944), российский языковед, академик АН СССР (1943). Глава Ленинградской фонологической школы. Труды по проблемам общего языкознания, русистики, романистики, славистики, лексикографии, педагогики.

Как и его учитель И.А. Бодуэн де Куртенэ, Л.В. Щерба стоит на рубеже двух эпох в развитии науки о языке — старой, которую можно условно назвать «младограмматической», и новой, связанной на Западе с «Курсом общей лингвистики» Ф. де Соссюра и с направлениями европейского структурализма. От языкознания второй половины XIX в. идет и у Бодуэна, и у Щербы психологизм — общая черта многих лингвистов того времени, как и провозглашенное младограмматиками (но не всегда на практике осуществлявшееся ими) обращение к живому языку, к устной речи, к «говорящему человеку». Но и Бодуэн, и Щерба прокладывают новые пути — пути функционального подхода к языку, к его единицам и их системным связям, т. е. того подхода, который получил дальнейшее развитие в концепциях Пражского лингвистического кружка, а затем у А. Мартине, Э. Косериу и других представителей «функциональной лингвистики» и в работах многих советских лингвистов — В.В. Виноградова, Московской фонологической школы, в значительной степени А.И. Смирницкого и др.

Бодуэн формулирует идею «двоякого деления человеческой речи» и создает учение об основных единицах языка и лингвистического анализа; Щерба, развивая мысль Бодуэна «о связи фонетических представлений с представлениями морфологическими, синтаксическими и семасиологическими», кладет эту связь в основу определения фонемы. Тем самым понятие фонемы впервые получает то, еще отсутствующее у Бодуэна существенное уточнение, с которым оно и входит затем в мировую науку.

Если в работах Бодуэна «встречается только намек на разграничение языка и речи», то Щерба создает свое учение о трояком аспекте языковых явлений, своеобразно перекликающееся со знаменитой соссюровской антиномией la langue—la parole, но в некоторых отношениях более плодотворное, чем учение Соссюра, в частности в качестве основы современных психолингвистических исследований речевой деятельности, проблем усвоения языка, проблем понимания и т. д. и для сформулированного уже Щербой принципа лингвистического эксперимента, ставшего особенно актуальным для почти всех областей языковедения второй половины нашего века. Отметим также, что, четко различая синхронический и диахронический аспект в исследовании языка, Л.В. Щерба, как и Бодуэн, никогда не считал, что «историческое» и «актуальное» разделены в самом языке непроходимой пропастью, и всегда видел тесную связь между ними. В этом вопросе точка зрения Л.В. Щербы сходна не столько с жесткой позицией Ф. де Соссюра, сколько с более гибкой позицией Пражского лингвистического кружка и, конечно, большинства современных советских языковедов.

Щерба кладет начало такой лингвистической дисциплине XX в., как теория лексикографии, в значительной мере — исследованиям интерференции при языковом смешении, как и современной научной методике преподавания иностранных языков. Сейчас, когда прошло более трех десятилетий после кончины Л.В. Щербы, мы видим, что во многих отношениях его вклад предстает еще более весомым и значительным, чем это могло казаться 20—30 лет тому назад. К трудам Щербы еще долго будут обращаться языковеды и находить в них все новые и новые грани, попеременно выступающие на передний план в меняющемся свете все новых и новых научных задач.

Характерной чертой ранних работ Л.В. Щербы был психологизм. В «Русских гласных» он говорит, прежде всего о «психологическом анализе» понятия фонемы; в предисловии к «Восточнолужицкому наречию» он пишет, что его книга «является попыткой всестороннего, по возможности исчерпывающего, психологического описания говора».

Для оценки этой черты щербовских работ можно было бы воспользоваться следующими его словами, сказанными о Бодуэне: «Мне кажется, что психологизм Б. легко вынуть из его лингвистических теорий — и все в них останется на месте». Было бы, однако, совершенно неверно трактовать эти слова слишком упрощенно. Психологизм Л.В. Щербы, как и Бодуэна, не ограничивался частым обращением к психологической терминологии. Не следует забывать того, что в университетские годы Л.В. Щерба много занимался психологией и что капитальный труд В. Вундта о языке многие годы был у него настольной книгой. [7,68]

Психология была для Л.В. Щербы средством, которое, по его представлению, позволяло ему через языковое сознание носителей языка лучше познать сущность языка и раскрыть его структуру. Именно в сознании человека он находил инвариантные единицы, которые реализуются в речи в виде множества вариантов. Психологическую природу этих инвариантных единиц (представлений) он противопоставлял физической природе их реализаций в речи. Если учесть, что инвариантность соответствующих единиц Л. В. определял, основываясь на тождестве их языковых функций, то за таким пониманием языковых явлений нетрудно увидеть противопоставление языка и речи, а в таком случае за психологической оболочкой щербовских высказываний обнаруживается собственно лингвистическое содержание, которое легко освобождается от этой оболочки. Однако сам Л.В. Щерба в то время скорее отождествлял психическое и языковое. [12,51]

Психологическая установка хорошо сочеталась у Л. В. с задачей синхронического изучения живой устной речи, которая стояла перед ним в период его занятий восточно-лужицким наречием. Только изучая языковые процессы, протекающие в сознании человека, можно, как думал Л.В. Щерба, дать адекватное описание синхронного состояния языка и избежать привнесения в такое описание «каких-либо чуждых ему категорий, не имеющих основания в психике говорящего». В описательной части мне нет дела до истории; меня интересует лишь то, как чувствуют и думают говорящие», — писал он там же. Однако синхронное состояние языка представлялось Л.В. Щербе не статическим, а динамическим, поэтому он утверждал, что «хорошее психологическое описание данного языка в данный момент времени само по себе дает понятие о ближайшем его прошлом и возможном будущем».

Если попытаться резюмировать все сказанное выше и сформулировать в одной фразе теоретическую позицию раннего Л.В. Щербы, то такой фразой будет: вне человека и без человека понять язык невозможно.

Научное творчество Л.В. Щербы было очень разнообразным. Он писал и на общелингвистические темы, в частности общефонетические, и о различных аспектах отдельных языков (главным образом русского), и о звуковом строе языков (русского, французского), и о лексикографии, и о методике преподавания иностранных языков, и о графике и орфографии. [16,73]

Широта лингвистических интересов, глубина и оригинальность развивавшихся Л.В. Щербой идей выдвинули его в первые ряды советских языковедов. Его общелингвистические взгляды были полное всего изложены им в статье «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании», опубликованной к 1931 г., и в работе «Очередные проблемы языкознания», которую он не успел закончить и которая была напечатана уже после его смерти. Первая была результатом глубокого пересмотра Щербой унаследованной им от Бодуэна психологической трактовки языка и соответствующих методов его изучения. Пересмотр этот заключался не в прямой критике старых взглядов, а в поисках внутренних особенностей, присущих объекту языковедения, которые могли послужить основанием для этих взглядов.

Важнейшим положением, выдвигаемым здесь Щербой, было различение речевой деятельности, языковой системы и языкового материала. При этом на первом месте стоит речевая деятельность, т. е. процессы говорения и понимания; она возможна благодаря наличию второго аспекта — языковой системы, т. е. словаря и грамматики, которые не даны в непосредственном опыте, «ни в психологическом, ни в физиологическом», а могут выводиться только из языкового материала, т. е. «совокупности всего говоримого и понимаемого в определенной конкретной обстановке в ту или другую эпоху жизни данной общественной группы». [18,71]Таким образом, в языковой системе мы имеем «некую социальную ценность, нечто единое и общеобязательное для всех членов данной общественной группы, объективно данное в условиях жизни этой группы».[43,56] Психофизиологическая речевая организация индивида является лишь проявлением языковой системы. «Но само собой разумеется, — пишет Щерба, — что сама эта психофизиологическая речевая организация индивида вместе с обусловленной ею речевой деятельностью является социальным продуктом». [43,61]

Весьма существенным для концепции Щербы является то, что в отличие от Соссюра, рассматривавшего язык и речь как хотя и связанные между собой, но независимые сферы, Щерба говорил об аспектах лишь искусственно разграничиваемого единого целого, [21,90] «так как очевидно, — писал он, — что языковая система и языковой материал — это лишь разные аспекты единственно данной в опыте речевой деятельности, и так как не менее очевидно, что языковой материал вне процесса понимания будет мертвым, само же понимание вне как-то организованного языкового материала (т. е. языковой системы) невозможно». [21,106]

Владение языковой системой позволяет говорящему создавать и понимать тексты хотя и по определенным правилам, «но зачастую самым неожиданным образом». Щерба подчеркивает при этом важность содержательной стороны. При создании текстов действуют, читаем мы, «не только правила синтаксиса, но, что гораздо важнее, — правила сложения смыслов, дающие не сумму смыслов, а новые смыслы...». [27,83]

«Если бы наш лингвистический опыт, — писал Щерба в другой работе, — не был упорядочен у нас в виде какой-то системы, которую мы и называем грамматикой, то мы были бы просто понимающими попугаями, которые могут повторять, и понимать только слышанное». [27,85]

В статье «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании» Щерба подвергает критике свои старые работы, касающиеся субъективного метода (в частности, метода самонаблюдения). Он настаивает на необходимости эксперимента в лингвистических исследованиях, ванжность которого подчеркивается уже самим названием статьи. Только эксперимент может дать в руки лингвиста «отрицательный языковой материал», который характеризуется Щербой следующим образом: «... в "текстах" лингвистов обыкновенно отсутствуют неудачные высказывания, между тем как весьма важную составную часть "языкового материала" образуют именно неудачные высказывания с отметкой "так не говорят", которые я буду называть "отрицательным языковым материалом". Роль этого отрицательного материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании, насколько мне известно». [13,56]

Эксперимент, по Щербе, — это самый надежный путь для проникновения в сущность языка, в идиоматичность отдельных языков. Именно признанием преимущества экспериментальных методов, неприменимых при анализе старых текстов, объясняется тот интерес Щербы к исследованию живых языков, который столь для него характерен.

