Культура как система ценностей. Эмоционально ценностные ориентации

Государственный комитет по рыболовству РФ

АСТРАХАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ

УНИВЕРСИТЕТ

Институт Экономики

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

По дисциплине: «Культурология»

Тема: «КУЛЬТУРА КАК СИСТЕМА ЦЕННОСТЕЙ.

ЭМОЦИОНАЛЬНО-ЦЕННОСТНЫЕ ОРИЕНТАЦИИ »

Выполнил:

 

Студент группыЗФЭ-88

Серега

Проверил:

Д.Э.Н, О.К.

КУЛЬТУРА КАК СИСТЕМА ЦЕННОСТЕЙ. ЭМОЦИОНАЛЬНО-ЦЕННОСТНЫЕ ОРИЕНТАЦИИ

Понятия ценности и ценностной ориентации в мире настоль­ко важно для культуры, настолько составляет ее сущность, что мы можем, смело определить культуру как систему ценностей. Что же подразумевается в культурологии под ценностью?

Категория ценности образуется в человеческом сознании пу­тем сравнения разных явлений. Осмысливая мир, человек решает для себя, что в жизни для него представляется важным, а что нет, что существенно, а что несущественно, без чего он может обой­тись, а без чего нет. Естественно, что разные люди (и разные куль­туры) определяют свой ценностный мир по-своему. Таким обра­зом, ценность не есть вещь, а есть отношение к вещи, явлению и т.п. В общем виде ценность можно определить и как нечто такое, без чего данная культура оказывается ущербной, эмоционально-дискомфортной. Применительно к культуре личности можно ска­зать, что ценность есть то, без чего существование этой личности полностью или частично теряет смысл: такой ценностью являют­ся, например, любимый человек для влюбленного, дети для ро­дителей, наука для ученого и т.д. Всякая система ценностей дина­мична и подвижна: она изменяется во времени с возрастом, сменой жизненных обстоятельств и т.п.

В человеческом сознании существует одновременно множество ценностей, поэтому мы говорим об их системе, так как они, как правило, не хаотично сосуществуют, а определенным образом упорядочены. Система ценностей обыкновенно представляет со­бой иерархию, в которой ценности располагаются по нарастаю­щей значимости. Есть уровень верховных, или абсолютных ценно­стей, при утрате которых существование культуры в данном виде абсолютно теряет смысл. Таких ценностей немного, а часто вер­ховная ценность вообще только одна. Ниже располагаются ценно­сти менее высокой значимости и т.д. Можно, например, предло­жить такую систему ценностей (расположенных по убывающей): семья, свобода, репутация, Бог, природа (разумеется, список не исчерпывающий). Эти же ценности можно расположить и в других иерархических последовательностях, например: свобода, репута­ция, семья, природа, Бог или Бог, репутация, семья, природа, свобода. Возможны, естественно, и другие варианты, и другой набор ценностей.

Иерархия ценностей в принципе достаточно динамична: на­пример, при лишении человека какой-то из низших ценностей она может занять место высшей. Допустим, когда человека лиша­ют свободы, тогда именно она становится высшей ценностью, хотя ранее она вполне могла не осознаваться как таковая.

Заметим, что здесь и далее мы будем иметь в виду лишь ценно­сти идеальные, духовные, а не материальные. Последние обеспе­чивают человеку физический комфорт (вода, пища, здоровье, наличие полового партнера, богатство, хорошие бытовые усло­вия и т.п.) и, таким образом, не имеют прямого отношения к культурологической проблематике: это ценности не культуры, а цивилизации или же природы. Культурный же комфорт обеспечи­вают ценности духовные. Однако это не означает, что духовные ценности всегда будут стоять выше материальных и определять культуру. В ряде эмоционально-ценностных систем все может об­стоять совсем наоборот: удовлетворение материальных потребно­стей будет вполне обеспечивать культурный комфорт, так как их достижение будет служить основанием для довольства собой и миром. Очень часто физический комфорт служит необходимой и достаточной предпосылкой комфорта душевного, но это нельзя считать универсальной закономерностью: человек может быть сча­стлив, даже испытывая тяжелые физические лишения, если его вдохновляет духовная система ценностей. Так, по мысли Маяков­ского, счастливы защитники революции: «Мы — голодные, мы — нищие, с Лениным в башке и с наганом в руке»; так, в поэме Твардовского «За далью — даль» поэт, когда он творит, «может быть больным и старым, усталым — счастлив все равно». И наобо­рот, полный материальный комфорт, без комфорта душевного, без примиренности с миром, Богом, самим собой еще далеко не обеспечивает счастья: примерами могут служить герои русской классической литературы, от Онегина и Печорина до чеховского Лопахина.

