Трагедия Григория Мелехова в романе "Тихий Дон"

План

Вступление

Создание романа «Тихий Дон»

Трагедия Григория Мелехова в романе «Тихий Дон»

Вывод

Список использованной литературы

Вступление

Михаил Александрович Шолохов родился на хуторе Кружилине Вешенской станицы (Ростовская область), в крестьянской семье. Он учился в гимназии; в 15 лет был делопроизводителем станичного революционного комитета.

В автобиографии писатель вспоминал о своих юных годах: «Во время гражданской войны был на Дону. С 1920 г. Служил и мыкался по Донской земле. Долго был продработником. Гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 г., и банды гонялись за нами. Все шло как положено. Приходилось бывать в разных переплетах».

В юности Шолохов сочинял пьесы, помогал ставить их на школьной сцене. Уже в 1923 г. В газетах и журналах появляются его первые рассказы, которые в 1926 г. Были объединены в сборники «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». В 1925 г. Шолохов начинает писать роман «Тихий Дон», принесший ему мировую известность. Это – широкое полотно, охватывающее десятилетие русской жизни 1912 – 922 гг., в котором Шолохов поднялся до обобщений, позволивших читателю увидеть мир на переломе двух эпох. Первый том «Тихого Дона» вышел в 1928 г., последний (4-й) – в начале 1940 г.

В 1932 – 1960 гг. Шолоховым написан роман «Поднятая целина», повествующий о периоде коллективизации в деревне.

Во время Великой Отечественной войны он пишет очерки и рассказы о подвигах советского народа.

В 1943 г. Шолохов приступает к созданию романа «Они сражались за Родину». Отдельные его главы печатаются в «Правде» и во фронтовой прессе. Роман остался незавершенным.

После войны Шолохов, развивая опыт отечественной ботальной классики пишет рассказ «Судьба человека» (1956), признанный образцом малого эпоса.

Создание романа «Тихий Дон»

 

В 1925 Шолохов начал было произведение о казаках в 1917, во время Корниловского мятежа, под названием «Тихий Дон» (а не «Донщина», согласно легенде). Однако этот замысел был оставлен, но уже через год писатель заново берется за «Тихий Дон», широко разворачивая картины довоенной жизни казачества и событий Первой мировой войны. Две первых книги романа-эпопеи выходят в 1928 в журнале «Октябрь». Почти сразу возникают сомнения в их авторстве, слишком больших знаний и опыта требовало произведение такого масштаба. Шолохов привозит в Москву на экспертизу рукописи (в 1990-е гг. московский журналист Л. Е. Колодный дал их описание, правда, не собственно научное, и комментарии к ним). Молодой писатель был полон энергии, обладал феноменальной памятью, много читал (в 1920-е гг. были доступны даже воспоминания белых генералов), расспрашивал казаков в донских хуторах о «германской» и гражданской войнах, а быт и нравы родного Дона знал, как никто. Это прямо или косвенно помогло Шолохову продолжить работу над «Тихим Доном», выход третьей книги (шестой части) которой был задержан из-за достаточно сочувственного изображения участников антибольшевистского Верхнедонского восстания 1919. Шолохов обратился к Горькому и с его помощью добился от Сталина разрешения на публикацию этой книги без купюр (1932), а в 1934 в основном завершил четвертую, последнюю, но стал заново ее переписывать, вероятно, не без ужесточившегося идеологического давления. В двух последних книгах «Тихого Дона» (седьмая часть четвертой книги вышла в свет в 1937-1938, восьмая — в 1940) появилось множество публицистических, нередко дидактических, однозначно пробольшевистских деклараций, сплошь и рядом противоречащих сюжету и образному строю романа-эпопеи. Но это не добавляет аргументов теории «двух авторов» или «автора» и «соавтора», выработанную скептиками, бесповоротно не верящими в авторство Шолохова (среди них А. И. Солженицын, И. Б. Томашевская). По всей видимости, Шолохов сам был своим «соавтором», сохраняя в основном художественный мир, созданный им в начале 1930-х гг., и пристегивая чисто внешним способом идеологическую направленность. В 1935 уже упоминавшаяся Левицкая восхищалась Шолоховым, находя, что он превратился «из «сомневающегося», шатающегося — в твердого коммуниста, знающего, куда идет, ясно видящего и цель, и средства достичь ее». Несомненно, писатель убеждал себя в этом и, хотя в 1938 чуть не пал жертвой ложного политического обвинения, нашел в себе мужество закончить «Тихий Дон» полным жизненным крахом своего любимого героя Григория Мелехова, раздавленного колесом жестокой истории.

 

Трагедия Григория Мелехова в романе «Тихий Дон»

Большое искусство создавалось и создается как отклик на самые важные вопросы 20 века, его увлекают те проблемы, которые касаются миллионов людей, заставляют их задумываться, оценивать прошлое, анализировать настоящее и строить планы на будущее.

Творческая плодотворность социалистического реализма с небывалой силой проявилась в эпопее М. А. Шолохова «Тихий Дон», в судьбе и характере его главного героя Григория Мелехова. Художественная реализация замысла романа связана с судьбой человека, поставленного перед лицом своего времени с его закономерностями и противоречиями, накладывающими определённую печать на общественно-политическую и нравственную жизнь эпохи. Судьба Григория Мелехова, его характер и духовный мир поставлены в прямую связь с главными вопросами революционной действительности.

Выбор Шолоховым героя в «Тихом доне» был мотивирован многими причинами, обстоятельствами, среди которых, разумеется, надо учитывать и то, что донское казачество биографически было близким писателю. Однако надо иметь в виду и другие мотивы, определившие этот выбор: в свойствах характера Григория Мелехова, в закономерностях его становления художник увидел возможность рельефного раскрытия процессов, которые порождала революция в миллионах конкретных форм и разновидностей, в мощном движении крестьянских масс к новым историческим рубежам. Его индивидуальность выбрала многое от исторического, социального и нравственного опыта широких масс, их разум и предрассудки, социальный реализм и иллюзии, их силу и слабости.

Нелегко сложилась жизнь Григория Мелехова, трагически завершается его путь в «Тихом Доне». Кто же он? Жертва ли заблуждений, испытавшая всю тяжесть исторического возмездия, или индивидуалист, порвавший с народом, ставший жалким отщепенцем? В критической литературе о Шолохове в настоящее время определились две точки зрения на Григория Мелехова, которые приблизительно сводятся к следующему:

Трагедия Григория Мелехова есть трагедия человека, оторвавшегося от народа, ставшего отщепенцем. Этот взгляд наиболее резко выражен в работе Л. Якименко «Творчество М. А. Шолохова»:

«…Трагедия Григория Мелехова, в конечном счёте – именно в отрыве от революционного народа, утверждающего в жизни высокие идеалы нового общества. Разрыв Григория Мелехова с трудовым казачеством и отщепенство явились следствием непреодоленных колебаний, анархического отрицания новой действительности. Отщепенство его становится трагическим, поскольку этот запутавшийся человек из народа пошёл против самого себя, против миллионов таких же тружеников, как и он сам.

Трагедия Григория Мелехова есть трагедия исторического заблуждения. Данная точка зрения, восходя ещё к статье Б. Емельянова «О «Тихом Доне» и его критиках», появившейся в 1940 году, впоследствии наиболее остро и последовательно проводилась А. Бритиковым и Н. Маслинным. Н. Маслин в своей книге «Роман Шолохова», в частности, писал:

«Диалектическое решение вопроса об историческом заблуждении и отщепенстве Григория не может ограничиваться формулой: с одной стороны (а начале «донской Вандеи»), историческая ошибка, с другой (в финале романа) – отщепенство…» И продолжал: «…Не с одной стороны историческая ошибка, а с другой отщепенство, а со всех сторон, при любом переплетении общего и личного в герое, для всех этапов его жизненного пути, до финала включительно, его трагедия есть трагедия заблуждения».