Статья «Очередные проблемы языковедения», частично перекликающаяся с рассмотренной выше статьей «О трояком аспекте языковых явлений», посвящена главным образом выяснению принципов адекватного описания языков, построения грамматик и словарей, которые бы, по словам Щербы, «отвечали языковой действительности и которые были бы свободны от всяких традиционных и формалистических предрассудков». [8,69] Созданию «действительно хороших описаний» мешает то, что лингвисты находятся под влиянием латинской грамматики, «от которой они лишь с великим трудом и только очень постепенно освобождаются», «и изучаемый язык в той или иной мере воспринимается ими в рамках и категориях родного».[8,75]

Познание структуры человеческого языка, вообще являющейся, как об этом часто говорил Л.В. Щерба, единственным предметом языковедения как науки, требует изучения не только языков культурных народов. «Три типа языков, — читаем мы в той же статье, — нуждаются в первую голову в "беспредрассудочном" изучении. Это, во-первых, языки племен, стоящих на низком уровне развития... Во-вторых, требуют пристального изучения языки жестов... Третий тип языков, который, по-моему, нуждался бы в пристальном изучении, — это язык всевозможных афатиков». [36,117]. Как и всегда, Щерба отмечал и практическое значение исследования подобных языков.

Большое место занимает в рассматриваемой статье проблема содержания описательной грамматики, в связи с чем стоит разграничение грамматики и лексики, которое, по Щербе, характеризуется следующим образом: «... все индивидуальное, существующее в памяти как таковое и по форме никогда не творимое в момент речи, — лексика..., все правила образования слов, форм слов, групп слов и других языковых единств высшего порядка — грамматика». Вместе с тем лексика не представляет собой нечто беспорядочное: напротив, Щерба пишет о «системе лексики» и о «правилах словаря».

Важным моментом в концепции Щербы является, далее, различение активной и пассивной грамматики, которое развивается им особенно подробно в работах по методике преподавания иностранных языков. [35,116]

Широкий отклик получило в нашем языковедении учение Щербы о частях речи. Он считал, что оно должно составлять особый отдел грамматики, который он предлагал назвать «лексические категории». По мысли Щербы, в нем должны найти себе место «не только такие общие категории, как существительные, прилагательные, глаголы», но и «такие категории, как безличность... и категория грамматического рода».¹⁶ Такой своеобразный подход к учению о частях речи связан с тем, что Щерба видел в нем не классификацию слов, а объединение их в очень общие категории, определяемое различными, но в первую очередь семантическими факторами.

Л.В. Щерба почти не оставил исследований диахронического характера, но его высказывания по соответствующим проблемам представляют несомненный интерес. Он говорил о том, что язык находится «все время в состоянии лишь более или менее устойчивого, а сплошь и рядом и вовсе неустойчивого равновесия», что «всегда и везде есть факты, которые грызут норму». [41, 83]

Вслед за своим учителем Бодуэном де Куртенэ Л.В. Щерба придавал большое значение фактору смешения языков. В своих работах он много раз обращался к проблеме двуязычия. Смешение, по его мнению имеющее социальную природу, лежит и в основе эволюции языков. Он писал: «... капитальнейшим фактором языковых изменений являются столкновения двух общественных групп, а следовательно, и двух языковых систем, иначе — смешение языков»; и далее: «Так как процессы смешения происходят не только между разными языками, по и между разными групповыми языками внутри одного языка, то можно сказать, что процессы эти являются кардинальными и постоянными в жизни языков». [9,80]

Нетрудно увидеть, что ряд изложенных выше идей Л.В. Щербы, как это недавно отмечали О.С. Ахманова и С.Д. Кацнельсон, во многом предвосхитили и основные положения и методы (в их принципиальном аспекте) новейших лингвистических направлений, в частности порождающей грамматики и трансформационного метода Н. Хомского. [9,101]

В области фонологии Щерба известен как один из создателей теории фонемы. Ему принадлежит первый в истории науки специальный анализ понятия фонемы как словоразличительной и морфеморазличительной единицы, противопоставленной оттенку (варианту) как единице, не обладающей такой дистинк-тивной функцией. Такому анализу было посвящено введение к магистерской диссертации Щербы, опубликованной в 1912 г. под названием «Русские гласные в качественном и количественном отношении». В это время на Западе никто еще не писал о фонеме, а Щерба, хотя иногда и в очень сжатом виде, рассмотрел все важнейшие проблемы фонологии, которые и до сих пор волнуют исследователей.

Щерба начинает анализ понятия фонемы с показа того, что к понятию отдельного звука говорящие приходят только через фонему благодаря ее связи со смысловыми единицами языка. Проблему членения потока речи он считал важнейшей и труднейшей проблемой фонологии до конца своей жизни. В своих лекциях по общей фонетике, читанных им в Ленинградском университете во второй половине 30-х годов, Щерба постоянно возвращался к этой мысли. В записях лекций, сделанных одной из ближайших учениц Льва Владимировича — И.П. Сунцовой, — имеются такие строки: «Когда говорят о фонемах, обычно говорят о сравнении фонем друг с другом. Наиболее трудное в вопросе о фонеме то, как мы делим на фонемы»; и далее: «Первый вопрос, связанный с фонемой, это вопрос о делимости звуковых рядов на части». В другой лекции мы читаем: «Надо себе представлять, что реально дано нам в языке: речевой поток; звуков речи нет. Вот делится на в, о, т, т. е. на элементы в результате анализа. Звуки получаются в результате анализа потока». В опубликованном уже после смерти Щербы введении к академической «Грамматике русского языка» он писал: «... ничто не отделяет один звук от другого, с ним в речи соседящего... Однако поскольку отдельные звуки речи служат для различения смысла слов... и поскольку отдельные звуки могут иметь самостоятельное значение... постольку справедливо будет все же сказать, что всякая речь распадается на отдельные звуки или состоит из отдельных звуков. Лингвистическая природа отдельных звуков речи и определяется тем, что каждый из них может что-то значить в данном языке, и термин фонема введен именно с целью подчеркнуть это обстоятельство». [33,87]

В «Русских гласных» Щерба остановился и на вопросе о неделимости фонемы. Поводом для этого ему послужили наблюдения над акустическим характером отдельных гласных, в частности гласного а из слова ад. Хотя Лев Владимирович пользовался с нашей современной точки зрения примитивнейшими приборами, ему удалось показать, что этот гласный состоит из шести следующих друг за другом и различающихся в акустическом отношении элементов. И если, тем не менее для русского языка и для его носителей этот гласный продставляет собой одну единицу, одну фонему, то только потому, что со смысловой точки зрения подобные звуковые единицы никогда не членятся в русском языке.

Н.С. Трубецкой в «Основах фонологии» (М., 1960) тоже начинает фонологический анализ с вопроса о разложении сложных фонологических единиц на далее неделимые единицы — фонемы (при этом он цитирует соответствующее определение фонемы Щербы).

Однако вследствие того, что в качестве фактора, обусловливающего членение, Трубецкой принимал противопоставление, т. е. тот же фактор, который, по его мнению, действует при парадигматической идентификации фонемы, его последователи и не заметили чисто лингвистического характера проблемы сегментации речи и не уделили ей достаточного внимания. Более того, можно сказать, что в фонологии фактически считалось, что сегментация речи задана ее артикуляторно-акустическими характеристиками.

Ставшие широко известными в последние годы результаты электроакустических исследований полностью подтвердили наблюдения Щербы и сделали очевидным, что сегментация на отдельные звуки по физическим или физиологическим признакам невозможна, что членение на фонемы — это результат лингвистического членения. Благодаря этому более чем через полвека после Щербы проблема сегментации стала привлекать к себе пристальное внимание фонологов. Достаточно сказать, что на 8-м Международном фонетическом конгрессе, состоявшемся в 1971 г. в Монреале, этой проблеме были посвящены не только два доклада, представленные советскими фонологами, но и доклад главного редактора международного журнала «Phonetica» г. Пильха.

Большое значение имела для дальнейшего развития теории фонемы отчетливая формулировка различия между понятиями фонемы и оттенка, основывающегося на чисто функциональном критерии, чем подчеркивалось, что единство оттенков одной фонемы обусловлено не их фонетическим сходством, а невозможностью различать слова и формы слов в данном языке. В этой связи хотелось бы отметить, что Щерба, очевидно, понимал, что это не легко будет принять его читателю. Ведь А. И. Томсон, выдающийся русский фонетик начала XX в., утверждал, что разные по характеру к потому осознаются как один и тот же согласный, что они более сходны между собой, чем с т или любым другим согласным. Поэтому Щерба не ограничивается ставшим впоследствии хрестоматийным примером с двумя е в русском и французском языках, а приводит еще семь примеров, которые показывают, что одно и то же звуковое различие может иметь в разных языках разное фонологическое значение. [5,95]

Впоследствии, когда Щерба прочел в «Руководстве к фонологическим описаниям» Трубецкого следующее правило: «Если два акустически или артикуляторно родственные между собой звука какого-нибудь языка никогда не встречаются в одном и том же звуковом окружении, то они являются комбинаторными вариантами одной фонемы», — он подчеркнул слово «родственные» и написал на полях: «плохо!». Сам Щерба считал, что не акустическое сходство, а чередование в пределах одной морфемы объединяет два звука, находящихся в отношении дополнительной дистрибуции, в одну фонему. [5,98]

Нужно, кроме того, подчеркнуть, что Щерба считал основной функцией фонемы не различительную способность, а хотя бы потенциальную возможность быть связанной со смыслом. Об этом свидетельствуют следующие обстоятельства:

1) определение фонемы в «Русских гласных.», которое гласит: «Фонемой называется кратчайшее общее фонетическое представление, способное ассоциироваться со смысловыми представлениями и дифференцировать слова»;

2) следующие слова из «Очередных проблем»: «В языке утилизируются звуки не просто как физические или физиологические явления, а как элементы языка, имеющие или по крайней мере могущие иметь значение»;

3) формулировка, которую мы находим во введении к «Грамматике русского языка»: «Лингвистическая природа отдельных звуков речи и определяется тем, что каждый из них может что-то значить в данном языке, и термин фонема введен именно с целью подчеркнуть это обстоятельство».

Нельзя не отметить того, что и в нашей лингвистике, не говоря уже о зарубежной, до сих пор не оценена по достоинству последовательно лингвистическая трактовка фонемы, как она предстает перед нами в теории фонемы Щербы. А вместе с тем она остается и сейчас единственной теорией, которая ни при синтагматической, ни при парадигматической идентификации фонемы никогда не отступает от лингвистических критериев.

Заканчивая рассмотрение основных фонологических идей Л.В. Щербы, хочется вспомнить и то немногое, что можно найти у него относительно диахронической фонологии. В «Русских гласных» им было высказано такое положение: «Вообще говоря, фонетическая история языка, в известной части, сводится, с одной стороны, к исчезновению из сознания некоторых фонетических различий, к исчезновению одних фонем, а с другой стороны, к осознаванию некоторых оттенков, к появлению других новых фонем»

Интересно отметить и то, что в статье «К личным окончаниям в латинском и других италийских диалектах» Щерба отвергает фонетический путь развития и отдает предпочтение морфологическому, о чем подробно писал В. В. Виноградов.

