Хантингтон С.П. Столкновение цивилизаций. – М.: АСТ, 2003. – 603 с

29.   Хантингтон С.П. Столкновение цивилизаций. – М.: АСТ, 2003. – 603 с.

30.   См. напр.: Аверьянов Ю.Г., Воронов А.А. Счастье быть казаком// Наш современник, 1992, №3. –С.139-140; Бондарь Н.И. Кубанское казачество (этносоциальный аспект)// Традиционная культура кубанского казачества. Избранные работы. – Краснодар, 1999. – С. 52-71; Голованова С.А. Региональные группы казачества юга России: опыт системного анализа. – Армавир: ИЦ АГПИ, 2001. - 164 с.; Скорик А.П. Казачье возрождение: образы, этапы, перспективы// Возрождение казачества: история и современность. – Новочеркасск, 1994. С. 123-127.

31.   Дзамихов К.Ф. Северный Кавказ и Россия: исторические циклы и переходные периоды// Наука о Кавказе: проблемы и перспективы. Материалы I съезда учёных кавказоведов/ Под ред. В.Г. Игнатова. – Ростов-н/Д.: СКАГС, 2000. – С.48-55.

ГЛАВА 1.

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ В КОНТЕКСТЕ СОЦИАЛЬНЫХ ЦИКЛОВ

 

«Исторические циклы». Насколько правомерно применение такого понятия?

Сколь не велико было бы искушение его использования, тем не менее, в ходе дальнейших рассуждений, видимо, следует от него отказаться. Понятие «исторические циклы» представляется слишком объёмным для того, чтобы отдельный исследователь мог претендовать на полноту изучения или описания данного явления. В таких условиях не исключена вероятность того, что под историческими циклами, так или иначе, будут подразумеваться какие-либо отдельные стороны или проявления жизнедеятельности общества, и тогда каждый будет волен вкладывать в это понятие свой смысл. В этом не было бы ничего предосудительного, если бы существовала одна только возможность – взаимодополнения этих смыслов. Руководствуясь данным тезисом, мы посчитали необходимым оговорить несколько нижеследующих моментов.

Наиболее важным здесь является конкретизация предмета и объекта исследования. Исходя из характера этих составляющих нашей работы, определённых во вводной части, мы пришли к заключению, что кризисные и гармоничные состояния российской государственности следует рассматривать в непосредственной связи с такими процессами в российском обществе, которые можно обозначить как «социальные циклы».

А.В. Лубский в своей статье отмечает, что в российской цивилизации доминирует мобилизационный тип развития, а базовыми культурными архетипами являются этатизм, патернализм и социоцентризм (1). Особенно значимой для нас является вторая часть этого тезиса. То есть, русский человек «государственнен» по своей сути. Принадлежность к государству есть важнейшая черта его социокультурной самоидентификации. Патернализм является следствием мессианского характера русской этнокультуры. Он находит свое наиболее яркое выражение в концепции «Москва – третий Рим», а применительно к более позднему периоду - в коммунистической идее. И, наконец, социоцентризм как «базовый культурный архетип» - это тезис, который имеет богатую историю в отечественной общественной и философской мысли, соотносясь, по существу, с идеей соборности как ведущей черты русского национального характера. Обращаясь к понятийному аппарату, оговоренному нами во введении, следует резюмировать, что «этатизм», «патернализм» и «социоцентризм» принадлежат к числу важнейших русских этнокультурных доминант взаимосвязи и взаимовоздействия социума и государства.

Характер взаимоотношений государственной власти и общества в России не всегда определялся и определяется мотивами сугубо экономическими. Другими словами, степень удовлетворения материальных потребностей членов российского общества не связана напрямую с отношением к действующей государственной власти. Нельзя отрицать значение «вещного» фактора в общественных настроениях, но и нельзя его представлять в качестве главной составляющей кризисных состояний. Надо полагать, что причины таких состояний в России имеют более сложную структуру, где наряду с сугубо рациональными факторами соседствуют, а зачастую и преобладают, мотивы иррациональные. Таким образом, в основу критериев оценки кризисного или гармоничного состояния российского государства должен быть положен широкий набор факторов социокультурного характера. Важной составляющей этой оценки будем считать степень доверия общества государственной власти, а также адекватность деятельности последней надеждам различных слоёв российского социума.

Идея циклического характера различных общественных процессов имеет уже сравнительно давнюю историю и длинный список приверженцев. Применительно к новому времени, можно связать её зарождение с идеями немецкой классической философии. Идеи цикличности заложены уже в философии Гегеля. Цикл как антитеза прогрессивному, однонаправленному и линейному развитию общества в философии истории стал основой концепций Н.Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, Ф. Броделя и др. Если говорить о тех, кто заложил научные основы отечественной школы циклизма в прошлом веке, то следует отметить вклад В.И. Вернадского, Н.И. Чижевского, А.А. Богданова, Н.Д. Кондратьева, П.А. Сорокина.

 Циклизм цивилизационного подхода был ограниченным, и в ранних трактовках, например, в концепции О. Шпенглера, по существу, исключал понятие исторического времени, что было отчасти преодолено А. Тойнби и Ф. Броделем (2). Так же следует согласиться с С. Гамаюновым, что слабость цивилизационного подхода состояла, во-первых, в трудностях объяснения того, что является системообразующим фактором цивилизации и, во-вторых, каким образом осуществляется динамика цивилизационного процесса (3). В целом, цивилизационный подход в трактовке его классиков условно можно назвать «моноцикличным». То есть, история отдельной цивилизации (локально- или культурно-исторического типа) рассматривается в контексте её жизненного цикла от рождения до смерти. В этом плане, если говорить об отечественной исторической науке советского периода, цивилизационному подходу близка теория этногенеза Л.Н. Гумилёва, которая рассматривает исторический процесс как историю зарождения, развития, взаимодействия и смерти этносов. Другими словами, Л.Н. Гумилёв затрагивает проблему цикла как части предмета своего исследования в контексте жизни этноса, то есть также, по-существу, «моноцикла».

Пожалуй, наиболее яркое открытие и осмысление полициклического (волнового) характера одной из составляющих общественного процесса в отечественной науке первой половины ХХ века было сделано в экономической науке. Н.Д. Кондратьев обратил внимание на то, что наряду с экономическим циклами в 7-11 лет существуют более длительные, продолжительностью в 48-50 лет. Н.Д. Кондратьев не только исследовал экономическое развитие России кон. XVIII – нач. ХХ вв. с позиций, условно говоря, «полициклизма», но и дал хронологические рамки циклов, а также их характеристики, с точки зрения нелинейности развития общественных процессов.

Периоды больших циклов, по Н.Д. Кондратьеву, приблизительно таковы:

 I.  1. Повышательная волна: с конца восьмидесятых – начала девяностых годов XVIII века до 1810-1818 годов.

2.    Понижательная волна: с 1810-1817 до 1844-1851 годов.

II.             1. Повышательная волна: с 1844-1851 до 1870-1875 годов.

2.    Понижательная волна: с 1870-1875 до 1890-1896 годов.

III.            1. Повышательная волна: с 1890-1896 до 1914-1920 годов.

2.    Вероятная понижательная волна: с 1914-1920 годов (4).

Н.Д. Кондратьев характеризует изменения в экономической жизни общества в зависимости от фазы цикла, в сущности, затрагивая отдельные проблемы, выходящие за пределы сугубо экономической сферы. Это открытие оказалось «несвоевременным». Оно выпадало из модели марксистско-ленинской философии, основанной на концепции линейности и прогрессивности развития общественных процессов. По этой же причине циклизм не нашёл широкого распространения среди отечественных историков советского периода.

Кризисное состояние в отечественной исторической науке, вызванное крушением советского общества и характерных для него философских концепций, способствовало интенсификации поисков новых эпистемологических моделей. Стали доступны и возможны для обсуждения (а не только осуждения) западные методологические модели и подходы в исторической науке. В частности, с этого времени цивилизационный подход становится реальностью отечественных исторических исследований. Вместе с тем, в сферу интересов учёных попадают и различные физикалистские модели исторической науки. Наиболее удачной, и в научном смысле состоятельной, попыткой синтеза гуманитарного и естественнонаучного знания нужно признать появление синергетики (Брюссельская школа И. Пригожина) (5). Проблемы синергетики истории стали активно обсуждаться в отечественной периодической печати (6). По мнению В. Аршинова и Я. Свирского, идеи синергетики и её концептуальный аппарат могут стать исходной точкой роста новых образов и представлений в науке, которую они определяют как «постнеклассическую» (7). В последние годы интерес к синергетике, как к одному из методов более полного познания закономерностей развития общественных процессов, не ослабевает. Результатом этого стал ряд монографических работ и материалов научных конференций, затрагивающих отдельные аспекты этого научного направления (8).

Синергетика истории тесно связана с системологией. И. Валлерстайн предложил понятие «историческая система», применяя его в контексте изучения глобальных процессов прошлого и настоящего (9). В своих работах И. Валлерстайн ставит под сомнение теорию прогрессивного общественного развития, в частности, замечая: «…если обратить внимание на всеобщую историю человечества, то обнаружится, что нет повода утверждать о существовании какого-либо линейного тренда. Каждое такое утверждение, его обоснование связаны с совершенно двусмысленными выводами и свидетельствуют в пользу скептицизма относительно теории прогресса … Представляется, что в моральном и интеллектуальном отношении гораздо надёжнее допустить возможность прогресса, но такая возможность не будет означать его неизбежности» (10). И. Валлерстайн ставит вопросы о константах (точнее, об их существовании в принципе) развития общественных процессов, а также о прогрессивности характера этого развития. Мы коснёмся данных проблем в дальнейшем, а пока необходимо подчеркнуть тезис о нелинейности общественной эволюции в концепции исторических систем И. Валлерстайна, как чрезвычайно важный для нас.

Следует отметить заслуживающую особого внимания разработку концепции российской исторической системы А.И. Шаповалова (11). В данной работе содержатся концептуальные основания теории исторических (социокультурных) систем, имеющие принципиальные отличительные черты от близкой по формулировке теории И. Валлерстайна. А.И. Шаповалов делает ряд важных наблюдений, анализируя особенности российского исторического типа культуры через призму познавательных моделей и категориального аппарата исторической синергетики, системологии и социогенетики. Историко-системный подход небезуспешно используется при изучении истории региональных этно-культурных групп, например, казачества (12).

В 1990-е годы в Ставрополе возникает, и вскоре приобретает широкую известность концепция циклов как универсальной методологической модели познания закономерностей эволюции природы и общества. Автор концепции Ю.Н. Соколов в 1995 году издаёт обобщающую работу «Цикл как основа мироздания» (13). Происходит становление НИИ «Цикл», который возглавил он же. Сейчас можно сказать, что идеи и деятельность Ю.Н. Соколова, а также возглавляемой им школы, приобрели широкую общероссийскую и даже международную известность. Проблемы цикличности развития общественных систем неизменно имеют широкое представительство в рамках программы ежегодных конференций (14). В отдельных случаях учёные пытаются проследить хронологические рамки кризисных (или гармоничных) состояний общества, предлагают свои варианты периодизации (См. напр.: Давлетшина Н.В., Соболев Л.М.). Мы не ставим перед собой задачи анализа этих вариантов, равно как и подходов, послуживших им основой, но считаем нужным упомянуть в качестве важного штриха к общей картине возрастающего интереса к проблеме цикличности протекания общественных процессов.

Волновой подход к рассмотрению общественных процессов находит своё применение и в исследованиях регионально-исторического характера. К.Ф. Дзамихов изучает историю Северо-Кавказского региона, используя системный подход (15). Автор рассматривает народы Северного Кавказа как устойчивую этносоциальную систему, развивающуюся циклически. К.Ф. Дзамихов насчитывает с середины XVI века до конца 1980-х годов четыре завершённых цикла и столько же переходных периодов в развитии Северо-Кавказской этносоциальной системы (16). Появление подобного рода работы говорит о том, что на данном этапе развития науки о Кавказе (и его истории, в том числе) становятся тесными рамки традиционных, или уже достаточно известных, эпистемологических моделей, и для более полного изучения истории региона необходимо обращение к комплексным методологиям, в ряду которых, безусловно, системология и циклизм.

Чрезвычайно важным в теоретическом плане для нас представляется тезис А.Л. Чижевского о характере цикличности различных процессов в природе и обществе: «Если бы мы попытались графически представить картину многообразия этой цикличности, мы получили бы ряд синусоид, накладывающихся одна на другую или пересекающихся одна с другой. Все эти синусоиды в свою очередь оказались бы изрыты мелкими зубцами, которые также представляли бы зигзагообразную линию и т.д.» (17). Такой образ и такой подход используется в данной работе.

Интерпретируя приведённый тезис А.Л. Чижевского Ю.В., Яковец заостряет внимание на следующих идеях: «Во-первых, всеобщность цикличной динамики для всех процессов. Во-вторых, полицикличность динамики – циклы разной длительности накладываются друг на друга, образуя сложную вязь синусоид. В-третьих, резонансное взаимодействие циклов в разных сферах …» (18). Н.Д. Кондратьев, как упоминалось выше, также близок к полициклической трактовке экономических процессов. Для нашей работы чрезвычайно полезными оказались идеи В.И. Пантина, развивающие концепцию кондратьевских циклов в преломлении циклов и ритмов истории. Данный автор также рассматривает природу цикла как многоуровневую (19).

Говоря о специфике и самобытности исторического пути России, А. Ахиезер вводит понятие «традиционная» и «либеральная» цивилизация (20). По мнению автора, трагизм и противоречивость развития российской цивилизации заключается в том, что Россия как бы «застряла» между этими двумя типами, и это является причиной раскола как «разрыва связей между обществом и государством, между духовной и властвующей элитой, между народом и властью, народом и интеллигенцией, внутри народа … Раскол проникает в каждую личность, порождая двойственность мышления, неустойчивость принимаемых решений. Раскол, проходящий через живое тело народа, приводит ко множеству тяжёлых последствий в социальных отношениях, в воспроизводственной деятельности, образе жизни, культуре и самой личности» (21). В данном тезисе раскрывается суть кризисных состояний российского государства на определённых этапах его развития. Надо полагать, что подобные состояния имеют циклический характер. Гармоничные состояния имеют противоположные характеристики, и также циклически повторяются.

По поводу особенностей эволюции российской государственности А. Ахиезер замечает: «Например, неоднократно имевший место в истории России крах государства никогда не был непосредственным результатом ожесточённой борьбы и победы его противников, он всегда был результатом массового отказа поддерживать государство, что приводило к его саморазрушению» (22). Позволим уточнить, что отказ поддерживать государство со стороны общества никогда не был настолько массовым, чтобы приближаться к абсолютным величинам, а принципиальная смена качества государственной власти, если рассматривать период российской истории с момента становления Московского государства, случалась только дважды. Однако можно согласиться с тем, что степень доверия общества государственной власти может быть одним из показателей социальной гармонии. При этом кризисные состояния не обязательно должны приводить к смене государственной власти. «Определённые циклы свойственны любым сложным системам. …Колеблясь по ряду значимых параметров, общество как бы прощупывает границы допустимых состояний, приближаясь к некоторым опасным порогам» (23). В данном утверждении для нас наиболее важны вопросы о том, что подразумевается под «значимыми параметрами» и «некоторыми опасными порогами»? Что является системообразующим фактором российского исторического типа культуры? Что является движущими силами его эволюции?

 

Прежде чем ответить на эти вопросы и перейти к изложению собственных представлений о закономерностях циклического характера истории российской государственности, следует пояснить, почему мы избегаем дефиниции «цивилизация», вообще, и по отношению к России, в частности, предпочитая понятие «исторический тип культуры».

Каково место России в её историко-культурном окружении?

Надо начать с того, что сам термин «цивилизация» полисемантичен. В этом нет ничего удивительного, так как любой термин и понятие, характеризующие достаточно сложный объект научной рефлексии, допускают вариативность трактовок, а, значит, неизбежны и разночтения. Например, понятие «современная цивилизация», очевидно, диссонирует с понятиями «европейская цивилизация», «китайская цивилизация» и т.п., так как в их основу положены различные идентификационные признаки.

Наиболее удачной попыткой модернизации определения цивилизации представляется рассмотрение ее как материального тела культуры (24).

Очевидно, что проблема уникальности российской цивилизации, эта проблема уникальности российского типа культуры, как исторически сформировавшегося типа социальной деятельности.

Европа, как историко-культурный регион, имеет довольно расплывчатые географические границы. Её геополитическая реальность есть следствие свойственного любой социокультурной общности противопоставления «мы-они». Понятие «Европа», адекватное региону, именуемому так сегодня, становится реальностью в период формирования типа культуры, который принято называть «христианским». Иными словами, Европа — это христианский мир, противостоящий миру нехристианскому — Азии, т.е., по существу, всему остальному миру (применительно к известному хронологическому периоду). В доколонизационный период христианский тип культуры укладывается в географические рамки Европы. Необходимо отметить, что формирование типологических черт западноевропейского и российского типов культуры происходит в эпоху средневековья, и к нач. ХVII в. они приобретают вполне завершенный характер.

Надо отметить, что в современной исторической, культурологической, политологической и т.п. литературе доминирует точка зрения об уникальности России, о ее, едва ли, не самодостаточном характере. В ходу термины «западноевропейская» и «российская» цивилизации. Особенно настойчиво эта мысль звучит в публицистике. Такой подход образует в центре Европы, своего рода, типологическую «дыру», «болото», имеющее весьма расплывчатые социокультурные характеристики и растягиваемое между двумя самодостаточными цивилизациями. Речь идет о восточноевропейских государствах, а теперь к их числу можно было бы прибавить и западную часть бывшего СССР. В полной мере эти тезисы применимы и к ряду других регионов, среди которых, безусловно, и Кавказ. Такого рода «пробел» привел к появлению в 1990-е годы концепций о «кавказской» или даже «северокавказской» цивилизации.

При всем различии Запада и Востока Европы (имея ввиду Россию) необходимо отметить общий источник формирования этих типов культуры. Возникая первоначально как ересь в иудаизме, христианство становится важнейшей составляющей Восточно-средиземноморского региона осевого времени (25), определяющего структуру и характер современной цивилизации, наряду с Индией и Китаем. Именно христианство становится основой западноевропейского и российского типов культуры. Этот факт весьма важен, ибо библейская традиция решающим образом повлияла и на арабо-исламский тип культуры, представляющий собой действительно нечто совершенно самостоятельное. Христианство выступает в этом смысле неким идентифицирующим и «сужающим» фактором в смысле вариативности формирования типологических черт культуры Европы.

Дальнейшее распространение христианского типа культуры получило западное и восточное направления. Колонизация азиатского региона, как известно, не привела к существенному изменению его культурно-типологических характеристик, и европеизация Африки сомнительна не менее. Любопытно, что христианская культура в ее западном варианте распространяется на запад представителями западного же региона Европы, включающего несколько этнических групп (англичане, ирландцы, французы, португальцы, испанцы, голландцы). Среди колонизаторов нет хоть сколько-нибудь заметной доли других европейских народов. Распространение христианского типа культуры на восток осуществляется усилиями российского суперэтноса, включающего в себя несколько субэтнических групп, некоторые из них (главным образом, казачество) особенно активно проявляют себя в колонизации пространств к востоку от исторически определенных границ Европы. Здесь мы также не наблюдаем весомой роли этносов и культур, находящихся под традиционным влиянием России, не говоря уже о ближайших западных соседях.

Практически одновременно начинается распространение христианского типа культуры на запад и на восток. Сложившиеся на новых территориях в эпоху Нового и Новейшего времени социокультурные общности и варианты этнокультур так же своеобразны, как Западная Европа и Россия, и несут в себе особенности их типологических черт.

Если допустить применимость к России понятия «цивилизация», то проблема «извечного метания России между Востоком и Западом», по существу, сводится к вопросу: является ли она самодостаточной цивилизацией или частью европейской цивилизации? Очевидно, что ответ на этот вопрос, ещё со времён споров западников и славянофилов, зависит от убеждений исследователя, так как аргументов в пользу любой из названных позиций можно найти предостаточно.

Попытаемся взглянуть на эту проблему в иной плоскости. По нашему мнению, Россия не является самодостаточной цивилизацией. Она представляет собой региональный вариант христианского типа культуры (так же как и Западная Европа), составляющего основу европейской христианской цивилизации. Последняя имеет бинарный характер с ярко выраженными социокультурными полюсами, которые представляют западноевропейский и российский исторические типы культуры.

Европеизация России, или, скажем по-другому, проникновение европейских традиций и черт культуры в различные сферы общественной деятельности и в сами основы российской государственности, в том числе, имеет циклический характер. Почему это происходит? Между «Востоком и Западом» мечется не Россия, позволим себе заметить, что такого метания вообще нет. Европейская цивилизация как бы пульсирует между своими полюсами. Это не Россия, а, образно говоря, Европа «мечется» между своей западной и восточной частями, разумеется, в культурно-типологическом смысле. Векторы влияния России и Западной Европы в рамках европейской цивилизации находятся в состоянии динамического равновесия: усиление влияния одного из типов культуры ведёт к ослаблению другого и так далее. Поэтому периоды гармоничного состояния российской государственности трактуются как обретение своего «истинного пути», а кризисы, сопровождающиеся естественным усилением европейского влияния, связаны с истериями по поводу «измен», «продажи родины», «предательства», «международного заговора» и т.п. При этом надо подчеркнуть, что привнесённый в период кризисного состояния тот или иной элемент европейской культуры, как правило, приживается и в дальнейшем рассматривается как вполне «русский». Речь идет, безусловно, не только о матрёшках и самоварах, и даже не столько о них. Европеизация на различных этапах затрагивала и систему общественной организации, и отдельные черты мотивационной сферы исторических субъектов. Не стоит недооценивать и процессы усиления российского влияния на Европу, которые проявлялись периодически, начиная с Нового, и особенно Новейшего периода истории.

Процессы европеизации России зачастую включаются в число «волн» её модернизации, что не противоречит заявленным в нашей работе подходам, а трактует те же самые циклические процессы развития историко-культурного типа в контексте иной методологической модели, задействованной нами частично.

Таким образом, мы не находим целесообразным использование понятия «цивилизация» применительно к России. В контексте заявленных подходов, а также поставленной цели и задач исследования, считаем необходимым и достаточным применение понятия «исторический тип культуры» («историко-культурный тип»).

Системообразующим компонентом российского историко-культурного типа является уникальный набор типологических черт культуры, в основании которого лежит исторически сформировавшийся тип ментальностей. Последние представляют собой, своего рода, ядро культуры, её генетический код (26).

Определяющими чертами российского исторического типа культуры, на основании которых сформировался идеал социотипа, будем считать патернализм, государственность и социоцентризм. В целом данный социотип можно охарактеризовать как мобилизационный (27).

Следующий вопрос, который, хотя бы в самом общем виде, необходимо затронуть: что же является движущими силами общественного развития? Мы придерживаемся того мнения, что оно всё-таки происходит. Рассмотрим, что является побудительным мотивом деятельности и причиной усложнения социальной структуры общества, основой эволюции историко-культурного типа.

Источником, необходимым и достаточным условием становления и развития любой общественной системы является биосоциальный характер личности. Это означает, что кроме жизненных (биологических) потребностей, человеку присущи и надбиологические потребности (социальные и познавательные). Таким образом, особое значение приобретает вопрос о соотношении явлений «культура-личность». Можно выделить три наиболее известных направления в решении этой проблемы.

В XVIII-XIX вв. сформировался натуралистический подход (Т. Гоббс, Ж.-Ж. Руссо, Ч. Дарвин, И.П. Павлов и др.). Второй подход главным свойством человека признавал социальность (К. Маркс, Ф. Энгельс). Третий подход получил название философско-антропологического (А. Гелен, Э. Ротхакер, М. Шолер, Л. Шестов, Э. Фромм и др.). В современных концепциях человеческой природы зачастую своеобразно сочетаются и интерпретируются все три подхода.

Мы исходим из тезиса, что, условно говоря, горизонт сознания человека «разомкнут». То есть, сознание человека открыто для качественных изменений и трансформаций, оно способно эволюционировать. Это то, что выделяет человека из всего остального мира живой материи.

Жизнестойкость и развитие целостного сообщества – обязательное условие существования личности как явления социального. Эта особенность придала инстинкту самосохранения как бы второе значение, некую двухуровневость. Речь идёт о том, что если общество оказывается не жизнестойким, то само понятие «личности», как части социального организма, теряет смысл.

Потребности человека имеют тенденцию к количественному и качественному росту, как в отдельных случаях, так и от поколения к поколению. Поиск путей наиболее полного их удовлетворения приводит к усложнению социальной структуры общества. Качественно иной этап в истории культуры наступает в момент достижения уровня её развития стадии цивилизации.

Поскольку порог возможностей человека и его способностей не определён, и, можно сказать, не предзадан, то не определён и порог его потребностей. Таким образом, стремление человека к наиболее полному удовлетворению своих биологических и надбиологических потребностей является необходимым и достаточным условием для возникновения общественных систем и представляет собой движущую силу их развития. «В основе указанных тенденций (Ш.В.: общественной эволюции, выражающейся в процессе интеграции локальных цивилизаций в новейший период истории) находится не действие каких-то безличных законов, не рок, а стремление людей к самореализации, к полноте жизни. Реальные потребности, а также реальные условия их удовлетворения - это достаточные основания для осмысления форм жизни, в которых эти потребности могут быть удовлетворены» (28).

Ю.В. Яковец отмечает, что наиболее сложный и прихотливый характер носят социокультурные циклы и кризисы. Они обусловлены неравномерной динамикой протребностей человека и степенью их удовлетворения, социальной стратификацией, сферой духовного воспроизводства (29).

Реальные, социально обусловленные возможности удовлетворения потребностей прогрессируют медленнее, чем их рост у среднестатических исторических субъектов. Свобода самореализации личности есть не что иное, как возможность наиболее полного удовлетворения потребностей. Ущемление этой свободы возникает с неизбежностью в результате опережающего роста потребностей членов социума по отношению к возможностям, предоставляемым им в рамках определённых социальных связей и структур. В этом противоречии заложена природа социальных циклов, механизм которых мы рассмотрим ниже.