Казалось бы, сочетание двух упомянутых концепций трагедии Григория Мелехова, прочно утвердившихся в критике, способно преодолеть односторонность трактовки, ибо действительно его судьба была связана с Верхне-Донским контрреволюционным мятежом, являющимся фактом исторического заблуждения казачества в годы гражданской войны, а в конце романа он порвал всякие связи с народом, стал отщепенцем.

Однако характер Григория Мелехова, его трагическая судьба по-прежнему остаются загадочными, ибо ни одна из существующих концепций не охватывает образ его в целостности.

Одни исследователи оценивают Григория Мелехова как человека лично положительного, но сыгравшего исторически отрицательную роль; другие видят в нём характер, в котором причудливо сочетается и положительное и отрицательное; третьи полагают, что Григорий Мелехов – положительный характер, судьба которого сложилась трагически. М. Маслин, например, писал: «творческая смелость М. Шолохова в том и состояла, что он выдвинул на авансцену человека с яркими положительными качествами, но сыгравшего исторически отрицательную роль».

Чем объяснить подобную разноречивость оценок? Когда задумываешься над этим вопросом, то невольно на память приходит одно шутливое наблюдение А. П. Чехова: «У Ноя было три сына: Сим, Хам, и, кажется, Афет. Хам заметил только, что отец его пьяница, и совершенно упустил из виду, что Ной гениален, что он построил ковчег и спас мир. Пишущие не должны подражать Хаму».

При анализе «Тихого Дона» часто упускали из виду, что Григорий Мелехов – не реальное лицо, а художественный образ, создание творческой фантазии, с которым непосредственно связаны определенные идейные, философские, нравственно-эстетические намерения писателя. Конечно, нельзя забывать об относительной самостоятельности образа героя, но надо помнить и о том, что это все же и объективированная мысль автора, материализованная идея, претворенная в образной системе произведения.

Григорию Мелехову исполнилось всего лишь восемнадцать лет, когда мы впервые встретились с ним. Уже портретная характеристика, соотнесенная с только что поведанной историей их предка Прокофия, создает впечатление о человеке ярком, по-юношески порывистом и неукротимом: «…А младший, Григорий, в отца попер: на полголовы выше Петра, хоть на шесть лет моложе, такой же, как у бати, вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, звероватое».

Заботы еще не бросили тени на его лицо. Он смотрит на мир доверчиво, его сердце открыто впечатлениям бытия. Писатель ищет все новые поводы, чтобы передать красоту юношеской непосредственности, прелесть естественно прекрасного человека. Рано утром пробуждается мелеховский курень, и Григорий вновь попадает в поле зрения автора:

«На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепестки отцветавшей в палисаднике вишни. Григорий спал ничком, кинув наотмашь руку».

Рисуется ли писатель картину косьбы, он не забывал обратить внимание на грацию его сильного тела, заметить, как остра и прекрасна его отзывчивость на очарование природы; идет ли речь о скачках, непременно отмечается, что Гришка взял первый приз; даже мимолетное упоминание в разговоре о лучших на хуторе песельниках («Эх, Гришка ваш дишканит! Потянет, чисто нитка серебряная, не голос») – многозначительно. Избытком сил, обаянием натуры богатой, эмоциально яркой и порывистой веет от образа Григория Мелехова. Художник часто избирает восприятие персонажа в качестве того «магического кристалла», через который открывается красота донской природы. Чист и незамутнен этот кристалл его души. Глазам отринувшего сон Григория открывается:

«По Дону наискось – волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном – туман, а вверху звездное просо. Конь позади сторожко переставляет ноги». Жизнь еще не потревожила Григория. Первым серьёзным испытанием стала его любовь к Аксинье. Пусть ещё спервоначала увлечение Григория и лишено глубины, пусть в нем больше молодой порывистости, нежели поэтической одухотворенности, однако писатель приоткрыл нам сердце, способное к сильным чувствам, страстным порывам.

Шолохов любуется неистовой силой страсти, охватившей Григория и Аксинью:

«Так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встречах почему-то стыдились люди смотреть».

И то, что неизбежным оказалось их столкновение с косной и жестокой силой патриархальности, служит утверждению человечности их любви, сумевшей стряхнуть с себя оковы предрассудков и выступить в своей естественной красоте. Шолохов, поэтизируя прекрасное в нравственном облике Григория и Аксиньи, не прибегал к идеализации: истинная красота не боится соприкосновений с грубой повседневностью, прорывается сквозь коросту предрассудков. Женитьба вносит новое осложнение в нравственную биографию Григория. Однако это не разрушает цельности его образа. Хотя жестоким и грубым был удар, нанесенный им Аксинье, хотя нескрываемое осуждение звучит в авторских словах: «На вызревшее в золотом цветенье чувство наступил Гришка тяжелым сыромятным чириком. Испепелил, испоганил – и всё», мы все же помним его же простодушное признание в ответ на ревнивую реплику Аксиньи о красоте его невесты: «Мне её красоту за голенище не класть. Я бы на тебе женился».

Григорий, познавший счастье настоящей любви, чувствует себя пленником в мире патриархальных отношений. Пройдет всего лишь несколько месяцев, и Григорий среди степного безмолвия с грубоватым прямодушием скажет Наталье:

«Не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся. Не хотел гуторить про это, да нет, видно, так не прожить…»

Было бы опрометчиво осуждать Григория. Он не мог лгать ни в мыслях, ни в чувствах.

Писатель зорко следит, чтобы нравственный потенциал характера, его сокровенная сущность постоянно напоминали о себе, просвечивая сквозь грубоватую непосредственность простого человека. Сперва привычно резкими были слова Григория на стоны Аксиньи, терзающейся в родовых муках: «Брешешь, дура…» - но через мгновение прорвалось иное, то, что скрывалось в недрах его человеческой натуры: «Аксютка, горлинка моя!...».

В первых частях «Тихого Дона» дается как бы экспозиция образа, прочерчиваются контуры характера, намечаются те природные основы, которым еще предстоит развиться, обрести более четкие формы. Для Шолохова Григорий Мелехов не является олицетворением идеала отвлеченной человечности. Его характер воплощает те ценности, которые таятся в нравственном опыте и понятиях народа. Его живая восприимчивость и способность энергичного отклика на впечатления окружающего мира поставлены в непосредственную связь с деятельным началом в народном характере и мировоззрении. Не случайно так силен и действен фольклорный элемент в повествовании о Григории. Свет народнопоэтической традиции придает его образу, интонации повествования о нем особый колорит.

Григорий глубоко и органично воспринял народные понятия о чести и достоинстве, благородстве и великодушии. Кодекс рыцарской чести, предписывающий быть смелым и отважным в бою, великодушным к побежденному врагу, вошел в его сознание и сердце как священная заповедь и слился с природными свойствами его открытой, благородной, порывистой и правдивой натуры. В характере Григория повторилось многое, что было свойственно людям его среды, но формы проявления этих качеств носили у него резко индивидуальный характер. Однако острота индивидуального проявления лишь резче обозначала то, что связывало героя с его средой, с историческим бытием и миросозерцанием народа. То, что было растворено в массе и пребывало как возможность, не всегда получающая стимулы и находящая обстоятельства для своего проявления, составляло сущность его индивидуальности, получало глубокое выражение. В этом смысле его характер удивительно нормативен, несмотря на его подчеркнутое своеобразие, соотнесен с народом, несмотря на его неповторимую индивидуальность.

Находясь на военной службе, Григорий ревнивее других оберегал свое человеческое достоинство. Когда привыкший к мордобою вахмистр поднял на него руку, «Григорий оторвал от сруба голову, - ежели когда ты вдаришь меня – все одно убью! Понял?». Григорий бурно протестует, сталкиваясь с фактами произвола, глумления над человеком. Вспомним его порыв при виде надругательства над горничной Франей.