В 1924 г. Лев Владимирович избирается членом-корреспондентом АН СССР и входит в состав словарной комиссии сначала как научный сотрудник первого разряда, а затем как товарищ председателя комиссии. К этому времени относится начало его лексикографических штудий, чему Л. В. отдается с увлечением и что станет отныне одной из его любимых тем. Как и всегда, Л. В. подводит теоретическую базу под свою практическую работу над словарями, сначала русским нормативным (академическим), так как он разрабатывает в качестве сотрудника словаря АН его часть (от и до идеализироваться), а затем и русско-французским переводным словарем. Свои постоянные размышления на эту тему он изложил в статье «Опыт общей теории лексикографии», являющейся плодом его интенсивной — как практической, так и теоретической — работы по лексикографии. Это объединение практики и теории является характерным для научной деятельности Л.В. Щербы. Как говорит К.С. Истрина в статье «Л.В. Щерба как лексикограф и лексиколог», «практическая по общему своему характеру работа перерастает в научную работу, выдвигающую широкие научные проблемы и устанавливающую опорные теоретические положения, на которых она строится». [4, 86]

Главная мысль, лежащая в основе этой деятельности, — детальное изучение, «глубокая продуманность соотноше-н и и, которые определялись для него той внутренней сущностью, той идеей основного значения, из которой развивались подчас многообразные и тонкие оттенки, которая служила основой образа. Поиски и установление линии развития каждого отдельного значения, приводящего к переносному и образному употреблению слова, составляли сущность работы». [28,137]

Руководствуясь этой мыслью, Л.В. Щерба и писал свои статьи в русском академическом словаре, которые здесь невозможно дать; интересующиеся могут их посмотреть в соответственном выпуске словаря.[28,141]

Теми же принципами руководствовался Щерба и при написании русско-французского словаря. Многогранная семантическая структура слова особенно ярко видна при сравнении двух разных языков, так как в результате их различного исторического развития она почти никогда в них не совпадает. В этом словаре Щерба чрезвычайно тщательно разрабатывал систему значений и их оттенков в русских словах и пытался подобрать к ним соответственные французские переводы. В предисловии к словарю (см. стр. 304–312 этой книги) есть много убедительных, ярких примеров, показывающих несоответствие русских и французских понятий, выражаемых словами.

Попутно хотелось бы отметить роль примеров, которые Л. В. считал наиболее прямым средством для понимания его мысли. Почти каждое русское мало-мальски семантически сложное слово подвергалось Щербой пересмотру, устанавливалось его основное значение и различного рода ответвления, а затем проводился так называемый эксперимент, как говорил Щерба, т. е. перебирались всевозможные русские контексты и их переводы на французский язык. В результате этой интересной, но очень кропотливой работы появлялись словарные статьи с различными семантическими подразделениями слов в русском языке и их французскими переводами со стилистическими и другими пометами. Особенно тщательно Щерба пересматривал русские предлоги и союзы, их значения и подбирал соответственные переводы.

Известный французский славист и русист Люсьен Теньер, ознакомившийся со словарем еще в процессе работы над ним, сказал в своей статье (опубликованной значительно позже), что «словарь совершенно освободился от влияния традиций и вполне заслуживает названия "современного"». [3,58]

Из этого, несомненно не вытекает, что словарь не имеет пробелов, не вполне удачных переводов и т.д. Его дальнейшее совершенствование и явилось задачей следующих изданий.

Как уже было сказано, Щерба на основе практической работы над словарями (а точнее — параллельно с ней) построил и теорию лексикографии, которую он излагал сначала в докладе прочитанном на заседании Отделения литературы и языка АН СССР в 1939 г., а затем развил в уже упомянутой статье «Опыт общей теории лексикографии».

Щерба разбирает основные типы словарей, различные противоположеиия их. Особенно любопытны его рассуждения о противоположении словаря-справочника и нормативного (или академического). Нормативный словарь, по его мысли, должен с чисто лингвистической точки зрения «иметь своим предметом реальную лингвистическую действительность — единую лексическую систему данного языка». И дальше:

«... хороший нормативный словарь не придумывает нормы, а описывает ту, которая существует в языке, и уже ни в коем случае не должен ломать эту последнюю». Это чрезвычайно существенно в том случае, если норма допускает два способа выражения. «Нормативный словарь поступил бы в высшей стопени неосторожно, если бы забраковал один из них, руководствуясь чистейшим произволом или личным вкусом редактора».³⁰ И еще: «... нормализаторская роль нормативного словаря (состоит) в поддержании всех живых норм языка, особенно стилистических..., в поддержании новых созревших норм...».³¹ «Словарь-справочник в конечном счете всегда будет собранием слов, так или иначе отобранных, которое само по себе никогда не является каким-то единым фактом реальной лингвистической действительности, а лишь более или менее произвольным вырезом из нее». [49,118]

Интересна также идея Щербы о создании толковых иностранных словарей на родном языке лиц, пользующихся ими. Эту мысль он развил в противоположении пятом: толковый словарь — переводный словарь. [1,53] Как говорил Щерба: «Толковые словари предназначены в первую очередь для носителей данного языка. Переводный же словарь возникает из потребности понимать тексты на чужом языке».³⁴ Однако принципиальным недостатком этих последних является предположение об адекватности систем понятий любой пары языков, тогда как это совершенно не соответствует действительности. Многие примеры из хорошего переводного французско-русского словаря и словарей других языков, приводимые Щербой как в этой статье, так и в его предисловии к русско-французскому словарю, хорошо это показывают. Для того чтобы избежать этой опасности, необходимо, по его мысли, создать новый тип толкового, например французского, словаря на русском языке. В его основу можно было бы положить, как думал Щерба, хотя бы французский словарь Ларусса, толкования которого следовало бы перевести на русский язык. По мысли Л. В., для каждой пары языков должно быть четыре словаря: так, например, для французского и русского — два толковых (один для русского читателя и один для французского) и два переводных, также один для русского и один для француза. Однако этот замысел Л. В., очень трудный в осуществлении, так и остался невыполненным.

Остались ненаписанными и задуманные Щербой лексикологические этюды этой статьи, очень интересные, теснейшим образом связанные также с лексикографией; о них он бегло упоминает в сноске: «Дальнейшие этюды предполагается посвятить природе слова, его значению и употреблению; его связям с другими словами того же языка, благодаря которым лексика каждого языка в каждый данный момент времени представляет собою определенную систему, и, наконец, построению словарной статьи в связи с семантическим, грамматическим и стилистическим анализом слова». [12,76]

Интерес Щербы к методике преподавания зародился еще в начале его научной деятельности. В связи со своей педагогической работой он начал заниматься вопросами преподавания русского языка, но вскоре его внимание привлекает также методика преподавания иностранных языков: говорящие машины (его статья 1914 г.), разные стили произношения, что играет в преподавании важную роль (статья 1915 г.), и т. д. Занимается он и отличиями французской звуковой системы от русской и пишет об этом в 1916 г. статью, послужившую как бы зародышем его «Фонетики французского языка». В 1926 г..появляется его статья «Об общеобразовательном значении иностранных языков», вышедшая в журнале «Вопросы педагогики» (1926, вып. I), где находим — опять-таки в зародыше — те теоретические идеи Щербы, которые он развивал в дальнейшем в течение всей своей научной жизни. Наконец, в 1929 г. выходит его брошюра «Как надо изучать иностранные языки», где он ставит ряд вопросов, касающихся изучения иностранных языков взрослыми. Здесь, в частности, он развивает (в плане методики) теорию о словарных и строевых элементах языка и о преимущественной важности знания строевых элементов.

В развитии этого интереса Щербы сыграл большую роль и его учитель И.А. Бодуэн де Куртенэ, хотя и не оставивший ничего специально касающегося методики преподавания иностранных языков, но питавший глубокий интерес к живому языку, который побуждал его, как говорит Л. В., «поощрять у своих учеников занятия тем или другим видом приложения своей науки к практике». [37,114]

Важность изучения иностранных языков в средней школе, их общеобразовательное значение, методика преподавания, а также и изучение их взрослыми все больше привлекают внимание Щербы. В 30-е годы он много думает над этими вопросами и пишет ряд статей, в которых высказывает новые, оригинальные мысли. В начале 40-х годов, во время войны, находясь в эвакуации, по плану Института школ Щерба начал писать книгу, являющуюся результатом всех его размышлений над методикой преподавания иностранных языков; это как бы сгусток его методических идей, которые возникали в течение всей его научной и педагогической деятельности — на протяжении тридцати с лишним лет. Он не успел ее закончить, она вышла из печати через три года после его смерти, в 1947 г.

Как лингвист-теоретик, Щерба не разменивался на методические мелочи, на различные приемы, он старался осмыслить методику путем приобщения ее к общему языкознанию, старался заложить в ее базу важнейшие идеи общей лингвистики. Книга эта представляет собой не столько методику преподавания языка в средней школе (хотя и школьный учитель может извлечь из нее для себя много полезного), сколько общие вопросы методики, как и сказано в подзаголовке. Щерба говорит: «В качестве лингвиста-теоретика я трактую методику преподавания иностранных языков как прикладную отрасль общего языковедения и предполагаю вывести все построение обучения иностранному языку из анализа понятия "язык" в его разных аспектах». [1,90]

Основная идея Щербы состоит в том, что при изучении иностранного языка усваивается новая система понятий, «которая является функцией культуры, а эта последняя — категория историческая и находится в связи с состоянием общества и его деятельностью». [1,105]. Эта система понятий, отнюдь не являющаяся неподвижной, усваивается от окружающих через посредство языкового материала (т. е. неупорядоченного лингвистического опыта), «превращающегося, согласно общему положению, в обработанный (т. е. упорядоченный) лингвистический опыт, т. е. в язык».⁴¹ Естественно, что системы понятий в разных языках, поскольку они являются социальной, экономической и культурной функцией общества, не совпадают, это Щерба и показывает на ряде убедительных примеров. Так обстоит дело и в области лексики, и в области грамматики.