Ю.Н. Соколов, говоря о методологии исследования циклических процессов, отмечает: «Основы исследования должны быть очевидны, просты, приниматься без доказательства, их должно быть немного. Сформулируем эти основы.

Объективный мир представляет собой совокупность самых разных материальных объектов. Материя, из которой построен мир, существует не иначе как в форме индивидуальных материальных объектов. Индивидуальность выступает как характерная черта реальности.

Материальные объекты существуют не иначе как во взаимодействии … Итак, первым основанием нашего исследования является положение, что мир – это совокупность взаимодействующих материальных объектов.

В любом взаимодействии существуют силы действия некоторого объекта на среду и силы противодействия среды … Вторым основанием нашего исследования выступает положение, что в любом взаимодействии есть силы действия и противодействия.

Третьим основанием исследования является центральное положение диалектики о том, что источником самодвижения и саморазвития природы является противоречие как взаимоотношение двух противоположностей» (30).

У нас нет оснований возражать против трактовки природы цикла как диалектической. Основное противоречие, заложенное в таком понимании циклизма, это сочетание прогрессивности и нелинейности развития общественных процессов. Очень точно подмечает эту взаимосвязь (хотя и обходится другими терминами) В.И. Пантин: «… под циклами истории понимаются не замкнутые круги исторического развития, когда всё возвращается в исходную точку, а циклы эволюции, в ходе которых природа, человек или социальная система приходит в новое состояние, подобное, но неравное тому, что она уже проходила раньше… По сути своей исторический цикл представляет собой волну изменений, происходящих во времени, поэтому речь идёт о циклически-волновом подходе к истории» (31).

В вводной части мы уже говорили, что ряд отраслей деятельности человека и характеристик общественного устройства имеют прогрессивный характер и могут быть сопоставляемы только в относительных величинах. В дальнейшем мы выделим критерии оценки относительных состояний социальной гармонии и кризиса в России. И эти показатели мы определим как допускающие возможность абсолютного сопоставления.

На наш взгляд, идея «чистого» циклизма, когда все характеристики многомерной исторической деятельности человека могут быть подвергнуты сопоставлению в абсолютных величинах, допустима только как идеальная конструкция и только в пределах моноцикличной модели общественной эволюции. В реальности идея «чистого» циклизма также абсурдна, как и идея абсолютной линейности, прогрессивности развития. Истина в сочетании этих противоречий.

Возвращаясь к теме побудительных мотивов деятельности, отметим, что зачастую они определяются не столько реальными представлениями о настоящем, сколько идеальными о будущем. Характерной чертой российского типа умонастроения является представление о прогрессивности общественного развития, его однонаправленности. Для русского человека характерна вера в лучшее будущее и обязательный позитивный результат его текущих и планируемых действий. Другими словами, усилия, предпринимаемые сегодня, непременно должны привести к положительному результату завтра и к ещё лучшему в более отдалённом будущем. То есть, идеально существующая конструкция будущего всегда лучше и совершеннее настоящего. Такое видение будущего накладывает отпечаток и на оценку настоящего, которое представляется совершеннее прошлого. Исключения составляют, пожалуй, только краткие периоды глубочайших кризисов в обществе. Можно сказать, что этот признак характерен для всей европейской культуры. Вместе с тем, он далёк от качества универсальности в общеисторическом масштабе. Наиболее яркий пример иного отношения к будущему и настоящему в сравнении с прошлым - это китайско-конфуцианская культура.

Идеализируемый образ грядущего, в известной степени и по отдельным показателям, действительно может соответствовать ожиданиям. Однако, чаще всего, представления о том, как должно быть, и как есть на самом деле вступают в противоречие на уровне личного и общественного сознания. Идеальные конструкции слишком явно не совпадают с реальными, а планируемые результаты с достигнутыми. В такие периоды наступает атмосфера общественной фрустрации, и мы можем твёрдо идентифицировать начало предкризисного состояния общества. Наступающий вслед за этим кризис не обязательно должен сопровождаться революциями или иными социальными катаклизмами, но реформирование отдельных сфер деятельности государства и общества неизбежно.

Ю.В. Яковец отмечает, что кризис восстанавливает на время баланс (Ш.В. – потребностей и возможностей) на более низком уровне – чтобы через фазу вновь началась эйфория безудержного роста потребностей, жизни не по средствам – до очередного кризиса (32).

Таким образом, период социальной гармонизации (фаза подъёма в рамках отдельного цикла), сопровождается ростом патриотических настроений, общественного оптимизма и т.п. Это происходит потому, что идеальные конструкции будущего, формирующиеся в общественном сознании, ещё не вступают в заметное противоречие с реалиями. Также послекризисное состояние общества характеризуется высокой степенью доверия государству, образно говоря, общество обладает «большим запасом надежд».

На наш взгляд, причинами периодов упадка и кризиса в рамках любого социального цикла в истории России является опережающий характер ожиданий членов общества по отношению к динамике социальной эволюции. Другой стороной этих процессов является консерватизм государственной власти, правящей социальной группы, партии.

В российской истории это проявляется в том, что А. Ахиезер называет «хромающими решениями», когда возникает «… несоответствие, противоречие, раскол между исторически сложившейся культурой и социальными отношениями. В результате такого несоответствия возникают хромающие решения, т.е. такие, в цепочке которых каждое последующее отменяет полностью или частично предшествующее» (33). И далее учёный уточняет: «Самой масштабной формой хромающих решений в нашем обществе являются ярко выраженные циклы исторического развития страны» (34).

 Таким образом, к социальным кризисам приводит столкновение идеальной и реальной моделей действительности. Разумеется, процесс этот имеет нелинейный характер и довольно сложную динамику, на чём мы предполагаем остановиться ниже, используя конкретные примеры.

Важно то, что условия самореализации личности и, в целом, средний уровень жизни в предкризисные периоды может быть выше, чем, например, в фазе относительной социальной гармонии того же цикла, минувшей несколько лет или десятилетий назад. Общественное недовольство нарастает не столько потому, что «жить стали хуже», а потому, что «не так хорошо, как хотелось бы». В том числе и в этом, на уровне повседневности проявляется сочетание прогрессивности (линейности) и цикличности (нелинейности) исторического процесса.

И, наконец, перейдём к вопросу о том, что же мы будем подразумевать под некими «значимыми параметрами» и «опасными порогами» (А. Ахиезер), к которым периодически приближается Россия в своей исторической эволюции.

Ниже мы приводим ряд признаков социокультурного характера, позволяющих говорить о том, что российское государство находится в кризисном или гармоничном состоянии. Отметим, что состояния, близкие таким характеристикам, прослеживаются периодически на протяжении всей истории России, сменяя друг друга, что позволяет нам говорить о цикличности эволюции российской государственности. Подчеркнём, что полного совпадения признаков гармоничного или кризисного состояния искать в истории не следует. Речь идёт о векторе-тенденции, преобладающем в те или иные периоды. Очевидно, что полное совпадение характеристик кризисного состояния и есть тот «опасный порог», за которым процессы социальной деструкции могут приобрести необратимый характер.

Итак, среди признаков, говорящих о гармоничном состоянии российского государства, можно выделить следующие:

 

1.    Высокая степень централизации государственной власти;

2.    Непререкаемый авторитет верховной власти, высокий уровень доверия ей подавляющей части населения;

3.    Формы властвования, альтернативные верховной, находятся в латентном состоянии;

4.    Стабильность общественных институтов;

5.    Успешная внешняя политика: победоносные военные кампании, расширение государственных границ, создание союзнических блоков;

6.    Устойчивый рост экономических показателей;

7.    Стабильные социальные ориентиры и способы мотивации деятельности исторических субъектов, возникновение «общенациональной идеи»;

8.    «Поглощённость» личности государством, ярко выраженный социоцентризм действий верховной власти;

9.    Превышение рождаемости над смертностью, её устойчивый рост

 

Кризисное состояние характеризуют следующие признаки:

 

1.    Децентрализация государственной власти, тенденции сепаратизма и утраты целостности территории государства;

2.    Низкий авторитет верховной государственной власти, «кризис доверия»;

3.    Становление альтернативных форм государственной власти, рост их социальной значимости;

4.    Кризис прежних общественных институтов, зарождение новых;

5.    Падение авторитета на международной арене, неудачные военные кампании, сокращение территории государства, внешнеполитическая зависимость;

6.    Экономический кризис;

7.    Нестабильность социальных ориентиров, кризис этических оценок, множественность способов мотивации (оправдания) поступков;

8.    Либеральная социальная политика государственной власти, наименьшая выраженность мобилизационного характера государственной власти;

9.    Снижение рождаемости вплоть до преобладания показателя смертности.

 

Данные показатели отличаются тем, что допускают сравнение в величинах и качествах близких к абсолютным. Многие другие аспекты культуросодержащей деятельности человека проявляют стремление к линейному, прогрессивному развитию, за исключением отдельных, сравнительно непродолжительных хронологических отрезков крайне кризисного состояния общества. К числу таких качеств относятся, например, уровень знаний об окружающем мире и человеке; общий уровень образованности членов общества; развитие технологий; степень удовлетворяемости различных групп потребностей человека; сравнительная степень свободы самореализации среднестатического исторического субъекта и нек. др. Данные качества и характеристики исторического типа культуры позволяют проводить их сравнительный анализ только в относительных величинах (если вообще термин «величина» допустим к некоторым из них).

В каких конкретных хронологических рамках проявляются социальные циклы в истории России? Какова их продолжительность и динамика? Когда российское общество пребывает в состоянии относительной гармонии и относительного кризиса? Какова структура социальных циклов?

Неоднородность и многомерность природы социальных циклов определяется, главным образом, двумя обстоятельствами. Во-первых, каждая из сфер общественной деятельности имеет собственный цикл развития. «Практически это означает, что между различными формообразованиями системы возникают сложные связи комбинаторного и случайного порядка. Явления политической жизни, например, не всегда оказывают влияние на экономическую и духовную сферы … В равной мере как и изменения в экономической жизни могут не оказывать существенного влияния на другие сферы жизнедеятельности» (35). Во-вторых, с XIII века (периода становления русского этноса) Россия переживает периоды этнократии, империи и нации как форм социального сосуществования исторических субъектов. Каждая из них имеет свои внутренние, или, как мы их будем называть, «малые» циклы.

Становление России как империи, одним из главных признаков которой является полиэтнический состав населения, началось задолго до её официального провозглашения в 1721 году. Очевидно, что к середине XVI века имперские тенденции начинают довлеть над традициями этнократии, что, вероятно, становится причиной трагического характера царствования Ивана Грозного. Закат династии Рюриковичей ускорил процесс перехода к имперским принципам государственного устройства, которые продолжали нарастать на протяжении всего XVII века. К началу ХХ века империя исчерпывает свой потенциал и Россия вступает в период противоречивых попыток построения нации на надэтнической основе. Советский период российской истории заканчивается в начале 1990-х годов. Охарактеризовать современное состояние России представляется затруднительным в силу незавершённости периода, с одной стороны, и высокой степени вероятности недопустимо субъективных выводов, с другой. Хочется надеяться, что мы являемся современниками попытки построения новой нации (пусть, например, «россиян») на основаниях, не имеюших аналогов в прошлом.

Безусловно, представленная схема эволюции российской государственности и связанных с ней социальных циклов страдает «пунктирностью» и весьма условна. Вместе с тем, для дальнейших рассуждений чрезвычайно важно отметить, что с момента становления Московского государства и до начала ХХI века Россия переживает три крупных государственных кризиса, в целом совпадающих со схемой социальной эволюции «этнократия-империя-нация».

Необходимо подчеркнуть, что любой социальный цикл начинается с выхода из кризисного состояния общества, как результата завершения предшествующего цикла. При этом кризис не должен идентифицироваться только как катастрофическое состояние, непременно ведущее к смене основ государственного устройства. Кризисы приобретают всё более затяжной и разрушительный характер, а выход из них без кардинальной смены общественного устройства, становится тем затруднительней, чем более изживает себя определённая форма сосуществования и социального взаимодействия исторических субъектов, имеющая массу частных проявлений и наименований.

Наиболее сложно интерпретировать природу гармоничных состояний, дать её определение и теоретическое обоснование. Синхронизация, как согласование и упорядочение во времени различных событий, процессов и явлений (В.И. Пантин), представляет собой такую научную дефиницию, которая позволит нам решить эту проблему. На наш взгляд, состояние относительной социальной гармонии определяется синхронизацией устремлений значительной части членов общества и действий государства.

Таким образом, мы можем выделить три больших завершённых социальных цикла в истории России с XIII до конца ХХ вв.:

I большой цикл связан с периодом зарождения нового этноса русских ( XIII в.), и началом формирования суперэтноса (примерно до конца XV века). В XVI веке продолжается укрепление русского суперэтноса (36), а российский исторический тип культуры начинает распространяться, вслед за освоением новых территорий, на широкие пространства: от Прибалтики до Тихого океана. К концу XVI века этнократическая форма обустройства российского государства исчерпывает свои возможности на фоне нарастающих имперских тенденций. В результате этого, социальный кризис нач. XVII века приобретает крайне резкие формы и катастрофический характер.

II большой цикл связан с имперским периодом истории России. Его нижняя граница относится к началу XVII века, а верхняя к началу ХХ-го.

III завершённый цикл начинается на рубеже 1910-1920-х годов, а заканчивается на рубеже 1980-1990-х годов. Он связан с попытками построения нации на надэтнической, надконфессиональной и т.п. основе.

Первый цикл входит в сферу наших интересов только своим завершающим этапом, а, стало быть, его внутренняя динамика не исследовалась нами подробно. Период истории, который мы определили как II-ой цикл обладает не только большой хронологической протяжённостью, но и напряжённой внутренней динамикой, выразившейся в серии малых циклов. Советский период выглядит достаточно цельным, вместе с тем, на наш взгляд, его нельзя определить как моноцикл. Советскому периоду была свойственна более сложная динамика социальной эволюции, и в рамках большого советского цикла можно проследить два малых, зримой границей которых, очевидно, стали 1950-е – нач. 1960-х годов.

Большие циклы заканчиваются кризисами, которые мы определили как «жёсткие». Завершениям малых циклов, если они хронологически не совпадают с большими, сопутствуют «мягкие» кризисы.

Первый большой цикл заканчивается Смутным временем и, как упоминалось выше, лишь частично входит в хронологические рамки исследования. Тем не менее, его завершающий этап необходимо охарактеризовать для более полного понимания особенностей начала периода проникновения и укрепления России на Северном Кавказе.

Очевидно, что достаточно гармоничное состояние, в рамках данного цикла, российское государство переживает в конце XV – начале XVI века. Речь можно вести не только о проблеме завершения собирания русских земель вокруг Москвы, а также об окончательном освобождении от ордынской зависимости, ставшей к моменту знаменитого стояния на Угре формальной. В этот период Россия становится центром православного мира, перенимая эту миссию у захваченного мусульманами Константинополя. Иван III в официальной переписке впервые именуется «царём». И хотя этот титул с благословления церкви будет присвоен только его внуку Ивану IV Грозному, система государственной власти и положение великого князя уже при Иване III свидетельствуют о том, что, фактически, именно он стал первым царём Московской Руси. В целом, особенности внутри- и внешнеполитическое положения России этого периода позволяют нам утверждать, что это было время фазы относительной гармонии завершающего социального цикла периода этнократии. XVI век большей своей частью - это время фазы спада данного социального цикла. Захват новых территорий или их освоение и присоединение происходят как бы по инерции от предшествующего толчка. Вместе с тем, именно в этот период российское государство приобретает первые заметные черты имперского характера. Нельзя сказать, что освоение обширнейших территорий Сибири и Дальнего Востока, начатое в этот период времени, сопровождалось и обеспечивалось государственной поддержкой, чаще всего, она была номинальной. Но, при этом, Россия впервые становится поликонфессиональным государством, включающим в свой состав крупные общности представителей иной монотеистической религии, а вчерашние хозяева России становятся её вассалами. Однако, Россия наиболее успешно продвигается там, где не встречает серьёзного сопротивления. Попытка решить стратегически важную задачу укрепления на балтийском побережье, и в целом продвинуться в северо-западном направлении, терпит неудачу. Ливонская война затягивается, становится обременительной для казны и, в конечном итоге, не приносит России никаких приобретений, а даже, напротив, утрату некоторых территорий. Интенсивное расширение государственных границ в течение всего XVI века сопровождается осложнением внутриполитической обстановки, особенно в его середине и второй половине. Абсолютистские тенденции сталкиваются с сословно-представительным характером государственной власти. В этот период этнократия исчерпывает свои возможности и исторический потенциал. Начинается длительный период становления империи. Завершением первого большого цикла становится Смутное время, период, когда Россия стоит на пороге утраты государственной независимости, а в целом состояние историко-культурного типа в наибольшей степени соответствует перечню признаков, приведённых выше, как глубоко кризисное.

С начала XVII и до начала ХХ вв. Россия переживает период становления, расцвета и кризиса имперского характера устройства. Данный большой цикл включает в себя три малых, два из которых завершаются мягкими кризисами.

В рамках первого малого социального цикла гармоничное состояние наступает примерно в начале XVIII века. Петровские преобразования, несмотря на некоторое сопротивление консервативной части общества, проходят достаточно динамично, и причиной тому была не только неуёмная энергия и твёрдость монарха. Реформы, направленные на усиление централизации верховной власти и укрепление абсолютизма в России, представляли собой комплекс необходимых мер, подсказываемый всем ходом предшествующего этапа исторического развития. Россия стала империей, которая невозможна без сильной центральной власти. «Европообразный» характер преобразований нельзя определить как усиление западноевропейского историко-культурного влияния, свойственого кризисным состояниям. На наш взгляд, использование европейского опыта и видимой стороны (формы) преобразований (учитывая заявленный в данной работе подход в вопросе историко-культурной принадлежности России) вполне естественно. Внешнеполитические акции этого периода в целом успешны, границы продолжают расширяться, авторитет центральной власти необычайно высок и т.п.

Прежде чем остановиться на характеристике первого мягкого кризиса второго большого (имперского) социального цикла, необходимо более подробно рассмотреть закономерности структуры социальных циклов в России вообще. Пусть не удивляет, своего рода, перерыв в исторически повествовательной части, и некий «вставочный» характер данных рассуждений. Показать общие закономерности циклической эволюции нам представляется затруднительным, не затронув, в качестве примера, хотя бы части исторической фактуры.

 Надо более подробно сказать о хронологических границах последующих циклов. Первый мягкий кризис, знаменующий завершение первого же малого цикла периода империи (второй большой цикл) приходится примерно на средину XVII века. Инверсия, как суть и основа волновой (полициклической) эволюции, делает затруднительным определение точных дат, разграничивающих отдельные фазы цикла. Вместе с тем, возьмёмся утверждать, что в истории России поддаются точной идентификации события, свидетельствующие о начале выхода из кризисного состояния и становлении социокультурных характеристик, соответствующих следующему циклу. Таким событием в рамках названного кризиса становится Манифест о вольности дворянской, подписанный Петром III 18 февраля 1762 года. Сполна реализовать тенденции восходящей фазы цикла пришлось уже Екатерине II, пришедшей к власти с помощью тех же дворян, в том же 1762 году. Гармоничного состояния в рамках второго малого цикла российское государство достигает примерно в 1810-1820-х годах. После этого наступает кризис «дворянской империи» и, соответственно, ниспадающая фаза второго малого цикла. Кризис середины XIX века завершается отменой крепостного права (19 февраля 1861 года). Последний малый цикл второго большого цикла позволяет обнаружить относительно гармоничное состояние примерно к концу XIX века. Следует заметить, что, чем ближе завершение большого социального цикла, тем определеннее становятся признаки кризисного состояния, и более полным их соответствие приведённому нами списку. В то же время, всё менее отчётливыми выглядят качества относительно гармоничных состояний, и тем сложнее их идентифицировать. В полной мере это относится к последнему относительно гармоничному состоянию малого социального цикла периода империи.

Второй большой цикл, а соответственно и его третий малый, завершаются состоянием жёсткого кризиса, первые признаки которого обнаруживаются уже в начале ХХ века, а ко второй половине 1910-х годов он достигает катастрофических масштабов. События, справедливо называемые Великой октябрьской революцией, обозначили «точку отсчёта» третьего большого социального цикла в истории России. Мы уже отмечали, что данный цикл следует определить как период построения политической нации (или его начало).

Третий большой цикл включает два малых цикла и один мягкий кризис. В рамках первого малого цикла относительно гармоничное состояние достигается примерно к середине 1930-х – середине 1940-х годов. Ниспадающая фаза первого малого цикла наступает примерно во второй половине 1940-х годов, и к середине 1950-х он уже отчётливо проявляется. ХХ съезд КПСС и последовавшие за ним события, свидетельствовали о начале входа из кризисного состояния (но далеко не о преодолении его), вступлении в фазу подъёма второго малого цикла наступает примерно с начала 1960-х годов. Фаза гармонии второго малого цикла в рамках третьего большого приходится примерно на 1970-е годы. Конец 1970-х – начало 1980-х годов обозначили нарастание тенденций жёсткого кризиса, который к концу десятилетия приобрёл катастрофический характер. В начале 1990-х годов период «противоречивых попыток построения нации», которую можно было бы назвать «советской», завершился. Российское государство вступило в новую фазу подъёма очередного социального цикла, который, мы надеемся, станет периодом реального построения новой российской нации.

Каковы же закономерности социальных циклов в России?

Вполне согласуясь с гипотезой ускорения течения темпо-ритма исторического времени по мере приближения к нашим дням, циклы обозначают последовательное сокращение сроков своей длительности. Это относится в равной мере, как к большим, так и к малым социальным циклам. Продолжительность трёх больших циклов соответственно: около четырёхсот, около двухсот лет и немногим более семидесяти лет. Ту же тенденцию обнаруживают и малые социальные циклы, как в границах своих больших циклов, так и в абсолютном сопоставлении. То есть, если мы будем рассматривать малые циклы как самостоятельные, то с начала XVII века и до конца ХХ-го мы обнаружим пять таких периодов различной длительности (нач. XVII - сер. XVIII вв.; сер. XVIII – сер. XIX вв.; сер. XIX в. – кон. 1910-х гг.; кон. 1910-х гг.- рубеж 1950-1960-х гг.; рубеж 1950-1960-х гг. – рубеж 1980-1990-х гг.). Соответственно, первый малый цикл будет продолжительностью около 150 лет, второй примерно 100 лет, третий около 60 лет, четвёртый свыше 40 лет и пятый примерно 30 лет. Сравнение длительности каждого малого цикла с хронологически последующим показывает, что сокращение их продолжительности находится в отношении близком пропорции – 1,5. И это не единственная закономерность. В рамках каждого цикла проявляется сходство в закономерности соотношения продолжительности фаз подъёма и упадка. Фаза подъёма каждого социального цикла длиннее фазы спада. Другими словами, процесс гармонизации социальных отношений, налаживание новых связей, укрепление государственности и т.п. (см. критерии фазы гармонии) проходит дольше и медленнее, чем их кризис и крушение. При этом, отношение продолжительности фаз подъёма и спада в рамках отдельных циклов, по мере приближения к нашему времени, сокращается и обнаруживает стремление к «1». (Мы не останавливаемся на факторах ускорения темпа-ритма течения исторического времени, так как эти процессы имеют, чаще всего, общемировое значение и связаны с развитием и достижениями НТП, и их подробный обзор увел бы нас слишком далеко от поставленной цели.)

Важно отметить, что нами специально не выделяются периоды подъёма и спада в рамках больших социальных циклов. Мы обозначаем только их границы, отделяемые жёсткими кризисами. Поясним. Гармоничное состояние в пределах большого социального цикла определяется характером малых социальных циклов, а значит и степенью разрушительности кризисов, их разделяющих. Начало любого большого цикла связано с высоким уровнем доверия общества государству, который в целом обнаруживает тенденцию к сокращению на протяжении всего данного цикла. Вместе с тем, надо полагать, что этот процесс не носит линейного характера, а приостанавливается, или даже на некоторое время проявляет тенденцию роста после мягких кризисов.

Чем более расходится идеальная модель будущего, и чем менее адекватными видятся усилия, затраченные в прошлом, в сравнении с эффектом, достигнутым в настоящем, тем шире становится социальная база оппозиции государственной власти. Состав социальных страт, действия которых приводят к кризису, постепенно изменяется, всё более удаляясь от правящей социальной группы. На историческом материале это означает, что число противников существующего государственного устройства растёт.

Например, действия дворян в XVIII веке были основным дестабилизирующим фактором монархии. Они стремились к расширению своих свобод и привилегий, чего и добились в 1762 году, и ещё более упрочили свои позиции в последующий период.

Мягкий кризис, вызвавший отмену крепостного права, несмотря на всю его продворянскую направленность, оказался на руку в наибольшей степени молодой российской буржуазии. Именно эта социальная группа более других укрепила свои позиции в государстве в ходе последнего малого социального цикла периода империи.

И, наконец, кризис конца 1910-х годов приобрёл действительно общенародный характер и привёл к кардинальным изменениям общественного строя.

Мягкий кризис второй половины 1950-х – начала 1960-х годов сопровождался действиями, инициированными частью верховного партийного руководства при поддержке, главным образом, средней партноменклатуры. Правящая партия (или, по крайней мере, её верхушка) осознавала необходимость перемен и некоторой либерализации режима. А это означало реформирование отдельных принципов общественно-политической системы. Вместе с тем, нельзя сказать, что «Оттепель» наступила под давлением «широких масс общественности». Социальной напряжённости, которая могла бы привести к падению режима, не было.

Этого же нельзя сказать о кризисе конца 1980-х – начала 1990-х годов, когда реформы, начатые «сверху», приобрели самый широкий общественный резонанс, и в итоге привели к совершенно незапланированному результату. Данный кризис, по всем без исключения признакам, мы классифицируем как крайне жёсткий.

 В фазе подъёма государство наиболее лояльно к обществу, до известной степени либерально, власть остаётся в народной памяти как «хорошая». По мере приближения к фазе гармонии эта тенденция начинает ослабевать, усиливаются консервативные черты в методах управления, зачастую, характерные предшествующему социальному циклу. В фазе спада любого цикла государственная власть, всё более изживающая свою историческую предназначенность, начинает приобретать деспотические черты.