Каким глубоким был его нравственный протест против кровавой бессмысленности войны! Есть нечто знаменательное в том, что Шолохов, рисуя эпизоды первого боевого крещения героя, анализируя состояние его души, смятой и подавленной ужасами бойни, не пожелал уклониться от прямых перекличек с аналогичными эпизодами и мотивами романа «На западном фронте без перемен» Ремарка.

Григорий Мелехов мучительно переживает первую кровь, пролитую им на фронте. Петро едва узнал брата: так разительны были перемены, происшедшие в нем: «Голос у него жалующийся, надтреснутый, и борозда (ее только что, с чувством внутреннего страха, заметил Петро) темнела, стекая наискось через лоб, незнакомая, пугающая какой-то переменой, отчужденностью». Сам Григорий жалуется брату: «Меня совесть убивает. Я под Люшневым заколол одного пикой. Сгоряча… Иначе нельзя было… А зачем я энтого срубил?».

Процессы политического пробуждения масс своеобразно преломились и в духовной эволюции Григория Мелехова. Вернувшись на Дон, он оказался в рядах Красной гвардии. Семена большой правды, посеянные Гаранжой, не заглохли. Шолохов замечает: «Про Григория мало говорили, - не хотели говорить, зная что разбились у него с хуторными пути, а сойдутся ли вновь – не видно».

Революция проложила рубеж в жизни народа, провела черту, размежевавшую людей. Многие выбирали свой путь, подчиняясь стихийному порыву, игре случайных обстоятельств. Примечательна в этом отношении эпизодическая фигура конокрада Максимки Грязнова, привлеченного к большевикам «новизною наступивших смутных времен и возможностям привольно пожить».

Шолохов подчеркивает, что Григорием в эти дни управляли серьезные намерения и глубокие побуждения. Своеобразным экспозиционным предварением судьбы героя явились два эпизода: встречи с Извариным и Подтелковым. Именно автономист Изварин и большевик Подтелков стоят в преддверии эпического повествования о трагической судьбе Григория Мелехова. Разве мог Григорий со своей стихийной революционностью противостоять Изварину, изощренный ум и яркая речь которого действовали обезоруживающе.

« - Я говорю… - глухо бурчал Григорий, - что ничего я не понимаю…Мне трудно в этом разобраться…Блукаю я, как в метель в степи…

- Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не только заставит, но и силком толкнет тебя на какую-нибудь сторону».

Впервые вступает в повествование тема идейного и жизненного распутья. Спустя всего лишь несколько дней произошла его встреча с Подтелковым, а Григорий в споре с ним, по существу, повторил изваринские мысли о самостийности Дона. Не вняв суровым и простым словам большевика, он «мучительно старался разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить». Примечательно, что горькое признание Григория в разговоре с Извариным («Блукаю я, как в метель в степи») получает свое развитие и обобщение в пейзажном мотиве ветра как символа стихийных начал, завершающем главу:

«От городского сада, прибитые дождем, шершавые катились листья, и, налетая с Украины, с Луганска, гайдамачил над станицей час от часу крепчавший ветер».

Изварин чутко уловил смятение Григория и сурово предупредил его. Но хитроумный автономист был не в силах понять главного, когда заподозрил Григория, оставшегося у красных, в карьеризме, сравнив его с авантюристом Голубовым. Шолохов в этот момент не забывает подчеркнуть нравственное бескорыстие героя. В ответ на ироническую реплику Изварина, искренне ли Григорий принял «красную веру» или же, как Голубов, делает ставку на популярность среди казаков, Григорий произносит: «Мне популярность не нужна. Сам ищу выхода».

Когда на Дону появились красные части и белогвардейская пропаганда посеяла слухи о чинимых ими насилиях, казаки встали на защиту своих куреней, влились в белогвардейское течение. Григорий тоже оказался в рядах Донской повстанческой армии. Однако давнишняя неприязнь к офицерам и усталость казаков скоро подорвали его боевой дух. Казаки покинули позиции, и красная Армия снова вошла на территорию Дона. Григорий одним из первых покинул свою часть и появился в Татарском. Когда вспыхнул Вешенский контрреволюционный мятеж, Григорий, увлеченный автономистскими идеями, оказался в центре событий. Он шел той же дорогой, на которую соскользнули тысячи казаков, ослепленных вражеской пропагандой. Даже контур внешней судьбы Григория Мелехова во время Вешенского восстания своеобразно отражает приливы и отливы в настроениях казачьих масс. Если в разгар мятежа, когда утопия «казачьего царства» казалась реально достижимой, Григорий был душою и одним из руководителей повстанцев, то после соединения с белой армией, с которой их сосватала «нелегкая судьба», он уже не играет прежней роли, сдает дивизию и мечтает «выйти из игры», отсидеться в тылу. Разгром объединенной армии кадетов и повстанцев завершает важнейший период биографии героя. Новороссийск становится памятной вехой на его пути.

Но Шолохову важнее было показать, что не только внешняя судьба Григория совпадает с судьбами казачества в дни восстания, но и его мысли, настроения удивительно созвучны тем мысля и настроениям, которыми были охвачены казаки. Писатель последовательно передает эту «синхронность» настроений героя и массы: то, что смутно нарождалось в казачестве, уже успело резко обозначиться в герое, или, наоборот, едва намечающиеся настроения Григория с видимой рельефностью проявляются в казацкой массе. Прием взаимного зеркального отражения получает широкое применение, и его эффективность усиливается по мере нарастания событий, связанных с Вешенским восстанием. Каждая мысль, движение чувств Григория обязательно получают своеобразный отзвук у казаков: то, что волновало и томило Григория, заставляло его страдать и радоваться, надеяться и впадать в уныние, - переживали и казаки. Григорий не является эгоистом, сосредоточенным лишь на собственном «я». Он индивидуален, но не идивидуалист.

Как будто и нехотя Григорий Мелехов втянулся в борьбу с красными, но постепенно к нему пришло ожесточение. Однако этими же настроениями были охвачены и казаки, которые тоже, поддавшись ожесточению, все реже брали в плен, все чаще занимались грабежами. Мысль об идеологической и нравственной общности Григория Мелехова с казацкой массой получает свое художественное претворение в композиционном строе, в логике развития сюжета. В 21-й главе третьей книги повествуется об усилившихся метаниях Григория, о вспыхнувшей неприязни к Советской власти. Неизбежным оказалось его столкновение с Котляровым и мишкой Кошевым, которым он в запальчивости высказал свое заветное: «Казакам эта власть, окромя разору, ничего не дает!».

А следующая глава начинается с упоминания о том, что Котляров, председатель ревкома, «с каждым днем все больше ощущал невидимую сцену, разделявшую его с хутором».

Когда вспыхнуло Верхне-Донское восстание, Григорий Мелехов, по существу, был во власти тех же настроений, которые развязали язык Алешке Шамилю на памятном собрании, толкнули Аникушку и Христоню в ряды повстанцев. Шолохов рисует картину все нарастающего размаха событий, которые, как огонь во время пожара, перекидывались от хутора к хутору.

Григорий Мелехов с удивительной полнотой отражает малейшие колебания, по существу, определяют строй мыслей и чувств героя, линию его поведения. Он чутко улавливает настроение казаков, и казаки тоже платят ему доверием. Еще в начале восстания на совете командиров решали вопрос о том, развивать ли наступление или вести оборонительную войну у своих куреней. Казаки не желали уходить от своих станиц и хуторов: «От своих плетней не пойдем! – восклицает один из сотенных, и когда настал черед командира, «Григорий, выждав тишины, положил на весы спора решающее слово:

- Фронт будем держать тут! Станет с нами Краснокутская – будем и ее оборонять! Идтить некуда».

Недаром именно Григорию казаки готовы вверить свою судьбу, когда все явственней стала обозначаться неизбежность соединения с кадетами. Настроение казаков, действиями которых управляли стихийные чувства неприязни к старому и недоверия к новому, в пьяном откровении высказал Харлампий Ермаков:

«Мелехов! Жизнь свою положу к твоим ножкам, не дай нас в трату! Казаки волнуются. Веди нас в Вешки, - все побьем и пустим в дым! Илюшку Кудинова, полковника – всех уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай биться и с красными и с кадетами! Вот чего хочу!».