Ранее мы говорили и будем говорить в дальнейшем не просто о ценностных ориентациях, но об эмоционально-ценностных. Дело в том, что жизненные ценности — плод деятельности не только ума, но и сердца, и души, которая не менее деятельна, чем разум. Ценности эмоционально переживаются, их наличие обусловли­вает положительные эмоции радости, восторга, удовлетворения. И наоборот отсутствие, утрата ценностей, а иногда и просто сомнение в них стороннего человека вызывают эмоции отрицатель­ные — обиду, гнев, раздражение. Таким образом, именно ценно­стями обусловлено состояние эмоционального комфорта или дис­комфорта личности.

Каким образом ценности выполняют ориентирующую функ­цию? Человек живет в окружении различных вещей, явлений, идей и т.п. Все это представляет собой очень пестрый и внутренне противоречивый конгломерат, в котором человек вполне может запутаться и растеряться. Чтобы этого не случилось, личность и вырабатывает (или принимает готовую) систему ценностей, ко­торая и позволяет ориентироваться в мире, отличать важное от неважного, нужное от ненужного и т.п. При этом чем более проч­на и осознанна система эмоционально-ценностных ориентаций, тем стабильнее личностное самосознание, тем целенаправленнее жизнедеятельность человека. И наоборот, личности с неразвиты­ми эмоционально-ценностными ориентациями свойственны раз­бросанность, метания, искания и т.п.

Выше уже говорилось о том, что конкретных жизненных цен­ностей существует великое множество, которое, пожалуй, не под­дается даже простому перечислению. Но в то же время можно провести обобщение, типологизацию эмоционально-ценностных ориентаций. Эта возможность связана с тем, что в истории чело­вечества существует относительно небольшой набор универсаль­ных, типологических эмоционально-ценностных ориентаций. Поэтому в дальнейшем мы будем говорить об эмоционально-ценностных ориентациях, как об общих категориях культуры. При этом типы эмоционально-ценностных ориентаций оказываются инвариантными по отношению к конкретным ценностям. Пояс­ним это примером. Существует, скажем, такой тип эмоциональ­но-ценностной ориентации, как героика. Она существовала во все века и утверждала самые различные ценности — домашний очаг, родину, честь и достоинство, светлое будущее и т.п. Но независимо от того, на какие конкретные ценности была на­правлена эта эмоционально-ценностная ориентация, она в лю­бом случае оставалась героикой — в этом и заключается смысл понятия инвариантности.

Типы эмоционально-ценностных ориентаций связываются в некоторую систему, которую можно представить следующей ус­ловной схемой:  0 - эпичность(1) - трагизм(2) - героика(3) - романтика(4) -

- сентиментальность(5) -  ирония(6) – драматизм(1) - юмор(2) -

- инвектива(3) - сатира(4) - цинизм(5)   

 За позицию «0» здесь принимается состояние невыделенности личности из мира, а следовательно, отсутствие эмоционально-ценностной ориентации как таковой. Данное состояние примени­тельно к человеку и человечеству является, в сущности, теорети­ческой абстракцией: это до культурное бытие, на практике не реализующееся. Однако интересно, что модель именно такого со­стояния зафиксирована во множестве мифов о первой стадии тво­рения жизни и человека («золотой век» античной мифологии, Адам и Ева до грехопадения и т.д.). Подобного же рода состояние часто выступает как конечная цель развития человечества во многих уто­пиях: оно мыслится как полное снятие всех противоречий, дости­жение абсолютной гармонии мира и человека, когда отпадает необходимость в культурном ориентировании.

Все остальные эмоционально-ценностные ориентации, чье значение отлично от нулевого, так или иначе, миросозерцатель­но осваивают мир с точки зрения личности, то есть сознательно или бессознательно исходят из противостояния, конфликтности личности и мира. Типы эмоционально-ценностных ориентаций слу­жат, таким образом, наиболее глубинными модусами культуры, поэтому их можно также назвать культурными доминантами.