 Если персонифицировать российскую государственность с «первыми лицами», то этот пример приобретает историческую наглядность. На фазы подъёма приходилась деятельность Михаила Фёдоровича и его сына Алексея Михайловича, Екатерины II, Александра II, В.И. Ленина, И.В. Сталина (до начала 1930-х гг.), Л.И. Брежнева (прим. до сер. 1970-х гг.). В фазах спада «у кормила» государственной власти оказывались Иван Грозный, Анна Иоанновна, Николай I, Николай II, И.В. Сталин (послевоенный период), Л.И. Брежнев (с сер. 1970-х гг.).

Границы российского государства сокращаются только в периоды жёстких кризисов. В остальное время они более или менее постоянно расширяются. Этот процесс наиболее интенсивно протекает в периоды восходящей фазы и гармонии социальных циклов. На фазе спада расширение территории приостанавливается; войны, в том числе, за присоединение новых территорий, приобретают затяжной характер, в целом, военные кампании неудачны или мало результативны. Вместе с тем, в восходящих фазах и фазах гармонии Россия непобедима. В фазах спада и кризиса происходили Ливонская, Семилетняя, Кавказская, Крымская, Японская войны, Первая мировая война, Афганская война. В периоды подъёма и гармонии была Северная война, Отечественная война 1812 года, русско-турецкая война 1877-1878 гг., Великая Отечественная война 1941-1945 гг. Здесь упомянуты только наиболее крупные войны, но в общем указанная закономерность проявляется и на примере менее значительных военных конфликтов. В периоды кризиса и восходящей фазы российский внешнеполитический курс отличает сравнительная компромиссность, лояльность. Как только начинают преобладать признаки общественно-политической системы, характеризующей гармоничное состояние в рамках данного социального цикла, внешнеполитический курс становится более жёстким, тон общения с партнёрами по военно-политическим блокам более менторским. Фазы спада сопровождаются часто откровенной реакционностью, вмешательством во внутренние дела союзных государств и не только их. Именно в один из таких периодов Россия и получила прозвище «европейского жандарма».

Во внутренней политике усиливается нажим на правовые «лакуны», то есть территории, как правило, иноэтничные и инокультурные, где российские законы и правовая культура имеют второстепенное значение. Периоды гармонии и спада (инерционного движения, когда ещё преобладают признаки гармоничного состояния) характеризуются русификаторскими тенденциями и наиболее безапелляционными приёмами распространения и насаждения российского исторического типа культуры там, где в периоды кризиса и начала подъёма, поощрялась и сохранялась этнокультурная самобытность, выражавшаяся в поддержании местных традиций, понимании особенностей соцоикультурной ситуации, предоставлении различных льгот и привилегий и т.п. Одним из наиболее ярких примеров могла бы послужить история интеграции народов Северного Кавказа в геополитическое и историко-культурное пространство России.

Важно понять, что нарастание негативных (кризисных) и позитивных (гармонизирующих) тенденций происходит постепенно. Например, если мы изучаем какое-либо событие или явление, хронологически протекавшее на нисходящей фазе цикла, это ещё не означает, что оно должно рассматриваться через призму кризисных признаков. Государство и общество могут находится в фазе, когда позитивные тенденции ещё преобладают, поэтому и оценка события должна быть соответствующей. Любой инверсионный процесс имеет, своего рода, фазы инерции, когда признаки предшествующего состояния вытесняются признаками предстоящего постепенно. В равной степени это относится и к состоянию выхода из кризиса. Если мы обнаруживаем отдельные (пусть даже очень важные) признаки выхода из кризиса, это не означает, что он преодолён. Совершенно очевидно, что мы классифицируем эти признаки как позитивные тенденции, зная, каковы были последующие события и особенности исторического процесса в целом. Современники, зачастую, оказываются движимы опытом глубоко кризисного состояния социума, и требуется время для того, чтобы мотивационная сфера претерпела заметные изменения. Ещё и по этой причине выход из кризисного состояния дольше и болезненнее, чем путь к нему.

Таким образом, если говорить о фазе упадка и кризиса российской государственности в рамках отдельных социальных циклов, следует подразумевать периоды с того момента, когда кризисные тенденции начинают преобладать, и до того времени, когда они ещё продолжают доминировать. То же самое относится и к характеристике гармоничного состояния социума. Назовём такие периоды фазами «подъёма и гармонии» и «спада и кризиса».

Приведённые выше критерии оценки кризисного и гармоничного состояния российской государственности достаточно подробны и очевидны. В контексте нашей работы большое значение имеет то, как социальные циклы в России отражались на успехах государства в утверждении своих интересов на Северном Кавказе, какими способами и методами в этом регионе происходило распространение и закрепление российского исторического типа культуры.

Примечания Лубский А.В. Северный Кавказ – периферия российской цивилизации// Научная мысль Кавказа, 2000, №2. – С.35. Гамаюнов С. От истории синергетики к синергетике истории// Общественные науки и современность, 1994, №2. – С. 101. Там же. – С.104. Цит. по: Соколов Ю.Н. Цикл как основа мироздания. – Ставрополь: ЮРКИТ, 1995. – С.91. См. напр.: Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. – М., 1987; Они же. Время, хаос, квант. – М.: Прогресс, 1994. Аршинов В., Свирский Я. Философия самоорганизации. Новые горизонты// Общественные науки и современность, 1993, №3; Гамаюнов С. От истории синергетики к синергетике истории// Общественные науки и современность, 1994, №2; Князева Е.Н., Курдюмов С.П. Синергетика как новое мировидение: диалог с И. Пригожиным// Вопросы философии, 1992, №12; Они же. Синергетика: начала нелинейного мышления// Общественные науки и современность, 1993, №2 и др. Аршинов В., Свирский Я. Указ. соч. – С.59. Аршинов В.И. Синергетика как феномен постнеклассической науки. – М., 1999; Бранский В.П. Социальная синергетика и акмеология: теория самоорганизации. М.: Издательство С.Петербургской Акмеологической академии, 2000. – 106 с.; Василькова В.В. Порядок и хаос в развитии социальных систем: синергетика и теория социальной самоорганизации. – СПб.: Лань, 1999. – 478 с.; Синергетика: человек, общество. Материалы научно-методологической конференции/ Под ред В.С. Егорова и В.И. Корниенко. – М.: Издательство Российской академии госслужбы, 2000. – 342 с.; Социальная синергетика: предмет, актуальные проблемы, поиски решения. – М., 2003 и др. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире (Статьи, выступления, фрагменты из книг). – СПб.: Унив. Книга, 2001. – 414 с.; Он же. Глобализация или переходная эпоха? Взгляд на долгосрочное развитие мировой системы// Русский исторический журнал. Т. I, 1994, №4. – С. 365-384. Валлерстайн И. Социальное изменение вечно? Ничто никогда не меняется?// Социологические исследования, 1997, №1. – С. 21. Шаповалов А.И. Феномен советской политической культуры (ментальные признаки, источники формирования и развития). – М.: Прометей, 1997. – 355 с. Голованова С.И. Региональные группы казачества Юга России: опыт системного анализа. – Армавир: Издательский центр АГПИ, 2001. – 162 с. Соколов Ю.Н. Цикл как основа мироздания. – Ставрополь: ЮРКИТ, 1995. – 122 с. См напр.: Адаменко С.В. Цикличность развития культуры: проблемы методологии// Материалы IV международной конференции «Циклы природы и общества», Ч.II. – Ставрополь: Издательство Ставропольского университета, 1996. – С. 95-96; Асеев Ю.И., Малютина М.В., Гавриков А.Н. Узловые вопросы истории и теории кризисов и циклов в обществе// Там же. – С. 89-92; Белогуров А.Ю. К методологии исследования циклично-корреляционных особенностей развития общественных систем// Материалы VI международной конференции «Циклы природы и общества», Ч.I. – Ставрополь: Издательство Ставропольского университета, 1998. – С. 236-238; Будникова В.В. Цикличность экономической политики в России// Там же. – С. 321-322; Булыгина Т.А. К вопросу о циклах функционирования тоталитарной идеологии в советском обществе// Там же. – С. 338-340; Давлетшина Н.В. Модернизация в России: к вопросу о цикличности российской истории// Там же. – С. 230-231; Захарова Л.Н. Цикличность в развитии права и государства// Там же. – С. 322-323; Корень Р.В. Циклические процессы этногенеза// Там же. – С. 286-288; Соболев Л.М. Цикличность социально-экономических процессов// Там же. – С. 245-248; Трофимов А.М., Шагимарданов Р.А. Цикличность развития социально-экономической организации общества// Там же. – С.229-230. Дзамихов К.Ф. Северный Кавказ и Россия: исторические циклы и переходные периоды// Наука о Кавказе: Проблемы и перспективы. Материалы I съезда учёных-кавказоведов/ Под ред. В.Г. Игнатова. – Ростов-н/Д.: СКАГС, 2000. – С. 48-55. Там же. – С.49. Цит. по: Яковец Ю.В. Циклы и кризисы ХХI века: цивилизационный аспект. Доклад на юбилейной научной сессии Российской академии естественных наук. – М.: МФК, 2000. – С. 9. Там же. См. напр.: Пантин В.И. Циклы и волны модернизации как феномен социального развития. – М.: Московский философский фонд, 1997. - С. 42-58. Ахиезер А. Где искать самобытность?// Дружба народов, 1995, №1. – С.113-128. Там же. – С.115. Там же. – С. 118. Там же. Пилипенко А.А., Яковенко И.Г. Культура как система// Человек, 1997, № 5-6. – С. Ясперс К. Смысл и назначение истории. – М., 1994. Шаповалов А.И. Феномен советской политической культуры (ментальные признаки, источники формирования и развития). – М.: Прометей, 1997. 355 с. Лубский А.В. Указ. соч. Костин В.А., Костина Н.Б. Социальные изменения в концепциях исторического процесса// Социологические исследования, 2000, № 1. – С. 12. Яковец Ю.В. Циклы и кризисы ХХI века … - С. 19. Соколов Ю.Н. Указ. соч. – С. 7-8. Пантин В.И. Циклы и ритмы истории. - Рязань: Аракс, 1996. – С.10. Яковец Ю.В. Циклы и кризисы ХХI века … - С. 21. Ахиезер А. Указ. соч. – С. 117. Там же. – С. 118. Шаповалов А.И. Указ. соч. – С. 140. Гумилёв Л.Н. От Руси к России. – СПб.: ЮНА, 1992. – 272 с.

ГЛАВА 2.

ЗАКОНОМЕРНОСТИ ИНТЕГРАЦИИ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА В ГОСУДАРСТВЕННОЕ ПРОСТРАНСТВО РОССИИ (ДО ОКОНЧАНИЯ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ)

Первоначально данную главу предполагалось назвать «Циклы истории России и кавказские войны (до 1917 года)». Не отказываясь от тезиса о том, что сила оружия всё же сыграла немаловажную роль во включении Северного Кавказа в состав российского государства, оговоримся, что понимать под этим только войны и вооружённые акции, имеющие своей целью «замирение» и подчинение горцев российской короне, было бы изрядным упрощением. Влияние России (в том числе, и военное), направленное на присоединение Северного Кавказа, имело многовекторную направленность и, зачастую, использовалось самими горцами в качестве аргумента в решении своих противоречий, как между отдельными этническими группами, так и между социальными стратами внутри некоторых из них.

Очевидно, что в период длительной борьбы за влияние на Кавказ, Россия использовала широкий набор приёмов и методов реализации своих устремлений. Вместе с тем, именно силовой аспект присоединения Северного Кавказа рассматривается нами в этой главе в диалектическом единстве с другими методами достижения этой цели. В качестве объекта исследования мы рассматриваем закономерности доминирования (возобладания) мирного или военного методов покорения Кавказа, а также их своеобразие и изменение в зависимости от фазы социального цикла в России.

Определяя хронологические рамки проблем, затрагиваемых в данной главе, нижней границей будем считать середину XVI в. – начало активного проникновения и закрепления России на Северном Кавказе. Верхняя граница – окончание Кавказской войны. Таким образом, нами рассматривается этап интеграции Северо-Кавказского социокультурного пространства в границы российского государства, а значит и в рамки российского историко-культурного типа в течение второго большого (имперского) цикла. Заявленные хронологические рамки, впрочем, не вполне с ним совпадают, и это требует отдельного пояснения. Вторая половина XVI в. и рубеж XVI-XVII веков относятся к первому большому российскому социальному циклу. Краткосрочность начального этапа проникновения российского государства на Северный Кавказ в рамках данного цикла, во-первых; зарождение имперской модели государственности, во-вторых, дают достаточно оснований для рассмотрения его вкупе с последующим.

Окончание Кавказской войны, практически совпавшее с началом пореформенного периода, представляет собой начало совершенно самостоятельного этапа интеграции Северного Кавказа в историко-культурное пространство России. В это время изменяется не только политический статус региона, окончательно входящего в государственное пространство России, но и его этническая и экономическая карта. Период после окончания Кавказской войны и до 1917 года, представляющий завершающий этап второго большого российского социального цикла, практически, совпадает с его внутренним (третьим) малым циклом. Он является уникальным периодом, который в контексте нашего исследования мы посчитали возможным рассмотреть отдельно.

В рамках второго большого социального цикла (до 1860-х годов) Северный Кавказ является для России, скорее, внешнеполитической проблемой, нежели внутренней. Соответственно, методы воздействия и способы его интеграции в состав Российской империи отличаются от того, какими они были в пореформенный период, когда рассматриваемый регион становится частью российского государства в совокупности главных составляющих этого понятия.

В данной главе в наши задачи входит показать, как на протяжении означенного хронологического отрезка изменяется динамика процесса интеграции Северного Кавказа в государственное пространство России; каким образом изменяется отношение государственной власти к «кавказской проблеме» в зависимости от фазы отдельного социального цикла; в какой степени сходны способы решения этой проблемы в восходящих и нисходящих фазах, состояниях гармонии и кризиса различных малых социальных циклов периода империи; каким образом социальные циклы в России, сопряженные с интенсивностью утверждения на Кавказе, влияли на собственные циклы эволюции Северо-Кавказских этно-социальных систем.

 

Середина XVI века приносит России большой внешнеполитический успех: покорены Казань и Астрахань. Вместе с тем, эти завоевания проходят на фоне нарастающих деструктивных тенденций внутриполитического характера, обусловленных столкновением этнократических традиций государственности первого большого цикла и имперских тенденций, уверенно нарастающих в течение всего XVI века. Подчинение Казани Москве существенно изменило геополитическое положение русского государства (1). «Многочисленные народы, населявшие земли от Сибири до Северного Кавказа, посылали в Москву своих представителей с тем, чтобы заключить с ней торговые сделки и военные соглашения» (2). То есть, относились к России так же, как прежде к наследникам и потомкам Чингис-хана. В череде этих событий в Москву прибывает кабардинский князь Темрюк. Адыгским князьям царь обещал защиту от турок и татар.

Покорение Казани и Астрахани открывало русским широкие пространства Восточного Предкавказья. Стратегически выгодное положение, дополненное упомянутой просьбой адыгской знати, стало необходимым и достаточным условием для возникновения в 1567 году первого форпоста русских на Кавказе – Терского городка (Терки, Тюмень). Русские и кабардинские войска действовали сообща против крымских войск и нанесли им ряд поражений. «Это позволило облегченно вздохнуть пограничному русскому и горскому населению» (3). Военно-политические контакты русских и горцев в этот период носят, надо полагать, взаимовыгодный характер: горцы с помощью русских решают задачи своей безопасности от сильных и географически более близких соседей, русские «прощупывают» пределы своих южных рубежей. По очень точному замечанию Дж. Хоскинга, «русские считали необходимым установить контроль над Диким полем и территориями, к нему прилегающими, или хотя бы быть уверенными в том, что эти земли находятся под контролем стабильной власти, с которой можно было бы общаться дипломатическим путём, а не военным. Много раз на протяжении своей истории Россия как бы зондировала свои границы, чтобы выяснить, где, собственно, они пролегают и насколько они крепки» (4). Такое «зондирование» происходило в течение XVI века во всех возможных направлениях, а на востоке оно довело русских до самого Тихого океана.

Периодам продвижения России на Северном Кавказе, хронологически совпадающим с периодами относительной гармонии, и отчасти с ниспадающими фазами социальных циклов, свойственны наступательные действия, преобладание силовых, военных методов утверждения в этом регионе. Как станет ясно из дальнейшего хода рассуждений, каждая последующая такая фаза была жёстче предыдущей. Поэтому очевидно, что в данный период военный аспект закрепления русских на Кавказе имел, сравнительно, слабовыраженный характер. Однако в процессе расширения союзных России племён (с точки зрения Москвы, подданных), она всё более и более втягивается в вооружённые конфликты между, собственно, горскими народами. В 1582 году бештауские черкесы ищут покровительства Москвы от астраханских татар и калмыков. Уже четыре года спустя «царь Фёдор Иоаннович посылает войско на Терек для усмирения горцев, беспокоивших наших подданных. Вследствие этого похода многие племена поддались России» (5). В 1586 г. Кахетия перешла в подданство России. 90-е годы ХVI в. наметили ослабление российских позиций на Кавказе, несмотря на основание г. Койсу, что можно считать последней удачей этого цикла. Россия двигалась к периоду жёсткого кризиса, и это отразилось на кавказских операциях: 1594 г. неудачный поход князя Андрея Хворостинина, 1604 г. — сокрушительное поражение при попытке овладеть Тамхали, потеря города Койсу.

Несмотря на то, что уже на ранних этапах попыток проникновения и закрепления России на Северном Кавказе это происходило, в том числе и военными средствами, оценивая общее состояние отношений Москвы с горским населением, можно согласиться с мнением ветерана кавказской войны адмирала Л.М. Серебрякова: «Итак, мы видим, что в XVI столетии связи наши с Кавказом были дружественные, родственные и единоверные» (6).

Период с начала XVII века и последующие, примерно, сто лет представляют собой восходящую фазу первого малого социального цикла в рамках второго большого (имперского) цикла. Глубокий кризис, известный как «Смутное время», переходит в период длительной и болезненной гармонизации российского социума, завершившегося унифицирующими реформами Петра I. Состояние российского этноса в этот период проходит акматическую фазу, характеризующуюся оформлением суперэтноса, острой внутриполитической борьбой как результата доминирования индивидов-пассионариев с высоким уровнем честолюбия, жертвенности в достижении своих идеалов и т.п. (7). Поиск новых смысловых начал организации российского социума составил суть «бунташного века». Эту «бунташность» вряд ли стоит сравнивать с волнениями и революциями кризисных периодов. Напряженность внутриполитических событий восходящей фазы первого малого цикла совпадало с общим характером такой же фазы большого. Все эти обстоятельства отвлекали Россию от внешних проблем. В том числе был и Северный Кавказ. При этом, надо подчеркнуть, что уже данной фазе продвижения России на Кавказ были свойственны особенности, прослеживающиеся и в других восходящих фазах социальных циклов: преобладание мирных методов привлечения горцев к сотрудничеству, а нередко и к подданству, поиск конструктивных решений и способов укрепления российских позиций на Кавказе, а позже и интеграции его в государственное пространство России.

Никаких заметных успехов на Северном Кавказе Россия в XVII веке не добивается. Активно ищут поддержки и российского подданства грузинские цари: царь Мегрелии Леон в 1638 году; кахетинский царь Теймураз I в 1641 году; в 1653 году имеретинский царь Александр. В 1657 году русский царь получает просьбу о переходе в русское подданство ещё трёх небольших горных княжеств Восточной Грузии (8). На Северном Кавказе, постепенно включающемся в орбиту влияния арабо-исламского типа культуры, Россия почти не продвигается. Подавление восстания в Кабарде (!), поднятого Заруцким и Мариной Мнишек, а также укрепление Терского городка в 1619 и 1670 годах едва ли можно назвать большим успехом.

Фаза гармонии первого малого социального цикла, наступающая примерно в начале XVIII века, приносит России свои плоды. «Возникновение и «пульсирование» кавказского вопроса (В.Ш.: подч. мной) тесно связано и геополитически неотделимо от восточного вопроса, но, тем не менее, он всегда оставался достаточно автономной, самостоятельной проблемой» (9). Те же авторы считают, что Кавказ как внешнеполитическая проблема начинает складываться для России в ходе Каспийского похода Петра I в 1722 году (10). Вместе с тем, этому событию предшествовало, казалось бы, малозначительное и внешне не эффектное образование на Тереке русского поселения потомками гребенских казаков. Происходит это в 1711 году. Казаки «прибегли к милосердию Петра Великого и по высочайшему его повелению они выселены были на северный берег Терека» (11). Основав четыре станицы, казаки положили, таким образом, начало Кавказской линии, которая только «…потом по силе обстоятельств привлекла внимание правительства» (12). Внимание это, равно как и немалые финансовые вложения в укрепление и расширение линии, стали необходимы в условиях роста военного, силового способа интеграции Северного Кавказа, который был во время рассматриваемого периода ещё не так актуален, как уже в конце XVIII в. и, тем более, позже. Поэтому можно согласиться с тем, что наиболее значимым событием начала века был Каспийский поход Петра I. По сути и характеру договоров и взаимоотношений, устанавливаемых Петром I с местными народами, можно сказать, что этот поход принадлежал ещё к предшествующему этапу развития российско-кавказских взаимоотношений.

Неудивительно, что сразу же по окончании Северной войны Пётр I обратил внимание на южные рубежи, где в своё время он впервые снискал крупный внешнеполитический успех (русско-турецкая война 1695-1696 гг.). Россия находилась в фазе гармонии первого малого социального цикла, что сопровождается в целом успешной внешней политикой, частью которой были две упомянутые здесь войны. Исключением выглядят результаты войны с Турцией 1710-1711 гг. Согласно Прутскому мирному договору, Россия несколько ослабляла свои позиции на юге, однако сохраняла их на главном в то время стратегическом направлении – в Прибалтике.

Каждое гармоничное состояние очередного цикла выводило Россию на новый уровень геополитических притязаний. В рассматриваемый период началось более чем вековое соперничество России и Турции за влияние на Кавказ. Немалую роль в этом соперничестве играл и Иран, поэтому можно говорить о столкновении на Северном Кавказе интересов государств, принадлежащих к различным историко-культурным типам.

Каспийскому походу предшествовало экономическое и политическое обследование прикаспийских районов, проведённое в 1715-1718 годах. Главной целью этого похода «было предотвращение угрозы овладения Османской империей либо Ираном Закавказьем и Прикаспием. Средством достижения данной цели было присоединение кавказских земель к России» (13). Среди наиболее важных результатов Каспийского похода: основание крепости Святой Крест, а также поиски покровительства (а иногда и фактического подданства) России ногайцами, владетелями Костенковским, Аксаевским, шамхалом Тарковским. К 1723 году в результате успешных военных операций генерала Матюшкина России покорился весь приморский Дагестан, Апшеронский полуостров, ханство Ширванское, Баку, области Гилян, Мазандеран и Астрабад (14).

Это были последние яркие успехи российского оружия в покорении Кавказа в рамках первого малого цикла периода империи. Особенно отчётливо предкризисные тенденции обозначились после смерти Петра I: империя абсолютной власти монарха, созданная его почти абсолютной волей, вступала в полосу кризиса, определяемую притязаниями дворян. Примерно через сто лет после смерти Петра I уже «дворянская империя» достигнет апогея своего развития и выведет Россию к иным горизонтам и степени притязаний по отношению к своему иноэтничному и инокультурному окружению. Пока же дворянские устремления только подтачивали созданную Петром систему социальных связей и отношений, уверенно ведя Россию к первому мягкому кризису середины XVIII века.

На внешнеполитической арене это не замедлило сказаться. Обратимся к интересующему нас южному направлению. Нарастание напряженности системы, движение Российской государственности к фазе мягкого кризиса повлекло преобладание центробежных тенденций, и в последующие годы Россия уступает свои позиции: по условиям Ганджинского мирного договора (1735 г.) Персии отходят все каспийские провинции, в том числе Дербент и крепость Св.Креста.

Едва ли не единственный «плюс» этого периода – основание Кизляра в 1735 году. «Первые русские эмигранты начинают фиксироваться в официальных документах после основания Кизляра. По данным В.М. Кабузана, в начале 20-х гг. XVIII в. удельный вес русских в регионе составлял менее 1%» (15).

 В 1739 году, по договору с Турцией кабардинцы признаны независимыми. Последующие десятилетия, вплоть до правления Екатерины II характеризуются бездействием России на Кавказе и все большим укреплением позиций Турции и Персии, окончательной исламизацией Северо-Кавказского региона.

Середина XVIII века и начало 1760-х годов - акцентированный период мягкого кризиса. В это время на Северном Кавказе почти ничего не предпринимается. В 1750-1752 годах осетинское посольство вело переговоры о присоединении Осетии к России. «Однако в те годы российские власти воздержались от принятия осетин в подданство России» (16). И это несмотря на то, что они обещали выставить 30-тысячное войско в случае войны с Турцией или Ираном (17). Это и не удивительно: состояние близкое к кризисному определяло такое подданство скорее как обузу, чем сулило какие-либо стратегические выгоды. Следующая война с Турцией случится только в 1768-1774 гг.