Недоумение и горькую досаду оставила у казаков первая встреча с разъездом белого генерала Секретева:

« - Вот и соединились, братушки…» - горестно вздохнул невзрачный казачишка в зипуне.

«Другой с живостью добавил:

- А хрен редьки не слаже! – и смачно выругался».

В следующей главе та же картина соединения повстанцев с белыми дается через восприятие Григория:

«Будто в плен сдаются!» - с тревогой и неосознанной тоской подумал Григорий, глядя, как медленно, как бы нехотя, спускается колонна в суходол, а навстречу ей прямо по зеленям на рысях едет конная группа секретевцев»

Когда Григорий, отстраненный от командования дивизией, прощается с казаками, они, высказывая ему преданность, по существу, выражают настроения неприятия власти генералов, демократического недоверия к барину, которые томили и его. И впервые возобладало в Григории желание уклониться от борьбы, отойти в сторону. Он не может служить делу, которое ему чуждо:

« - Жалкуем об тебе, Мелехов. Чужие командиры, они, может, и образованнее тебя, да ить нам от этого не легшее, а тяжельше будет, вот в чем беда!

Лишь один казак, уроженец с хутора Наполовского, сотенный балагур и острослов, сказал:

- Ты, Григорий Пантелеевич, не верь им. Со своими ли работаешь, аль с чужими – одинаково тяжело, ежли работа не в совесть!».

Григорию так же, как и казакам, было нелегко, ибо служба у белых – это работа «не в совесть». Этот важный мотив, затрагивающий глубинную идею «Тихого Дона», предстает во множестве вариантов. Исполненное горечи решение Григория «выйти из борьбы, перевестись в тыл» варьируется в комическом намерении Прохора Зыкова «подцепить завалященький трипперишко» и таким образом освободиться от строя. Глубоко спрятанное убеждение в неизбежности скорого разгрома восстания, высказанное Григорием в ответ на вопрос того же Прохора – «когда же кончиться эта заваруха» - «как нам набьют, тогда и кончиться…», - варьируется опять же в юмористически окрашенном рассказе о том, как казаки укоряли перебежчика от красных, который оказался переодетым белым офицером:

«А ты, - говорю, - сукин сын, ежли взялся воевать, так сдаваться не должон! Подлюка ты, - говорю, - этакая. Не видишь, что ли, что мы и так насилу держимся? А ты сдаешься, укрепление нам делаешь?!».

Даже по дороге в Новороссийск Прохор Зыков, потрясенный и несколько озадаченный разгромом белой армии и повстанцев, по-прежнему в Мелехове видит человека, намерения и действия которого полнее всего отражают устремления народа:

« - Ох, парень, я сам вижу, что дело наше – табак, а все как-то не вериться… - вздохнул Прохор. – Ну, а на случай ежели прийдется в чужие земли плыть или раком полозть, ты – как? Тронешься?

- А ты?

- Мое дело такое: куда ты – туда и я. Не оставаться же мне одному, ежели народ поедет».

Григорий Мелехов кровно связан с казацкой массой, олицетворяя ее разум и предрассудки, те черты казачества, которые складывались исторически и проявились в накаленной обстановке гражданской войны. Путь исторического заблуждения, выпавший казачеству, социальные корни породившие «донскую Вандею», своеобразно определили и судьбу Григория Мелехова: он оказался участником движения реакционного, исторически обреченного. Но это было движение масс, разбуженных революцией, поэтому неизбежен был процесс преодоления предрассудков, разрушения иллюзий, которые толкнули людей на неправый путь борьбы с революцией. То были тяжкие уроки, ставшие поворотным пунктом в движении казачества к новой жизни.

Григорий Мелехов в полной мере познал и горечь крушений иллюзий и мучительное чувство позора. Однако тяжкие опыты поисков правды и для него не прошли бесследно. Стихийные порывы сменяются способностью к размышлению. Намечаются нравственно-психологические предпосылки эволюции характера в том направлении, которое нелегкой ценой было выстрадано массами казачества.

Шолохов, освещая исторический путь и социальные стимулы действий казачества, интересовался не только тем, что порождало трагические заблуждения, но и теми началами народной жизни, которые предвещали исторически перспективное решение проблемы судеб крестьянства в социалистической революции. Такой подход к проблеме вытекал из самого жизненного материала, логики исторического процесса и соответствовал пафосу реализма как творческого метода, открывающего перспективу исследования и выявления скрытой сущности фактов.

Проводя грань между реализмом и ремеслом копировавщиков жизни, надо решительно подчеркнуть, что цели писателя-реалиста не ограничиваются сферой внешнего правдоподобия, что характер его интересует и в свойствах, еще не успевших проявиться, но пребывающих в нем как возможность, направление и формы осуществления которой будут зависеть от многих причин и обстоятельств. Выявить скрытые потенции человека, его внутреннюю сущность – такова, по мнению Л. Н. Толстого, цель истинного искусства. Известный критик Ф. Д. Батюшков в своих воспоминаниях о встрече с великим писателем привел примечательное рассуждение:

«Что я называю настоящим искусством? – вдруг оживился Л. Н. – а вот что: я вас вижу в первый раз: у вас голова, руки, ноги, как у всех людей, черты лица такие или иные. Это и я вижу и все видят. Но вот, если сумею войти внутрь вас, забраться сюда (он положил мне одну руку на плечо, другую прижал к груди), если вызову наружу то, что там заключается, если я сумею заставить вас волноваться, вызову слезы на глазах – расшевелить все чувства, показать невидимого человека в этой видимой оболочке, тогда я настоящий художник».

Как уже говорилось, Шолохов не ограничивается историко-социологическим раскрытием корней вешенского мятежа, стремясь углубиться в исследование проблемы «человеческое и историческое» в условиях гражданской войны.

Григорий Мелехов, вступив в ряды вешенских мятежников, оказался как бы на изломе времени. Создалась острая ситуация, предоставляющая широкие возможности исследования характера героя.

Казалось бы, наконец определилась позиция Мелехова, сомнения и колебания позади: «Будто и не было за плечами дней поисков правды, шатаний, переходов и тяжелой внутренней борьбы».

Величайшее воодушевление испытывал Григорий в первые дни восстания, так как справедливыми и возвышенными ему казались его цели. Однако в тончайших оттенках колорита, в котором выдержано описание нравственного состояния героя, его действий в этот момент, затаено напоминание о том, что в выборе, сделанном им, решающую роль сыграли побуждения, не затрагивающие лучших сторон его характера, нравственных основ его личности. Злобное ликование, мстительная обида – таковы формы выражения эмоционального состояния героя в, казалось бы, кульминационный момент самораскрытия его характера:

«Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимость, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства. Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях».

Вешенское восстание становится важнейшей вехой в судьбе главного героя. Казалось бы, блистательно складывается его путь: Григорий – прославленный командир дивизии, по станицам и хуторам идет о нем молва как о верном сыне Тихого Дона. Горделивая радость старика Мелехова не знает границ.

Однако Шолохов, освещая путь Григория в дни мятежа, пристально вглядывается в его душевный мир, стремиться уловить ту сложную и противоречивую связь, которая существует между ходом событий и состоянием его души, характеризующимся причудливым переплетением тенденций, порожденных пробуждающимся сознанием и властью предрассудков, раскованностью чувств и силой привычки, органических начал, воспитанных трудовой жизнью, и собственнических инстинктов.