Позиции в приведенной выше схеме располагаются не про­извольно, а фиксируют важные с точки зрения системы связи и отношения. Отметим, во-первых, что эмоционально-ценностные ориентации располагаются парами, за исключением непарной иронии, о которой речь ниже. Принцип парности — один из важ­нейших и основополагающих в этой системе. Его реальный смысл в том, что эмоционально-ценностные ориентации в парах ком­пенсируют друг друга, создавая относительно устойчивую подси­стему, так как каждый, отдельно взятый тип не является само­достаточным: он односторонне определяет отношения личности и мира, почему и является ущербным, неполноценным. В случае декомпенсации, то есть отсутствии пары в доминанте той или иной культуры она становится нестабильной. Конкретную реали­зацию принципа парности мы увидим в дальнейшем.

Во-вторых, удаление позиций от точки «0» обозначает возрас­тание субъективности эмоционально-ценностных ориентаций (пе­ремещение внимания с мира на личность). Кроме того, чем даль­ше от точки «0», тем сильнее «поляризуются» составляющие пар, а следовательно, каждая из них становится сама по себе все более ущербной, требуя обязательной компенсации.

Собственно эмоционально-ценностные ориентации возникают на позиции «1» — это эпичность и драматизм. В отличие от нулевой точки данная пара — это уже выделенность личности из мира, подразумевающая определенное отношение к последнему. Но в то же время это отношение — глубокое и несомненное приятие мира и себя в нем, следование его законам, что и составляет сущность эпического мировидения. Однако это небездумное приятие безоб­лачного и гармонического мира: бытие сознается в его изначаль­ной и безусловной конфликтности (в чем и состоит суть драматиз­ма), но сама эта конфликтность принимается как необходимая и справедливая сторона мира, ибо конфликты возникают и разреша­ются, они обеспечивают само существование и развитие бытия. Эпико-драматическая мироориентация — это максимальное «до­верие к жизни» (А.И. Герцен), доверие к объективному миру во всей его реальной многосторонности и противоречивости.

Эпико-драматическая мироориентация часто находит яркое выражение в художественной литературе, например, в «Буре» Шекспира, «Илиаде» Гомера, стихотворении Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», «Войне и мире» Л.Толстого, «Трех сестрах» Чехова и др.

Отметим две главные особенности позиции 1. Во-первых, сращенность эпичности и драматизма здесь настолько велика, что можно говорить о единой эпико-драматической эмоционально-ценностной ориентации, поскольку ее «половины» не могут су­ществовать друг без друга, не теряя качественной определенно­сти: эпичность без осознания драматизма жизни вырождается либо в равнодушие (нередко наблюдаемое у очень старых людей, у йо­гов в состоянии нирваны и в других случаях), либо в бессмыслен­но-оптимистическую формулу Панглосса из повести Вольтера «Кандид»: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Восприятие же жизненного драматизма без примиряющего и оправдывающе­го эпического начала неизбежно превращает драматизм в трагизм.

Во-вторых, эпико-драматическая ориентация еще не содержит в себе оценочности и вообще не допускает ее. Здесь еще невоз­можны суждения типа «мир хорош» или «мир плох», «человек — герой» или «человек — подлец». Мир таков, каков он есть, и чело­век в мире принимается не потому, что он хорош, а потому, что он есть часть мира. Позиция 2 — трагизм и юмор. Сущность трагического неоднок­ратно определялась философами, эстетиками, литературоведами; акцент в этих определениях справедливо делался на неразреши­мости конфликта между двумя высшими ценностями, одинаково значимыми для личности и в то же время взаимоисключающими, несовместимыми. Личность, находящаяся в ситуации свободного выбора между такими ценностями, должна, так сказать, своими руками уничтожить одну из них, что, естественно, не может не создавать эмоционального дискомфорта, приводящего иной раз даже к самоубийству. Глубинная же культурная основа трагизма — изначально враждебная личности действительность и связанное с этим сознание бренности любых жизненных ценностей.

Категория юмора также неоднократно служила предметом ис­следования в эстетике, искусствоведении, реже — в философии. Юмор — одно из проявлений комического, а его своеобразие со­стоит в том, что он преодолевает объективные противоречия дей­ствительности, переводит их в комический план и уже в таком виде принимает их как неизбежную и, более того — необходимую часть жизни. Юмор — смех не злой, не гневный, а чаще всего радостный, выражающий освоение личностью всей полноты бы­тия. Юмор зачастую является показателем душевного здоровья человека или более широких культур. Эту сторону «смеховой куль­туры» наиболее подробно и глубоко исследовал М.М.Бахтин в книге «Творчество Ф.Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». Существенно для юмора и то, что его субъект видит комическое не только вне себя, но и в себе самом.