Царствование Екатерины II совпадает с восходящей фазой второго малого цикла периода империи. Причем, начало этого этапа мы относим к первым годам её правления. В 1763 году была построена Моздокская крепость. Её появление важно и показательно. Во-первых, продление левого фланга Кавказской линии случилось только через 52(!) года после её фактического основания, что само по себе показывает сколь «невнятными» были действия русских в этом регионе в послепетровский период; во-вторых, крепость Моздок возводится уже после того, как императрица подписывает указ о поселении в одноимённом урочище крестившихся осетин. Впоследствии Моздок становится центром переселения не только казачества, но также и христиан грузин и армян. «Постепенно под Моздок стали переезжать также ингуши и кабардинцы. Это отражало прорусские настроения, которые тогда быстро распространялись на Кавказе среди горских народов» (18). В периоды восходящих фаз российских социальных циклов такие настроения можно легко объяснить: Россия уже достаточно преодолела состояние внутреннего кризиса для того, чтобы обратить внимание на внешнеполитические факторы, но ещё не настолько, чтобы использовать силовые методы расширения числа своих подданных. В такие периоды в отношении горцев преобладало скорее убеждение, чем принуждение. Но по мере движения к гармоничному состоянию (в данном цикле оно наступает, примерно, в 1810-1820-х годах) последнее начинает довлеть всё более и более. Говоря о циклах эволюции Северо-Кавказской этносоциальной системы, К.Ф. Дзамихов определяет рамки первого из них серединой XVI – концом XVIII вв.: «Политические акты сер. XVI века для адыгов (кабардинцев, адыгейцев, черкесов) оцениваются современными учёными как своеобразный взаимовыгодный военно-политический союз. …До середины XVIII века Россия не имела возможности для территориальных приобретений в северокавказском крае. Установление номинального «подданства» и «зависимости» отдельных Северо-Кавказских владений по отношению к России не сопровождалось установлением государственной границы и не привело к назначению в эти места представителей русской военной администрации» (19). Конец XVIII – середину 1860-х годов автор определяет как «переходный период» к новому циклу, завершающемуся, в свою очередь, в 1917 году. Последующие циклы и переходные периоды также увязаны с проблемой взаимоотношений России и Северного Кавказа. Для нас очень важно показать взаимозависимость внутренних этоносоциальных процессов на Северном Кавказе и внешнеполитического фактора в виде поэтапного утверждения здесь российского государства. Таким образом, можно согласиться с К.Ф. Дзамиховым в том, что «главным содержанием этого переходного периода был сложный и драматичный процесс взаимодействия двух социальных систем (северокавказской и российской), в ходе которого первая разрушалась в той степени, которая обеспечивала её подчинение второй, становившейся господствующей системой» (20). Вместе с тем, нам представляется, что для Северо-Кавказских народов, если рассматривать их социально-политическую эволюцию в названных хронологических границах, этот этап обладал более сложной внутренней динамикой, в значительной степени, действительно, определяемой внешнеполитическим фактором. При этом следует особо подчеркнуть, что это далеко не всегда была только Россия. Собственно же российская политика периода с конца XVIII века и до завершения Кавказской войны также проходит ряд этапов, детерминированных соответствующими фазами российских социальных циклов.

Таким образом, суть взаимоотношений российского государства и народов Северного Кавказа во второй половине – конце XVIII века начинает постепенно изменяться. Нарастающий потенциал позитивных тенденций второго малого социального цикла, связываемого нами с расцветом «дворянской империи» в России, усиливал её амбиции на внешнеполитической арене, в том числе, и на кавказском направлении.

1760-1770 –е годы в целом характеризуются укреплением Кавказской линии, сохранением уже завоеванных позиций. И хотя в 1774 г. согласно Кючук-Кайнарджийскому миру власть над кабардинцами отдана была крымскому хану, а последний особым актом признал их зависимость от России, сами кабардинцы не разделяли этих убеждений и зависимости своей не признавали, не в последнюю очередь из-за того, что к этому времени они уже прочно становятся мусульманами. В течение русско-турецкой войны в 1769 году против них была совершена военная экспедиция генерала Медема совместно с 10 тысячами калмыцкого войска с целью наказать кабардинцев «за вероломство в бывшую тогда войну» (21). В 1783 г. особым манифестом Екатерина II присоединяет Крымское ханство к Российской империи, как и всю «Кубанскую сторону». В том же году Кубанский корпус под командованием А.В. Суворова разбивает в устье реки Лабы ногайских кочевников, тем самым продолжив практику карательных операций, пока ещё редких.

В 1777 г. основаны Ставрополь, Александровск, Георгиевск, Екатериноград. К 1779 г. Кавказская линия достигает р.Кубани. В 1780-е-1790-е годы ведется интенсивное переселение казаков на новые территории, возникают новые станицы. Наряду с продолжавшимся процессом добровольного вхождения отдельных этнических групп горцев Северного Кавказа (например, с просьбой войти в состав России в 1770 г. обратились старшины Восточной Осетии, в том же году их примеру последовала Ингушетия (22)), государство создаёт благоприятные условия для переезда сюда переселенцев из внутренних губерний России. «22 декабря 1782 года Екатерина II издаёт указ, по которому разрешалось раздавать земли «на Моздокской линии». 17 декабря был опубликован Сенатский указ, который предписывал всем губернским казённым палатам России заблаговременно уведомлять «начальство Кавказской линии» обо всех желающих туда переселиться. 18 декабря 1784 г. появился новый сенатский указ, который предоставил право не только государственным и экономическим крестьянам, но и однодворцам переселяться в Кавказскую губернию» (23). И хотя уже с 1795 года условия переселения ужесточаются (государство предоставляло крестьянам возможность переселения только за свой счёт), тем не менее миграционные потоки из центральной России не иссякают (24). Вместе с тем, надо отметить, что объективных условий для поистине масштабного заселения региона этническими русскими ещё не сложилось. Российское государство и общество должно было ещё для этого преодолеть ряд внутри- и внешнеполитических препятствий, что удалось, в значительной мере, сделать только в следующем – XIX веке. Во второй половине XVIII века военно-поселенческий, казачий характер освоения и заселения земель Северного Кавказа сочетался с достаточно заметным миграционным потоком из Центральной России. С началом военных действий и вплоть до окончания Кавказской войны последняя группа мигрантов не играла заметной роли.

Показателен пример вхождения в состав России части осетинских земель, так называемой «Дигории», где на общем собрании крестьяне решили принять российское подданство по «первому требованию». Очевидно, требование почти сразу же последовало, так как Дигория оказалась присоединённой к России в том же году (25).

Уверенное движение России к гармоничному состоянию очередного цикла, соответственно, вело к укреплению международного авторитета, внешнеполитического влияния, расширению границ и т.п., о чем говорилось выше. Наиболее яркими событиями тех лет стали договор 1783 г., заключенный царем Карталинским и Кахетинским Ираклием в г. Гори, согласно которому он признавал над собою власть Российской империи; возвращение в 1796 г. в результате успешных и, сравнительно, быстрых военных действий против персидского шаха Ага-Магомед хана, Дербента, Кубы и Ганджи.

В конце XVIII века стал очевиден вопрос, что протекторат России над Грузией оказался недостаточно надёжной гарантией существования грузинских княжеств. В 1800 году Георгий XII обратился в Петербург с просьбой о подданстве. 18 января 1801 года Павел I подписал манифест о присоединении Грузии к России. Несмотря на известные сомнения Александра I о целесообразности такого решения, и как результат – обсуждения этого вопроса в госсовете (где большинство высказалось за сохранение Грузии в составе России), в конечном итоге, этот манифест подтвердил и он.

Таким образом, Северный Кавказ всё более превращался во внутреннюю проблему России, и если не в политическом, то уж наверняка в географическом смысле. Россия не терпит анклавов на своей территории, особенно враждебных и иноконфессиональных. Это обстоятельство, наряду с продолжающимся процессом укрепления государственности в рамках восходящей фазы социального цикла, определило качество грядущих в XIX в. событий.

Конец ХVIII в. характеризуется дальнейшим утверждением России в данном регионе: укрепление и продление Кавказской линии вплоть до Азовского моря, возникновение новых станиц, возобновление строительства Военно-Грузинской дороги. В 1785 году учреждено Кавказское наместничество. «В 1796 г. наместничество переименовывается в губернию, в 1797 г. территория Северного Кавказа отделяется от Астраханской губернии и в 1801 г. происходит окончательное юридическое оформление Кавказского края как губернии» (26). В 1780-1790-е годы продолжался приток на Кавказ переселенцев из центральной России. Характерной чертой восходящей фазы социальных циклов для России является активная миграция населения на окраинные, вновь присоединяемые (даже не вполне ещё присоединённые) территории. В 1785-1786 гг. на долю переселенцев из губерний Центрально-земледельческого региона выпало 64,7 % от общего числа лиц, прибывших в Кавказскую область, а в 1783-1794 гг. – 70,4% (27). Этот процесс, хотя и неравномерно по годам, но продолжался вплоть до начала активных военных действий, названных позже Кавказской войной. Те же авторы совершенно справедливо отмечают, что «несмотря на успехи колонизации, на Северном Кавказе оставалось ещё множество пустующих земель. В 60-е годы XIX века начинается новый этап в переселенческой политике, обусловленный двумя важными событиями – отменой крепостного права и окончанием Кавказской войны» (28). Эти события, правда в разной степени, но станут ещё предметом нашего более пристального интереса, пока обратим внимание на то, что хронологически названная активная миграция на Северный Кавказ совпадает, опять-таки, с восходящей фазой малого социального цикла (в данном случае третьего).

Примерно с 1800-х – начала 1810-х гг. начинается означенная нами фаза гармонии второго малого социального цикла. Первые полтора десятилетия ХIХ в. ознаменовались покорением Елисуйского владения, Джарской области, Шурагель, ханств: Гянджинского, Нухинского, Карабахского, Ширванского, Дербентского, Кубинского, Талышинского; княжеств: Мингрелия, Имеретия, Гурия и Абхазия. Значительную часть этих уступок Россия получила в ходе войны с Ираном, согласно Гюлистанского мирного договора (1813 г.). «После этого Северный Кавказ превратился как бы в составную часть России, что впервые было признано в Гюлистанском мирном договоре с Ираном в 1813 г., положениями которого край рассматривался уже «навечно» в качестве неотъемлемой её территории» (29).

С 1817 г. по 1826 г. было построено 27 укреплений, составивших Сунженскую, Кабардинскую, Кисловодскую и Лезгинскую линии, укреплена Военно-Грузинская дорога. С 1817 г. Кавказская линия продвигается вглубь Черкессии и к началу 1830-х годов достигает реки Лабы. Со ссылкой на Акты Кавказской археографической комиссии (Тифлис, 1878 г.) Б.М. Джимов отмечает: «Учащаются карательные экспедиции царских войск в Закубанье и ответные рейды вооружённых формирований Черкессии в пределы кордонных линий, что приносило новые страдания трудовому русскому и горскому народу» (30). 1830-е годы для России – это начало ниспадающей фазы второго малого социального цикла. Это означает, что давление государства на окраинные территории, уже считающиеся в достаточной мере своими, усиливается, часто принимая вооружённые формы. Параллельно этим процессам шло дальнейшее территориально-административное обустройство Северного Кавказа. «В 1822 году Кавказская губерния переименована в область, по словам А.П. Ермолова, «по малолюдству», поскольку регион этот ещё только основался и заселялся и не мог в полной мере считаться губернией. В 1847 году … Кавказская область становится Ставропольской губернией» (31).

В первой трети ХIХ в. Россия дважды воевала с Турцией (войны 1806-1812 гг. и 1828-1829 гг.) и Ираном (1804-1813 гг. и 1826-1828 гг.). Ход и результаты этих войн хорошо известны. Отметим, что, в частности, по Туркманчайскому мирному договору 1828 г. шах Ирана отказывался в пользу России от Эриванского и Нахичеванского ханств, подтверждал права России на всю территорию Азербайджана. Согласно Адрианопольскому мирному договору 1829 г . России отходило всё восточное побережье от устья Кубани до пристани св. Николая с крепостями Анапа, Поти, Ахалкалак и Ахалцих. Турция признавала переход к России Грузии, Имеретии, Мингрелии, Гурии, Эриванского и Нахичеванского ханств. «Царское самодержавие, считая Адрианопольский мирный договор достаточным основанием для присоединения Кубани к России, перешло к активным военным действиям на Северо-Западном Кавказе. Впервые царизм открыто отказался от политики вовлечения кавказских горцев в административно-политическую систему России постепенно, через развитие торгово-экономических связей, и перешёл к решению черкесского вопроса с помощью военной силы» (32). В состоянии гармонии и начале ниспадающей фазы социального цикла, когда ещё достаточно сил и уверенности от недавних побед, российская государственная «машина» не склонна проявлять терпение и конструктивность, тратить время на переговоры и социальные проекты, которые в какой-либо степени отклоняются от намеченных геополитических «пунктиров» и затягивают de faсto решение, уже принятое de jure.

Для нас наиболее важным представляются особенности мотивации горских народов, их поведенческая доминанта в периоды открытых столкновений государств, принадлежащих к различным историко-культурным типам. Любопытной представляется характеристика: «Часть феодалов Кавказа стремилась воспользоваться войнами Ирана и Османской империи против России, но не с целью перехода под власть Ирана или Османской империи, а для лавирования в своих местных интересах: для сохранения относительной самостоятельности, неограниченной власти над своими поддаными, свободы междоусобиц, феодальных разбоев, грабежей и работорговли» (33).

Если сделать скидку на классовый подход авторов последней цитаты, то ключевым словом в характеристике данной ими, как минимум, «феодалам» Северного Кавказа будет «лавирование». При этом надо отметить, что «лавирование» в политическом, военном, но едва ли в каком другом смысле. Не только в религиозном, но и шире — в социокультурном смысле многие Северо-Кавказские народы уже в первой половине ХVIII в. прочно включаются в состав арабо-исламского типа культуры, несмотря на своеобразие преломления магометанства в местных дорелигиозных верованиях, позволяющего говорить даже о некоем религиозном синкретизме (см.напр.34).

Начало ХIХ столетия стало тем этапом, когда «…мы начинаем войну уже собственно с кавказскими народами, ибо покорение их для спокойного и надежного обладания Закавказским краем соделывается существенною необходимостью. До этой же эпохи мы на Кавказе боролись не собственно с горцами, но с могущественною в то время Турциею и Персиею, вытесняя магометанство за пределы Европы» (35).

Россия, начиная, примерно, с 1830-х г., вступает в ниспадающую фазу эволюции очередного цикла, и уже в середине 1830 –х гг. это вполне прослеживается на ее внешнеполитическом состоянии. Внешне весьма удачный для России Ункяр-Искелессийский договор (1833 г.), на самом деле был заключен Россией с еще более слабой, находящейся в еще более глубоком кризисе Турцией. Договор, заключенный на семь лет, выполнялся слабо, а уже в 1837 г. о его откровенных нарушениях со стороны английских судов доносили русские консулы.

«Уже в 1837 году экономическая слабость России и подстрекательство британской миссии привели к падению русского влияния в Константинополе» (36). И это в то время, когда «… казалось, что Турция совсем «больной человек»» (37).

Каковы же были условия и обстоятельства, с точки зрения цикличности эволюции российского государства и социума, когда начался самый драматичный этап присоединения Северного Кавказа, известный как Кавказская война? «Дворянская империя» как специфическая форма государственности второго малого цикла, достигает апогея своего развития, состояния наиболее гармоничного и адекватного внутренним и внешним реалиям, примерно в 1810-1820-х годах. После этого начинается ниспадающая фаза цикла, отмеченная нарастающими деструктивными тенденциями. Зачастую, характер исторических событий и явлений определяется теми людьми, которые в личностном смысле сформировались в условиях предшествующей фазы цикла. Например, в условиях ниспадающей фазы цикла, в большинстве действуют личности, несущие в себе доминантные мировоззренческие черты периодов гармонии и (или) даже восходящей фазы цикла, то есть того периода, характерные черты и признаки которого приходят в упадок. Чем хронологически дальше отстоят такие действия от фазы гармонии, тем менее они адекватны исторически изменяющимся обстоятельствам. В таких условиях, например, решая внешнеполитические задачи, велико искушение использовать силу и военное преимущество (особенно если противник заведомо слабее), чтобы не искать более сложных и долгосрочных путей решения проблемы, которая неизбежно встанет уже перед другим поколением.

Войны, начинаемые Россией в фазе гармонии (если они не успевали быть доведёнными до конца) или ниспадающей фазе социальных циклов, либо заканчивались поражением, либо приобретали затяжной, изматывающий характер.

В середине ХIХ в. социальный кризис в России достигает критической точки, наиболее ярким проявлением этого стало тяжелое социально-экономическое положение в государстве, проигранная Крымская война, Кавказская война, приобретшая затяжной характер и, наконец, отмена крепостного права. Последнее можно считать началом выхода России из кризиса в фазу поступательного нарастания позитивных тенденций цикла, апогей которого приходится, примерно, на 1880-1890 –е гг.

Заслуживающим внимания представляется тезис Дм.Алейникова о том, что при всем многообразии написанной о Кавказской войне литературы можно выделить несколько историографических направлений: 1) российская имперская традиция, представленная в основном в работах дореволюционных авторов. В этих работах речь идет об «умиротворении Кавказа», делается акцент на «хищничествах» горцев, религиозно-воинствующий характер их движения, подчеркивается цивилизирующая роль России; 2) традиция сторонников движения горцев. Это направление находило приверженцев и в советский период (за исключением 40-х-сер.50-х –гг.) и в настоящее время, когда некоторые сторонники этой традиции переносят на политику Российской империи термин ХХ века «геноцид»; 3) геополитическая традиция, для которой борьба за господство на Северном Кавказе — это часть присущего России стремления расширяться и «порабощать» присоединяемые территории (38).

Горские народы Северного Кавказа в рассматриваемый период уже очевидно тяготели к исламскому типу культуры. Деятельность созданных в августе 1814 г. по указанию Александра I в Тифлисе Духовной Осетинской Комиссии и в апреле 1829 г. по указанию уже Николая I Миссионерского Общества на Кавказе ни к чему не привели (39). Привлечение горцев «благами цивилизации, нашим роскошеством, вкусами, нуждами и требованиями от нас домашней утвари» (40) было не намного более успешным. «Политика России на Кавказе до Ермолова носила двойственный характер. С одной стороны, периодические военные экспедиции… С другой — налаживались мирные отношения с горскими владетелями, они поступали на службу, получали жалование… Назначение Ермолова было связано с изменением политики России на Кавказе — российский царизм вплотную приступил к завоеванию Кавказа» (41). И приступил не в самый лучший момент. Ниспадающая фаза цикла приводит либо к краху военных кампаний, либо они приобретают неопределенно затяжной характер (как, например, Ливонская война или война на Кавказе).

Формирование теократического государства частью народов Северного Кавказа — это этап, значение которого трудно переоценить. Государство, известное как имамат Шамиля (имамат горцев Дагестана и Чечни) — это выражение сущностных стремлений значительной части автохтонного населения Северного Кавказа. Его территория охватила, в общем, незначительную часть региона проживания Северо-Кавказских мусульман. Причины этого хорошо известны, и это еще один аргумент в пользу противников теории северокавказской цивилизации. Но поставим вопрос иначе. Не было ли возникновение данного государства самой реальной попыткой уже на политическом уровне стать органичной частью исламской цивилизации? На наш взгляд, это так.

Арабо-исламский историко-культурный тип, хотя и явил блестящие образцы государственности имперского характера (халифат Омейядов, а позже – Аббасидов), в целом, тяготеет, условно говоря, к «полигосударственности». Приведённые примеры единого крупного государства были недолговечны. На их руинах возникли новые государственные образования, нередко, на основе этнокультурных общностей ещё доисламского периода. В арабо-исламском мире столкнулись не только представители двух основных и множества второстепенных ветвей ислама, но и различные представления идеала государственности: теократического или светского. Демократичность конфессиональных институтов ислама (отсутствие единой иерархической структуры, возглавляемой конкретным лицом – лидером всех мусульман, общинный характер уммы и нек. др.) и этническая пестрота его неофитов предопределили существование множества исламских государств, объединённых общностью религии, а стало быть, и духовной традиции. По этой причине мы и берёмся утверждать, что возникновение имамата Шамиля было самой реальной попыткой на политическом уровне стать частью исламской цивилизации в качестве равнодостойного другим государства.

Уже упоминавшийся К.Ф. Дзамихов, характеризуя период истории Северного Кавказа с конца XVIII века до середины 1860-х годов, отмечает, что «положение усугублялось тем, что стадии кризиса традиционных общественных институтов северокавказского социума совпали с этапом колониальной политики царизма, то есть внутреннее разложение системы дополнилось и усилилось внешним воздействием, войной и агрессией со стороны более сильного государства…» (42).

С другой стороны, активное сопротивление царской армии подтолкнуло отдельные этнические группы к консолидации и государственному строительству. Возникая как теократическое государство по форме, имамат Шамиля был военизированным по содержанию.

Необходимость сопротивления русской армии стала главной причиной попыток создания своей государственности закубанскими адыгами. Первая такая попытка была предпринята в 1830 г. «При виде долгожданного национального флага тысячи мечей взлетели в воздух, и один всеобщий продолжительный вопль радости вырвался из необъятной толпы. Никогда до сей поры не было большего энтузиазма, ни решимости защищать … Отечество», свидетельствует Эдмонд Спенсер, посетивший Черкессию в этот год (43). Союз оказался недолговечным, прежде всего, из-за причин внутреннего характера, однако попытки создания своей государственности в этой части региона не закончились. Большое значение в политической жизни абадзехов, шапсугов, натухайцев и убыхов сыграло Адагумское собрание (февраль1848 – февраль 1849 гг.) (44), на основании которого сформировалась нестойкая конфедерация. Мухаммед Амин пытался развить, в том числе и силой оружия, достижения адагумского собрания. К концу 1850 г. почти все западные адыги были включены в новую систему государственного устройства (45). Абадзехи и шапсуги предпринимали попытки создания своего государства на Западном Кавказе даже в 1861 г., то есть уже после пленения Шамиля на Востоке (46).

Возвращаясь к истории имамата горцев Дагестана и Чечни, отметим, что длительный процесс его становления «… завершился только при Шамиле (1834-1859). К середине 50-х гг. третий имам стал «суверенным правителем, использовав сложный аппарат» (47).

В годы Крымской войны в полной мере и наиболее ярко проявилось стремление Шамиля к независимой политической линии. С одной стороны, это экстремальные условия войны, с другой — ощущение собственной силы.

Однако, вместе с тем, период наивысшего расцвета государства Шамиля наметил и первые черты его упадка. Во второй половине 1850-х гг. проявились центробежные тенденции, что, вероятно, могло быть преодолено, если бы не «северный сосед». Россия, выходя из кризисного состояния, набирала силу в рамках последнего дореволюционного цикла (собственно, революция и была его концом). Окончание Кавказской войны, представлявшейся бесконечной, казалось современникам неожиданно скорым, хотя после пленения Шамиля в августе 1859 г., прошло еще почти пять лет, прежде чем эта война завершилась. Официальной датой прекращения Кавказской войны считается 21 мая 1864 г., хотя отдельные очаги сопротивления горцев прослеживаются вплоть до 1884 г.

Таким образом, включение Северного Кавказа в состав Российской империи было длительным процессом, начало которого относится еще к середине ХVI в. Процесс этот в геополитическом смысле имел «пульсирующий» характер: продвижение и укрепление России в этом регионе в целом совпадает с фазами циклов, близких гармоничному состоянию российского государства.

Северный Кавказ как социокультурное пространство представляет собой «буферную зону» между европейской христианской цивилизацией — с одной стороны, и исламской цивилизацией — с другой. Северо-Кавказский регион в этом отношении не исключение. В попытках наиболее приблизиться, если не к объективности, то к целостности восприятия Северного Кавказа как социокультурного пространства, отечественная историческая наука, несомненно, обогатилась бы серьезным трудом, рассматривающим данный регион не как отдельную цивилизацию или «периферию российской цивилизации», а как часть исламского типа культуры. Если допустить, что этот вектор влияния на смыслополагающие основы самоидентификации горцев имел значение (осмелимся предположить, что оно было весьма велико), то такой взгляд имеет право на существование. Тем более, регионы подобные изучаемому, как уже упоминалось, в рамках именно арабо-исламского типа культуры не редкость. Наиболее яркими примерами могли бы послужить отдельные африканские исламские государства, расположенные к югу от Сахары, а также мусульманские этнические и этнокультурные группы Балканского полуострова.

Кавказская война являет собой прямое следствие политики российского государства в данном регионе в конце XVIII - начале XIX вв., когда гармоничное состояние второго малого цикла и связанные с эти успехи, толкнули Россию на интенсификацию интеграции Северного Кавказа. Ниспадающая фаза цикла, в рамки которой почти точно укладывается вся Кавказская война, предопределила её затяжной характер. В этой войне с российской стороны, включая военных и мирных жителей, погибло не менее 77 тысяч человек (48). Погибшие горцы учёту не поддаются.

В строгом смысле слова, Кавказская война отличается от обычных войн отсутствием или не выраженностью ряда их непременных атрибутов. Сам термин «война», применительно к этапу интеграции народов Северного Кавказа в государственное пространство России с конца 1810-х до середины 1860-х гг., не вполне справедлив. Несмотря на весь его трагический характер, этап этот был достаточно логичен, и, более того, предопределён закономерностью эволюции внутренних российских социальных циклов, что мы уже попытались показать на предшествующих страницах.

После окончания Кавказской войны начинается принципиально новый период в истории региона и народов его населяющих (или населявших). Этот этап связан с началом процесса включения горцев Северного Кавказа в российское историко-культурное пространство, что не тождественно только государственности.

Залогом успеха в присоединении Северного Кавказа стало освоение этого региона представителями российского суперэтноса, которое приобретает решающее значение начиная с последней трети ХIХ в. В одном ряду с этим явлением стоит модернизация края, начало которой хронологически совпадает с массовыми переселенческими процессами.

В то же время окончание Кавказской войны сопряжено с интенсивным оттоком значительной части горского населения в Турцию. Данный период представляется одним из существенных этапов в формировании специфической этнокультурной самоидентификации различных групп населения Северного Кавказа и заслуживает более детального и специального рассмотрения.

 

Примечания

 

1.            Матвеев В.А. Исторические особенности утверждения геополитических позиций России на Кавказе/ Под ред. В.Б. Виноградова. – Армавир – Ростов-н/Д., 2002. – С.8.

2.            Ходарковский М. В королевстве кривых зеркал// Чечня и Россия: общества и государства. – М.: Полинформ-Талбури, 1999. – С. 20.

3.            Джимов Б.М. Политика ведущих держав и её отражение в ходе кавказской войны (конец XVIII – первая половина XIX в.)// Кавказская война: уроки истории и современность. – Краснодар., 1994. – С.8.

4.            Цит. по: Великая Н.Н Политические, социально-экономические, этнокультурные процессы в Восточном Предкавказье (XVIII-XIX вв.). Автореф. дисс…д.и.н.. – Ставрополь, 2001. – С.26.

5.            Серебряков Л.М. Мысли о делах наших на Кавказе (публикация Я.А. Гордина)// Звезда, 1996, №12. – С.88.

6.            Там же.