Если отвлечься от частностей, связанных с преходящими настроениями Григория Мелехова, то можно следующим образом определить смысл и содержание его внутренней жизни, направление его нравственных устремлений в дни Вешенского восстания. Несмотря на то, что Григорий оказался в самой гуще событий, как один из вожаков казацкой массы, поднявшейся против революции, его ни на минуту не покидало чувство неуверенности. Закрадывались сомнения, подкатывал страх, росло разочарование в избранном пути по мере нарастания и развития событии. Все лучшее, что таилось в его натуре, было исполнено готовности, томилось, рвалось «к тому берегу». История требовательно стучалась в каждое сердце, сердце Григория не было глухим к ее зову. Создавались предпосылки острых душевных коллизий, которые выступали как действенное средство психологического раскрытия характера и познания противоречий общественной жизни. Шолохов осуществляет психологический анализ в сложном взаимодействии мотивов, связанных с диалектикой сословно-классового и исторического, определяющей линию поведения и состояние внутреннего мира героя.

Сомнения и колебания не оставляют Григория на всем протяжении восстания. Они по мере нарастания событий усиливаются, приобретают все более драматические формы. Своеобразной кульминацией, отражающей глубину душевного смятения героя, является сцена, когда он, в порыве боевого азарта зарубив матросов, бьется в припадке:

«Братцы, нет мне прощения!...Зарубите, ради бога…в бога мать…Смерти…предайте!...».

Казалось бы, о каком раскаянии могла идти речь, если бы злоба и вражда к революционному народу безраздельно владели душой Григория? Билось, пульсировало, ни на минуту не затихало, как саднящая рана, ощущение ошибочности, а затем и преступности избранного пути. Вот почему шутливая интонация его слов, обращенных к Копылову: «Это я у вас – пробка, а вот погоди, дай срок, перейду к красным, так у них я буду тяжелей свинца»

, - не в силах скрыть серьезности настроений, которые томят, изнуряют душу, ищут выхода. Та же мысль звучит и в его пьяной реплике соратникам по дивизии: «Харлампий! Давай советской власти в ноги поклонимся: виноватые мы…». Недаром среди повстанческого командования распространилась о нем молва как о «недопеченном большевике».

«С одной стороны – говорит Григорию Копылов, - ты – борец за старое, а с дугой – какое-то, извини меня за резкость, какое-то подобие большевика».

Напряженная работа мысли, смутное сознание неправоты дела, с которым связал себя Григорий, порождают мучительные процессы нравственных метаний. Его характер по своим возможностям, потенциальным стремлениям не может широко и органично проявится в сфере, положенной целями и делами контрреволюционного мятежа. Поэтому есть глубочайшая закономерность, с точки зрения психологической правды характера, в таких поступках Григория, как попытка предотвратить расправу над Котляровым и Михаилом Кошевым («кровь легла промеж нас, но ить не чужие ж мы!») или исполненная презрения отповедь белогвардейскому полковнику Андреянову, поднявшему оружие на пленного красного командира:

«Пустое дело – убить пленного. Как вас совесть не зазревает намеряться на него, на такого? Человек безоружный, взятый в неволю, вон на нем и одежи - то не оставили, а вы намахиваетесь».

По мере развития событий, когда все яснее и отчетливее начинали обозначаться истинные цели мятежа, усиливается интерес Григория к красным, все глубже становится его ненависть к генералам, презрение и неприязнь к господам. Эти два мотива в своем взаимодействии составляют чрезвычайно важный аспект психологического анализа характера Григория, выявления в нем подспудных, органических процессов, которые как бы напоминают о таящихся в нем силах человечности, достойных одной судьбы, иного предназначения. Он в смятении, с неосознанной симпатией вглядывается в лица плененных красноармейцев, не в силах возбудить в себе враждебного к ним чувства: «Григорий с щемящим любопытством разглядывал одетых в защитное молодых парней, их простые мужичьи лица, невзрачный пехотный вид».

Мысли о красных не оставляли его ни на минуту. В воображении Григорий, вероятно, не один раз видел себя среди них – настолько жгучим и неугасимым был интерес к тем, чью кровь приходилось лить. Иначе невозможно понять его мыслей в ответ на ядовитое замечание Копылова:

«он неясно думал о том, что казаков с большевиками ему не примерить, да и сам в душе не мог примириться, а защищать чуждых по духу, враждебно настроенных к нему людей, всех этих Фицхалауровых, которые глубоко его призирали и которых не менее глубоко презирал он сам, - он тоже больше не хотел и не мог».

Хотя Григорий и приходит к выводу о невозможности примирения с красными, знаменательно, что это признание окрашено горечью и тревогой. Недаром конец мятежа он связывает с победой красных: «Как набьют нам, так и прикончиться». Следовательно, отношение Григория к революции даже в дни мятежа отмечено сомнениями, колебаниями, смутным тяготением к «тому берегу», стихийными порывами, свидетельствующими о том, что твердой позиции не найдено, душевного равновесия не обретено.

Зато Григорий не знал колебаний, не ведал сомнений, когда дело касалось кадетов, белых генералов. Его неприязнь и презрение к ним были безграничны и бескомпромиссны. Отношение к кадетам носит у него иной качественный оттенок, хотя сам Григорий неоднократно утверждал, что кадеты и комиссары для него в одинаковой мере неприемлемы. То были оценки, навеянные моментом, но не отражающие истинных его чувств. Даже смутное подозрение, что восстание спровоцировано кадетами и служит их интересам, приводит Григория в смятение. Обнаружив в штабе повстанцев полковника генштаба Георгидзе, он решительно требует его убрать. Григорий с ненавистью слушает генерала Секретева, глумливо напоминающего об измене казаков: «ну, и мы вам послужим поскольку-поскольку!... – с холодным бешенством подумал опьяневший Григорий и встал».

А когда генерал Фицхалауров попытался его распекать, Григорий с угрозой бросил:

« - Прошу на меня не орать!.. – Вы вызвали нас для того, чтобы решать… - На секунду смолк, опустив глаза и, не отрывая взгляда от рук Фицхалаурова, сбавил голос почти до шепота: - Ежли вы, ваше превосходительство, спробуете тронуть меня хоть пальцем, - зарублю на месте!»

Уроки руководства массой пусть и в условиях контрреволюционного мятежа не прошли даром: гордость, от природы ему свойственная, обрела новое качество. Пробудилось чувство человеческого достоинства. Григорий с презрением говорит о тупом высокомерии генералов, которые не заметили, «что народ другой стал с революции, как, скажи, заново народился! А они все старым аршином меряют. А аршин того и гляди сломается…». Хотя Григорий еще и не преодолел автономистских иллюзий, его до глубины души возмутило появление интервентов на донской земле: «…а я бы им на нашу землю и ногой ступить не дозволил!».

Продажность и барское высокомерие, жестокость и моральное растление, которые он наблюдал в белогвардейской среде, порождали исключительную силу отталкивания, создавали предпосылки развития характера, расширения личности. В памятном разговоре во время попойки у английского лейтенанта Кэмпбела Мелехов, наблюдая саморазоблачающегося офицера Горчакова, который с пренебрежением высказался о России-мачехе, сурово заметил ему: «Какая бы не была мать, а она родней чужой».

Характерно, что своем неприятии кадетов, в нравственном отрицании всего, что было связано с белогвардейским движением, Григорий апеллировал к ценностям, далеко выходящим за пределы целей и задач восстания. Его позиция определялась идеями, навеянными революционным пробуждением масс, патриотическими чувствами, обретшими исключительную напряженность в обстановке гражданской войны и иностранной интервенции. Все это заставляет вдумчивей отнестись к мотивам, которые побудили Григория остаться в Новороссийске.

Перед художником, освещающим «помыслы и чувства» человека, встают задачи, решение которых требует не только учета «действий», но и анализа мотивов этих действий, нравственного состояния, в котором находиться человек, производя те или иные действия.