Способность юмора и трагизма взаимно компенсироваться оп­ределяется их эмоциональной полярностью. Чистый (некомпен­сированный) трагизм неумолимо ведет личность к отчаянию, деп­рессии, суициду (нечто подобное происходит и в более крупных культурных структурах — например, в императорской Японии конца второй мировой войны). Юмор уравновешивает эту эмоци­онально-ценностную ориентацию, и природу этой компенсации весьма точно выражает девиз Габровского фестиваля: «Мир вы­жил, потому что смеялся». Приведем здесь еще поэтическое суж­дение А.Т.Твардовского, что на войне (то есть в ситуации пре­дельного трагизма) «порой ... одной минутки не прожить без прибаутки, шутки самой немудрой». С другой стороны, память о трагизме бытия не дает юмору стать легковесным, «щенячьим» оптимизмом.

Однако юмор и трагизм уже не связаны так нерасторжимо, как эпичность и драматизм, и, вообще, начиная с позиции 2 каждая эмоционально-ценностная ориентация из пары может выступать самостоятельно, образуя декомпенсированные структуры. Для ка­чественного анализа различных культур это очень важно.

Существенная особенность позиции 2 состоит в том, что в ней уже возникает оценочное отношение, но совершенно особое — неоднозначное, обращаемое, амбивалентное. И юмор, и трагизм способны нести как положительное, так и отрицательное отно­шение к миру, а чаще совмещают в себе и то и другое. Эту двой­ственность оценки проще всего показать на литературных персонажах, таких, например, как Раскольников у Достоевского (тра­гический характер) или Швейк у Гашека (комический характер): они, безусловно, не подлежат однозначной оценке.

Начиная же с позиции 3 парные эмоционально-ценностные ориентации приобретают постоянный знак (+ или —) и «делят» между собой нагрузку: одна составляющая утверждает некоторые ценности, другая — отвергает ценности противоположные. Так, героика — это ориентация утверждающего характера, она направ­лена на изменение мира в соответствии с некоторым идеалом, который непременно осознается как возвышенный. Противоре­чия, которые в системе трагизма осознавались как неразреши­мые, героика разрешает при помощи активного действия, то есть делая решительный выбор в пользу одной из противоборствую­щих систем ценностей и без сожаления отвергая другую. Напри­мер, Тарас Бульба в одноименной повести Гоголя в ситуации сво­бодного выбора мгновенно и не колеблясь утверждает своими деяниями идеал запорожского «товарищества», даже если во имя него надо уничтожить противостоящие им несовместимые ценно­сти (чувство любви, привязанности к сыну и др.).

Парной героике эмоционально-ценностной ориентацией яв­ляется инвектива — отрицание, направленное на уничтожение противостоящей идеалу, а потому враждебной системы ценно­стей, шире — на уничтожение всякого врага. Инвектива как доминанта культуры особенно ясно обнаруживается в эпохи меж­национальных, религиозных и гражданских войн. Следует под­черкнуть, что серьезность отрицания, отсутствие в нем даже ми­нимальных комических элементов составляют сущность инвек­тивы и отличают ее от отрицания сатирического, о котором чуть ниже.

Характер компенсации героики и инвективы, думается, поня­тен из сказанного.

Позиция 4 — романтика и сатира. Почти со всех точек зрения она очень близка к предыдущей, а принципиальное отличие зак­лючается в том, что реальное действие здесь заменяется либо эмо­циональным порывом, либо действием символическим. Так, один из частных (и очень распространенных) случаев романтики — мечта о героическом, ориентация на героический идеал вне возможно­сти претворить его в действительность. Такого рода романтика свой­ственна, например, молодежи в «спокойные» периоды истории: юношам и девушкам часто кажется, что они «опоздали родить­ся», чтобы участвовать в революциях или войнах. Как пел В.Вы­соцкий о послевоенном времени: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки...» Однако сфера романтики шире этой тяги к героике; романтику вообще можно определить как стремление к возвышенному идеалу, не переходящее в реальное действие. Эта эмоционально-ценностная ориентация относит все ценности в область принципиально недостижимого. Ценности, зна­чимые для романтика, не живут в реальном мире. Поэтому, когда романтик пытается «реализоваться», он обращается к грезе, к фантазии — очень ярко эта особенность проявляется в литературе и искусстве. Более того, романтик весьма часто и не стремится к реализации своего идеала в действительности (понимая, может быть, подсознательно, что мечта о счастье выше и полнее самого счастья) и почти всегда недоволен, когда его идеалу как-то слу­чается воплотиться: хорошим примером может служить разочаро­вание молодых супругов в первые же месяцы (а то и много рань­ше) после свадьбы.