Овладение языком заключается в усвоении определенных «лексических и грамматических правил» данного языка, хотя и без соответственной технической терминологии. Щерба подчеркивает и доказывает важность различения в грамматике, помимо строевых и знаменательных элементов языка, о чем уже говорилось (см. стр. 19–20), так называемой пассивной грамматики и активной. «Пассивная грамматика изучает функции, значения строевых элементов данного языка, исходя из их формы, т. е. внешней их стороны. Активная грамматика учит употреблению этих форм». [15,76]

Эта чрезвычайно интересная мысль Щербы, хотя и получила отклик в работах по машинному переводу, остается не реализованной до сих пор. Для этого требуется создать целеустремленные пассивные и активные грамматики для каждого языка (что далеко не просто), а также ввести соответствующее разграничение в методику преподавания, обычно смешивающую эти два разных подхода.

Чрезвычайно интересны также мысли Щербы о чистом и смешанном двуязычии, чему он посвятил статью, написанную еще в 1930 г. для узбекского журнала, напечатанную на узбекском языке. Ниже приводится подлинник ее, сохранившийся в рукописи.

В методическом наследии Щербы имеется также и ряд статей по методике преподавания русского языка, например по синтаксису, по орфографии и др. В последний год жизни он читает доклад, рукопись которого, к сожалению, не сохранилась, имеются только тезисы к докладу «Система учебников и учебных пособий по русскому языку в средней школе».

Лев Владимирович обладал исключительной способностью проникновения в чужие идеи, причем не только ученых, близких ему по духу, как Бодуэн, но и более далеких по лингвистическому мировоззрению, как Шахматов, или даже совсем чуждых ему, как Фортунатов. Поэтому ему так удались помещенные в настоящем томе четыре очерка: о Бодуэне, Шахматове, Фортунатове и Мейе. Читая эти блестяще написанные очерки, мы открываем для себя важнейшие черты научного облика и своеобразие научных идей столь непохожих друг на друга замечательных языковедов.

В характеристике Бодуэна, пожалуй, самым неожиданным для своего времени, — а для многих, может быть, и сейчас, — было утверждение Щербы, что «"психологизм", который проходит красной нитью через все научно-литературное творчество Б. и который он сам был склонен считать его существенной чертой, с одной стороны, был способом уйти от наивного овеществления языка (выразившегося между прочим в смешении звуков с буквами), а с другой, — реакцией против механического натурализма в языкознании».⁴⁶ И действительно, бодуэновская трактовка морфемы, его учение о чередованиях, открытие им явлений «морфологизации» и «семасиологизации» звуковых явлений, «диалектический синхронизм Б.», как его характеризовал Щерба, являются гораздо более глубокими чертами лингвистической теории Бодуэна, чем тезис о психологической сущности языка, носящий скорее декларативный характер.

Гениальность интуиции Шахматова, его огромный «объем сознания» Щерба показывает на примере его анализа форм множественного числа имен существительных мужского рода. «На этом примере, — пишет Щерба, — мне кажется, хорошо видно, как серая однообразная масса фактов под напряженным, одухотворенным взором Алексея Александровича приходит в движение, начинает группироваться, становится в определенные ряды и, наконец, выдает свои тайны».

Отдавая должное выдающимся достижениям Фортунатова в области сравнительной грамматики, которые в наше время широко известны, анализируя труды Фортунатова в области сравнительной грамматики индоевропейских языков и отмечая их выдающееся значение, Щерба говорит: «Но если в этой области некоторые крохи фортунатовской мысли все же стали всеобщим достоянием, то гораздо хуже дело обстоит с общими идеями Филиппа Федоровича о языке: они просто никому не известны». [43,72]

Для иллюстрации Щерба указывает на идеи Фортунатова об отношении между языком и диалектом, об отдельном слове и о сложных словах, о форме слов, о классах слов и о словосочетаниях, а также на идеи в области синтаксиса. Все время подчеркивая недооценку Фортунатова современниками, Щерба заканчивает свой очерк следующими словами: «Филипп Федорович был гениальным лингвистом своего времени, и только какие-то внешние обстоятельства помешали ему сделаться одним из вождей мировой науки о языке».

Несомненный интерес представляет также характеристика научного наследия Мейе, в котором Щерба больше всего ценил труды по сравнительному языковедению. Заслугой Мейе в этой области, «главным делом его жизни», Щерба считает «возврат сравнительной грамматики к филологии, из которой она и произошла, заполнение той пропасти, которая была вырыта между ними в XIX столетии».

Слова Щербы о необходимости «возврата» к филологии становятся вполне понятными в свете его теории троякого аспекта языковых явлений. Предметом филологии является ведь глубокий анализ «языкового материала» как «неупорядоченного лингвистического опыта», из которого выводится «языковая система».

Достоинством трудов Мейе Щерба считает и то, что он свои сравнительно-грамматические штудии связывает с конкретной историей того или иного языка, «что было соединено у Гримма, но что было разъединено в течение всего XIX в.». Ценил Щерба труды Мейе и за их направленность на общелингвистические проблемы, решение которых он считал основной целью всякого языковедческого исследования.

 

§ 2. Л.В. Щерба – жизненный путь лингвиста–теоретика и педагога

 

Л.В. Щерба родился 20 февраля (5 марта) 1880 г. в семье инженера-технолога. В 1898 г., по окончании гимназии в Киеве, где тогда жили его родители, Лев Владимирович поступает на естественный факультет Киевского университета, но уже в следующем году переходит на историко-филологический факультет С.-Петербургского университета, чтобы посвятить себя в дальнейшем преподаванию русского языка и литературы, о чем мечтал с юношеских лет (так он писал в одной из автобиографий). В 1903 г. Л.В. Щерба кончает университет и И. А. Бодуэн де Куртенэ, под руководством которого он занимался, оставляет его при кафедре сравнительной грамматики и санскрита. После сдачи магистерских экзаменов в 1906 г. Л. В. получает командировку за границу и едет в Лейпциг, а затем в Северную Италию, где самостоятельно изучает в деревне живые тосканские диалекты. Затем во время осенних каникул 1907 и 1908 гг. едет в лужицкую языковую область и по совету И. А. Бодуэна де Куртенэ занимается изучением мужаковского диалекта лужицкого языка, являющегося таким образцом, в котором выявляется взаимное влияние немецкого и лужицкого. В конце 1907 г. и в 1908 г. Л. В. живет в Париже и работает в лаборатории экспериментальной фонетики Ж. П. Руссло, изучая фонетику ряда языков и экспериментальные методы исследования. Одновременно с этим он накапливает экспериментальный материал и по фонетике русского языка для своей магистерской диссертации.

В 1909 г. Л. В. возвращается в Петербург, избирается приват-доцентом Петербургского университета и одновременно становится хранителем кабинета экспериментальной фонетики (ныне лаборатория имени Л. П. Щербы), основанного еще в 1899 г. профессором С. К. Буличем, но находившегося в запущенном состоянии. Л. В. вкладывает всю свою энергию и знания в развитие кабинета и добивается значительной дотации на приобретение необходимой аппаратуры и книг. С тех пор и до конца своей жизни, в течение тридцати с лишним лет, Л. В. неустанно развивает работу лаборатории, являвшейся его любимым детищем.

Годы с 1909 по 1916 были очень плодотворными в научной деятельности Л.В. Щербы. В 1912 г. он публикует и защищает магистерскую диссертацию «Русские гласные в качественном и количественном отношении», а в 1915 г. — докторскую «Восточнолужицкое наречие». В 1916 г. он избирается профессором Петроградского университета и находится в этой должности до эвакуации из Ленинграда в 1941 г. В этот период Л. В. участвует и в работе других учебных и научных учреждений, где он занимается организационной, педагогической и научной деятельностью, как-то: на курсах иностранных языков Бобрищевой-Пушкиной, в Петербургском учительском институте, на Бестужевских женских курсах, в Институте живого слова, в Институте истории искусств и др.

Начиная с молодых лет Л.В. стремится соединить свои теоретические изыскания с практикой в разных ее аспектах, применить их для развития культурного строительства в нашей стране. Так, уже в 1914 г. он заботится о развитии языковой культуры студентов университета и организует кружок по изучению русского языка (среди участников его были С.Г. Бархударов, Ю.Н. Тынянов и др.), руководителем которого он был в течение нескольких лет. Л.В. был связан также и со школой, сначала в качестве председателя педагогического совета, а после революции — директора 1-й единой трудовой школы Петроградского района. Как пишет в биографии Л. В. его сын, «Лев Владимирович сознательно берет на себя административные обязанности...: он ищет верных и широких возможностей влиять на организацию преподавания, на его характер».[6,74] Это стремление его быть полезным в развитии образования прежде всего в средней, а затем и в высшей школе лежит в деятельности Л.В. в течение всей его жизни.

Особо следует упомянуть деятельность Л.В. в 20-х годах в качестве организатора и руководителя различных курсов иностранных языков (фонетический институт практического изучения языков и др.). Л. В. предполагал организовать в этом институте наряду с преподаванием разных других языков (западноевропейских и восточных) также и преподавание русского языка для нерусских. Л.В. вводит там преподавание иностранных языков по фонетическому методу и разрабатывает свою оригинальную систему.

Начиная с 20-х годов Л.В. является бессменным председателем Лингвистического общества (естественного продолжения лингвистического отделения Неофилологического общества) и группирует вокруг себя лингвистов разнообразных специальностей. С 1923 по 1928 г. под редакцией Л.В. выходит четыре выпуска сборника «Русская речь», задачей которого была популяризация лингвистики. В них принимали участие как ученые старшего поколения, например Д.Н. Ушаков, В.И. Чернышев и др., так и молодые, например С.Г. Бархударов, С.И. Бернштейн, В.В. Виноградов, Б.А. Ларин и др.

В 1924 г. Л. В. избирается членом-корреспондентом Академии наук СССР, и с этого времени начинается его плодотворная деятельность в области теории составления словарей, завершающаяся в 1940 г. написанием труда «Опыт общей теории лексикографии».

Около 1930 г. Л.В. занялся пересмотром своих общелингвистических положений, и результатом этого явилась статья «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании», которой он придавал большое значение.

В 30-е годы Л.В. продолжает заниматься словарной работой, пишет учебное пособие «Фонетика французского языка», но уделяет также большое внимание и исследованию различных вопросов грамматики, по преимуществу синтаксических, русского языка, что привлекало его еще в 20-е годы, когда он читал в Институте живого слова курс синтаксиса русского языка.