Шолохов глубоко и всесторонне осуществляет анализ души, охваченной сомнением и страхом, раскаянием и ожесточением, утратившей равновесие, поскольку мир находился в состоянии ломки, брожения. Неизбежным был процесс нравственного опустошения, возникающего как следствие конфликта между человеческими задатками и неправым делом, которое творит человек. Естественные свойства деформируются, начинается угасание личности. Шолохов замечает о Григорие: «Все чаще огонек бессмысленной жестокости вспыхивал в его глазах», - а ведь он человек по природе гуманный. Не в силах обрести хотя бы временный душевный покой, Григорий ищет забвения в пьяном разгуле, в любовных похождениях, - а ведь он человек большой душевной стойкости и нравственной чистоты. Холодом отчаяния веет от его признания Наталье:

«Я так об чужую кровь измазался, что у меня уж и жали не к кому не осталось. Детву – и эту почти не жалею, а об себе и думки нету. Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал…В душу ко мне глянь, а там чернота, как в пустом колодезе…»

Необходимо, следовательно, внести уточнение в традиционное утверждение, что единственным источником терзаний, причиной нравственного кризиса Григория являлись его социальная двойственность, промежуточность позиций. Надо помнить, что, имея в виду двойственность своего положения, обозначая именами Лестницкого и Кошевого противоборствующие силы, Григорий единственно приемлемую для себя возможность преодоления этой промежуточности связывал с приходом в лагерь революции. Именно в этом направлении и лежала перспектива его развития. Поэтому не случайно даже его кратковременное пребывание у красных всегда ознаменовывалось обретением душевного равновесия, нравственной устойчивости.

Еще находясь в отряде Подтелкова, Григорий не только исправно служил, был умелым командиром, но и активно интересовался политической жизнью Дона. Фронтовой большевизм был ему явно по душе, несмотря на то, что в родном курене это не встретило ни сочувствия, ни одобрения. Нелегко Григорию далось решение, принятое в Новороссийске. Однако в данном случае важно заметить, что, приняв решение сдаться красным, Григорий преобразился, обрел бодрость:

« - Поехали на квартиру, ребятки, держи за мной! – приказал повеселевший и как-то весь подобравшийся Григорий».

«Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый из себя стал, гладкий как мерин» - так Прохор Зыков по-своему рассказывает о душевном состоянии своего командира, когда тот сражался в коннице Буденного. Проступает определенная закономерность: служба неправому делу изнуряет Григория, приводит к опустошению, к ослаблению и угасанию тех высоких природных качеств, которые составляют источник его очарования; возникновение и углубление связи с революционным делом, служба в лагере красных неизменно приводит к нравственному подъему, восстанавливает душевное равновесие, пробуждает то лучшее, что коренилось в его характере. Данная закономерность получает сюжетное претворение в существенном различии мотивов, которые обуславливают появление Григория на стороне тех или иных противоборствующих сил.

Давно уже стало традиционным рассуждение о метаниях Григория, о его «перелетах» из одного лагеря в другой. Однако не обращалось внимание на то, при каких обстоятельствах и из каких побуждений Григорий принимал всякий раз решение, связанное с выбором пути. Поэтому и создавалось впечатление, что он с одинаковой легкостью, по какой-то внутренней предрасположенности, изменял одним, предавал других, поклонялся сегодня идеалам, которые завтра оплевывал.

Лишь накануне Вешенского восстания была ситуация, предоставлявшая ему возможность свободного волеизъявления и выбора, но ведь тогда не только Григорий Мелехов, но даже Иван Алексеевич Котляров не сдал правильного шага, не ушел к красным.

Не покинь Григорий хутора татарского накануне восстания, его наверняка «взяли бы в дело», как выразился Штокман. Подчиняясь силе, вступает он в банду Фомина. Выбора не было, поэтому есть своя логика в реплике Григория, брошенной в ответ на обвинение Михаила Кошевого:

«Ежли б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании».

При иных обстоятельствах принималось решение о приходе в лагерь революции. Вспомним хотя бы драматические дни Новороссийска. У Григория была возможность выбора: ему гарантировали место на пароходе, друзья и соратники манили бегством в Грузию. Он сам сделал выбор – вступил в Красную Армию. На первый взгляд, это не столь значительный факт, если иметь в виду, что ситуация в Новороссийске была весьма напряженной. Однако необходимо и важно учесть, что в ответственную минуту, когда возникает возможность выбора, Григорий, как правило, подчиняется побуждениям, идущим от народных, трудовых основ его характера. Это и придает его образу, при всей его сложности и противоречивости, цельность и законченность.

Казалось бы, в Новороссийске и должна была фактически завершиться судьба Мелехова, наконец вступившего на твердый берег, получившего возможность «замолить грехи» и обрести место в новой жизни.

Надо заметить, что в субъективных свойствах характера героя и в складывающихся обстоятельствах содержались предпосылки подобного решения. Уже было показано, что намерение Григория заслужить прощение народа носило серьезный характер. О том, что он сражался против белополяков и врангельцев не за страх, а за совесть, свидетельствует рассказ Прохора Зыкова, наблюдавшего Григория в бою:

«Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четыре ихних улана срубил. Он же, проклятый, левша сызмальства, вот он и доставал их с обеих сторон… После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была».

Известно, что действовавшие в ту пору законы предоставляли возможность искупить преступление перед революцией, совершенное в обстановке гражданской войны. В приказе северокавказского краевого военного совещания от 26 июля1921 года о помиловании всех добровольно сдающихся бело-зеленых отрядов, в частности, говорилось: «Сего числа объявить амнистию всем трудовым казакам и крестьянам, обманом по своей темноте и несознательности вовлеченным в бандитские отряды, которые в настоящее время искренне раскаиваются в своих поступках, пожелают вернуться к мирному труду и на деле докажут свою преданность власти рабочих и крестьян…»

Сам Шолохов в беседе с болгарскими писателями 12 июля 1951 года заметил, что люди типа Григория Мелехова после революции обрели прочное место в новой жизни:

«Меня спрашивают, какова судьба людей типа Григория Мелехова? Людей этого типа Советская власть вывела из тупика, в каком они оказались. Некоторые из них избрали окончательный разрыв с советской действительностью, большинство же сблизилось с Советской властью. Они участвовали в Советской Армии во время Отечественной войны, участвуют в народном строительстве».

Характерно, что сделанное писателем обобщение получило свою реализацию в судьбах людей, которые послужили прототипами Григория Мелехова.

Почему же, спрашивается, Шолохов не посчитался не только с фактами, связанными с судьбой прототипов Григория Мелехова, но и с тем, что, по словам самого писателя, «большинство тех, чей путь в революции был отмечен тяжкими заблуждениями, сблизилось с Советской властью»? Не ущемлялись ли интересы типичности решением, принятым писателем? До сих пор памятны настойчивые требования критики, полагавшей, что наиболее естественно и закономерно было писателю поставить точку в момент прихода Григория в Красную Армию…В подобных требованиях была своя логика. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, вспомнить образ Вадима Рощина из трилогии А. Толстого «Хождение по мукам», путь которого, отмеченный тяжкими преступлениями перед народом и революцией, завершился полным идейным и нравственным преображением, обретением большого человеческого счастья на обновленной революцией родной земле. Памятная встреча и беда Рощина с большевиком Чугаем явилась тем рубежом, который внес перелом в его судьбу. Разум и гуманизм революции получили в образе Чугая монументальное воплощение, проявились как бы в чистом, не осложненном виде.

В судьбе героев трилогии «Хождение по мукам» отразилась закономерность прихода в революцию той части интеллигенции, которой были дороги демократические традиции русской культуры, идеалы человечности, добра и справедливости. Хотя их путь и был «хождением по мукам», тяжкие испытания и суровее уроки этого пути ознаменовались духовным очищением Рощина и Телегина, Даши и Кати. Драматическая коллизия, составившая сюжетный нерв трилогии, оказалась преодоленной и снятой в победе революционного народа, в нравственном возрождении героев. Дух исторического оптимизма одерживает полную победу и получает выражение в заключительных словах трилогии, содержащих обобщение, отменяющее возможность каких-либо осложнений в судьбе героев трилогии в будущем:

«Рощин – Кате на ухо шепотом:

- Ты понимаешь – какой смысл приобретают все наши усилия, пролитая кровь, все безвестные и молчаливые муки… Мир будет нами перестраиваться для добра…Все в этом зале готовы отдать за это жизнь…Это не вымысел, - они тебе покажут шрамы и синеватые пятна от пуль…И это – на моей родине, и это – Россия…»

А. Толстой непосредственно соотнес путь своих героев с закономерностью эпохи, выражающейся в том, что большинство интеллигентов типа Телегина и Рощина действительно преодолели все временные заблуждения и «сблизились» с Советской властью.