Сатира, основанная на комическом, также представляет собой по сравнению с инвективой действие символическое: вместо на­правленности на реальное уничтожение врага (как в инвективе) в сатире происходит его символическое «уничтожение смехом». «Вра­гом» же для сатиры как компенсатора романтики потенциально является реальность в целом (особенно социальная реальность) как нечто несоответствующее или противоположное идеалу. От­сюда и существование сатиры в паре именно с романтикой: эм­пирическая действительность идеально преодолевается в роман­тике, осознается как низменная по сравнению с идеалом, а значит, заслуживающая не столько серьезной ненависти (инвективы), сколько уничижительной насмешки. Смеются не над всяким вра­гом, но прежде всего над тем, над которым ощущают превосход­ство, хотя бы моральное.

В силу значительной близости рассмотренных выше двух пар (героика/инвектива и романтика/сатира) между ними часто про­исходят интенсивные взаимодействия: так, они легко меняются компенсаторами — героика сочетается с сатирой, а романтика — с инвективой. Первый случай можно наблюдать, например, в оте­чественном искусстве плаката времен Гражданской и Великой Отечественной войн («Окна РОСТа», карикатуры Кукрыниксов и т.п.), второй — в политическом искусстве многих представителей романтической и неоромантической школы (К.Ф.Рылеева, А.Ше­нье, М.Горького и др.). Возможно совмещение эмоционально-цен­ностных ориентаций одного знака, что также очень ярко прояв­ляется в художественных произведениях — так, в знаменитой светловской «Гренаде» героика выступает в теснейшей связи с романтикой; в рассказах А. Аверченко из сборника «Дюжина ножей в спину революции» сатира сочетается с инвективой.

 Позиция 5 — сентиментальность и цинизм. Сентиментальность в дословном переводе с французского значит чувствительность; она предполагает весьма развитую эмоциональную сферу в куль­туре как отдельной личности, так и более крупных образований. О сентиментальности как особой эмоционально-ценностной ори­ентации много говорили как деятели культуры (прежде всего пи­сатели, которые принадлежали к направлению сентиментализма — Ж.-Ж.Руссо, Л.Стерн, Н.М.Карамзин), так и искусствоведы, изучавшие это направление. Сентиментальность фактически пред­ставляет собой одно из первых проявлений гуманизма, но очень своеобразного. В отдельных случаях жизни почти каждому человеку случается проявлять сентиментальность — так, большинство нор­мальных людей не могут пройти равнодушно мимо страданий ребенка, беспомощного человека или даже животного, что и отра­жается, например, в литературе: «Муму» Тургенева, «Беспридан­ница» Островского, «Спать хочется» Чехова, «Девочка со спичка­ми» Андерсена и т.п.

Когда же сентиментальность становится доминантой культуры, ее значение несколько меняется. Центром этой эмоционально-ценностной ориентации становятся сам субъект, сама способность к сопереживанию, чувствительность как таковая. Сентиментальность как способность «жалеть» весьма часто совме­щает в себе субъект и объект (человек жалеет самого себя; это чув­ство, по-видимому, знакомо всем по детским годам). Но даже если сентиментальная жалость направлена на явления окружающего мира, в центре всегда остается реагирующая на него (умиляющая­ся, сострадающая) личность. При этом сочувствие другому в сен­тиментальности принципиально бездейственно, оно выступает сво­его рода психологическим заменителем реальной помощи (таково, например, художественно выраженное сочувствие крестьянину в творчестве А.Н.Радищева и Н.А. Некрасова). В своем крайнем пре­деле сентиментальность доходит до откровенного самолюбования, когда весь внешний мир целиком становится лишь поводом для эмоциональной рефлексии субъекта. В несколько заостренной фор­ме, но очень верно по существу такого рода сентиментальность показал Достоевский в романе «Бесы». О статье писателя Кармазинова там сказано так: «Он описывал гибель одного парохода... чему сам был свидетелем и видел, как спасали погибавших и вытаскива­ли утопленников. Вся статья эта была написана единственно с це­лью выставить самого себя. Так и читалось между строками: «Инте­ресуйтесь мною, смотрите, каков я был в эти минуты... Чего вы смотрите на эту утопленницу с мертвым ребенком в мертвых ру­ках? Смотрите лучше на меня, как я не выдержал этого зрелища и отвернулся»

 Цинизм как эмоционально-ценностная ориентация изучен го­раздо меньше, чем сентиментальность, романтика, сатира и др. Пожалуй, лишь в «Философском энциклопедическом словаре» (1989 г.) в соответствующей статье сделана попытка научного рас­смотрения этого явления. Цинизм предполагает абсолютную цен­ность собственного «я» (включая, разумеется, и все то в окружа­ющем мире, что дорого цинику, доставляет ему удовольствие, что он воспринимает как «продолжение себя»). В отношении же всего остального мира и особенно наглядно в отношении при­знанных в этом мире этических принципов наблюдается полное равнодушие. Великолепную общую формулу цинизма дает глав­ный герой «Записок из подполья» Достоевского: «Свету ли прова­литься или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне всегда чай пить».