7.            Гумилёв Л.Н. От Руси до России: очерки этнической истории. – СПб.: Юна, 1992. – С. 207-250.

8.            Национальная политика России: история и современность. – М.: Русский мир,1997. С. 78.

9.            Черноус В.В., Цихоцкий С.Э. Кавказский вопрос в истории Российской геополитики// Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1998, №2. – С. 76-77.

10.          Там же. – С.77.

11.          Серебряков Л.М. Указ. соч. – С.89.

12.          Там же.

13.          Зинеева З.З. Восточная политика России и ногайцы Северо-Западного Прикаспия// Вопросы Северо-Кавказской истории. Под ред. В.Б. Виноградова. Вып. 1. – Армавир, 1996. – С.23.

14.          Серебряков Л.М. Указ. соч. – С.89.

15.           Цит. по: Этнокультурные проблемы Северного Кавказа: социально-исторический аспект/ Под ред. А.И. Шаповалова. – Армавир: Издательство АГПИ, 2002. – С.41.

16.          Национальная политика России… - С.79.

17.          Там же.

18.          Там же.

19.          Дзамихов К.Ф. Северный Кавказ и Россия: исторические циклы и переходные периоды// Наука о Кавказе: проблемы и перспективы. Материалы I съезда учёных-кавказоведов/ Под ред. В.Г. Игнатова. – Ростов-н/Д.: СКАГС, 2000.- С.51.

20.          Там же.

21.          Серебряков Л.М. Указ. соч. – С.90.

22.          Этнокультурные проблемы Северного Кавказа: социально-исторический аспект/ Под ред. А.И. Шаповалова. – Армавир: Издательство АГПИ, 2002. – С.70

23.          Там же. – С.42

24.          Там же. – С.43-44.

25.          Национальная политика России… - С. 80.

26.          Герман Р.Э. Состояние управленческих кадров на Кавказе в 30-е годы XIX века// Северный Кавказ в межцивилизационных контактах и диалогах: от древности к современности. Тезисы региональной научной конференции. – Армавир: ИЦ АГПИ, 2001. – С.38.

27.          Этнокультурные проблемы Северного Кавказа… - С.43.

28.          Там же. – С.43

29.          Матвеев В.А. Указ. соч. – С.9.

30.          Цит. по.: Джимов Б.М. Политика ведущих держав … - С.11.

31.          Герман Р.Э. Указ. соч. – С.38.

32.          Джимов Б.М. Указ. соч. – С.12.

33.          История народов Северного Кавказа (конец XVIII века – 1917 г.). – М., 1988. – С.23.

34.          Майборода Э.Т. О сосуществовании цивилизаций различного типа // Научная мысль Кавказа, 2000, № 2; Черноус В.В. Кавказ – контактная зона цивилизаций и культур // Там же.

35.          Серебряков Л.М. Указ. соч. – С.92.

36.          История народов Северного Кавказа … - С.135.

37.          Там же.

38.          Алейников Д. Большая Кавказская война // Родина, 2000, № 1-2. - С.55.

39.          Клычников Ю.Ю. Использование религиозного фактора в российской политике на Северном Кавказе в конце 20-х – 30-е гг. ХIХ века // Вопросы северокавказской истории. Вып. 6. Часть 1.; Национальная политика России: история и современность. – М.: Русский мир,1997. С. 92-96; Россия и Чечня: общества и государства. – М.: Политинформ-Талбури, 1999. С. 30, 34-35; Раздольский С.А. Русская православная церковь и Кавказская война// Кавказская война: уроки истории и современность. – Краснодар, 1994. - С. 254-263.

40.          Цит. по: Гордин Я. Что увлекло Россию на Кавказе? // Звезда, 1997. № 10. С.106.

41.          Парова Л.М. К истории разработки планов покорения кавказских горцев российским царизмом // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1993, № 3. - С.57.

42.          Дзамихов К.Ф. Указ. соч. – С.51.

43.          Чирг А.Ю. Политические реформы на Западном Кавказе в 1847-1850 гг.// Кавказская война: уроки истории и современность. – Краснодар., 1994. – С.169.

44.          Чирг А.Ю. Указ. соч. – С. 169-170.

45.          Там же. – С.176.

46.          Джимов Б.М. Указ. соч. – С. 17.

47.          Гемер М. Государство Шамиля// Восток, 1993, №2. – С.37.

48.          Веденеев Д. 77 тысяч// Родина, 2000, -№1-2. – С.108.

ГЛАВА 3.

КОНФЛИКТ КАК ФАКТОР ЭТНОКУЛЬТУРНОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ И ПРОБЛЕМА КОЛОНИЗАЦИИ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА

Конфликт как способ взаимодействия российского государства и народов Северного Кавказа имеет давнюю историю. Характер его протекания (чередования латентных и актуализированных состояний) неравномерен и зависит, в целом, от фаз социальных циклов в России. «Конфликт ценностей возникает на основе существенных различий и даже несовместимых элементов в ценностных структурах различных народов. Формирование ценностных систем протекает на этапе ранней социализации этноса, когда складываются такие важнейшие нормы и ценности, как отношение к человеку и личности, к соседним народам и взаимодействию с ними … другими словами, когда складываются основные принципы морали и нравственности» (1). Вот почему чрезвычайно важно проследить историю конфликта как части истории региона, как составляющую оценки и самооценки его сторон, а также выяснить какие стереотипы и клише формируются в его ходе.

Рассмотрение истории присоединения Северного Кавказа как, своего рода, «анатомии конфликта» тесно связано с вопросом о его колонизации: как понимать военные операции, миграционные процессы, административные и другие преобразования вплоть до пореформенного периода? (Ему мы посвятим отдельные главы). Ответ на этот и другие поставленные выше вопросы мы попытаемся дать в этом разделе.

Значение конфликта как фактора этнокультурного взаимодействия на Северном Кавказе намного шире, чем противопоставление типа «Россия – Кавказ». Возьмёмся утверждать, что в системе этнокультурной самоидентификации Северо-Кавказских народов конфликт как социальный феномен занимает довольно заметное место.

В период, завершившийся Кавказской войной (конец второго малого цикла периода империи), вполне сложились образы оппонирующих на Северном Кавказе сторон в их взаимных представлениях друг о друге. Осмелимся предположить, что характеристики этих образов определили особенности последующего этапа интеграции Северного Кавказа в историко-культурное пространство России, что происходит уже в пореформенный период и что по своей значимости и качеству происходивших процессов представляет предмет исследования отличный, от того, который мы предполагаем затронуть в данной главе.

Мы не ставим перед собой цели непременно обосновать значение конфликта как базового явления в этнической самоидентификации различных групп населения Северного Кавказа. Трактовка такого рода, безусловно, обеднила бы наши подходы. Мы пытались избежать резких оценок и конъюнктурности выводов, которые можно было бы сделать из нижеследующих рассуждений. В работе предпринята попытка рассмотреть феномен конфликта в самом общем виде, затрагивая его этнокультурные и геополитические характеристики применительно к Северному Кавказу дореволюционного периода. Нельзя при этом отрицать, что конфликт (в указанных выше параметрах понятия) стал одним из важнейших условий формирования этнической картины Северного Кавказа, с одной стороны, и занял заметное место в этнокультурной характеристике северокавказского населения, с другой.

Северный Кавказ, являясь зоной столкновения государств, представляющих различные историко-культурные типы, на протяжении столетий представлял собой регион нестабильности. Несмотря на это, хорошо известны примеры взаимовлияния казачьей и горской культуры и быта (см. напр. 2). Данное явление не противоречит заявленному тезису, так как и казаки и горцы (в большей или меньшей степени) в этнокультурном смысле маргинальны. Это утверждение не покажется излишне резким или недостаточно обоснованным, если более внимательно рассмотреть данные социумы с позиций тех исторических типов культуры, к которым они тяготеют — российскому и арабо-исламскому. Длительное проживание в непосредственном соседстве не могло не сказаться не только на бытовом, экономическом, военном и другом уровнях, но даже, в известной мере, на этническом типе. «Терские ведомости от 1892 года писали: «Браки между горцами и казаками составляли в стародавнее время самое заурядное явление, и путем смешения образовался особый тип гребенского казака… Поразительная физическая красота и крепость этого типа общеизвестна…Сплошь и рядом средь казаков часто попадается тип красавца-горца» (3). Речь идет, правда, о периоде, предшествовавшем Кавказской войне.

Нельзя преуменьшать роль Кавказской войны как конфликтогенного фактора, но и абсолютизировать тоже не стоит. К слову сказать, концепция С.П. Хантингтона о столкновении интересов мегацивилизаций как факторе, определяющем в целом внешнеполитическую ситуацию, как на современном этапе, так и в исторической ретроспективе, представляется весьма плодотворной. Согласно данной концепции, «Северный Кавказ рассматривается как составная часть «метарегиона нестабильности», Россия — как core states (сердцевинное государство) православной цивилизации, а процессы на Северном Кавказе — как столкновение российского государства с этническими группами, принадлежащими к другой цивилизации» (4).

Кавказская война представляет собой чрезвычайно важный этап, изменивший этническую картину региона, причем в ряде случаев бесповоротно. Вместе с тем, включение Северного Кавказа в качестве составляющей российского государства шло и другими способами. Особенно интенсивно это происходило в периоды гармонии, для которых характерны интеграционные процессы в российском государстве. Напомним, что мы исходим из тезиса о том, что «в российской цивилизации доминирует мобилизационный социотип развития. Базовыми культурными архетипами являются этатизм, патернализм, социоцентризм» (5). Мы посчитали возможным оставить в этой цитате термин «цивилизация», полагая, что в данном контексте он вполне мог бы быть заменён, без потери смысла, на «государство». Для горских народов ни этатизм, ни, тем более, патернализм не являлись доминантами их социотипа. Социоцентризм носил узкорелигиозный, общинный или этнический характер (можно говорить о двух его уровнях). Российский же историко-культурный тип складывается и функционирует как поликонфессиональное и поликультурное целое, тяготеющее, при этом, к крепкой государственности. Арабо-исламский тип культуры основан на конфессиональном единстве при отсутствии единой государственности и, более того, общепринятой политической системы.

В этом плане, политическая пестрота организации горских сообществ может считаться негативным фактором, главным образом, с европо – или даже российско-центристских позиций. Другой вопрос — этническая идентификация.

По мнению Н.Г.Скворцова, «речь идет о такой специфической форме идентификации, которая заключается в соотнесении человеком некоторых составляющих собственной определенности с рядом характеристик группы, к которой он себя причисляет. Тем самым этничность как этническая идентичность состоит в субъективном, символическом или эмблематичном употреблении какого-либо аспекта культуры, чтобы отличать себя от других групп … Национальный менталитет можно определить как систему осознанных когнитивных и ценностных ориентаций этничности на уровне повседневной жизни» (6).

Другими словами, всякая идентификация, применительно к этносу, это, прежде всего, самоидентификация. И если в конфессиональном плане горцам был близок тезис «Мы мусульмане», то в этническом смысле аналогов такому утверждению не было. «Горные хребты послужили этническими и политическими границами. Значительная природно-географическая изоляция, трудности дорожного сообщения препятствовали развитию торговых, хозяйственно-экономических и политических связей между жителями гор, равнин и предгорий. Обособленность общин делала чужим даже жителя соседнего села» (7). Характерной чертой региона является необычайная этнолингвистическая пестрота, одной из причин которой стала исторически сложившаяся роль Северного Кавказа как перекрестка этнических миграций, другой — все та же природно-ландшафтная разобщенность.

Таким образом, понятие конфликта как условия этнокультурной самоидентификации не следует упрощать до соотношения типа «горцы-казаки» или т.п. Как и любая этническая идентификация начинается (или должна начинаться) с самоидентификации, так и любой конфликт есть логическое следствие противостояния, а прежде — противопоставления. И если рассматривать этногенетические качества автохтонного населения Северного Кавказа, то противопоставление «мы — окружающий мир», находящее конкретно-историческое воплощение в формировании этнических групп, и есть определяющая той самой «…этничности на уровне повседневной жизни», выражаемой термином «национальный менталитет». Иначе и не могло быть. И никакой другой подход, взгляд на себя и мир не позволил бы самосохраниться сравнительно малочисленным народам, населяющим Северный Кавказ, в течение столь продолжительного отрезка времени. А наиболее ярким примером могли бы служить народности Дагестана.

Поэтому в этнической самоидентификации горцев представляется возможным оговорить, как непременное условие — противопоставление собственной этнической группы ближайшим соседям. Наличие отдельных, сходных стереотипов поведения у Северо-Кавказских народов позволяет говорить о выработке ими способа сосуществования в условиях, чреватых конфликтами, результатом чего и стала известная социокультурная близость. Впрочем, значение последней не стоит преувеличивать: на уровне повседневности наличие различных стереотипов поведения, безусловно, имеет место. Так, например, В.А. Авксентьев отмечает, что «… в культуре народов Кавказа столь большое место занимают обычаи миротворчества, побратимства, гостемриимства, представляющие собой, по существу, механизмы сосуществования народов в потенциально конфликтной среде. Глубинные причины этнических конфликтов на Северном Кавказе заключаются в исключительно противоречивой этнической структуре региона, сочетающей этносы совершенно различных культурно-хозяйственных типов (равнинные и горские, кочевые и оседлые и др.)» (8).

Таким образом, рассуждая пока только в рамках анализа основ межэтнических отношений горцев, надо признать, что противопоставление «мы-они», доминирующее в этнической самоидентификации, нередко оборачивалось на Кавказе противостоянием, и его логическим следствием — конфликтом. Это обстоятельство было чрезвычайно важным в условиях сравнительно ограниченных людских ресурсов (взять как антитезу европейские государства или Россию), когда, по существу, каждый мужчина был воином. Трудно согласиться с тезисом, «…что многонациональный Кавказ не знал межэтнических войн. Не случайно кабардинский писатель Алим Кешоков писал, что история Кавказа от века писалась саблями. С другой стороны, народы Кавказа выработали уникальные механизмы поддержания мира в этой чреватой конфликтами среде, помня, что «один выстрел на Кавказе звучит сто лет» (достаточно вспомнить обычаи куначества и аталычества). Подобный образ жизни и похожие обычаи можно увидеть у многих народов эпохи военной демократии, когда междоусобные конфликты, войны и набеги веками являлись нормальным образом жизни» (9).

Не случайно все попытки политического объединения Северо-Кавказских народов, проекты с приставкой «пан» — довольно быстро терпели неудачу. По мнению известного русского философа Г.П. Федотова, «там, где как на Кавказе живут десятки племён, раздираемых взаимной враждой, только справедливая рука суперарбитра может предотвратить кровавый взрыв, в котором неминуемо погибнут все ростки новой национальной жизни» (10). Ценность этого замечания вовсе не в том, что им можно было бы оправдать присоединение Северного Кавказа к России, а именно о России и говорит Федотов, а в том, что здесь, на наш взгляд, совершенно верно подмечена суть этносоциальной эволюции местных народов. «Суперарбитром» для Кавказа на протяжении его многовековой истории далеко не всегда была только Российская империя. То есть, присутствие некоего внешнего арбитража в решении внутренних, собственно кавказских проблем, это неотъемлемая часть урегулирования многих конфликтов. При этом, не всегда следует говорить о межэтнических конфликтах. Зачастую внешнеполитический фактор использовался для отстаивания своих интересов различными социальными группами внутри одного этноса. «Следует подчеркнуть, что вопрос о присоединении к России чаще всего первой ставила феодальная знать, явно стремившаяся с помощью сильной власти русского царя укрепить своё положение. Прорусской ориентации часто придерживались и широкие слои населения, надеясь, что русские власти защитят их от притязаний «своих» верхов» (11).

Сохранение независимости, в самом широком смысле слова, было непреложной составляющей стремлений (вплоть до личностных мотиваций) автохтонного населения рассматриваемого региона. Принятие христианства, а позже переход в магометанство, - очень символичный факт в характеристике Северного Кавказа как социокультурного пространства. Колеблясь между христианским и исламским типами культуры, Северо-Кавказские народы никогда не стремились стать органичной частью одной или другой государственной системы, из всех способов общественно-политической и культурной эволюции предпочитая следовать своим, пусть и весьма «мозаичным», доминантам социотипа.

Однако, конкретно-историческая ситуация складывалась таким образом, что это стремление не могло быть реализовано окончательно, то есть выражено в формировании собственной цивилизации. Основных причин тому было, на наш взгляд, четыре: 1) Северный Кавказ не представлял собой социокультурной и этнической целостности; 2) регион оказался зоной столкновения цивилизаций (если рассматривать это понятие как социальное воплощение определённого исторического типа культуры), обладающих значительно превосходящим людским, экономическим, военным и т.п. потенциалом; 3) процесс нациестроительства и в России, и в Турции, и в Иране был в целом завершен, в отличие от Северного Кавказа; 4) имперские устремления упомянутых государств, как фактор, свойственный внешней политике любой крупной державы (особенно если речь идёт о периодах относительной социальной гармонии).

Структура конфликта, и шире — конфликтогенные факторы, возникшие в процессе освоения, и, будем прямо говорить, завоевания Россией Северного Кавказа необычайно сложны и многообразны. «Этнический конфликт — прежде всего конфликт культур, конфликт ценностного отношения к действительности» (12). Представители различных типов культуры имели, соответственно, и различные мотивационные характеристики, а также поведенческие доминанты. Осложняло ситуацию и то, что «…ценностные системы этносов будут тем более различными, чем более различными были природные и исторические условия в эпоху становления этносов… Так наибольшие ценностные различия можно обнаружить у равнинных и горских народов, у народов, сформировавшихся как кочевые и оседлые. В стадиальном аспекте существенные расхождения в ценностных системах, вплоть до несовместимых, будут, например, у народов, полностью прошедших этап нациестроительства, и народов, находящихся на стадии распада родоплеменного строя» (13). Даже поверхностный взгляд на проблему этнокультурного взаимодействия русских и горцев позволяет выявить противоречия по каждому из упомянутых тезисов.

Внешней геополитической проблемой Кавказ окончательно становится для России уже в конце ХVIII в. Именно в этот период времени стало определенно ясно, что включение Северного Кавказа в состав Российской империи является той задачей, которую необходимо решать исключительно исходя из собственных мотивов и интересов.

Очевидно, что присоединение христианской Грузии отводило Северному Кавказу роль анклава на территории Российской империи. Следует обратить внимание на то, что существование этого анклава на протяжении нескольких десятилетий не просто как «осаждённой крепости», а территории, где возникло и успешно существовало около тридцати лет довольно крупное для этого региона государство; случай для российской истории беспрецедентный. Российской ментальности чуждо терпимое отношение к такого рода «островам», окруженным, пусть и формально, подконтрольными территориями. Грузия в своем культурно-типологическом портрете мало походила (да и походит) на Россию. Первоначально в экономическом отношении царской казне она не приносила никакой прибыли. Так, даже те налоги, которые поступали от местного населения, использовались полностью на территории самой Грузии. Однако, стратегически это было очень важное приобретение, и Северный Кавказ, с его непокорными горцами, становится досадной помехой, не считаться с которой уже не было возможности.

Восходящая фаза и гармоничное состояние второго малого социального цикла периода империи решили судьбу Северо-Кавказских народов: для России не было уже другого выбора в определении отношений с ними кроме их подданства.

Для горцев начало активной фазы присоединения Северного Кавказа приобрело значение этнического конфликта. Например, отношение горцев к черноморским казакам начинает заметно изменяться уже в конце XVIII века. Усиление позиций России на Северо-Западном Кавказе вызвало противодействие Турции и про-турецки настроенной знати. Несмотря на то, что первоначально обострение отношений носило, очевидно, сугубо политический характер, а не коренилось в национальной психологии (14), конфликт, как элемент взаимоотношений горцев и казаков, постепенно становится одной из неотъемлемых составляющих повседневности населения Северного Кавказа уже на рубеже XVIII и XIX веков.

Первоначально набеги горцев носили, в основном, разбойничий характер, главной своей целью имея «пленопродавство», и только с начала 1830-х годов, когда Россия начинает более активно реагировать на эти набеги, у горцев стали активно формироваться «духовные причины», обосновывающие их действия (15). «Только в 1840-х годах, когда российская военная администрация стала ещё активнее принуждать горцев «покориться», создав в 1840 г. новую Лабинскую Линию; когда от третьего имама Чечни и Дагестана Шамиля в Закубанье прибыли его первые наибы – тогда в идеологии сопротивления «немирных» горцев явственно проявились элементы освободительного характера их борьбы» (16).

После российско-турецкой войны 1828-1829 гг. происходит формальное присоединение Северо-Западного Кавказа к Российской империи. Отношения российского государства и горцев переходят в иную плоскость. Необходимо уточнить, что, как и многие другие вехи статусного изменения населения Северного Кавказа, как до, так и после 1829 года, результаты Адрианопольского мирного договора были очевидны только одной стороне, а именно – России. «Большинство горцев далеко не сразу (а какая-то их часть вообще никогда) осознало, что с окончанием российско-османской войны в их статусе произошли кардинальные изменения. Сами черкесы никогда не считали себя под властью турок … и в лучшем случае они были для них союзниками в войнах, единоверцами и торговыми союзниками в «пленопродавстве» (17). Адрианопольский мир, таким образом, ярко высвечивает отношение России и Турции к горским народам Северного Кавказа как к субъекту реализации своих геополитических амбиций, а не как к равноправному партнёру внешнеполитического диалога. Для обеих империй было очевидно, что данный регион, равно как и его население, со временем должен оказаться в составе государственной системы одной из них. Позволим себе предположить, что это был один из факторов, изначально придававший содержанию диалога (политического, межкультурного и т.п.) на Северном Кавказе конфликтную форму. Такого рода «непонимания» были, как уже отмечалось, обычным явлением во взаимоотношениях России и Северного Кавказа. В их основе лежало также и то обстоятельство, что стороны данного диалога принадлежали к различным историко-культурным типам, а это означает присутствие различий в сущностных характеристиках их мировоззренческих моделей. Например, горцы далеки были от норм правовой культуры европейских государств, и, естественно, руководствовались нормами мусульманского права, для которого, в частности, было характерно то, что «любой международный договор, заключённый с неверным государством, может быть нарушен владетелем мусульманского государства, если это нарушение приносит пользу этому государству» и что «клятва в отношении неверного не имеет обязательной силы для мусульманина» (18).

Вместе с тем, ещё годом ранее (1828) Гази-Магомед объявил «священную войну» пророссийским силам и ставленникам России в Дагестане, а недолгое время спустя и всем «неверным». Таким образом, на рубеже 1820-1830-х годов уже вполне оформился антагонистический характер конфликта на Северном Кавказе, в котором оказались, с одной стороны, российское государство, а с другой - ряд этнических групп данного региона. «Война стала приобретать не только антироссийский, но и антирусский, и антихристианский характер» (19).

После заключения Адрианопольского мирного договора Николай I писал Паскевичу: «Кончив, таким образом, одно славное дело, предстоит вам другое, в моих глазах столь же славное, а в рассуждении прямых польз гораздо важнейшее – усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных» (20). Очевидно, что с точки зрения русского монарха, выбор у горцев был невелик. Например, политической независимости не предусматривалось вовсе. А именно это стало главным в долгой и изнурительной Кавказской войне.

Традиционно начало активных наступательных действий в ходе Кавказской войны связывают с деятельностью Ермолова. Отношение царского генерала к горцам широко известно. Великодержавник, ветеран войны 1812 года наиболее отчетливо воплотил в своих действиях имперские устремления правящих кругов, реализуя эти планы слишком откровенно. Чем же примечательна и показательна фигура Ермолова? Известное мнение о Петре I, что он боролся с варварством варварскими методами, вполне применимо и к Ермолову. Будучи хорошо, по-европейски образованным, преклоняясь перед ценностями западной цивилизации, он не мог терпимо относиться к столь удаленным от его идеалов традициям и культуре, каковыми обладали горцы Северного Кавказа. А в способах достижения своих целей Ермолов придерживался деспотических методов, очень далеких от западного «либерализма». В этом, надо сказать, он был очень близок декабристам, с той только разницей, что они предполагали, а Ермолов располагал.

«Кавказ, — говорил Ермолов, — это огромная крепость, занимаемая многочисленным, полумиллионным гарнизоном. Надо штурмовать ее или овладеть траншеями. Штурм будет стоить дорого, так поведем же осаду…» (21).

Вскоре после отставки Ермолова возникает имамат горцев Дагестана и Чечни. Надо полагать, катализатором процесса генезиса данного государственного образования послужили крайне радикальные действия царской армии. Действительно, характер государственной системы имамата вполне можно охарактеризовать как военизированный, где «… с самого начала имамы имели в своем распоряжении готовую высокомобильную силу — все мужское население, состоящее из воинов» (22). Таким образом, элементы конфликтности были заложены в самое основание государственного строительства периода имамата. Очень показательны дополнения к шариату, которые в виде инструкций, исходивших от самого Шамиля, получали наибы, в дальнейшем доводя их до широких масс населения. «Такими, например, были… запрещение контактов с русскими, обязательство принимать медные русские монеты, отчеканенные в Тифлисе, которые горцы отказывались использовать, … инструкции беречь жизнь русских гарнизонов, которые «сдавались, и убивать тех, которые сопротивлялись» (23). Здесь отчетливо прослеживается деиндивидуализация отношения и абстрактная оценка русских горцами. Другими словами, беспощадное отношение к тем, кто сопротивляется, и «рачительное» и «бережное» использование тех, кто сотрудничает, было характерно для обеих противостоящих сторон в череде конфликтов на Северном Кавказе.

Отдельно следует сказать о казачестве. Казаки не могли стать достаточной силой для покорения Кавказа. В количественном смысле они были не настолько многочисленны, а в социокультурном недостаточно абстрагированы от противника. «В дореформенный период, несмотря на боевые действия, часть казаков сохраняла в горах кунаков и родственников, знала их язык, обычаи. В условиях противостояния некоторые из казаков колебались между двумя культурами, демонстрируя признаки маргинальной этнической идентичности» (24). Широкую известность получило, например, «Дело Атарщикова», сотника, перебежавшего на сторону горцев и в 1840-е годы не только активно принимавшего участие в военных действиях на их стороне, но и ведшего пропагандистскую работу среди казачества, солдат и офицеров царских войск, призывая последовать его примеру. Исследователи отмечают, что данный случай не был единичным – казаки действовали, в том числе и в качестве командиров отрядов, на стороне горцев вплоть до окончания Кавказской войны (25).