Шолохов не остановился у черты, обозначенной складывающейся литературной традицией, ибо его замысел обнимал более широкий круг проблем, сопрягал эпоху гражданской войны с последующими этапами революции. Примечательно, что грань, которой отмечены своеобразие и масштаб шолоховской концепции, с поразительной наглядностью проступает в композиционной структуре «Тихого Дона» по сравнению, например, с композицией трилогии А. Толстого «Хождение по мукам» обрамляют картины-обобщения, которые в своей контрастности доносят ощущение глубины и масштаба изменений, происшедших в жизни страны. Открывается роман «Сестры» картиной предвоенного Петербурга с его лихорадочным пульсом и предчувствием близящейся катастрофы. Завершается «Хмурое утро» словами, утверждающими мысль о том, что испытания, связанные с «хождением по мукам» - достояние былого, впереди широкие, светлые горизонты исторического творчества и личного счастья:

«Жребий брошен! – говорил человек у карты, опираясь на кий, как на копье. – Мы за баррикадами боремся за наше и за мировое право – раз и навсегда покончить с эксплуатацией человека человеком».

Панорама времени замкнулась, обрела свои границы, жесткие композиционные очертания.

Истоки «Тихого Дона» - у порога мелеховского куреня. На тропинке, ведущей от берега Дона к родному базу, происходит и последняя встреча с Григорием: «Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».

Чтобы понять глубокую художественную целесообразность и эффективность подобной структуры произведения, следует привести слова Ромена Роллана о композиции «Войны и мира» Л. Толстого:

«Меня вначале сбили с толку некоторые архитектурные особенности, таинственное величие которых я впоследствии постиг, - вход и выход через маленькие двери, причем последняя дверь так и остается открытой…Начало и конец показались мне несоразмерными с грандиозностью здания в целом… Потом я понял…Уже при этом первом чтении я смутно чувствовал: произведение не начинается и не кончается, как сама жизнь. Да оно и есть жизнь всегда движущаяся».

Не надо обладать особой наблюдательностью, чтобы заметить, что и в «Тихом Доне» «вход и выход через маленькие двери» (как же иначе определишь обрамляющие эпопею эпизоды) и в «Тихом Доне» «последняя дверь так и остается открытой…» (фабульного завершения судьба Григория не получила)… И при чтении романа Шолохова возникает ощущение непрекращающегося движения жизни, стирается грань между жизнью и ее художественным отражением.

Шолохов, освещая путь Григория, не поставил точку в тот момент, когда герой находится в рядах Красной Армии, хотя, как уже было сказано, на это имелись основания в действительности, в этом направлении его подталкивала критика и даже читатели, потому что концепция его романа не сводилась к судьбам казачества в годы гражданской войны, а обнимала широкий круг проблем социалистической революции. Писатель в освещении первого этапа революции имел возможность опереться на опыт последующих лет, что создавало предпосылку показа Григория Мелехова в широкой исторической перспективе.

Путь Григория в рядах Красной Армии не получил завершения, ибо писатель связывал с его образом проблемы, решение которых осуществлялось по мере дальнейшего развития и углубления социалистической революции.

Неоднократно высказывалось мнение, что Шолохов не показал подробно Григория в конной Буденного якобы потому, что служба у красных не затрагивала его сердца, не касалась нравственных основ его личности, была лишь способом замолить грехи, избежать справедливого возмездия за участие в мятеже. Подобное суждение возможно лишь при полном игнорировании индивидуального своеобразия характера, которому ни в малейшей мере не были свойственны ни лицемерие, ни приспособленничество. Высказанная им еще Копылову мысль о том, что главное в достижении победы – это «дело, за которое в бой идешь», идеально гармонировала с его прямой, благородной натурой. Поэтому рассуждения о том, что в Первой Конной Григорий сражался за чуждые ему интересы, неправоверны. Он сражался там за идеалы, не в полной мере осознанные им, не во всем объеме и полноте осмысленные, но приемлемые в главном, ибо то была борьба за свободу родины, против интервентов. То были давние его враги – генералы и офицеры, представители барства, неприязнь к которым была старинной и непреходящей.

Григорий Мелехов возвращался в хутор Татарский как демобилизованный красный командир нравственно очищенным, обретшим равновесие, преодолевшим душевный кризис, печать которого так резко обозначилась на его облике в дни мятежа.

Он возвращался домой с сознанием своего права на мирную жизнь, с честными намерениями и чистыми помыслами.

Ранним осенним утром вернулся Григорий Мелехов в родной курень – демобилизованный красный командир. Мать он уже не застал в живых. Безмерным было счастье Аксиньи, а дети…Их любовь, их тоска, их незащищенное сердце вносят в повествование мотив, с которым невозможно не считаться при решении проблем, связанных с образом Григория. Рождается желание благополучного сюжета. Такова логика непосредственного отклика на мысли и стремления героя «Тихого Дона».

«Всем не потрафишь. Ведь пишут же: Григорий Мелехов должен остаться живым. Всем хочется хорошего конца. А если, скажем, конец будет пасмурный?»

Это было сказано в августе 1938 года – именно в те дни и было, вероятно, найдено решение судьбы Григория и развязка «Тихого Дона».

Посетив родные могилки, Григорий думал о детях: «Какие-то они стали не по летам сдержанные, молчаливые, не такие, какими были при матери».

Шолохов широко осуществляет нравственно-психологическое обоснование идеи желательности благополучного исхода, снятия трагической коллизии. Однако желаемое не может выступать универсальным принципом художественности. Когда желаемое ставится над сущим, разрушается правда искусства. Об этом писал еще Гегель, имея в виду, вероятно, те произведения буржуазного искусства, в которых интересы мещанского благонравия и благополучия торжествуют над объективной правдой действительности:

«…Аристотель, как известно, видел подлинное действие трагедии в том, что она должна возбудить и отчистить страх и сострадание. Заявляя так, Аристотель понимал под этим не простое чувство согласия или несогласия с моим субъективным состоянием, приятное или неприятное, нравящееся или отталкивающее – это самое поверхностное из всех определений, которое только в новейшее время решили сделать принципом успеха и неуспеха».

Шолохов сурово отбросил «это самое поверхностное из всех определений», заметив: «Всем хочется хорошего конца. А если, скажем, конец будет пасмурный?».

На следующий день по прибытии Григория в родной хутор произошел разговор между ним и Михаилом Кошевым, внесший крутой перелом в течение сюжета.

Кошевой видит в Григории врага, Григорий же не понимает и не принимает его упреков и обвинений:

« - Враги мы с тобой…

- Были.

- Да, видно, и будем.

- Не понимаю. Почему?»

Кошевой прямо говорит о причинах своего недоверия:

« - Ненадежный ты человек.

- Это ты зря. Говоришь ты это зря!».

Драматизм ситуации усиливается. Григорий фактически признал правоту Кошевого, когда, «глядя в упор, спросил»: «А ты мне веришь?» Ответ был предельно ясен:

«Нет! Как волка не корми, он в лес глядит».

В глазах кошевого Григорий по-прежнему враг, ибо ему памятны дни восстания. Он судит Григория по его действиям, не вникая в их мотивы и обстоятельства. Поэтому, как ни оскорбительно это было для Григория. Кошевой все же напомнил ему о мародере и бандите Кирюшке Громове, который тоже вернулся в хутор из Красной армии, а теперь бежал в банду.

На Дону возникла угроза восстания. Михаил ведет разговор и оценивает Мелехова только с точки зрения складывающейся обстановки: в его представлении нет разницы между Григорием и Митькой Коршуновым:

«Я уже тебе сказал, Григорий, и обижаться тут нечего: ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней».