Именно вследствие своего равнодушия цинизм, как это ни парадоксально, принимает мир почти эпически, поскольку мир нужен цинику как средство самореализации. Существеннейшим отличием от эпики, разумеется, остается то, что цинизм отрица­ет значимость любой ценности в мире, кроме своего собственно­го «я», а следовательно, его приятие мира есть в своей основе безразличие: цинику все равно, каков мир — добр, зол, справед­лив, низмен, возвышен и т.п. Может быть, для циника даже пред­почтительнее видеть мир населенным кретинами и негодяями: это добавляет ему чувство самоутверждения и даже превосходства над миром. В заостренной форме это явление иллюстрируется жизнен­ным кредо министра-администратора из пьесы Е.Шварца «Обык­новенное чудо»: «Ах, дорогая, а кто хорош? Весь мир таков, что стесняться нечего... Чего тут стесняться, когда мир создан совер­шенно не на мой вкус. Береза — тупица, дуб — осел. Речка — идиотка. Облака — кретины. Люди — мошенники. Все! Даже груд­ные младенцы только об одном мечтают, как бы пожрать и по­спать. Да ну его! Чего там в самом деле!»

Взаимная компенсация цинизма и сентиментальности в выс­шей степени естественна: это, по сути, две стороны одной меда­ли. Для циника сентиментальность — наиболее простой и, так сказать, наименее обременительный способ утвердить собствен­ную человечность. «О, дайте мне хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником!» — восклицает герой романа В.На­бокова «Лолита».

С другой стороны, для эмоционально-ценностной ориентации сентиментальности цинизм служит предохранительным клапаном, без которого личность буквально захлебнется в слезах. Иллюстри­руем это положение еще одной цитатой, на этот раз из романа М.А Булгакова «Мастер и Маргарита». Вот как изображается в нем реакция литераторов на известие о гибели Берлиоза «Да, погиб, погиб Но мы-то ведь живы! Да, взметнулась волна горя, но по­держалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и — сперва украдкой, а потом и в открытую — выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодные останемся? Да ведь мы-то живы!»

Цинизм и сентиментальность часто дают очень тесные и устой­чивые сращения, с трудом разделяемый сплав, примеров чему множество, как в реальной жизни, так и в литературе. Из после­дних назовем хотя бы таких персонажей, как Кармазинов в «Бе­сах» Достоевского (см. приведенный выше пример), Клим Самгин Горького, Тень из одноименной пьесы Е.Шварца.

Завершает систему ирония — не имеющая пары эмоциональ­но-ценностная ориентация. Она принципиально отличается от остальных позиций. Ирония, чья субъективная основа — скепти­цизм, направлена не на саму действительность, а на ее осмысление в той или иной эмоционально-ценностной ориентации. Поэтому она занимает исключительное место в системе. Она универсально про­тивопоставлена любой эмоционально-ценностной ориентации и всем вместе: ее скептическое отрицание не предполагает утверж­дения противоположного. «Ирония, — пишет Т.Манн, — есть пафос середины; она является интеллектуальной оговоркой, ко­торая резвится между контрастами и не спешит встать на чью-либо сторону и принять решение: ибо она полна предчувствия, что в больших вопросах, где дело идет о человеке, любое решение может оказаться преждевременным и несостоятельным и что не решение является целью, а гармония, которая, поскольку дело идет о вечных противоречиях, быть может, лежит где-то в вечно­сти, но которую уже несет в себе шаловливая оговорка по имени ирония».

Из сказанного понятно, почему ирония является единствен­ной непарной эмоционально-ценностной ориентацией в системе; очевидно и ее особое положение в ней. Ирония, взаимодействуя с любой эмоционально-ценностной ориентацией, противостоит как оппонент-скептик любой точке зрения на мир. Будучи противо­поставленной всякой догматичности и не приемля никаких абсо­лютистских мировоззренческих постулатов, ирония на позициях 2-5 может выполнять функцию универсального компенсатора. При этом часто возникают продуктивные и весьма устойчивые систе­мы. Лучше всего они иллюстрируются примерами из художествен­ной литературы. Так, в творчестве Стерна ирония служит компен­сатором сентиментальности, у позднего Чехова — компенсато­ром романтики, у Саши Черного — компенсатором сатиры, у Камю — компенсатором героики и т.п.