В восприятии казаков горцы не были достаточно деиндивидуализированны для идеала окончательной победы. По этой причине на определённом этапе ведущая роль в покорении Кавказа переходит к российскому государству, в числе составляющих которого не последнее место, в данном случае, занимают регулярные войска. В ходе Кавказской войны Россия представлена на Кавказе не эпизодически, не фрагментарно – посредством одной из своих субэтнических групп, а выступает уже как мощное имперское государство, созданное одним из наиболее значительных в мире суперэтносов.

Для нас наиболее важно определить, как фактор конфликтности влиял на принятие решений и формирование способов достижения целей и, собственно, качество самих этих целей в ходе включения Северного Кавказа в государственное пространство России. В этом смысле особый интерес представляет то, какие планы рассматривались и предлагались в XIX веке по «умиротворению» Кавказа. Попытаемся разобраться хотя бы в самых общих тенденциях.

В 1775 г. губернатором Астрахани П. Кречетниковым был предложен один из самых амбициозных планов управления народами Кавказа. П. Кречетников был не первым, кто считал, что «…самым надёжным способом искоренения варварских обычаев и усмирения местных жителей стало бы их обращение в христианство» (26). Предлагался и ряд конкретных мер, среди которых развитие просвещения, торговли, смешанные браки, а также цель: «и посредством сообщения нашего народа совсем их язык, яко не имеющий своего основания, и обычаи истребить» (27). План Кречетникова от предшествующих подобных проектов отличала особенная тщательность проработки. Не оставляла двоякого впечатления и его конечная цель: поэтапная ассимиляция народов Северного Кавказа.

Первая четверть XIX века, богатая внешнеполитическими событиями, что свойственно гармоничным состояниям социальных циклов, привнесла в процесс освоения Северного Кавказа российским государством новое значение и новый смысл – его завоевание. Мнений и проектов покорения Кавказа было множество. Об этом писали крайне радикально настроенные декабристы — Лунин, Пестель, близкие им прогрессивные люди своего времени — Розен, Раевский-младший Также это проекты государственных чиновников и (или) непосредственных участников Кавказской войны таких, как Серебряков, Лофицкий, Бороздин, Бюрно, Вельяминов, Мордвинов и некоторых других. Главный вопрос – в чём был истинный смысл завоевания Кавказа – не находил достаточно внятных и очевидных вариантов ответа. По мнению Я. Гордина, « … ответы на эти вопросы были столь туманны и противоречивы, что длительное время официальные публицисты и государственные мужи не рисковали даже их ставить…. Как всегда бывает в подобных случаях, проблемой занялись аутсайдеры» (28). Под «аутсайдерами», в частности, понимаются автором декабристы и близкие им по взглядам современники событий. Отметим, что большинство таких проектов отличал резкий радикализм в решении кавказского вопроса. Например, Пестель предлагал самым решительным образом покорить все народы, живущие в этом регионе, а затем разделить их на две категории: «мирные» и «буйные». И далее у Пестеля, так уважаемого будущими поколениями революционеров, следует потрясающий по своей прозорливости пассаж, который мы позволим себе привести без изъятий: «Первых оставить в своих жилищах и дать им российское правление и устройство, а вторых силой переселить во внутренность России, раздробив их малыми количествами по всем русским волостям и 3) Завести в Кавказской земле русские селения и сим русским перераздать все земли, отнятые у прежних буйных жителей, дабы сим способом изгладить на Кавказе даже все признаки прежних (то есть теперешних) его обитателей и обратить сей край в спокойную и благоустроенную область русскую» (Павел Пестель. «Русская правда», С. 167.) (29). Ровно через 120 лет несбывшийся план декабриста суждено было почти в точности реализовать более успешным революционерам и прагматичным политикам. Если говорить об истории идеи депортации как способа решения сложных этнических задач в России, то, очевидно, Павел Пестель мог бы занять одно из первых мест среди её ранних приверженцев, а в отношении народов Северного Кавказа и вовсе – первое. Не был сторонником компромиссного решения кавказского вопроса и Лунин, сетуя на то, что «внутренняя часть обширной территории, вдающейся в пределы империи, по-прежнему находится во власти нескольких полудиких народцев…» (30). Несколько отличался по взглядам Розен, более основывавшийся на английском опыте, акцентировавший внимание на цивилизаторской миссии России, на силе убеждения и демонстрации «плодов экономического преуспеяния» (31). Однако большая часть общества желала осознания цели Кавказской войны, её глубокого нравственного значения, исторической оправданности. Об этом писал П. Зубов, автор первого обзорного сочинения о военных действиях на Кавказе и в Закавказье первой трети XIX века, затрагивали эти проблемы А.С. Грибоедов и А.С. Пушкин. «Недостаточность, психологическая неубедительность цивилизаторской и экономической оправдательных доктрин стали очевидно ясны в период фатальных неудач русской армии на Кавказе» (32). Другими словами, в период, приближающий Россию к состоянию мягкого социального кризиса середины XIX в., ставшего завершением второго малого цикла периода империи.

Спасение единоверной Грузии от порабощения Османской империей было слабым, но, по существу, единственным более или менее состоятельным аргументом в оправдание Кавказской войны. Слабость его заключалась в том, что горские набеги едва ли могли нести реальную угрозу независимости Грузии. Поэтому «виноваты» они, оказывались, главным образом, в том, что имели несчастье жить на территории, отделявшей южные рубежи России от Закавказья. К тому же, подавляющее большинство горского населения было мусульманами.

Как мы уже отмечали во второй главе, никаких действенных результатов по «замирению» горцев путём привлечения на сторону России «благами цивилизации», попытки их христианизации и т.п. не дали. Конфликт как способ и основа взаимодействия на Северном Кавказе уже в первой четверти XIX века приобрёл вполне зримые черты. До сих пор мы говорили, главным образом, о проектах, так сказать, «на бумаге». Наиболее действенно осуществляемым планом в итоге оказались идеи Ермолова, суть которых сводилась к укреплению кордонных линий, карательным операциям против «не мирных» аулов, вырубке лесов и т.п. силовым мерам (33).

Характерное для многих проектов периода активных военных действий на Кавказе суждение высказывает ветеран кавказской войны Л.М. Серебряков. Примечательно то, что делает он это в довольно пространном очерке об истории утверждения России на Кавказе с XVI века и до 1841 года, который заканчивается разделом «Меры для успешного покорения Кавказа и для прочного водворения спокойствия». Собственно меры, предлагаемые Серебряковым, мало чем отличаются по своему стратегическому замыслу от тех, что предлагал и частью реализовал Ермолов. Эпиграфом к предложениям Серебрякова можно было бы поставить его же вопрос: «Каким образом народ хищный, воинственный, полудикий покорится мирным соседям?», на который ветеран отвечает так: «Кажется, вопрос состоять должен в том только, каким образом употребить оружие, дабы вернее достигнуть цели, приспособляя и другие меры как вспомогательные и второстепенные» (34). Главным образом, именно так и действовало царское правительство.

Таким образом, говоря о периоде, предшествовавшем Кавказской войне, и о войне собственно, надо констатировать факт: у людей, силами которых осуществлялось завоевание Северного Кавказа и первоначальное заселение отвоеванных территорий, четкого представления о мотивах их деятельности и пребывания здесь не было. Это обстоятельство крайне важно для понимания существа рассматриваемой проблемы, ибо Россия никогда не имела какой-либо четкой доктрины колониальной политики (как, например, это было у Англии). В целом, надо подчеркнуть, в этом вопросе народное сознание коррелировало с политикой правящих верхов (35). Это один из тех случаев, когда, практически, не было расхождений в чаяниях народа и действиях царского правительства. Уникальность освоения Северного Кавказа как раз и заключается в том, что правящие круги, и, конкретно, царствующие особы полагали необходимым непременное завоевание и освоение Северного Кавказа, а первоначальной инициативы (как дело было, например, с Сибирью) от масс крестьянства или казачества было недостаточно. В условиях же острого вооруженного конфликта, чрезвычайно важен был ясный и четкий мотив действий, в противном случае, он грозил превратиться в затяжной. Что и произошло.

Из разговора Николая I с доверенным лицом нового кавказского наместника М.С.Воронцова, 26 сентября 1846 года: «Слушай меня и помни хорошо то, что я буду говорить. Не судите о Кавказском крае, как об отдельном государстве. Я желаю и должен стараться сливать его всеми возможными мерами с Россиею, чтобы все составляло одно целое» (36).

Приведенное здесь высказывание императора весьма красноречиво. Оно представляет собой благодатную почву для культурологического, исторического и семантического анализа. Мы посчитали возможным привести его как иллюстрацию генеральной тенденции российских устремлений на юг и отношения к Северному Кавказу.

Принимая во внимание «все возможные меры» присоединения Северного Кавказа, надо выделить те из них, которые были направлены на унификацию социальных и правовых норм. Этот вопрос играет важную роль в контексте проблем, рассматриваемых в данной главе. Характер преобразований в социальной и правовой сферах, на первый взгляд, даёт возможность говорить о благонамеренном отношении царских властей к горцам и таком же свойстве данных нововведений. Так ли это, и насколько вообще можно ставить вопрос таким образом?

Надо подчеркнуть, что в правящих кругах России не было единого подхода к тому, какую политику проводить в отношении местного населения Кавказа. На наш взгляд, в главном, два мнения можно считать полюсами правительственных «метаний». Это, в частности, убеждение князя А.И. Барятинского, что «Единственным средством прочного утверждения нашего в Закубанском крае признано водворение казаков на передовых линиях, чтобы постепенно стеснять горцев и лишать их средств к жизни. Нет причины щадить те племена, которые остаются враждебными, государственная необходимость требует отнятия у них земель» (37). Это мнение высказано не частным лицом, а главнокомандующим Кавказской армией на завершающем этапе войны. Нам представляется, что в итоге более полно характеризует устремления и мотивы всех административных и правовых новаций царской власти на Кавказе мысль видного государственного деятеля России XIX века Д.А. Милютина: «Чтобы горцы терпеливо несли иго русского владычества, одно необходимое условие то, чтобы они были убеждены в неприкосновенности их религии, обычаев и образа жизни… Мы должны всеми силами стараться согласовать наше владычество с интересами самих горцев как материальными, так и нравственными» (38).

Очевидно, что уже в ходе Кавказской войны, как завершающего и исторически предопределённого периода силовой фазы включения региона в государственное пространство России, приходилось думать о том, как собственно оно будет устроено после окончания военных действий? Поскольку успехи в данной войне были переменчивыми, и регионы Северного Кавказа постепенно вовлекались в состав российской административной и правовой системы, постольку и способы были вариативны. Общим же на всём протяжении XIX века было «…наличие в реформах военного элемента, значительных ограничений прав коренного населения. …В самой идеологии реформ на протяжении всего XIX века правительству не удалось преодолеть отношение к Северному Кавказу как к покорённому району, в котором при помощи силы необходимо выполнить цивилизаторскую миссию» (39). Наверное, можно согласиться с мнением Н.Н. Великой о том, что для межэтнических отношений (Ш.В. – речь идёт о Восточном Предкавказье, т.е. о наиболее конфликтном регионе) наиболее эффективным было действие двух факторов (норм обычного права и законов Российской империи), т.к. это во многом обеспечивало стабильность в регионе (40). Но при этом, также надо признать тогда и то, что конфликтогенность автохтонных социокультурных структур была настолько велика, что благом надо считать систему мер и правовых нововведений, привносимых, чаще всего, силовым путём. Мы не ставим перед собой цели пространного историографического анализа значения и особенностей административных и правовых преобразований на Северном Кавказе, а приводим здесь только две точки зрения, казалось бы противоречащие одна другой. Мы делаем это намеренно, так как представляется, что в любом оттенке спектра мнений, близких той или иной из них, так или иначе должна прозвучать тема конфликта: если не между Россией и горцами Кавказа, то между горцами собственно. А это и есть акцентирование и признание значения конфликта как фактора этнокультурного взаимодействия.

По нашему мнению, реформирование административной и правовой систем, а также способы привнесения на мусульманскую, «восточную» почву европейских норм и принципов общественных взаимоотношений исходили, главным образом, из того, насколько это самое «восточное» общество было подготовлено к этому, и в какой мере это допускали его устои. То есть российская государственность до такой степени внедрялась в новую почву, до какой та позволяла это сделать. И если для этого надо было оставить и сочетать нормы российского законодательства и горского обычного права, это допускалось, и вовсе не из стремления сохранить самобытность горских народов, их вековые устои и т.п., что как раз выжигалось и попиралось в ходе всей войны. Это сочетание давало тот малый «плацдарм», укрепившись на котором постепенно следовало «выдавить» всё нероссийское из как можно более широкого спектра способов социального действия и мотиваций горца.

«В 1860 году Ростислав Фадеев, чье участие в Кавказской войне имело целью получить из первых рук материал для теоретических построений, выпустил книгу «Шестьдесят лет Кавказской войны». Во вступлении Фадеев писал: «Наше общество в массе не осознавало даже цели, для которой государство настойчиво, с большими пожертвованиями добивалось покорения гор» (41). Проекты, заметки и замечания на тему идеологии Кавказской войны могли бы стать сами по себе предметом отдельного научного труда. Обобщая их тон, можно выделить несколько тезисов, призванных оправдать действия России в Кавказской войне:

I группа исходит из характерной классической идеологемы европоцентристского характера. Их суть сводится к тому, что горцы, будучи «диким» и «хищным» народом, не по праву занимают благодатные края, не умея и не желая пользоваться их достоинствами, которые русскими могли бы быть реализованы сполна.

II. Военные действия обусловлены вероломным характером горцев, не утруждающих себя исполнением каких-либо обещаний, данных представителям российской администрации, «предающих» русских при малейшей возможности. Здесь наиболее красноречивы рассуждения об условности такого понятия, как «мирные» горцы.

III. Все мирные способы привлечения горцев на свою сторону, главным образом, «благами цивилизации», обещаниями чинов и т.п. ни к чему не ведут.

IV. Россия, прочно утвердившая свое господство в Закавказье, не могла уже отказаться от «влияния» на другие народы Кавказа, земли которых отделяли ее от новых владений. «Нам нужно было, — пишут авторы многотомного исследования «Утверждение русского владычества на Кавказе», — во что бы то ни стало обеспечить наше единственное сообщение, проходившее именно через эти горы» (42).

Следует обратить внимание на то, что присоединение Грузии как акт спасения христиан от иноверцев (к которым, кстати сказать, принадлежали и горцы) — едва ли ни единственный вразумительный мотив, имевший возможность претендовать на роль генеральной идеи Кавказской войны.

Первые три группы тезисов есть порождение исключительно ситуативной оценки горцев, во-первых; реакция на их инаковость, во-вторых; крайне обобщенный взгляд на этнически пестрый мир Северного Кавказа, в-третьих. Таким образом, горцы воспринимаются исключительно как объект действия, а не как равноправный субъект содействия. Другими словами, для русских горцы были деиндивидуализированы. Несмотря на многие факты взаимодействия русской культуры с культурами и традициями народов, вольно или невольно оказывавшихся в рамках границ Российской империи, основным критерием оценки этих этнических групп и культур была их лояльность, терпимость и восприимчивость к собственно русской традиции и культуре. При этом, чем выше был уровень указанной восприимчивости, тем более позитивную оценку эти народы получали у русских. Наиболее характерный пример — народы Прибалтики. Имея многовековые традиции государственности, высокий уровень бытовой, социальной и т.п. культуры, они, в массе своей, резко негативно относились к российскому влиянию. Результатом стало формирование к «прибалтам» негативного отношения среди русского населения государства, причем, в том числе, и среди людей, которые никого из названных народов никогда не видели и личных контактов не имели. В отношении народов Северного Кавказа, далеких от ценностей европейского типа культуры, не было даже тех слабых «оправдательных» аргументов, которые звучали в отношении «прибалтов». Сами термины «горцы», «черкесы» и т.п. говорят об отсутствии дифференцированного подхода к автохтонному населению изучаемого региона. В самом деле, велика ли разница между чеченцами, кабардинцами, лезгинами или убыхами, если они должны были принять ценности русской культуры, государственной и правовой системы без каких-либо различий и исключений.

В данном случае нас интересует не социокультурная сторона этой проблемы или историческая оправданность действий российских регулярных войск и казачьих ополчений на Северном Кавказе, а то, каким образом вышеописанное восприятие горцев повлияло на характер этнической самооценки пришлого российского населения в данном регионе. «”Сила” деиндивидуализации в том, что переживающий ее человек отрицает, обесценивает мысли, чувства, желания, интересы и ожидания другого, который воспринимается как объект, требующий воздействия, поэтому не вырабатываются навыки аргументации своего поведения в общении, принятия решений в процессе взаимодействия и т.д. Интериоризация отношений «игнорирования» другого формирует недоверие к самому себе, боязнь собственных личностных проявлений, что в свою очередь является основой для формирования деструктивных форм поведения» (43).

Внешне такой подход порождает обидные клички своих ближайших соседей или даже официально принятые термины и клише. На протяжении всего периода тесного соседства казаков и горцев такие прозвища были. Здесь не случайно упомянуты именно казаки, так как для этой социальной группы разного рода неодобрительные названия этнического окружения — повседневная норма. Надо сказать, что это относится не только к горцам, но и к великороссам, особенно начиная с периода их бурного переселения на Северный Кавказ в последней трети ХIХ в. «Кацапы» или «кацапьё», «москали» — это наиболее распространенные термины в отношении иногородних в среде казачества. Эта сторона проблемы для нас не менее важна, нежели отношение казаков к горцам.

Исторически сформировавшееся общество казаков как охранителей российских рубежей — это только часть вопроса. Другой его стороной является то, что казаки — это, чаще всего, люди, противопоставившие себя существующей системе внутригосударственных связей, и поэтому, в лучшем случае, критически относящиеся к тем, кто не нашел в себе силы предпочесть подневольному труду их «вольницу». Безусловно, речь идет о, казалось бы, далеком периоде генезиса казачьих обществ. Однако не следует забывать, что данные социумы обладают изрядной консервативностью взглядов, строго охраняют свои традиции, и, как следствие, обладают устойчивым набором инвариантов ментальности, разрушить которую до основания не удалось даже за семьдесят лет советской власти.

Таким образом, конфликт, как условие осознания своей социальной исключительности, в отношении казачества имеет особенно важное значение и многоуровневую характеристику. Не только оправданность действий, но и своего местонахождения на Северном Кавказе, объяснялось казачеством как необходимость защиты (а значит войны и конфликта) покоряемых земель от тех, кто жил здесь испокон веков. Это же было и основанием защиты и ревностного охранения своих сословных привилегий в целом и образа жизни казачьих общин, в частности. Надо полагать, что прибывающие из центральной России переселенцы не были наделены, с точки зрения казаков, той исторической миссией, которую исполняли они. Осмелимся предположить, что более чем сдержанное отношение к иногородним, которое чувствовали переселенцы особенно в сельской местности казачьих областей, имеет своим основанием и вышеназванный тезис, в том числе. Обращает на себя внимание тот факт, что казаки были весьма разборчивы в отношении идентификации собственных социальных групп, и широкое распространение получили случаи, когда в рамках одной станицы представители различных казачьих общностей селились компактно и старались даже браки устраивать в собственной среде. В этих условиях особенно показательно отношение к горцам как к «черкесам», а к переселенцам из внутренних областей России как к «кацапам» (неважно, из каких губерний и районов были мигранты). Справедливости ради надо оговориться, что и для горцев также не было большой разницы, кто перед ними: казак (гребенской, кубанский, терский и т.п.), великорос или белорус. Степень обобщения этнических оттенков, сводимых горцами к понятию «русский», была никак не меньшей, нежели у русских по отношению к ним самим. В рамках обсуждаемой здесь проблемы надо отметить, что «… деиндивидуализация приводит к игнорированию человека как представителя определенной этнической группы…, нежеланию аргументировать свое поведение в процессе ведения переговоров, недифференцированной агрессии и всевозможным формам деструктивного поведения в этническом взаимодействии… Это означает, что социально-психологическая причина возникновения многих межэтнических конфликтов в сфере профессионального или обыденного общения заключается в объектном отношении к этническим группам и их представителям, в игнорировании их уникальности и одновременно встроенности их ценностей в набор общечеловеческих» (44).

Существенные отличия картины мира горцев и русских создавали дополнительные сложности в распространении на Северном Кавказе российской историко-культурной модели, в частности, правовых норм, форм морали, в целом, способов социокультурного действия. Мы уже останавливались в этой главе на основных характеристиках и признаках тех отличий, частью которых является и конфессиональная принадлежность. В ходе взаимодействия горских и российских социокультурных ценностей и установок конфликтный потенциал такого диалога становился тем более очевиден, чем сильнее оказывалось давление на народы Северного Кавказа со стороны России. Его основы, по-видимому, следует искать в более глубоких сущностных характеристиках мотиваций горцев, в особенностях их ментальности.

Очевидно, что Кавказская война, формы и методы присоединения Кавказа, противоречивый период советской истории отложили отпечаток на способах восприятия горцами русских. Вместе с тем, «исторический фактор», которому уделено в данной главе изрядное внимание, не исчерпывает их характеристик. Привлекает внимание очень тонкое и непредвзятое исследование особенностей взаимного восприятия русских и горцев, проделанное А.А. Цуциевым (45).

Мы выделим здесь несколько (но далеко не все) проблем и различий в способах восприятия окружающего мира и своего места в нём, свойственных русским и кавказцам, которые автор анализирует в своей работе. К их числу относятся, например, преисполненность жизни горца условностями, составляющими некую «грамматику повседневности»; фрагментированность жизни русского, «отданной на откуп самому деятелю», что вызывает небрежение к русским, лишённым этого внутреннего процесса традиции; психологические характеристики позитивного в русской культуре («какое-либо свойство между добросердечием и миролюбием») составляют для кавказцев «женскую» атрибутику и способствуют формированию комплекса превосходства над русскими. А.А. Цуциев отмечает, что русское миролюбие как «симпатичная психологическая черта», которая проявляется в стремлении избежать потенциально конфликтных ситуаций, воспринимается кавказцем как слабость. Кавказец мотивирован иначе: кавказские маскулинные культуры обладают высоким уровнем внутренней агрессивности, которая сопровождается сдерживающими эту агрессивность барьерами, чтобы она не актуализировалась в повседневном поведении (например, угроза кровомщения). Отсутствие таких норм поведения у русских делает их «…неизбежным полем для манифестации кавказской агрессивности» (46).

Таким образом, следует признать, что конфликт, в способах взаимоотношения различных этнокультурных групп Северного Кавказа (а на определённом этапе истории к их числу примыкают и славянские группы) играл весьма заметную роль. Конфликт как способ взаимодействия являлся одной из важных составляющих утверждения российской государственности на Северном Кавказе, приобретя наиболее акцентированную форму в период Кавказской войны.

Для того, чтобы перейти к следующему этапу нашего исследования, необходимо завершить данную главу рассмотрением ещё одного важного вопроса: Можно ли назвать период присоединения и закрепления Северного Кавказа в составе российского государства в период, верхней границей которого стало окончание Кавказской войны, колонизацией, а саму войну колонизаторской? Вопрос этот в данном разделе не случаен, так как если признать, что конфликт являлся доминантной чертой в процессе включения рассматриваемого региона в состав России (а для многих кавказских этнических групп это было именно так без каких-либо оговорок), то как тогда можно определить сам этот процесс, во-первых, и статус вновь обретённых территорий, во-вторых?

М.Н.Покровский в начале ХХ в. писал в работе «Завоевание Кавказа»: «Война с горцами — Кавказская война в тесном смысле — непосредственно вытекала из этих персидских походов: ее значение было чисто стратегическое, всего менее колонизационное. Свободные горские племена всегда угрожали русской армии, оперировавшей на берегах Аракса, отрезать ее от базы» (47). Мнение, высказанное авторитетным исследователем, имеет множество приверженцев и представляет собой весьма внушительное направление в историографии Кавказской войны. Едва ли не главным аргументов историков, не признающих колониального характера завоевания Северного Кавказа, является то, что Россия не эксплуатировала присоединённые территории, а даже, более того, часто вкладывала туда больше средств, чем получала. Второй важный аргумент - это сохранение автохтонных социальных структур и признание социального статуса местной знати. Не вдаваясь в пространные дискуссии по поводу отдельных утверждений и тезисов, отметим, что суть их в целом сводится к тому, что действия России в отношении присоединяемых инокультурных территорий не были похожи на западноевропейский колониализм. Тем не менее, на наш взгляд, это не означает того, что они не были колониализмом в принципе.

 С. Лурье приводит определение колониализма Л. Болье, который считал, что это экстенсивная сила народа, его способность воспроизводиться, шириться и расходиться по земле, это подчинение мира или его обширной части своему языку, своим нравам, своим идеалам и своим законам. И далее сама С. Лурье заключает: «Это в конечном счёте попытка приведения мира в соответствие с тем идеалом, который присущ тому или иному народу. Причём идеальные мотивы могут порой преобладать над всеми прочими – экономическими, военными и другими» (48).

Исходя из логики действий западных колонизаторов, политика России по расширению границ своего государства может быть названа «колониальной» только с большой натяжкой, или даже вообще таковой не называться. Надо полагать, что следует говорить не об отсутствии колониальной политики и устремлений российского государства, но об определённом типе российского колониализма, действительно, имеющего некоторые весьма существенные отличия от западноевропейского. И главное отличие этих типов колониализма даже не в методах, а скорее в целях. М. Ходарковский отмечает: «Основным и постоянно действующим стимулом экспансии России на Кавказе были геополитические интересы государства, в то время, как колониальная политика европейских стран как в Северной и Южной Америке, так и в Азии была продиктована преимущественно экономическими соображениями» (49).