Продолжая свою многогранную деятельность и в Ленинградском университете и в Академии наук, Л. В. в то же время уделяет много времени вопросам культурного строительства. С чувством большой ответственности он принимает участие в написании учебников для средней школы, программ, в разработке вопросов орфографии и т. д. Еще в 1921 г. Л.В. активно участвует в строительстве национальных культур Союза ССР, помогает созданию письменности языка коми. А в конце 30-х годов Л. В. привлекают к переводу графики различных языков с латинского на русский алфавит, и он — благодаря своей большой лингвистической эрудиции — дает глубокие, интересные заключения по таким проектам, как например печатающееся здесь впервые по сохранившейся рукописи «Мнение Л.В. Щербы о проекте кабардинского алфавита на основе русской графики».

В конце 30-х годов Л. В. активно участвовал также в создании нормативной грамматики русского языка, подготавливаемой к изданию в АН СССР. Однако Л.В. не успел закончить эту работу из-за эвакуации в начале войны в Нолинск, где он провел два года. Там он сотрудничает в Институте школ, а также в Институте дефектологии и др., эвакуированных из Москвы. В Нолинске же Л.В. пишет «Теорию русского письма», которая осталась незаконченной, затем книгу «Основы методики преподавания иностранных языков» по плану Института школ (он написал только первую половину ее), статьи по методике преподавания языков и др.

В 1943 г. Л.В. переезжает вместе с реэвакуирующимися институтами Наркомпроса в Москву и с головой уходит в научную, педагогическую и организационную деятельность в различных институтах и комитетах.

В сентябре 1943 г. Л.В. избирается действительным членом Академии наук СССР, а в марте 1944 г. — действительным членом вновь созданной Академии педагогических наук СССР, в которой он становится во главе историко-филологического отдела.

Последним начинанием Л.В. была организованная Диалектологической комиссией АН СССР диалектологическая конференция по северно-русским говорам в Вологде. Он был ее председателем и параллельно проводил для ее участников семинар по фонетике.

С августа 1944 г. Л.В. серьезно заболел, хотя первые месяцы еще продолжал работать. 26 декабря 1944 г. он скончался.[31,56]

Глава 2. Синтаксический анализ научных текстов Л.В. Щербы

 

§ 1. Простое предложение в научных трудах Л.В. Щербы

 

Предложение кратко определяется как «представление некоторого звукового комплекса, ассоциированное с известным динамическим мыслительным актом»; Л. В. добавляет, что он не дает «более развитого определения предложения», в частности потому, что это — «один из неокончательно решенных в науке вопросов». Во всяком случае предложения выступают как далее неделимые единицы, «поскольку мы не отвлекаемся (подчеркнуто Щербой, — авт.) от тех мыслительных процессов, которые составляют семасиологическую сторону языка». [19,82]

От предложения Л.В. прямо переходит к морфеме: «Но раз мы только отвлечемся от этой динамической стороны значения и будем рассматривать явления, так сказать, статически, то наша речь распадается на целый ряд звуковых комплексов, ассоциированных с известным, определенным значением и далее с точки зрения значения неделимых». Это и будут «так называемые морфемы (подчеркнуто Щербой, — авт.) — общее понятие, под которое подходят столь употребительные понятия, как корень, суффикс, префикс, окончание». Приводится пример членения предложения на морфемы, причем для встречающейся в этом предложении словоформы тебе допускается двоякое членение: выделение корня t'eb'- и окончания -е либо трактовка t'eb'- как основы (таким образом, основа для Л. В. не является уже и в этой ранней статье частным случаем морфемы) ¹⁰ и дальнейшее раз деление этого t'eb'- «в виду т-ы и себя». Таким образом, морфемы оказываются дальше неделимыми единицами, «поскольку мы не будем отвлекаться от значения». [8,49]

Дав приведенное определение морфемы, Л. В. продолжает: «Может показаться странным, что я ничего не говорил о словах. Но, как это ни удивительно, как ни привычно для нас деление речи на слова, едва ли слово может считаться одной из основных единиц речи. В самом деле, что такое слово? Несомненно, что это есть какая-то семасиологическая единица, содержащая в себе одну или большее число морфем. Но чем же оно отличается от этой последней? Мне кажется, что словом мы назовем часть предложения, которую мы можем, не изменяя значения, употребить самостоятельно, т. е. в виде отдельного предложения (разрядка наша, — авг.)». Далее следует пример членения предложения на слова, причем, поскольку предлог к не может быть употреблен «самостоятельно», отрезок к тебе признается одним словом. Л. В. для наглядности пишет в одно слово: «.ктебе» и замечает: «Наше традиционное деление на слова несколько отступает от истинного. Вполне понятно, что предлоги составляют одно слово с тем, к которому относятся, так как они собственно ничем не отличаются по своей функции от окончаний».

«Таким образом, — заключает Л.В., — оказывается, что слово есть понятие вторичное и до некоторой степени, по крайней мере генетически, совпадающее с предложением».

В последней части статьи Л. В. говорит о единицах, выделяемых, «если мы отвлечемся от значения и станем рассматривать нашу речь лишь с фонетической точки зрения», причем подчеркивает, что «вне психической организации» наша речь «является непрерывным рядом и лишь на почве психической она делится на части, на некоторые звуковые представления, которые далее уже неделимы». Это — фонемы, как они понимались в это время Бодуэном де Куртенэ и его учениками, и, наконец, как упомянуто выше, «представления отдельных физиологических работ». [1,110]

Несмотря на то что статья молодого Щербы «О дальше неделимых единицах языка» носит эскизный характер и, по-видимому, не предназначалась автором для опубликования — по крайней мере без дополнительной обработки, и несмотря на то что Л.В. Щерба в дальнейшем переосмыслил иначе многие ее положения, она очень важна и как этап в становлении его общелингвистической концепции, и в свете современных представлений о единицах лингвистического описания и об иерархии этих единиц.

Отметим, что уже в написанных чуть позже «Критических заметках по поводу книги д-ра Фринты о чешском произношении» (опубл. в 1910 г.) Щерба отчетливо подчеркнул психологическую реальность для говорящих таких единиц, как фонема, морфема и слово, выделяемых из связной речи (из предложения) не только путем научного анализа, но и «наивным» анализом, проводимым рядовыми носителями языка: «Не допуская такого постоянного наивного анализа со стороны говорящего, мы совершенно не будем в состоянии понять, почему говорят мест-ов, дел-ов вместо мест и дел; почему говорят сёк, трёс вместо сек и тряс и т. д. Конечно, прав Фринта, цитируя чьи-то слова, что предложение есть психологический prius — не предложение составляется из слов, а слово рождается из предложения путем анализа (и не только научного); но ведь рождается и существует». Как видим, здесь выступает несколько иное, чем в цитированном выше отрывке из статьи «О дальше неделимых единицах...», отношение к понятию «слово». [50,44]

Вообще в последующих работах Щербы, пожалуй, только понятие морфемы не подвергалось сколько-нибудь существенным модификациям. Понятие фонемы было углублено Щербой и развито таким образом, что есть все основания именно Л.В. Щербу считать подлинным создателем этого понятия. Но о теории фонемы речь будет в другом разделе. Существенно менялись взгляды Щербы и на единицы, лежащие «выше» морфемы. Новый этап в развитии этих взглядов отражен в книге «Восточно-лужицкое наречие» (1915).

О понятии «слово» в этой книге Щерба высказывается так: «Я не разделяю, — пишет он, — скептицизма по отношению к „слову". Конечно, есть переходные случаи между словом и морфемой, с одной стороны, и между словом и сочетанием слов, с другой стороны. Но в природе нет нигде абсолютных границ; в большинстве же случаев понятие слова очень ясно для сознания говорящих — это то, что они при случае могут употребить отдельно, в виде „неполного" предложения».

В «Восточнолужицком наречии» зафиксирован начальный этап формирования понятия синтагмы, очень важного в лингвистической концепции более поздних работ Щербы. Правда, здесь еще нет термина «синтагма», а само понятие является пока не очень определенным. Щерба говорит в этой книге о «группах», причем это могут быть группы слов и группы групп. Фактически понятием «группа» покрывается здесь весь диапазон традиционных синтаксических единиц от предложения (даже сложного) до сочетания слов внутри предложения и, как частный случай, даже до одного слова — члена предложения. Принципом, объединяющим «группу», является ее смысловое единство, противопоставляемое с помощью тех или иных формальных средств (интонации, фиксированного порядка элементов и т. д.) отсутствию смыслового единства в других соотносительных случаях. В частности, Л.В. Щерба пишет: «Основным средством образования тесной группы слов, обозначающей одно понятие и являющейся в сущности потенциальным словом (разрядка наша, — авт.), будет в мужаковском порядок слов — все определяющие слова ставятся перед словом определяемым. Если определяющие слова поставить после, то единство понятия нарушается и получается выражение ассоциативной связи». Показательно, что среди примеров «тесных групп» наряду с атрибутивными сочетаниями, сочетаниями «глагол + наречие» и другими здесь фигурируют и такие, как ten nan jo ciser 'отец пришел'. Группа слов в свою очередь может определяться другими «побочными» группами, в частности «группами слов со своим глаголом, вводимыми формальными словами», т. е. — в обычной терминологии — придаточными предложениями. Соответственно в «Выводах» книги определение предмета синтаксиса сформулировано так: «В синтаксисе изучаются способы образования групп слов и групп групп». [50,63]

Позже, в статье, посвященной лингвистическому толкованию стихотворения Пушкина «Воспоминание» (опубликована в 1923 г.), Л.В. Щерба дает значительно более сложную и тонкую градацию синтаксических единств разной степени смысловой слитности, возникающих в тексте, и фиксирует соответствующие различия с помощью различных пауз, причем имеются в виду паузы «реальные», «потенциальные», «а иногда и мнимые, лишь представляемые на основании других сопутствующих фонетических признаков». В этой статье Щерба тоже еще не использует термин «синтагма», но уже фактически формулирует это понятие, обозначая его «провизорно» термином «фраза».