Другая функция иронии — разрушать, разлагать эмоциональ­но-ценностные ориентации, оказавшиеся явно несостоятельны­ми перед лицом реальности и переставшие выполнять свою ос­новную функцию — ориентировать личность в мире. Примером может служить авторская ирония в «Обыкновенной истории» Гон­чарова, направленная равно на романтику и цинизм (позиции Адуева-младшего и Адуева-старшего); ирония Пушкина по отно­шению к эмоционально-ценностным ориентациям Ленского, Онегина и др.

Надо сказать, что в принципе ирония разрушает не только ложную, но и любую эмоционально-ценностную ориентацию, выбивая у нее из-под ног почву скепсисом и бесконечным реля­тивизмом по отношению к любой конкретной ценности. Это — ее естественный предел: здесь ирония начинает отрицать любое от­ношение к ценностям, саму возможность ценности и ценностно­го ориентирования. Все становится «все равно». Стирается грань между «идеалом Содома и идеалом Мадонны», говоря словами Достоевского.

Очень точно описал эту «болезнь» А.Блок в статье, которая так и называется «Ирония»: «Болезнь эта — сродни душевным неду­гам и может быть названа «иронией». Ее проявления — приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, — кончается — буйством и кощунством.

Я знаю людей, которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста. Человек хохочет — и не знаешь, выпьет ли он сейчас, расставшись со мною, уксусной эссенции, увижу ли его еще раз? Кричите им в уши, трясите их за плечи, называйте им доро­гое имя, — ничто не поможет. Перед лицом проклятой иронии — все равно для них: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба».

Здесь, как мы видим, субъект культуры выходит в дурную бес­конечность отрицания, где личность обречена на разложение из­нутри. Классические типы таких абсолютных ироников созданы Достоевским в образах Свидригайлова («Преступление и наказа­ние») и Ставрогина («Бесы»).

Однако для иронии возможен и иной путь: обращаясь на самое себя, она осознает собственную недостаточность как уни­версальной позиции и обращается в инструмент освоения реальности, возвращаясь в мир ценностей ради поисков абсолюта — та­ков, вероятно, путь, например, лермонтовского Печорина.

В заключение еще раз вернемся к принципу компенсации. На­помним, что компенсация необходима для того, чтобы культура обладала стабильностью. Два типа компенсации уже были рассмот­рены: «правильная» компенсация, когда сочетаются эмоциональ­но-ценностные ориентации, расположенные на одной позиции; и компенсация при помощи иронии. Возможны также «неправиль­ные» компенсации, когда утверждающая и отрицающая эмоцио­нально-ценностные ориентации расположены на разных позициях (такая возможность возникает, как правило, на позициях 3—5, реже на позиции 2 и никогда на позиции 1). В одних случаях такие струк­туры достаточно устойчивы (рассмотренные выше компенсации «романтика — инвектива» и «героика — сатира»), в других — край­не нестабильны (например, сочетание героики и цинизма у Раскольникова из «Преступления и наказания» Достоевского, роман­тики и цинизма у горьковского Сатина в пьесе «На дне» и др.).

Возможно также и существование эмоционально-ценностной ориентации вообще без компенсатора (романтика Э.Багрицкого, например, или трагизм Отелло в одноименной трагедии Шекспи­ра). Это, как правило, приводит к очень неустойчивым структурам, иногда ведет личность к самоубийству, а культуру в целом — к вырождению (что, впрочем, тоже можно рассматривать как част­ный случай самоубийства), например, поздняя римская культура, основанная в основном на цинизме без соответствующей компен­сации. В принципе каждая позиция, в которой наблюдается правиль­ная компенсация, обеспечивает минимальную устойчивость куль­туры. Однако правомерен вопрос: какая позиция все-таки наибо­лее устойчива с точки зрения культурологи? Ответ на него зависит, прежде всего, от степени адекватности освоения мира на той или иной позиции и от меры ее пластичности. Исходя из этих крите­риев, можно сказать, что наибольшей устойчивостью отличается позиция 1. В самом деле, эпико-драматическая эмоционально-цен­ностная ориентация, во-первых, наиболее адекватно отражает мир, так как осваивает наиболее общие из присущих ему законов, а во-вторых, при необходимости, вызванной теми или иными собы­тиями, может свободно переходить на другие позиции. Так, на­пример, А.Т.Твардовскому, если брать его творчество в целом, была присуща несомненная эпико-драматическая ориентация. Однако, осваивая те или иные жизненные явления, он обнару­живал в своем творчестве и трагизм, и юмор, и героику, и сатиру. Сходную картину мы наблюдаем, например, в творчестве Пушкина, Л.Толстого, Чехова и др. Способность эпико-драматической ориентации переходить на иные позиции повышает степень ее устойчивости потому, что каждый раз достигается максимальная степень адекватности в реакции на изменяющуюся действитель­ность. Эта способность вытекает из сущности данной позиции и является уникальной — другие ориентации гораздо менее плас­тичны, а то и вовсе «не умеют» перестраиваться в соответствии с изменяющейся обстановкой.