При сохранении допустимых правовых норм, местных традиций и обычаев, на наш взгляд, главной целью государственной власти по отношению к присоединённым народам было стремление сделать их частью своих подданных в полной мере. Эти устремления отчётливо прослеживаются в суждениях и действиях государственных лиц вплоть до самого императора, они в изобилии встречаются в массе опубликованных официальных источников, ничтожная часть которых приводилась в этой главе. Совершенно права С. Лурье, когда замечает, что «…администрацию менее всего интересовали этнографические особенности этого «вверенного ей населения» … Это отсутствие любопытства психологически объяснялось тем, что финал всё равно был предрешён: каждый народ рано или поздно должен был слиться с русским или уйти с дороги, а потому исходная точка интересовала только специалистов» (50). В этом суть исторической формы, способа развития и адаптации русского этноса, в этом проявляется его «абсорбирующее» свойство по отношению к иноэтничному окружению.

При этом надо вспомнить, что в рассматриваемый период активно формируется имперское сознание, которое есть признак не только правящих классов, но и всего «титульного» этноса империи. Имперское сознание у русских, как и у других имперских народов « …исходило из не всегда необоснованной презумпции большей развитости по сравнению с подчинёнными народами» (51).

Мессианизм, патернализм и государственность, как черты русского менталитета, формировали контуры мотивационной сферы колониальной политики. Именно так и можно было сформулировать предыдущую фразу, ибо чёткой колониальной доктрины в России не было никогда. «На Кавказе, так же как и везде в империи, колонизационная политика проводилась без всякой теоретической базы, на основании одной лишь интуиции; в основе её лежала русская психология колонизации … причём основные её парадигмы приводились в жизнь чаще всего абсолютно бессознательно» (52). Если говорить о формах диалога этнокультур на Северном Кавказе (как и в других регионах Российской империи), то здесь преобладал промежуточный между ассимилятивным и диссимилятивным способ диалога, который можно определить как адаптивный (53). В полной мере характерный для Северо-Кавказских народов во взаимном историческом соседстве и диалоге, применимый даже по отношению к казачеству, адаптивный способ диалога этнокультур по отношению к русским и горцам мог носить, очевидно, только временный характер, в последующем обнаруживая всё большее стремление к ассимилятивному (со стороны доминирующего этноса).

Подводя итог, надо подчеркнуть, что исторически сформировавшиеся способы взаимного восприятия и оценки горцев Северного Кавказа и русских уже содержали к исходу Кавказской войны такой уровень конфликтности, который во многом предопределил характер и содержание последовавших в дальнейшем событий в истории народов данного региона.

Кавказскую войну, на наш взгляд, можно считать колонизационной только с большой натяжкой и известной долей условности. Характерным для российской формы колонизации был не столько военный способ, сколько, так называемая, «народная колонизация». Кавказская война стала одним из решающих факторов, подготовивших почву для подлинной российской колонизации Северного Кавказа, развернувшейся в период восходящей фазы последнего социального цикла периода империи. Об этом речь пойдёт в следующей главе.

Примечания

Авксентьев В.А. Этническая конфликтология. В 2 ч. – Ч. 1. – Ставрополь: Издательство СГУ, 1996. - С.62. История народов Северного Кавказа (кон.XVIII в. – 1917 г.)/ Отв. ред. А.Л. Нарочницкий. – М.: Наука, 1988. – С. 87-92. Цит. по: История народов Северного Кавказа … - С.90. Лубский А.В. Северный Кавказ – периферия Российской цивилизации// Научная мысль Кавказа, - 2000, №2. – С.35. Там же. Цит. по: Лубский А.В. Национальный менталитет и легитимизация этнократии (к методологии исследования)// Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1993, №2. – С.43-44. Майборода Э.Т. О сосуществовании цивилизаций различного типа// Научная мысль Кавказа. – 2000, №2. – 42. Авксентьев В.А.Этническая конфликтология. В 2 ч. – Ч. 1. – Ставрополь: Издательство СГУ, 1996. – С.70. Майборода Э.Т. Указ. соч.– С.43. Цит. по: Национальная политика России: история и современность. – М.: «Русский мир», 1997. – С.47. Там же. Авксентьев В.А.Этнические проблемы Северного Кавказа в контексте общероссийских и мировых этнических процессов// Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1998, № 2. – С.32. Авксентьев А.В., Авксентьев В.А. Северный Кавказ в этнической картине мира. – Ставрополь, 1998. – С.28. Горожанина М.Ю. Взаимоотношения горцев и черноморских казаков в конце XVIII - начале XIX в.// Северный Кавказ: геополитика, история, культура. Материалы всероссийской научной конференции. Ч. 1. – М. – Ставрополь, 2001. - С.250. Скиба К.В. Военно-политические события на Кубанской Линии в конце 20-х – начале 30-х гг. XIX века: новые подходы к интерпретации и анализу их хроники// Вопросы Северо-Кавказской истории. Сборник статей. Вып. 5. – Армавир, 2000 . – С. 64. Там же. – С. 68-69. Там же. – С. 63. Цит. по: Алейников Д. Большая Кавказская война// Родина, 2000, №1-2. – С. 52. Авксентьев В.А. Этническая конфликтология. В 2 ч. – Ч. 2. – Ставрополь: Издательство СГУ, 1996. - С.64. Цит. по: Кудаева С.Г. О некоторых стереотипах в оценке роли Османской империи в судьбе адыгов (черкесов) в период Кавказской войны// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 220. Цит. по: Парова Л.М. К истории разработки покорения Кавказских горцев российским царизмом// Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1993, №3. – С. 58. Гемер М. Государство Шамиля// Восток, 1993, №2. - С.37. Там же. – С. 42. Великая Н.Н. Политические, социально-экономические, этнокультурные процессы в Восточном Предкавказье (XVIII- XIX вв.). Автореферат дисс. … д.и.н., - Ставрополь, 2001. – С. 41. См. напр.: Великая Н.Н. Там же; Джимов Б.М. Политика ведущих держав и её отражение в ходе Кавказской войны (кон.XVIII – пер. пол. XIX в.)// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 20-21. Ходарковский М. В королевстве кривых зеркал (Основы российской политики на Северном Кавказе до завоевательных войн XIX в.)// Чечня и Россия: общества и государства. – М.: Политинформ-Талбури, 1999. – С.30. Там же. Гордин Я. Что увлекло Россию на Кавказе? Заметки об идеологии Кавказской войны// Звезда, 1997, №10. - С. 95. Цит. по: Гордин Я. Что увлекло Россию … - С. 96. Там же. - С. 100. Там же. - С. 104. Там же. - С. 106. Парова Л.М. К истории разработки покорения Кавказских горцев российским царизмом// Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1993, №3. – С. 57-74. Серебряков Л.М. Мысли о делах наших на Кавказе (публикация Я. Гордина)// Звезда, 1996, №2. – С. 98. Лурье С. Российская империя как этнокультуный феномен// Общественные науки и современность, 1994, №1. – С. 57. Цит. по: Гордин Я. Что увлекло Россию … - С.108. Цит. по: : Национальная политика России: история и современность. – М.: «Русский мир», 1997. – С. 92. Там же. Мальцев В.Н. Влияние Кавказской войны на административно-судебные реформы на Северном Кавказе второй половины XIX века.)// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 265. Великая Н.Н. Указ. соч. – С. 46.

41.  Цит. по: Гордин Я.А. Что увлекло Россию на Кавказе //Звезда, 1997, № 10. - С.107.

42.  Цит.по: Парова Л.М. К истории разработки планов покорения Кавказских горцев российским царизмом // Известия вузов. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1993, № 3. — С. 58.

43.  Лабунская В.А. Социально-психологические детерминанты возникновения затруднений в межэтническом общении// Известия вузов. Северокавказский регион. Общественные науки, 1996, № 2. - С.61.

44.  Там же.

45.  Цуциев А.А. Русские и кавказцы: очерк привычных восприятий// Научная мысль Кавказа, 2001, №№ 2,3.

46.  Цуциев А.А. Русские и кавказцы: очерк привычных восприятий. Ч. II // Научная мысль Кавказа, 2001, №3. С. 47, 50-51.

47.  Цит. по: Гордин Я.А. Что увлекло Россию на Кавказе //Звезда, 1997, № 10. - С.94.

48.  Лурье С. Российская империя как этнокультурный феномен// Общественные науки и современность, 1994, №1. С. 56.

49.  Ходарковский М. В королевстве кривых зеркал… - С. 21.

50.  Лурье С. Указ. соч. – С.58.

51.  Страда В. Национализм русский, национализм советский, постнационализм// Человек, 1991, № 6. – С. 61.

52.  Лурье С. Указ. соч. – С.59.

53.  Этнокультурные проблемы Северного Кавказа: социально-исторический аспект/ Под ред. А.И. Шаповалова. Армавир: Изд. АГПИ, 2002. – С. 87.

ГЛАВА 4.

ГЛАВНЫЙ ИТОГ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ

 

Кавказская война завершилась включением Северного Кавказа в государственное пространство Российской империи. Последовавший за этим период характеризовался более сложным по составу задач процессом вовлечения народов Северного Кавказа в российское историко-культурное пространство. Если более точно обозначить этот процесс, то, очевидно, его можно связать с распространением российского историко-культурного типа на территорию Северного Кавказа, в контексте которого вовлечение местного населения в сферу новых социокультурных отношений можно рассматривать как второстепенную задачу.

Пленение Шамиля в 1859 г. и завершение Кавказской войны в 1864 г. происходят в период социального кризиса в России, что в целом представляет собой известное исключение из правил. То есть, успех военных кампаний - это атрибут восходящих фаз циклов и состояний относительной гармонии. Не случайно, что для современников завершение войны, казавшейся бесконечной, выглядело неожиданно скорым. 21 мая 1864 г., когда капитулировали убыхи в урочище Кбаада, считается датой окончания Кавказской войны. Однако, хотя войну и признали оконченной, «… но она никак не кончалась – отдельные очаги сопротивления русским властям сохранялись до 1884 года» (1). Таким образом, окончательного успеха удалось добиться как раз на восходящей фазе цикла, в состоянии близком гармоничному, что можно признать типичным.

На наш взгляд, не может быть решена проблема истории присоединения горцев Северного Кавказа в контексте вопроса: было ли оно добровольным или нет? То же самое относится и к проблеме освоения Россией Северного Кавказа: колониализм это или не колониализм? При такой постановке вопроса любой исследователь найдёт требующиеся ему доводы и стоящие за ними направления историографии.

Все аргументы противников трактовки процесса расширения российских границ как колониального сводятся к сравнению этого явления с аналогичными процессами на Западе. Разумеется, что Россия во многом иначе строила свои отношения с завоёванными (или добровольно присоединившимися) народами, чем, например, современные ей Англия или Франция. Но почему в качестве критерия оценки должен быть избран собственно западноевропейский колониализм? Потому, что он признан классическим? Позволим себе усомниться в том, что Россия, представляющая собой самобытную и даже уникальную социокультурную общность, историко-культурный тип, а, по мнению многих, – цивилизацию, должна была следовать по пути Запада и быть подобной ему. Колониализм, как и многое другое, имел в России свои особенности, условно говоря, своё лицо. Европейский колониализм может быть определён как экономический, а российский как социокультурный. Средства и условия достижения своих колониальных целей в Европе и России были в главном схожи: а) государственная основа (поддержка); б) избыточное население; в) армия; г) политические методы; д) использование внутренних противоречий колонизуемых народов и некоторое другое. Существенные различия имели конечные цели. Европейские метрополии рассматривали свои «заморские» территории, прежде всего, как источник благосостояния жителей своих государств, а также один из способов интенсивного развития своей экономики. Россия в период становления государственности и формирования основ историко-культурного типа не знала «стиснутости» европейских границ и, соответственно, географической оторванности колонизуемых территорий. Этнокультурные связи переселенцев не прерывались, а распространялись, главным образом, на восток и на юг от мест их исторической родины. Процесс становления российского суперэтноса, впитавшего множество этнических групп, причём далеко не всегда славянского происхождения, определил экстенсивный характер российского колониализма. Применение термина «экстенсивный» к явлению колониализма имеет некую долю условности, однако, с учётом способа расширения этнического ареала русских, а также заметных этнокультурных ассимилятивных тенденций в способах построения данного суперэтноса, вполне допустимо. Другими словами, если для Европы важны были деньги, то для России – земля, а точнее говоря, пространство.

Таким образом, вопрос не в том, добровольно или принудительно оказались в составе России горские народы? Заинтересованный в предзаданных выводах исследователь найдёт здесь как одно, так и другое. Вопрос в том, во-первых, как действовали российские власти по отношению к горскому населению после кавказской войны и какие способы его интеграции в российское историко-культурное пространство они находили и применяли; во-вторых, какое значение российскими властями придавалось сохранению этнокультурной самобытности автохтонного населения Северного Кавказа? Надо полагать, что именно эти проблемы и стоящие за ними процессы следует считать действительно важными в судьбе горских народов в рамках российского государства.

В восходящей фазе социального цикла российское государство и его соответствующие структуры наиболее интенсивно используют «мирные средства» распространения и закрепления на новой территории доминант российского типа культуры. Происходит это не только посредством известной «народной» колонизации, но и путём формирования новых социокультурных связей и ориентиров, в которые местные народы рано или поздно должны будут включиться. В этом числе, расширение российского правового пространства, административные преобразования, сфера просвещения и образования, торгово-промышленная деятельность и др.

Для того, чтобы ответить на поставленные выше вопросы и понять характер и специфику последнего малого цикла периода империи (применительно к вынесенному в заглавие тезису), надо затронуть такие проблемы, как мухаджирство; земельный и правовой аспекты устроения оставшихся горцев; проследить динамику переселения на Северный Кавказ и основные потоки миграции; выяснить место казачества и горцев в модернизирующемся регионе.

С.Г. Кудаева отмечает, что изучение мнений различных авторов позволяет выделить четыре основные причины мухаджирства: колониальную политику царизма, делавшую невозможным дальнейшее проживание на Кавказе «не истреблённых полностью в ходе Кавказской войны» коренных этнических групп; «провокационная по отношению к горцам и реваншистская по отношению к России политика Турции», видевшей в массовом переселении свои выгоды; «колонизаторские устремления и происки западных держав (Англии и Франции)»; причины, связанные с особенностями общественных отношений и уклада горцев (2). В целом с этими выводами можно согласиться: в сжатом виде они показывают основные составляющие спектра причин мухаджирства. Касаясь последнего тезиса, очевидно, следует пояснить, что отток населения Северного Кавказа совпал с началом пореформенного периода, главной составляющей которого была отмена крепостного права в России. Зачастую, горская знать покидала родину, с той целью, чтобы сохранить своё право на крестьян. Мотивация последних как раз и может быть в значительной мере объяснена упомянутыми особенностями уклада и общественных отношений, точнее, системой представлений о них. Этот мотив в период мухаджирства получил распространение не только среди тех этнокультурных групп региона, где феодальные отношения были сравнительно высоко развитыми. С.-Э. С. Бадаев отмечает, что если в Кабарде и Осетии феодалы пытались уйти в Турцию, чтобы сохранить свои привилегии, то чеченские старшины, напротив, стремились заполучить феодальные регалии (3).

Надо подчеркнуть, что переселение в Турцию приобрело массовый и организованный характер с рубежа 1850-1860-х годов, однако факты переселения горцев в Турцию имели место и до этого периода (4). Отдельные исследователи, соглашаясь в целом с более ранними сроками мухаджирства, особое внимание обращают на период с конца XVIII по середину XIX в., «… так как именно тогда происходили события, наиболее сильно отразившиеся на истории горских народов» (5). Таким образом, какие рамки и периоды переселения мы не выделяли бы, надо признать, что именно Кавказская война, а стало быть, и имперские интересы России сыграли в его истории наиважнейшую роль.

В 1857 году начальник главного штаба Кавказской армии генерал Д.А. Милютин в своей докладной записке излагает план переселения горцев, который для нашего исследования необычайно важен и показателен. Милютин предлагает переселять горцев из мест их постоянного нахождения на Дон, что приблизило бы «нас … к главной цели, т.е. развития русского населения на северной покатости Кавказского хребта до решительного перевеса его над живущими там племенами азиатского происхождения. Не обращая там горцев в казаки, нужно устроить из них на Дону особенные поселения вроде колоний. Мы должны тщательно скрывать эту мысль правительства (подч. мной – В.Ш.) от горцев, пока не наступит пора для исполнения её» (6). Не будем фантазировать о сроках исполнения этих замыслов, а также о том, какое время оказалось наиболее удобным для их осуществления. Только резюмируем суть приведённой идеи: главной целью правительства была русификация региона, важнейшим средством достижения которой была массовая депортация местного населения «азиатского», а значит чуждого в мировоззренческом, а стало быть, и в конфессиональном отношении населения. Конечно, следует добавить: «по мнению Д.А. Милютина». Однако не будем забывать, что это мнение начальника штаба армии, призванной покорить Кавказ, а не безвестного разночинца или ссыльного декабриста. Эту идею поддержал и главнокомандующий Кавказской армией А.И. Барятинский. Однако дальнейшее её обсуждение заставило командование отказаться от планов переселения горцев на Дон. Надо подчеркнуть, что главными мотивами этого решения стала дороговизна данного мероприятия и опасение совместного выступления горцев против России, включая даже тех, кто был миролюбиво настроен. Другими словами, цель оставалась прежней - не подходили методы, очевидно, что время для них ещё не настало. В условиях, когда сопротивление горцев продолжалось, нужна была более продуктивная и, самое важное, менее дорогая в финансовом отношении идея. В начале 1860 года Барятинскому удалось убедить царя, что таким методом может стать выселение части кавказских горцев в Турцию (7). «Официально выселение горцев в Турцию, как военная и политическая мера, началось в 1862 году, когда состоялось утверждение постановления Кавказского комитета по этому вопросу» (8). Переселение горцев в Турцию рассматривалось как мера по скорейшему окончанию Кавказской войны, а также способ избавиться от той части населения, которая могла бы помешать распространению на этот регион российского правового пространства, или, как сказано в аутентичном источнике, «установлению российской юрисдикции» (9).

Российское государство не выселяло насильно горцев с мест их исторической родины, но создавало все необходимые условия для того, чтобы они сами её покидали. В число таких входят: а) правовые и социальные изменения, которые, хотя и в щадящей форме, и постепенно, но должны были затронуть горцев (гораздо большее влияние на решение о переселении оказывали не столько сами изменения, сколько слухи о них (10)); б) финансовая поддержка переселений на раннем этапе мухаджирства; в) стремление царских властей переселить горцев на равнину, перемежая их поселения с казачьими. И об одном факторе необходимо сказать отдельно, так как он не относился к числу намеренно привносимых в жизнь горцев трудностей и страхов, но являлся таковым по существу: русские были иноверцы.

Обращает на себя внимание тот факт, что после окончания Кавказской войны большую часть переселенцев-горцев в Османскую империю составили представители как раз тех этнических групп, которые не входили в имамат Шамиля. Процент переселенцев из Чечни и Дагестана был ниже, чем из других районов Северного Кавказа, а это значит, что в местах своего исторического проживания оставались те представители автохтонного населения, личностное становление которых происходило в условиях острого вооруженного конфликта. Государство Шамиля, несмотря на сравнительно недолгий срок существования, система мер правового и этического характера, опираясь на религиозный фанатизм, оказали на горцев огромное влияние. «Еще в 1842-1843 гг. русские источники утверждали, что произошли большие изменения в поведении и моральных устоях горцев, в особенности чеченцев» (11). Надо добавить, что отток в Турцию чеченцев был меньшим, чем других этнических групп. Заметным было число возвратившихся.

Недостаток земли, а после окончания Кавказской войны недостаточная обеспеченность прав на землю объясняют лёгкость, с которой чеченцы уходили в горы для борьбы с русскими властями, а позднее пополняли ряды желающих переселиться в Турцию (12).

В 1865 г. в течение лета покинули родину 5000 семей чеченцев. В 1871 г. возвратилось более 1,5 тыс. чел (13). Сведения о чеченцах, покинувших Северный Кавказ, приводятся в семьях, что затрудняет более или менее точный анализ соотношения уехавших и вернувшихся. Можно предположить, что 5000 семей - это число колеблющееся в широком диапазоне (от 20 до 35 тысяч человек). Если брались в расчет малые семьи.

Для сравнения: «Всего с Западного Кавказа, по официальным сведениям за 1863-1864 гг., в Турцию ушло 321 тыс. человек. В целом из Кубанской области в 1858-1864 гг. переселились 398 тыс. адыгов, абазин и ногайцев» (14).

В течение 1860-1861 гг. в Турцию переселилось 941 кабардинское семейство (10 343 чел.); в 1865 из Терской области уехали 4 989 семейств (23 057 чел.). Движение за переселение в Турцию было и в Дагестане, но самый большой размах оно получило в Абхазии (15), а также, надо полагать, и на Северо-Западном Кавказе. «Анализ этнического и количественного состав махаджиров (с учётом имеющийся статистики) подтверждает, что 57 человек из каждых 100 переселившихся горцев были адыгами» (16).

По общей численности горцев, переселившихся в Турцию, имеются разные оценки. Например, Р. Гожба приводит такие сведения (по адыгам, абхазам, убыхам, абазинам, чеченцам, ингушам, аварцам, лезгинам, осетинам, карачаевцам, балкарцам): от 1 800 000 до 3 097 949 человек (17). В «Истории народов Северного Кавказа» об этом сказано обтекаемо: «… точно установить число переселившихся трудно. Дворянский историограф Кавказа А.П.Берже допускал цифру около полумиллиона человек и считал, что она, возможно, даже занижена. Некоторые историки допускают (впрочем, без доказательств), что выселилось 900 (и более) тыс. человек» (18). Таким образом, оценки числа переселенцев сильно разняться, и, действительно, согласиться можно только с тем, что точную цифру покинувших родину горцев установить не удастся.

Отношение царской администрации на Кавказе к процессу переселения горцев в Турцию хорошо прослеживается в «разъяснении» графа Евдокимова князю Орбелиани, всерьез озабоченному тем, что если переселение из Кабарды пойдет и далее такими темпами (май 1861 г.), то, похоже, кабардинцы уедут все поголовно. На что Евдокимов замечает: «Уменьшение вредного народонаселения избавит нас от многих хлопот… Не жалейте об уходе 442 семейств, но если бы их ушло и вдвое больше, так от этого ущербу для края не будет… Что же касается до угрозы, будто уйдет все народонаселение, то если бы это и свершилось, так оно бы кроме удовольствия принесло бы нам еще существенную пользу» (19).

На начальном этапе переселения царские власти создавали все условия для отъезда горцев в Турцию, а также пытались организовать встречный процесс переселения части балканских славян-христиан. В 1861 году с просьбой о переселении обратились 4 тысячи семей (20). 20-го февраля 1862 года Особым комитетом было принято в целом положительное решение, содержавшее, впрочем, некоторые оговорки. Так, некрасовцам разрешено было переселиться только с условием зачисления в казаки; армян, греков и других христиан-неславян переселить в том случае, если они не потребуют «никакого способа поселения», а черногорцев от переселения попытаться отговорить (21).

Масштабы эмиграции оказались неожиданными для российских властей, и поэтому уже к 1865 году стали предприниматься меры по сокращению числа переселенцев, а также попытки и вовсе его остановить. «Во взглядах на ситуацию господствовала точка зрения, что страна очень долго не сможет наполнить край людскими ресурсами и такой исход не отвечает государственным интересам. Подобная неуверенность … привела к продаже Аляски, что относится, безусловно, к числу крупнейших геополитических неудач, так же как и наметившееся масштабное переселение горцев в предел Турции» (22). Однако, несмотря на все способы удержать горцев от переселения, остановить его в полной мере не удавалось отчасти из-за их недоверия русским властям, а отчасти из-за непрекращающейся пропаганды турецкой стороны (23). Вследствие этого, как отмечает тот же автор, выезд горцев продолжался ещё и в конце XIX века, в то же время, Н.Г. Волкова в упоминавшейся работе верхней границей периода мухаджирства определяет начало Первой мировой войны (24).

Для того, чтобы понять масштабы переселенческого движения горцев в пределы Османской империи, можно сравнить его с численностью депортированных народов Северного Кавказа в 1944-1945 годах. Количество спецпереселенцев с Северного Кавказа в годы Великой Отечественной войны известно более или менее точно: на 1 октября 1948 г. их число составляло 575 678 чел. (25). Согласно приведённых здесь сведений, число переселившихся в период мухаджирства как минимум такое же. При этом число в полмиллиона человек считается явно заниженным. Боле современные оценки допускают цифры, превышающие 3 миллиона человек. Трудно говорить о процентах и соотношениях числа мухаджиров XIX века и спецпереселенцев ХХ. Однако можно утверждать с полным основанием: а) по числу покинувших родину они были вполне сопоставимы (хотя, скорее всего, мухаджиров было гораздо больше); б) по ущербу для этнокультурного развития соответствующих народов переселение вт. пол. XIX – нач. ХХ вв. можно отнести к числу невосполнимых утрат.

Даже в середине ХХ века многие населённые пункты после депортации местного населения оказались заброшенными, сельское хозяйство (особенно в горных районах) было низкопроизводительным, а то и вовсе убыточным. Что же говорить о пореформенном периоде, когда к концу века на территории Северного Кавказа осталось самое большее около половины испокон века проживавшего здесь населения. По данным переписи 1897 г. в целом местное население Северного Кавказа составляло 622 718 человек. Это население занимало преимущественно сельские районы региона. Например, среди кабардинцев доля сельского населения составляет 99,6 %, среди чеченцев и ингушей, соответственно, 99,7 и 99,2 %, у осетин равнялась 96% (26).

Таким образом, становится понятной озабоченность российской государственной власти масштабами переселения, а попытки его приостановить вполне объяснимыми. Каковы же были способы и методы обустройства остававшегося населения в системе приемлемых для российской государственной власти правовых норм и социальных отношений? Насколько окончание Кавказской войны изменило положение горцев?

В прокламации чеченскому народу Кавказского Наместника князя А.И. Барятинского, датированной 1860-ым годом, условия пребывания кавказских горцев в российском подданстве выглядят достаточно привлекательно. Народам «покорённых Чечни и Дагестана» гарантировалось свободное вероисповедание; они освобождались от воинской повинности; земли, которые принадлежали горцам до начала военных действий, возвращались им безвозмездно (кроме занятых под воинские части и т.п.); судопроизводство должно было основываться на мусульманских традициях; от налогов и податей горцы освобождались на пять лет и на тот же срок от выставления милиции; им гарантировалась свобода ремесленной и торговой деятельности (27).