Отметим, что в этой работе Л.В. Щерба избегает термина «предложение», хотя и выделяет среди пауз, членящих текст, в частности, такие, которые соответствуют в практическом письме «иногда точке с запятой, иногда точке, но не заключительной», и, с другой стороны, такие, которые «соответствуют заключительной точке». Интересно, что здесь же намечается, пусть еще в неразвитой форме, выход в область того, что в наши дни называют сверхфразовыми единствами, — выделение особой паузы, соответствующей «концу абзаца». [3,39]

Спустя всего год после выхода в свет статьи о «Воспоминании» Пушкина в лекциях по русскому синтаксису, прочитанных в Российском институте истории искусств в 1924—1925 учебном году, Л.В. Щерба уже широко использует термин «синтагма», а также и термин «предложение». В конспекте этих лекций, записанных одним из слушателей, читаем: «Речь разбивается на отрезки, соответствующие самостоятельным элементарным представлениям, называемые синтагмами. Даже предлоги и союзы могут быть синтагмами. Пример: Вам с сахаром — Без. В речи, кроме синтагм, мы находим большие словесные отрезки, сопровождаемые ощущением известной законченности. Такие отрезки мы будем называть предложением. Ряд предложений образует более крупное целое — абзац, главу, выделяемую графически и интонационно». [3,46]

В этих же лекциях 1924—1925 г. в связи с понятием синтагмы говорится и о слове: «Слово есть кратчайшая синтагма, могущая быть произнесенной отдельно без изменения смысла. Белый платок — два слова. Белый медведь — одно». Эта формулировка напоминает обе приведенные выше. Но теперь, в середине 20-х годов, Щерба уже связывает соотношение слова и синтагмы с противопоставлением языка и речи, точнее — с вызревавшим уже у него противопоставлением языковой системы и речевой деятельности. В конспекте лекций по синтаксису читаем: «Слово является единицей в системе языка (как символ изв[естного] значения) и единицей в речи (как кратчайшая синтагма)».

Позже, в «Фонетике французского языка» (1-е изд., 1937) Щерба отметил, что термин «синтагма» был заимствован им у Бодуэна де Куртенэ. Однако Бодуэн обозначал этим термином знаменательные слова, вообще слова как составные элементы предложения. У Щербы, как видим, синтагма выступает как единица не языка, а речи, принципиально отличная от слова, хотя в частном случае она может материально совпадать со словом. Чаще же синтагма состоит (строится в процессе речи) из нескольких слов. «Задача синт [аксис] а, — говорит Щерба, — изложить правила стройки синтагм».

В «Фонетике французского языка» теория синтагмы развита Щербой с наибольшей полнотой. Синтагма определена здесь (для французского языка) как «фонетическое единство, выражающее единое смысловое целое в процессе речи—мысли и могущее состоять как из одной ритмической группы, так и из целого ряда их». Внешнее единство синтагмы достигается (во французском языке) «легким усилением последнего ритмического ударения и той или другой выразительной интонацией, объединяющей все это целое» (там же). «Некоторые французские фонетики, — говорит Щерба, — называют синтагму дыхательной группой (groupe de souffle, — P. Passy), желая подчеркнуть этим, что внутри подобной группы нельзя сделать паузы для вдоха Надо, однако, иметь в виду, что после синтагмы пауза и вдох возможны, но вовсе не обязательны. Поэтому, хотя термин „groupe de souffle" и не является неправильным, однако он совершенно скрывает смысловую природу явления». [11,75]

И в отдельном параграфе Щерба добавляет: «Французские синтагмы находят себе полную параллель в русских, которые тоже являются дыхательными группами в вышеуказанном смысле и которые характеризуются усилением последнего словесного ударения: 'резать "яблоко, разъе'з-жать по 'разным горо¹"дам, гово'рить стихотво'рение наи"зусть, 'ехать в 'город 'кружными пу'тями при 'самых неблагоприятных обсто"ятельствах».[11,77]

О соотношении синтагмы с «вышестоящими» единицами Щерба говорит в этой книге так: «Синтагмы как в русском, так и во французском могут объединяться в группы высшего порядка с разными интонациями и в конце концов образуют фразу — законченное целое, которое может состоять из группы синтагм, но может состоять и из одной синтагмы и которое нормально характеризуется конечным понижением тона».К проблеме соотношения синтагмы и слова Щерба снова возвращается в тезисах доклада «Что такое словообразование?» и в своих последних трудах, опубликованных уже посмертно, — в «Очередных проблемах языковедения» и в «Преподавании иностранных языков в средней школе». Приведем важнейшие формулировки. Наиболее известна следующая:

«В самом деле, что такое „слово"? Мне думается, что в разных языках это будет по-разному. Из этого собственно следует, что понятия „слово вообще" не существует. Однако если согласиться с тем, что в „речи" («parole») „слово" не дано и что оно является лишь категорией „языка как системы" («langue»), то „слово" представится нам в виде тех кирпичей, из которых строится наша речь («parole») и некоторый репертуар которых необходимо иметь в памяти для осуществления речи»

Утверждение о том, что понятия «слово вообще» не существует, вызвало возражения, как представляется, обоснованные. Слово как понятие общей теории языка (т. е. «слово вообще») имеет право на существование. Другое дело, что определение этого понятия оказывается очень трудным. Но, бесспорно, что слово как языковая единица, как лексема (или, в другой терминологии, «слово-тип») не дано нам в речи (в речевом акте) и в тексте, где мы каждый раз имеем дело лишь с конкретным «экземпляром» слова, представляющим — если это слово многозначно — только тот или иной семантический вариант слова и — если это слово «изменяемое» — только ту или иную словоформу. Слово же как единица в системе языка есть абстракция, обобщение всех его семантических вариантов и одновременно всех его словоформ.

Иное дело — синтагма, как ее понимает Щерба. Синтагмы — это отрезки, выделяемые именно в речи и «выражающие в процессе речи—мысли единые отдельные предметы, в данной ситуации далее неделимые». Синтагма — «кратчайший отрезок речи, который мы можем выделять, нисколько ее не нарушая, и который в данном контексте и в данной ситуации соответствует единому понятию». Интерпретируя мысль Щербы, можно сказать, что синтагма не существует в языке в готовом виде, заранее, что она организуется в самом процессе речи—мысли, при создании текста, хотя и определяется некоторыми языковыми признаками (в русском и французском языках усилением ударения на последнем компоненте — слове — и невозможностью внутренней паузы, а в плане содержания, по-видимому, универсальным для всех языков, хотя и довольно относительным признаком смыслового единства, определяемого данным контекстом или ситуацией). Синтагма может состоять из нескольких слов или из одного слова. Щерба приводит ряд примеров (синтагмы отделены одна от другой вертикальными линиями), в частности: Вокруг нас\все цвело,\благоухало]и радовало взор, или: Приятно\:идеть в уютной комнате\г слушать хорошую музыку. Но главное отличие слова от синтагмы не «форматное» (слово меньше или равно синтагме), а функциональное: слово обозначает не те понятия, которые возникают в данной конкретной ситуации и существуют только в данном акте мысли, а те, которые уже наличествуют в соответствующем коллективе, уже выработались и закрепились в нем и нашли себе относительно устойчивое выражение. Именно подчеркивая это, Щерба говорит: «Синтагме процесса речи—мысли отвечает слово в языке, как системе лексики и грамматики». И в другом месте: «(...) Многие так называемые „сложные слова", например немецкого языка или санскрита, являются в этих языках словами лишь по форме, а по существу будут соответствовать тем простейшим единицам речи («parole»), которые я называю синтагмами: большинство сложных слов этих языков делается в процессе речи и не входит в репертуар языка как системы». [30,106]

С другой стороны, то, что по форме составляет сочетание слов, но уже успело войти в «репертуар языка» и закрепиться в качестве готового обозначения понятия, единичного предмета или эмоции, рассматривается Щер-бой как слово. В этом случае «сочетания слов» являются для Щербы «словами или по крайней мере потенциальными словами». Такие сочетания могут состоять: «I) из двух семантически полноценных элементов: белый-медведь, белая мука, домашний врач и II) из одного „формального" и одного полноценного элемента: быть в толстовке, носить толстовку, ходить в толстовке; делать уборку, заниматься хозяйством»? В «Очередных проблемах» Щерба относит примеры такого рода к своего рода словосложению: «Любая синтаксическая группа, — пишет он, — может оказаться сложным словом, которое должно отличаться от группы тем, что оно значит больше, чем сумма значений образующих его слов. Таким образом, словосочетания вроде железная дорога, общая тетрадь, зубная паста, красное вино и т. д. следует считать сложными словами». Зато, например, пароход, паровоз и т. п. «являются сложными словами лишь в исторической перспективе; сейчас это простые слова». [37,83]

Если в работах 20-х и даже 30-х годов Щерба старается избежать термина «предложение» и предпочитает говорить о «фразе», то в последних своих трудах, написанных уже в 40-е годы, он все-таки возвращается к традиционному термину, хотя и затрудняется дать сколько-нибудь развернутое общее определение соответствующего понятия, являющегося, как он говорит, «одним из самых спорных». В «Очередных проблемах» Л.В. Щерба высказывается по этому вопросу так:

«Смешно спрашивать: „что такое предложение?"; надо установить прежде всего, что имеется в языковой действительности в этой области, а затем давать наблюденным явлениям те или другие наименования. Применительно к европейским языкам, а в том числе и к русскому, мы прежде всего встречаемся с явлением большей или меньшей законченности высказываний разных типов, характеризующихся разнообразными специфическими интонациями, — повествование, вопросы, повеления, эмоциональные высказывания». И далее Щерба говорит о двучленных и одночленных предложениях, подчеркивая принципиальное различие между теми и другими. Общий вывод из этих рассуждений звучит пессимистически: «При таких обстоятельствах оказывается совершенно неясным, что же имеется в виду, когда мы говорим о „предложении"». [6,54]

Как видим, несмотря на отмеченные колебания Л.В. Щербы в вопросе о предложении, в его работах можно довольно отчетливо проследить две линии. Первая линия — формулирование положительных общих определений предложения как лингвистической единицы, характеризуемой сперва признаком «неделимости» с точки зрения «ассоциации с динамическим мыслительным актом», а затем признаком «законченной целостности», «большей или меньшей законченности» и (фактически, начиная с «Восточнолужицкого наречия») интонационными признаками. Вторая линия — скепсис по отношению к возможности, а может быть, и к самой необходимости дать более развернутое и содержательное общее определение предложения, учитывая, с одной стороны, многообразие типов синтаксических структур, покрываемых традиционным термином «предложение», и многообразие стоящих за этими структурами даже в одном языке смысловых и коммуникативных функций, с другой стороны – и различия отдельных языков. [6,70]

§ 2. Экспрессивный синтаксис Л.В. Щербы

 