Второй по устойчивости является, как это ни странно на пер­вый взгляд, позиция 5 — сентиментальность и цинизм. Она, как правило, абсолютно непластична, но по-своему почти абсолютно же адекватна по отношению к миру, так как к любой ситуации подходит с точки зрения личной выгоды и умеет ее извлечь из самых, казалось бы, неблагоприятных обстоятельств. Именно о сентиментальном цинике сложена русская пословица «Кому вой­на, а кому мать родна». Впрочем, безусловной и надежной устой­чивости эта позиции не обеспечивает, потому что над сентимен­тальным циником всегда в большей или меньшей степени висит угроза потерять вследствие неблагоприятных обстоятельств что-то «свое», а это для него всегда болезненно. Так, Петр Степанович Верховенский в «Бесах» Достоевского весьма комфортно чувству­ет себя почти в любой ситуации, но вот когда Ставрогин, на ко­тором основываются все его надежды, отказывается ему помо­гать, Верховенский глубоко несчастен, он на грани истерики.

Позиция 2 — трагизм и юмор — довольно устойчива, что по­нятно из предыдущего, но лишь при очень строгой компенсации, так как преобладание трагизма создает сильный эмоциональный дискомфорт как общий тон жизни, а декомпенсированный или недостаточно компенсированный юмор способен подводить че­ловека в серьезных ситуациях, требующих иной адекватной реак­ции. Примером первого типа может служить лермонтовский Пе­чорин, примером второго — Иван Петрович Туркин из чеховского рассказа «Ионыч»: у него на глазах рушится жизнь его дочери, он это видит, но отреагировать может только шуточками, так как за всю жизнь не научился ничему другому.

А вот на позициях 3 и 4 даже идеальная компенсация не может обеспечить устойчивости. Во-первых, эти эмоционально-ценно­стные ориентации, как правило, непластичны (возможен лишь переход с позиции 3 на позицию 4 и обратно), а во-вторых, по самой своей природе неадекватны миру, так как не осваивают его во всей полноте. Кроме того, на этих позициях степень субъектив­ности достаточно велика, поэтому и романтика, и героика, и их естественные компенсаторы — инвектива и сатира видят действительность чрезвычайно однобоко, а вернее, видят прежде всего себя, а не реальность, но, однако, не в той крайней степени, как сентиментальный циник. Поэтому культуры, построенные на по­зициях 3 и 4, адекватны лишь в немногих, исключительных слу­чаях, а с изменением жизненной ситуации, как правило, не справ­ляются. Так, пушкинский Ленский, который «сердцем милый был невежда», глядя на действительность сквозь призму романтики и героики (а также, разумеется, и дополняющей инвективы), об­рек себя на смерть лишь потому, что совершенно не способен был адекватно воспринимать реальность; так, шолоховский Ма­кар Нагульнов, в чистейшем виде олицетворяющий союз героики и инвективы, был на месте только в боях гражданской войны, а к новым условиям жизни так и не сумел приспособиться, что по­влекло за собой самое страшное для него событие — исключение из партии. Примеров такого рода можно привести еще немало, как из литературы, так и из жизни.

Система конкретных ценностей и тип эмоционально-ценност­ной ориентации — первое, что необходимо установить при ана­лизе той или иной культуры.

Список используемой литературы:

Арнольдов А. И. Введение в культурологию. — М., 2003.

Введение в культурологию. — М., 2004.

Гуревич П.С. Культурология. — М., 2002.

Культурология. История и теория культуры. — М., 2005.

Соколов Э.В. Культурология. — М., 2003.