Вместе с тем, следует обратить внимание, во-первых, на временный срок действия двух пунктов (курсив); во-вторых, на отдельные обязанности и предписания: ловить и выдавать беглых и преступников, при этом подчёркивалось - «… это главное, что мы от вас требуем, для вашего же собственного спокойствия» (28). Кроме того, горцам вменялось в обязанность содействовать прохождению русских войск по территории их обществ, а также рубить лес только в назначенных местах. Последний важный тезис прокламации мы приведём дословно: «Вы отныне должны быть убеждены, что ваша вера, ваша собственность и ваши обычаи остаются неприкосновенными. Один только обычай кровомщения, как противный Богу (Ш.В.: обратите внимание на обобщённый термин, лишённый конфессиональной нагрузки) и наносящий неисправимый вред лицам, должен быть уничтожен между вами. Каждый из вас, совершивший убийство вследствие канлы будет судим по русским законам и подвергнут наказанию по определению суда. Вы скоро сами поймёте пользу уничтожения этого дикого обычая и когда увидите, что Правительство твёрдо охраняет ваше спокойствие, станете просить сами об изменении некоторых и других обычаев ваших, не сообразных с настоящим положением вашим» (29). Очевидно из текста, что, по мнению Барятинского, представлявшего на Кавказе царскую власть, не только кровная месть не соответствовала «настоящему положению» горцев, но и ещё ряд обычаев, которые эта власть терпела, надо полагать, вынужденно и временно. Таким образом, изначально намечался вектор эволюции системы общественных связей и способов их регулирования у горцев, направленный на соответствие их «положению» после Кавказской войны. На примере кровомщения, «противного Богу», нелишне вспомнить, что этот обычай играл и положительную роль в условиях пёстрой этнической картины Северного Кавказа, выступая сдерживающим фактором в потенциально конфликтных ситуациях. Как не прискорбны были последствия мщения, стоит задуматься о том, сколько конфликтов не произошло из-за страха перед этим обычаем. Значимость кровной мести, например, в общественном быте чеченцев, оказалась настолько велика, что его не вполне удалось изжить и до сих пор, не говоря уже о 60-х годах позапрошлого века. Надо полагать, что не только этот тезис, но и ряд других, например, о выдаче и поимке беглых и т.п., был заведомо не выполним для большинства бывших подданных имамата Шамиля. Поэтому перспективы отстаивания российским государством своих интересов в среде новых подданных «вырисовывались» достаточно ясно. «Пунктиром» они уже намечены в запрете на кровную месть. То есть, сразу после окончания Кавказской войны российское государство давало понять, что в принципиальных вопросах оно будет исходить, прежде всего, из своих правовых норм, как сильно они не противоречили бы традициям горцев.

Последовавшие после окончания войны преобразования и реформы на Северном Кавказе затрагивали самые различные сферы и растянулись вплоть до начала Первой мировой войны.

Основной проблемой административных и судебных преобразований на Северном Кавказе стало то, что, во-первых, правительству так и не удалось преодолеть военизированный характер власти, восходивший к опыту Кавказской войны; во-вторых, сохранялись различия в реформаторской политике по отношению к казачьему, русскому и горскому населению (30). Вместе с тем, цель судебных и административных преобразований в отношении горцев с самого начала осознавалась и формулировалась предельно ясно. В отчёте по главному управлению наместника Кавказского за первые десять лет управления великого князя Михаила Николаевича (1873 г.) находим пояснение о том, что военно-народное управление у горцев в 1859 году предназначено для того, «чтобы путём временного сохранения в силе действия местных обычаев, адата и административного давления на оный подготовить горское население к замене этих обычаев правильным законодательством» (выд. мной – В.Ш.) (31). Осмелимся предположить, что под «правильным законодательством» подразумевается российское имперское законодательство, общепринятое для подданных государства. Таким образом, направленность правовых и административных преобразований, а также место горцев среди прочих подданных Российской империи были означены достаточно ясно и каких-либо исключений в будущем не предполагали. Однако и в начале ХХ века сохранялись горские словесные и шариатские суды, хотя кавказские чиновники самого высокого уровня неоднократно обращали внимание царя на их несоответствие «общественной жизни горского общества» (32).

Надо подчеркнуть, что с самого начала судебных преобразований в горских обществах наиболее важные уголовные дела не входили в компетенцию народных судов. Согласно Положению о порядке управления Терской областью (29 мая 1862 г.) к ним относились: 1) измена; 2) возмущение против правительства и назначенных от него властей; 3) личное неповиновение начальству и тяжкое оскорбление его; 4) разбой; 5) похищение казённого имущества; 6) убийство и поранение с увечьем (33). Все пункты, за исключением 4-го и 6-го, связанны с посягательством на государственные интересы, а если учесть, что «убийства и поранения» допускались к рассмотрению в народных судах только если не были совершены по политическим мотивам (34), то преимущественно уголовным можно признать только п. 4.

Преобразования в административной и правовой сферах, проводимые российским государством среди горского населения, были направлены на поэтапное включение новых подданных империи в её правовое пространство, без каких-либо исключений. Вступление России в фазу спада последнего малого цикла периода империи (начало ХХ века), нарастание в российском обществе тенденций, характерных для состояния острого социального кризиса, помешали реализации этих замыслов. Следует отметить, что включение горского населения Северного Кавказа в общегосударственное правовое поле происходит в восходящей фазе следующего малого социального цикла (кон. 1910-х – нач 1940-х гг.)., относящегося уже к советскому периоду. Поэтому можно сказать, что задачи, которые ставило перед собой царское правительство, были достигнуты в других социальных и политических условиях.

Проблемы административных и правовых исключений для горского населения региона относятся к числу наиболее острых и по сей день. Наибольшей актуализации они достигают на Северном Кавказе в периоды спада и кризиса в России, что подтверждают события 1990-х годов. Это позволяет сделать вывод о том, что данная проблема в периоды относительной социальной гармонии в России уходит в латентные формы.

Таким образом, начатые после Кавказской войны административные и правовые преобразования не решали проблем, лежащих в основании конфликта ценностей. Российское государство использовало наиболее гибкий и единственно приемлемый путь адаптации горцев к новому правовому полю. Сохранение в среде горских обществ определённых отличий и исключений в этом отношении рассматривалось как временное.

Надо полагать, что административные и правовые преобразования не относились к числу тех изменений, которые сразу и заметно повлияли на повседневную жизнь горцев. Вполне можно допустить мысль, что многие из таких изменений местным населением не сразу были замечены. Тем более, что различные этнокультурные группы Северного Кавказа на стадии завершения войны находились на разных стадиях интеграции в государственное пространство России, и в различной степени зависимости от него. В строгом смысле слова, не все этнические группы автохтонного населения были «горцами». И если можно допустить, что в замкнувшихся горных обществах, сведших зависимость от внешнего – «русского» мира до возможного минимума, мог бы сохраниться довольно долго привычный, устоявшийся веками уклад, то в отношении кочевых народов Северного Кавказа такая вероятность выглядит умозрительной. Меры царского правительства, направленные на переселение горцев на равнину, перевод кочевых народов к оседлости и некоторые другие, затронувшие имущественные, социальные отношения, отдельные составляющие хозяйственного и бытового уклада, во многом были связаны с земельным вопросом, особенно остро стоявшим перед горским населением региона.

Отсутствие необходимого количества пахотных и других пригодных для возделывания земель в горах выразилось в том, что процент избыточного населения у балкарцев составил – 67, у осетинов – 88, у ингушей – 89, у чеченцев – 90 (35). Вместе с тем, отходничество было свойственно в заметных масштабах только осетинам. Они же наиболее активно переселялись и на равнину, и даже основывали новые поселения, и иногда за пределами региона исторического проживания. Этого нельзя сказать о балкарцах – они переселялись только в уже существующие селения, не основывая новых (36). У чеченцев и ингушей переселения на равнину имели свои особенности: 1) они не были массовыми и ограничивались переселением одной семьи или родственной группы; 2) процесс переселения вайнахов на равнину отличался значительной длительностью по времени (37).

В.Н. Ратушняк отмечает, что проблемы земельного положения горцев не раз обращали на себя внимание правительства, однако в пореформенный период было утверждено только три положения, призванных урегулировать этот вопрос: об учреждении Временной комиссии для разбора личных и поземельных прав туземного населения, об отмене крепостного права в горских районах Кавказа и о распределении земель в 10 селениях Тагаурии (Осетия) (38). Изменению положения дел горцев к лучшему в земельном вопросе не способствовала общая концепция распределения земель после окончания Кавказской войны, согласно которой большие наделы считались «вредными» для них, так как «приучали жителей к праздности». Исходя из этого, две трети удобных земель, как это было, например, в Закубанье, оказались в руках горских феодалов, царских чиновников и офицеров (39). Проблемы малоземелья не были решены и к началу ХХ века. В 1906 году член Абрамовской комиссии по исследованию земельного положения горцев Н.С. Иваненко отмечает, что надел балкарских крестьян составлял в среднем 17,8 десятины на 1 душу мужского пола; кабардинских – 6,2; карачаевских – 7,9; у кумыков этот надел был равен 7,6 дес. на 1 д.м.п.; черкесов – 7,5; адыгейцев – 6,8; чеченцев – 5,1; осетин - 4,5; ингушей – 4,3; лезгин – 3,8 (40). Казакам, при этом, определялся надел на Кубани в 23 десятины на 1 д.м.п. в среднем, на Тереке средний надел достигал 28 десятин. К началу ХХ века с ростом войскового населения этот надел у кубанских казаков сократился до 11,3 дес., а у терских до 17,5 дес. (41).

Как упоминалось выше, процесс переселения на равнину не приобрёл у горцев массового характера, даже несмотря на малоземелье. Одной из причин этого, вероятно, стал тот факт, что на равнине « …горцы не имели возможности покидать установленные для них места проживания, им были оставлены минимальные угодья, которые позволяли влачить жалкое существование. Аулы были расположены между казачьими станицами, поставлены под их контроль» (42).

Надо полагать, что последнее обстоятельство, ведущее к раздроблению единого этнокультурного массива, играло важную роль в том, что горцы предпочитали оставаться в местах своего прежнего проживания. И.Я. Куценко сравнивает такое положение горцев с «худшим вариантом резервации» и приводит пример шести типичных адыгейских аулов, где в 1910 г. смертность превысила рождаемость на 10%, а в 1911 г. на 32% (43). Это, на наш взгляд, достаточно ярко характеризует как материальное, так и моральное состояние их жителей. Хотя, безусловно, не стоит делать обобщающих выводов по всему Северо-Западному Кавказу, не говоря уже о более обширном регионе.

Наиболее заметные изменения хозяйственного и бытового уклада в рассматриваемый период происходят у кочевых народов Северного Кавказа. Надо полагать, что этот процесс и его итоги совсем не случайны. Кочевничество в соцоикультурном смысле было наиболее далёким и чуждым от приемлемого образа жизни для подданных Российской империи. По этой причине такой образ жизни и подвергся наибольшей эволюции в ходе рассматриваемого здесь периода.

Переход к оседлости привёл к коренной перестройке социальной структуры и способов общественных отношений в среде кочевых народов. «Новая жизнь потребовала от кочевников, прежде всего, отречения от традиционных привычек, домостроительных знаний и средств на приобретение строительных материалов. Занятия же земледелием требовали специальных знаний, которыми степные жители не обладали» (44).

В период, когда усилилось переселение на Северный Кавказ из центральной России (с 1860-х гг.), правительство особенно активно привлекает кочевников к оседлому образу жизни. Насколько это было важно, говорит тот факт, что «оседло водворившиеся инородцы» получали по 30 десятин на 1 д.м.п. (45). Вероятно, обилие свободных земель степного Предкавказья сыграло здесь заметную роль, и на этом факте можно было бы не заострять внимание, если бы не то обстоятельство, что русские переселенцы там же получали только по 15 дес. на 1 д.м.п. (46). В начале 1860-х годов последовал ряд «приговоров» отдельных кочующих обществ туркменского и ногайского народа о переходе к оседлости и занятии определённых территорий. Насколько добровольными, или, точнее, вынужденно добровольными были эти решения, позволяет судить документ «Оседлость. Об оседлом населении во всех приставствах», часть которого приводит И.В. Нахаева: «При этом имеет предварить их, что если они в данное время не поспешат принять надел земли, то право на пользование его потеряют навсегда, т.к. она неминуемо будет отдана под поселение крестьян» (47). Со ссылкой на Полное собрание законов Российской империи (Т. 2, 2-е собр., № 878 (1827)) в другой работе приводятся не менее значимые для нас сведения о том, что Правительство в законодательном порядке обязывало местную власть в отношениях с кочевыми народами « … внушение им в пристойных случаях преимуществ и выгод жизни постоянной перед кочевою, не подавая однако же вида принуждения» (48).

Можно констатировать, что российские власти использовали грамотную, осторожную политику привлечения кочевников к оседлому образу жизни, умело используя при этом фактор крестьянской колонизации Северного Кавказа, процесс обнищания заметной части кочевых обществ и прочее. То есть, власти не только выказывали полную незаинтересованность в сохранении традиционных норм жизни кочевников, но и, напротив, всемерно способствовали приведению его к привычному для метрополии оседлому и земледельческому.

Немаловажную роль в процессе утверждения доминант российского историко-культурного типа играла система образования и просвещения горских народов, надзора и контроля за ней со стороны государства. С.А. Трёхбратова относит первый этап в развитии горского образования на Северо-Западном Кавказе под эгидой российского правительства ещё к периоду Кавказской войны (1830-1840-е гг.), когда предпринимались попытки привлечь горцев в военно-учебные заведения (49). Эффективность этого обучения в силу обстоятельств субъективного характера оказалась невысока. Решающим фактором был долгий отрыв от родственников и родных мест. В дальнейшем была предпринята попытка открытия школ, более приближённых к местам жительства обучающихся горцев. Совместное обучение детей казаков и горцев должно было способствовать, как отмечалось в приказе по Черноморскому казачьему войску, «благим предначертаниям монарха … относительно сближения с нами соседей и, уже отчасти, сограждан наших черкес» (50). Эта цитата относится к 1845 году. Горцев обучали не только на Кавказе, но и в столичных учебных заведениях уже в 1840-е годы. В конце 1840-х создаётся Новороссийская азиатская школа с 4-х летним сроком обучения, который предварял начало учёбы в центральных учебных заведениях.

1859 год принёс не только ощутимое преимущество русского оружия на Кавказе, пленение Шамиля, но и оживление усилий по внедрению российского образования в среду горских народов. Цели, стоящие перед российским правительством, достаточно отчётливо сформулировал главный инспектор народных училищ на Кавказе Я.М. Неверов: «Покорив враждебные нам племена оружием, мы тем усиленнее должны покорить их нравственно и духовно распространением между ними образования, без которого невозможны успехи гражданственности… Для этого необходимы образованные деятели, а такими в настоящее время должны быть преимущественно наставники и воспитатели юношества» (51). Начиная с 1859 года в Петербургском и Московском университетах готовилась небольшая часть горцев для работы учителями по Кавказскому учебному округу (52). В том же году Министерство народного просвещения России приняло «Устав горских школ». Здесь была сформулирована цель их деятельности: «распространение государственности и образования между покорившимися мирными горцами», а циркуляр Министерства народного просвещения (1867 г.) пояснял: «Просвещать постепенно инородцев, сближать их с русским духом и с Россией – составляет задачу величайшей политической важности» (53). При этом надо подчеркнуть, что мусульманские школы не закрывались, и если русских школ приходилась 1 на 5 635 жителей, то мусульманских 1 на 1 309 (54).

В марте 1870 г. Министерство народного просвещения России, согласно принятых «Правил о мерах к образованию инородцев», разделило всё нерусское население на три категории: 1) весьма мало обруселых; 2) живущих в местностях, где много русских; 3) достаточно обруселых. В зависимости от категории предлагались и методы обучения: 1-ая категория – по учебникам на родном языке, но русскими буквами; 2-ая – обучение в школах совместно с русскими детьми и учителями, знающими местный язык, при этом обучение должно вестись на русском языке; 3-ья – обучение только на русском языке (55).

Если говорить об общей грамотности населения Северного Кавказа во второй половине ХIХ века, то она была очень низкой. Например, в Адыгее грамотных было – 7%, в Дагестане – 9,2%, в Балкарии – 1,4%, в Карачае – 4,6% (56). В пореформенный период начинается активная деятельность национальных организаций , ставивших своей целью просвещение горцев. Такие общества открываются в Адыгее, Кисловодске, Нальчике, Владикавказе, Ставрополе (57). В отдельных случаях эти общества способствовали появлению начальных школ для горского населения.

Ввиду того, что сельские школы должны были финансироваться решающим образом за счёт частных пожертвований, а проживание на квартирах или частный пансион обходились очень дорого, у большинства горцев идея обучения своих детей не вызывала энтузиазма. На примере Дагестана об этом пишет С.М. Мамедов: «Население не всегда охотно шло на составление приговоров по открытию и расширению школьной сети. Архивные материалы свидетельствуют о том, что местная администрация нередко принуждала сельские общества к постройке школьных зданий» (58).

Так намерение через образование и просвещение сближать покорённых горцев с русскими сталкивалось с прозаической нехваткой средств для его реализации. Однако заметим, что эта идея не пропала напрасно, а была в значительной мере реализована в период, когда восходящая фаза социального цикла в очередной раз усилила вектор российского влияния в регионе, а набирающее силу молодое советское государство привнесло вместе с системой образования и новые идеи, которые должны были отодвинуть на второй план национальные различия, а этнокультуры превратить в элемент экзотики.

Подводя итог, отметим, что главной проблемой Кавказской войны было активное сопротивление ряда этнических групп автохтонного населения Северного Кавказа, включению региона их постоянного проживания в состав российского государства. Таким образом, главным итогом Кавказской войны следует признать решение этой проблемы. Материалы данной главы показывают, что окончание активной фазы завоевания, официально относимое к 1864 году, только подготавливало необходимые условия для более длительного и важного для России этапа освоения данного региона – включению его в состав российского историко-культурного пространства. Нами были рассмотрены меры, которые предпринимались российским государством и соответствующими его представителями по отношению к горскому населению непосредственно. То есть те меры, которые имели прямое касательство к их положению в рамках новой для них государственности, или, соответственно, влияли на их решение покинуть родину.

Наиболее значимым итогом войны стало то, что российское государство распространило свои пределы на территорию Северного Кавказа, открыв дорогу российскому суперэтносу для освоения нового жизненного пространства.

Фактор мухаджирства, ставший заметным и даже массовым явлением после окончания Кавказской войны, способствовал освобождению территорий для колонистов, прибывающих, главным образом, из Центральной России. Выезд местного населения Северного Кавказа в Османскую империю приобрёл настолько масштабный характер, что в отношении отдельных этнических групп (в основном Северо-Западного Кавказа) можно говорить о непоправимых последствиях для их этнокультурного развития.

Восходящая фаза последнего малого социального цикла периода империи закладывала основы для построения новой русской нации, развить которые и довести этот процесс до конца у царского правительства не хватило ни времени, ни возможностей. Пореформенный период характеризовался закреплением Северного Кавказа в российском государственном пространстве, а также началом более сложного и длительного процесса утверждения в данном регионе российского историко-культурного типа.

Отдельные процессы и явления, рассмотренные нами в четвёртой главе, органично связаны с модернизацией региона в пореформенный период и являются их составной частью. Способы решения поземельных отношений, процесс переселения горцев на равнину, система образования и просвещения, усилия правительства, направленные на перевод кочевых народов к оседлости были направлены не только на то, чтобы поставить местное население Северного Кавказа в более прочную зависимость от российской власти, но и на то, чтобы внести существенные изменения в их быт, хозяйственный уклад, правовое сознание и т.п., иными словами, сделать их более адекватными и лояльными в своих поведенческих реакциях и мотивациях поступков по отношению к российским властям и более терпимыми к их новому статусу «подданного Российской империи».

Если Кавказская война стала решающим шагом в процессе включения Северного Кавказа в государственное пространство Российской империи, то последовавшие вслед за этим процессы модернизации региона стали важнейшим фактором его вовлечения в состав российского историко-культурного типа.

Динамика переселения на Северный Кавказ и её особенности, состав мигрантов и направления переселенческих потоков, место казачества и горцев в модернизирующемся сообществе стали предметом нашего исследования в рамках следующей главы.

Примечания

 

1.    Алейников Д. Большая Кавказская война// Родина, 2000, - № 1-2. – С. 55.

2.    Кудаева С.Г. О некоторых стереотипах в оценке роли Османской империи в судьбе адыгов (черкесов) в период Кавказской войны// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 218.

3.    Бадаев С.-Э. С. Чеченское мухаджирство второй половины XIX века как следствие политики самодержавия на Северном Кавказе// Научная мысль Кавказа, 1999, - №4. – С. 48.

4.    Волкова Н.Г. Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII – начале ХХ века. – М.: Наука, 1974. – С. 219.

5.    Жиляев Д.В. К вопросу о хронологических рамках и периодизации мухаджирства// Северный Кавказа в межцивилизационных контактах и диалогах: от древности к современности. Армавир: ИЦ АГПИ, 2001. – С. 36.

6.    Касумов Х.А. Окончание Кавказской войны и выселение адыгов в Турцию// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 66-67.

7.    Там же. – С. 67-68.

8.    Там же.

9.    Матвеев В.А. Переселение горцев в Турцию: неучтённые детали трагедии и подлинные интересы России на Кавказе// Научная мысль Кавказа, 1999, - №4. – С. 36.

10.  Там же.

11.  Гемер М. Государство Шамиля// Восток, 1993, №2. – С. 58.

12.  С.-Э. С. Бадаев. Указ. соч. – С. 46

13.  Волкова Н.Г. Указ. соч. – С. 222, 224.

14.  Там же. – С. 221.

15.  Касумов А.Х. Указ. соч. – С. 78.

16.  Кудаева С.Г. . Указ. соч. – С. 217.

17.  Гожба Р. От Кубани до Нила// Родина, 2000, № 1-2. – С. 138.

18.  История народов Северного Кавказа (кон. XVIII в. – 1917 г.). Отв. ред. А.Л. Нарочницкий. – М.: Наука, 1988. – С. 207.

19.  Цит. по: История народов Северного Кавказа…- С.207.

20.  С.-Э. С. Бадаев. Указ. соч. – С. 52.

21.  Там же.

22.  Матвеев В.А. «Смотря по желанию…». Неучтённые детали трагедии// Родина, 2000, № 1-2. – С. 144.

23.  Там же. – С. 145.

24.  Волкова Н.Г. . Указ. соч. – С. 219.

25.  Население России в ХХ веке. В 3 т. – Т.2., - М., 2001. – С. 169.

26.  Волкова Н.Г. . Указ. соч. – С. 245.

27.  Прокламация чеченскому народу Главнокомандующего Кавказской армией, Наместника Кавказского, генерала-фельдмаршала, князя А.И. Барятинского. Публикация Д. Исмаил-Заде// Родина, 2000, №1-2. – С. 135-136.

28.  Там же. – С. 136.

29.  Там же.

30.  Мальцев В.Н. Влияние Кавказской войны на административно-судебные преобразования на Северном Кавказе второй половины XIX века// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 267-271.

31.  Цит. по: Мальцев В.Н. Влияние Кавказской войны …- С. 270.

32.  Мальцев В.Н. Влияние Кавказской войны …- С. 270-271.

33.  Калмыков Ж.А. Административно-судебные преобразования в Кабарде и горских (балкарских) обществах в годы русско-кавказской войны// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 124.

34.  Там же.

35.  Волкова Н.Г. Указ. соч. – С. 231.

36.  Там же. – С. 232.

37.  Там же. – С. 236.

38.  Ратушняк В.Н. Сельскохозяйственное производство Северного Кавказа в конце XIX – начале ХХ века. – Ростов-н/Д.: Издательство РГУ, 1989. – С. 23.

39.  Там же. – С. 27.

40.  Там же.

41.  Там же. – С. 26.

42.  Куценко И.Я. Кавказская война и проблема преемственности политики на Северном Кавказе// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 55.

43.  Там же. – С. 56.

44.  Трёхбратов Б.А., Шебзухова Т.А. Крестьянство Северного Кавказа в условиях рыночной модернизации России (60-е гг. ХIХ – начало ХХ в.)// Северный Кавказ: геополитика, история, культура. Материалы всероссийской научной конференции. Ч. 2. – М. – Ставрополь, 2001. - С. 47).

45.  Нахаева И.В. Российское влияние на хозяйственную жизнь кочевников степного Предкавказья во второй половине ХIХ - начале ХХ в.// Северный Кавказ в межцивилизационных контактах и диалогах: от древности к современности. Материалы региональной научной конференции. Армавир: ИЦ АГПИ, 2001. – С. 43.

46.  Там же.

47.  Там же. – С. 45.

48.  Нахаева И.В. Политика русских властей по привлечению кочевников степного Предкавказья к оседлому образу жизни во второй половине ХIХ века// Вопросы Северо-Кавказской истории: Сборник научных статей. Вып. 5. Армавир, 2000. – С. 87.

49.  Трёхбратова С.А. Народное образование горцев Северо-Западного Кавказа в период Кавказской войны// Кавказская война: уроки истории и современность. Материалы научной конференции. – Краснодар, 1994. – С. 275.

50.  Цит. по: Трёхбратова С.А. Народное образование… - С. 276.

51.  Цит. по: Малахова Г.Н. Государственная политика в области образования горских народов во II-ой половине XIX века.)// Северный Кавказ: геополитика, история, культура. Материалы всероссийской научной конференции. Ч. 2. – М. – Ставрополь, 2001. - С. 264.

52.  Там же.

53.  Цит. по: Малахова Г.Н. Государственная политика … - С. 265-265.

54.  Там же. – С.265.

55.  Там же.

56.  Любушкина Е.Ю. Деятельности национальных общественных организаций Северного Кавказа в развитии культуры и просвещения народа в период 1860-1917 гг.// Северный Кавказ в межцивилизационных контактах диалогах: от древности к современности. Материалы региональной научной конференции. Армавир: ИЦ АГПИ, 2001. – С. 59.