Вопрос об отношении между интонацией и синтаксисом является традиционным в лингвистике, и одним из первых ученых, сформулировавшим ряд концептуальных положений в области синтаксической фонетики, является Л.В. Щерба. Взгляды Л.В. Щербы не приобрели такой широкой известности, как, например, “закон замены” А.М. Пешковского. И все же сравнительно немногочисленные высказывания Щербы в этой области лингвистики сыграли важную роль в выработке основополагающих положений, правоту которых подтверждает весь ход развития современного языкознания. К таким положениям относится роль интонации как одного из важнейших средств выражения грамматических и, в частности, синтаксических отношений. Л.В. Щерба характеризует грамматику как репертуар средств, которые по принятым правилам выражают отношения между самостоятельными предметами мысли, и, наряду со звуковыми чередованиями, формами слов, порядком слов, он называет ритмику и интонацию специальными грамматическим средством (1974:428). В статье “Интонация” Л.В. Щерба пишет: “Различные типы интонации предложения (фразовая интонация) выражают различные общие элементы данного высказывания: вопрос, утверждение, просьбу, приказание, иронию, задушевность и многое другое”(1974:158). [17,91]

Оставляя открытым “список интонаций”, Л.В. Щерба предостерегает нас от поисков непосредственной связи между синтаксической структурой и выражающей ее интонационной формой. Щерба называет интонацию грамматическим выразительным средством, однако он не сужает ее до средства выражения конкретных грамматических значений (категорий): “ритмика и мелодика речи выражают членение потока нашей мысли, а иногда ту или иную связь отдельных ее моментов, и, наконец, некоторые смысловые оттенки...” (1974:241). Интонация не только не дублирует средства выражения синтаксических отношений, она обладает целым рядом особых специфически интонационных категорий, образуя автономный знаковый уровень. Принципиальное различие между синтаксисом и интонацией подтверждается их возможным несоответствием в пределах одного высказывания. При несовпадении грамматического строения и просодического оформления функциональную роль сохраняет за собой интонация, так как она выражает коммуникативное намерение говорящего. Существует определенная свобода выбора говорящим типа интонации при данном лексико-грамматическом составе высказывания (Светозарова, 1982). Несовпадение интонационного и грамматического признаков выражается и в том, что они могут по-разному членить речевой поток. [17,99]

Наконец, отношения между интонационной и синтаксической структурами усложнены тем, что они регулируются одним источником - смысловой структурой высказывания. В.Б. Касевич отмечает, что “повествовательность, вопросительность, побудительность - в основе своей семантические категории... Именно они определяют выбор интонем, характеризующих высказывание по его коммуникативному типу. Вместе с тем другая часть интонем определенно соответствует поверхностному синтаксису: для синтаксически однородных структур типично одинаковое интонационное оформление, несмотря на их возможную семантическую разнородность” (1983: 253-254). Таким образом, описание интонационной системы языка можно строить двояко:

1) исходя из противопоставленных интонационных типов, т.е. интонационных моделей, с указанием случаев их применения,

2) исходя из типа фразы - синтаксической конструкции и семантики, с указанием надлежащей интонации. Для практических целей обучения иностранному произношению несомненно удобнее исходить из синтаксиса.

В последние десятилетия в русском языкознании по поводу пересмотра содержания элементарного курса русской грамматики всплыл очень старый вопрос о так называемых "частях речи". В грамматиках и словарях большинства старых, установившихся языков существует традиционная, тоже установившаяся номенклатура, которая в общем удовлетворяет практическим потребностям, и потому мало кому приходит в голову разыскивать основания этой номенклатуры и проверять ее последовательность. В сочинениях по общему языкознанию к вопросу обыкновенно подходят с точки зрения происхождения категорий "частей речи" вообще и лишь иногда — с точки зрения разных способов их выражения в разных языках, и мало говорится о том, что сами категории могут значительно разниться от языка к языку, если подходить к каждому из них как к совершенно автономному явлению, а не рассматривать его сквозь призму других языков. [32,75]

Поэтому, может быть, не бесполезно было бы предпринять полный пересмотр вопроса применительно к каждому отдельному языку в определенный момент его истории. Не претендуя на абсолютную оригинальность, я попробую это сделать по отношению к современному живому русскому языку образованных кругов общества.Прежде чем перейти, однако, к русскому языку, я позволю себе остановиться на некоторых общих соображениях.

1. Хотя, подводя отдельные слова под ту или иную категорию ("часть речи"), мы и получаем своего рода классификацию слов, однако самое различение "частей речи" едва ли можно считать результатом "научной" классификации слов. Ведь всякая классификация подразумевает некоторый субъективизм классификатора, в частности до некоторой степени произвольно выбранный principium divisionis. Таких principia divisionis в данном случае можно было бы выбрать очень много, и соответственно этому, если задаться целью "классифицировать" слова, можно бы устроить много классификаций слов, более или менее остроумных, более или менее удачных. Например, можно разделить все слова на слова, вызывающие приятные эмоции, и слова безразличные; или на основные и производные, а первые — на слова одинокие, не имеющие родственных связей, и на слова, их имеющие, и т. п. Эту множественность возможных классификаций справедливо отметил Н.Н. Дурново в своей статье "Что такое синтаксис" в № 4 "Родного языка в школе", 1923 г. (см. его примечание на стр. 66 и 67). Д. Н. Ушаков в своем отличном учебнике по языковедению прямо учит, что возможны две классификации слов — по значению и по формам.

Однако в вопросе о "частях речи" исследователю вовсе не приходится классифицировать слова по каким-либо ученым и очень умным, по предвзятым принципам, а он должен разыскивать, какая классификация особенно настойчиво навязывается самой языковой системой, или точнее, — ибо дело вовсе не в "классификации", — под какую общую категорию подводится то или иное лексическое значение в каждом отдельном случае, или еще иначе, какие общие категории различаются в данной языковой системе.

2. Само собой разумеется, что должны быть какие-либо внешние выразители этих категорий. Если их нет, то нет в данной языковой системе и самих категорий. Или если они и есть благодаря подлинно существующим семантическим ассоциациям, то они являются лишь потенциальными, но не активными, как например категория "цвета" в русском языке.

3. Внешние выразители категорий могут быть самые разнообразные: "изменяемость" слов разных типов, префиксы, суффиксы, окончания, фразовое ударение, интонация, порядок слов, особые вспомогательные слова, синтаксическая связь и т. д., и т. д.

Изменяемость по падежам является признаком существительных и прилагательных в русском языке, однако в латинском и глагол может склоняться (ср. gerundium). Изменяемость по лицам в очень многих языках служит признаком глагола; однако есть языки, где и имена могут спрягаться, т. е. изменяться по лицам (см.: А. Руднев. Хорибурятский говор, вып. 1. [СПб.-Пгр., 1913–1914], стр. XXXVIII). Отсюда следует, между прочим, что мнение, будто категория лица является исключительно глагольным признаком, основано на предрассудке.

Самая изменяемость глагола по лицам может быть выражена окончаниями, как в латинском: am-o, am-as, am-at, или особыми префиксами, как во французском: j'aime, tu aime, il aime (ср. местоимения: moi, toi, lui), или в русском: я любил, ты любил, он любил (полный параллелизм этих форм с формами praesentis: я люблю, ты любишь, он любит, одинаковость синтаксических связей, отсутствие таких форм, как любилый и т. д. — все это обусловливает восприятие всех этих форм как форм одного и того же слова — глагола любить).

Член европейских языков — является основным признаком существительного: нем. handeln — 'действовать', das Handeln — 'действование'.

Во фразе Когда вы приехали? ударение на когда определяет его как наречие, а отсутствие ударения во фразе Когда вы приехали, было еще светло определяет его как союз.

По интонации отличаем мы "определение" от "сказуемого": рана пустяковая (в ответ на вопрос: Да что у него?) [и] рана — пустяковая.

Во французском les savants sourds — 'глухие ученые' (les sourds savants — 'ученые глухие'; пример взят из: V e n d r y e s. Le langage. [Paris, 1921] существительное от прилагательного отличается лишь порядком слов, как, впрочем, и в русском (только в русском порядок иной, чем во французском).

Повелительное наклонение 3-го лица в русском выражается особым словом пусть: пусть придет или придут.

Если я напишу: она его... рукой, то всякий расшифрует точки как глагол.

Признаки, выразители категорий, могут быть положительными и отрицательными: так, "неизменяемость" слова как противоположение "изменяемости" также может быть выразителем категории, например наречия.

Противополагая форму, знак — содержанию, значению, я позволяю себе называть все эти внешние выразители категорий формальными признаками этих последних, ибо не вижу никакой пользы в выделении, среди прочих признаков, формальных морфем в особую группу.

4. Существование всякой грамматической категории обусловливается тесной, неразрывной связью ее смысла и всех формальных признаков, так как неизвестно, значат ли они что-либо, а следовательно — существуют ли они как таковые, и существует ли сама категория.

Андрей Павлович в своей статье "Между Сциллой и Харибдой" (см. № 1 "Родного языка в школе", 1923, стр. 12) дает следующие категории слов русского языка: 1) золото, щипцы, пять;2) стол, рыба; 3) сделан, вел, известен; 4) красный; 5) ходит. Совершенно очевидно, что эти категории не имеют значения, а потому в языке и не существуют, хотя придуманы вполне добросовестно с логической точки зрения.

5. Категории могут иметь по нескольку формальных признаков, из которых некоторые в отдельных случаях могут и отсутствовать. Категория существительных выражается своей специфической изменяемостью и своими синтаксическими связями. Какаду не склоняется, но сочетания мой какаду, какаду моего брата, какаду сидит в клетке достаточно характеризуют какаду как существительное. Больше того, если в языковой системе какая-либо категория нашла себе полное выражение, то уже один смысл заставляет нас подводить то или другое слово под данную категорию: если мы знаем, что какаду — название птицы, мы не ищем формальных признаков для того, чтобы узнать в этом слове существительное.

6. Яркость отдельных категорий не одинакова, что зависит, конечно, в первую голову от яркости и определенности, а отчасти и количества формальных признаков. яркость же и формальной и смысловой стороны категории зависит от соотносительности как формальных элементов, так и смысла, так как контрасты сосредоточивают на себе наше внимание: белый, белизна, бело, белеть очень хорошо выделяют категории прилагательного, существительного, наречия и глагола.

7. Раз формальные признаки не ограничиваются одними морфологическими, то становится ясным, что материально одно и то же слово может фигурировать в разных категориях: так, кругом может быть или наречием, или предлогом (см. ниже).

8. Если в вопросе о частях речи мы имеем дело не с классификацией слов, то может случиться, что одно и то же слово окажется одновременно подводимым под разные категории. Таковы причастия, где мы видим сосуществование категорий глагола и прилагательного; таковы знаменательные связки, где уживаются в одном слове и связка и глагол (о чем см. ниже).

9. Поскольку опять-таки мы имеем дело не с классификацией, нечего опасаться, что некоторые слова никуда не подойдут, — значит, они действительно не подводятся нами ни под какую категорию. Таковы, например, так называемые вводные слова, которые едва ли составляют какую-либо ясную категорию, между прочим именно из-за отсутствия соотносительности. Разные усилительные слова вроде даже, ведь, и (="даже"), слова отчасти союзного характера вроде итак, значит и т. п. тоже никуда не подводятся нами и остаются в стороне. Наконец, никуда не подводятся такие словечки, как да, нет.

10. Имея в виду главным образом живую русскую речь, я принципиально не чувствовал себя обязанным подбирать литературные примеры. Но, конечно, мои примеры могут и должны быть критикуемы с точки зрения их приемлемости для говорящих на "литературном" русском языке.

Список использованной литературы

 

1. Аванесов Р.И. Лев Владимирович Щерба. — Русский язык за рубежом, 1980, № 2, с. 68—71.

2. Аванесов Р.И. О встречах с Львом Владимировичем Щербой. — В кн.: Теория языка, методы его исследования и преподавания. Л., 1981, с. 3—14.

3. Адмони В.Г. Двучленная фраза в трактовке Л.В. Щербы и проблема предикативности. — Филологические науки, 1960, Я), с. 35—42.

4. Базилевич J1.И., Верещагин Е.М. Стилистические проблемы в научном наследии Л.В. Щербы. — Советское славяноведение, 1970, № 1, с. 85—93.

5. Бендукидзе С.М. Л.В. Щерба и его зарубежные коллеги. (К 25-летию со дня смерти). — Русский язык в школе, 1969, № 6, с. 94—98.

6. Бернштейн С.И., Виноградов В.В., Ларин Б.А., Лоя Я.В. Л.В. Щерба (по случаю исполнившегося шестидесятилетия со дня его рождения). — Русский язык в школе, 1940, № 6, с. 85—86.

7. Бондарко Л.В. Лев Владимирович Щерба. — Русская речь, 1980, № 2, с. 103—105.

8. Бондарко Л.В., Лилич Г.А., Николаева Т.М. Чехословацкие языковеды о Л.В. Щербе. — Вопросы языкознания, 1978, № 3, с. 116—125.

9. Будагов Р.А. Академик Лев Владимирович Щерба (1880—1944). — Русский язык за рубежом, 1972, № 2, с. 57—61; перепеч. в кн.: Будагов Р. А. Человек и его язык. М., 1974, с. 195—202.

10. Булахов М.Г. Восточнославянские языковеды. Биобиблиографический словарь. Щерба Лев Владимирович. Т. 3. Минск, 1978, с. 285—302.

11. Ваараск П.К. Очерк развития теории фонемы. — Труды Таллинского политехнического института, 1962, сер. Б, № 3, с. 4—31.

12. Виллер М.А. «Фонетика французского языка» Л.В. Щербы в оценке зарубежных лингвистов. — В кн.: Теория языка, методы его исследования и преподавания. Л., 1981, с. 62—67.

13. Виноградов В.В. Общелингвистические и грамматические взгляды акад. Л.В. Щербы. — В кн.: Памяти академика Льва Владимировича Щербы. Л., 1951, с. 31—62; перепеч. в кн.: Виноградов В.В. История русских лингвистических учений. М., 1978, с. 154—181.

14. Виноградов В.В. О некоторых лингвистико-методических взглядах акад. Л.В. Щербы. — Русский язык за рубежом, 1970, № 2, с. 37—53.

15. Виноградов В.В. Синтаксические взгляды и наблюдения академика Л.В. Щербы.—Учен. зап. Моск. гос. ун-та, 1952, № 150, Русский язык, с. 45—72.

16. Генкель М.А. Некоторые замечания Л.В. Щербы о семантико-стилистическом анализе «Вступления» к «Медному всаднику» А. С. Пушкина. — Учен. зап. Пермск. гос. ун-та, 1966, № 160, с. 43—52.

17. Гриценко И.Д. Лингвистические взгляды академика Льва Владимировича Щербы. — В кн.: Борщ А.Т., Гриценко И.Д., Додон Е.Г. Вопросы общего и сопоставительного языкознания. Кишинев, 1977, с. 27—41.

18. Жирков Л.И. Л.В. Щерба как экзаменатор. — В кн.: Памяти академика Льва Владимировича Щербы. Л., 1951, с. 88—92.

19. Звегинцев В.А. Л.В. Щерба и В. Гумбольдт. — В кн.: Теория языка, методы его исследования и преподавания. Л., 1981, с. 97—102.

20. Зиндер Л.Р. Л.В. Щерба и фонология. — В кн.: Памяти академика Льва Владимировича Щербы. Л., 1951, с. 63—72.

21. Зиндер Л.Р. Л.В. Щерба о значении иностранных языков. — Иностранные языки в школе, 1980, № 5, с. 22—24.

22. Зиндер Л.Р., Бондарко Л.В. Академик Л.В. Щерба. — Вестник АН СССР, 1980, № 6. с. 107—115.

23. Зиндер Л.Р., Матусевич М.И. К истории учения о фонеме. — Изв. АН СССР, Отделение литературы и языка, 1953, т. XII, вып. 1, с. 62—75.

24. Зиндер Л.Р., Матусевич М.И. Лев Владимирович Щерба (1880— 1944). — Русская речь, 1968, № 5, с. 42—45.

25. Зиндер Л.Р., Матусевич М.И. Л.В. Щерба. Основные вехи его жизни и научного творчества. — В кн.: Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974, с. 5—23.

26. Иевлева 3.Н. Идеи академика Л.В. Щербы в современной методике обучения русскому языку как иностранному. — Русский язык за рубежом, 1980, № 2, с. 71—75.

27. Истрина Е.С. Л.В. Щерба как лексикограф и лексиколог. — В кн.: Памяти академика Льва Владимировича Щербы. Л., 1951, с. 82—87.

28. Каспранский Р.Р. Из истории учения о фонеме. — Учен. зап. Башкирск. гос. ун-та, 1964, вып. XV. Сер. филол. наук, № 6(10), с. 39—56.

29. Кодухов В.И. Лев Владимирович Щерба. — Русский язык в школе, 1980, № 2, с. 99—106.

30. Ларин Б.А. Значение работ академика Л.В. Щербы в русском языкознании. — В кн.: Диалектологический сборник, вып. 3. Вологда, 1946, с. 77—86.

31. Леонтьев А.А. И.А. Бодуэн де Куртенэ и петербургская школа русской лингвистики. — Вопросы языкознания, 1961, № 4, с. 110—124.

32. Люлько Н.П., Матусевич М.И.]. Л.В. Щерба. — В кн.: Русское языкознание в Петербургском—Ленинградском университете. Л., 1971, с. 102—119.

33. Мансуров П.П. Л.В. Щерба о значении иностранного языка как учебного предмета общеобразовательной школы (критический анализ). — Учен. зап. Бирского гос. пед. ин-та, 1961, вып. 3, с. 126—152.

34. Матусевич М.И. Академик Л.В. Щерба и его роль в развитии экспериментальной фонетики в СССР. — Вестник Ленингр. гос. ун-та, 1969, № 8, с. 109—119.

35. Матусевич М.И. Л.В. Щерба как фонетик. — В кн.: Памяти академика Льва Владимировича Щербы. Л., 1951, с. 73—81.

36. Матусевич М.И. Последние годы жизни Льва Владимировича Щербы. — В кн.: Теория языка, методы его исследования и преподавания. Л. Г981, с. 14—20.

37. Матусевич М.И. [Предисловие.] — В кн.: Щерба Л.В. Избранные работы по русскому языку. М., 1957, с. 3—9.

38. Матусевич М.И., Зиндер Л.Р., Ларин Б.А. [Предисловие.] — В кн.: Щерба Л. В. Избранные работы по языкознанию и фонетике. Т. I. Л., 1958, с. 3—4.

39. Мухин А. М. Л.В. Щерба и проблемы синтаксиса. (К тридцатилетию доклада Л.В. Щербы «О второстепенных членах предложения;»). — Филологические науки, 1967, № 1, с. 44—55.

40. Обнорский С.П. Памяти академика Льва Владимировича Щербы. — Изв. АН СССР, Отделение литературы и языка, 1945, т. IV, вып. 3—4, с. 167—169; перепеч. в кн.: Обнорский С. П. Избранные работы по русскому языку. М., 1960, с. 330—335.

41. Протогенов С.В. История учения о фонеме. Ташкент, 1970. 94 с.

42. Рахманов И.В. Взгляды академика Л.В. Щербы на методику обучения иностранным языкам. — В кн.: Вопросы психологии и методики обучения иностранным языкам. М., 1947, с. 234—249.

43. Рахманов И.В. Методика преподавания иностранных языков в освещении акад. Л.В. Щербы. — Иностранные языки в школе, 1949, № 5, с. 43—50.

44. Сороколетов Ф.П. Л.В. Щерба и проблемы современной лексикографии. — Филологические науки, 1980, № 4, с. 30—34.

45. Текучее А.В. Академик Л.В. Щерба в методике и о методике как науке. (К 85-летию со дня рождения и 20-летию со дня смерти). — Русский язык в школе, 1965, № 4, с. 84—88.

46. Теньер Люсьен. О русско-французском словаре Л.В. Щербы. — Вопросы языкознания, 1958, № 6, с. 42—43.

47. Федоров А.В. Индивидуальный стиль речи ученого. (Из наблюдений над языком трудов Л.В. Щербы). — В кн.: Теория языка, методы его исследования и преподавания. Л., 1981, с. 272—278.

48. Филин Ф.П. Из воспоминаний о Льве Владимировиче Щербе. Там же, с. 20—27.

49. Член-корреспондент АН СССР Л.В. Щерба. (К сорокалетию научной деятельности). — Изв. АН СССР, Отделение литературы и языка, 1940, № 1, с. 113—114.

50. Шахматов А.А. Заметки по истории звуков лужицких языков (по поводу книги Л.В. Щербы «Восточнолужицкое наречие». Том I. Петроград, 1915). — Изв. Отделения русского языка и словесности Академии наук, 1916, т. XXI, кн. 2, с. 237—276.

51. Щерба Д.Л. Лев Владимирович Щерба (1880—1944). — В кн.: Памяти академика Льва Владимировича Щербы. Л., 1951, с. 7—22.