Нетрудно заметить, что кошевой фактически повторил слова Штокмана о Григории, сказанные еще накануне Вешенского восстания. Штокман тогда укорял коммунистов Татарского за то, что они не взяли Мелехова «в дело». Теперь Кошевой видит в Григории только одного из главарей мятежа и не желает замечать перемен, происшедших в нем, не хочет вникать в те индивидуальные мотивы и причины, которые обусловили его судьбу.

Григорий, напротив, стремится предать забвению прошлое. Примечательно, сто аргументы Кошевого не разрушают полностью суждений Григория. Доводы Мелехова тоже не опрокидывают аргументов Михаила. Как будто бы и прав Кошевой, напоминая: «Они рядовые, а ты закручивал веем восстаниям». Но это не вся правда, ибо мы знаем, что Григорию принадлежала несколько иная роль в мятеже. Далеко не вся правда содержится и в словах Григория о причинах, толкнувших его на восстание.

Ни Григорий, ни Кошевой не способны охватить всей полноты мотивов и объективно взвесить все обстоятельства, ибо первый на все смотрел с точки зрения настроений человека, признавшего непреложность Советской власти и вернувшегося домой с желанием мирной жизни, другой – с точки зрения той роли, которая принадлежала Григорию в восстании, и напряженной обстановки на хуторе, на Дону.

Между тем диалог вновь приблизился к черте, за которой, казалось, уже невозможно было его продолжение. Григорий резонно замечает, что старого не переменишь, что поганую и длинную песню пережитого перепевать поздно. Но кошевой иного мнения, груз былого давит, слишком тяжкими были преступления Григория, чтобы их предавать забвению:

«Этого из памяти не выкинешь.

Григорий усмехнулся:

- Крепкая у тебя память!» - Диалог коснулся одной из самых острых проблем эпохи, проблемы революционного гуманизма, права на революционное возмездие и ответственности перед законами человечности.

Кошевой не может забыть кровь, пролитую Григорием во время восстания: «Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть». Григорий придерживается иного взгляда: «Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю…» Столкнулись два характера, два разных взгляда: кто же прав? Содержание диалога расширяется. Григорий роняет слова, придающие особую идеологическую и нравственную остроту всему разговору:

«Ежли все помнить – волками надо жить».

Но следует заметить, что реплики Григория начинают приобретать большую весомость, речь его звучит более уверенно и энергично, как только дело коснулось проблем нравственных. Теперь он мог опереться на свою субъективную честность, моральную непричастность к преступлениям, которые связывались с белогвардейцами. Высказывания кошевого, наоборот, несколько утратили энергичность, в них все явственнее и явственнее стало проскальзывать раздражение. Пора подводить черту. Резко меняется тон реплик Григория. Все его попытки пробудить в Кошевом хотя бы простую заинтересованность в своей судьбе ни к чему не привели. Григорий говорит резко и прямо:

«Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет, буду обороняться!».

Он убежден, что честная служба в Красной армии, ранения дают ему возможность отстаивать свое право перед Советской властью: он свои преступления искупил кровью.

Михаил Кошевой такого права за ним не признает. В Григории он видит побежденного врага и требует, чтобы он безоговорочно капитулировал перед революционным правосудием, которому и дано определять степень вины и меру наказания.

Ненависть становится взаимной, хотя ясно, что чувство Григория – это ответная реакция на резкость тона и даже глумливые нотки, проскользнувшие в речи Кошевого. Хотя Кошевой и возмутился, услышав от Григория: «До чего же ты сволочной стал, Михаил!» - и напомнил ему: «Эти, знаешь, офицерские повадки бросать надо», - объективно складывается впечатление, что осужденные им «повадки» проявились у него самого.

Так закончился диалог-поединок, и Кошевой в этом столкновении нравственной победы не одержал… А кто же победитель? Ведь Григорий тоже вынужден был временами отступать перед доводами Михаила.

Григорий, возвращаясь домой, начисто отрицал всякую возможность своего участия в каком-либо движении, направленном против Советской власти. Его позиция сводилась к нейтралитету смертельно уставшего человека, его стремления не шли дальше семьи и хозяйства. Кошевой, наоборот, начисто отрицал возможность его неучастия в движении, направленном против Советской власти, если такое движение возникнет. Но состоявшийся разговор повлиял ли на них, поколебал ли их позицию? Кошевой еще сильнее укрепился в неприязни и недоверии. Опрометчивая реплика Григория: «Против власти не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет», - только обострила его подозрения. Григорий же понял, что ему предстоят серьезные испытания. Его надежды на жизнь мирного труженика и семьянина оказались поколеблены. Таковы уроки, вынесенные действующими лицами романа. Объективный же смысл приведенного диалога значительно шире и серьезнее. Здесь подведены итоги определенного этапа пути Григория и созданы сюжетные предпосылки дальнейшего развития действия. Реальная обстановка в стране была такова, что еще рано было говорить об окончательном разрешении проблем, связанных с людьми типа Григория Мелехова, а следовательно, о сюжетном завершении судьбы героя.

Практически выбывает из романа Михаил Кошевой. Григорий остается наедине со своими мыслями. Однако Шолохов не воспроизводит их непосредственно. Следует размышление в форме несобственно-прямой речи, в которой нелегко уловить грань, отделяющую мысли автора и персонажа:

«Что ж, все произошло так, как и должно было произойти. А почему его, Григория, должны были встречать по-иному? Почему, собственно, он думал, что кратковременная честная служба в Красной Армии покроет все его прошлые грехи? И, может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все прощается и что надо платить за старые долги сполна?

…Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся к атаке полк. Уже, откуда-то издалека, неслось протяжное: «Эскадро-о-он…» - когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на левое стремя, - седло поползло под ним…Охваченный стыдом и ужасом, он спрыгнул с коня, чтобы затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший и уже стремительно удалявшийся грохот конских копыт

Полк пошел в атаку без него…».

Картина сна увенчивает всю сцену с Кошевым, предвещая трагическое будущее Григория. Мотив одиночества вновь вторгается в повествование о Григории. Шолохов не дает прямой оценки происходящему, а воспроизводит действительность во всей ее полноте, в сложной и противоречивой игре сил, полагая в ней найти ответы на вопросы, которые так мучительно и даже грозно вставали перед героем романа. А пока только лишь намек на то, что Григория ожидают тяжкие испытания:

«Не думал он в этот предрассветный час, что еще не раз придется ему ходить в атаку и во сне и наяву».

Седьмая глава восьмой части «Тихого Дона», непосредственно следующая за сценой разговора Григория с Кошевым, - по существу, развивает мотивы, связанные с этой сценой. Спор между ними продолжается

Григорий рано утром вышел на улицу: «Надо на могилки сходить, проведать мать и Наталью».

На душе у него было тяжко и смутно, и он решил отправиться к Зыкову, чтобы в дружеском разговоре излить душу, попросить совета: «с кем же, как не с Прохором, мог поделиться Григорий своими самыми сокровенными думами?».

От образа Григория веет отрешенностью. Он, как призрак, движется в этот ранний час по безлюдному хутору. Повстречавшиеся старухи «молча, как чужому, кланялись Григорию и только тогда, когда он проходил мимо, останавливались и подолгу глядели ему вслед».

Если вначале Григорий «внимательно, словно в чужой местности, разглядывал знакомые с детства дома и сараи», то теперь уже «не смотрел по сторонам, шел, глядя под ноги, на белый, слегка увлажненный оттепелью и очень мягкий снежок, настолько мягкий, что он даже не ощущался под ногами и почти не скрипел». Он был погружен в себя, его мысли витали вокруг родных могил:

«Все кончено. Могилки присыпало снежком. А земля, наверно, холодная там, в глубине…Вот и отжили – да как скоро, как во сне. Лежат все вместе, рядом: и жена, и мать, и Петро с Дарьей…Всей семьей перешли туда и лежат рядом. Им хорошо, а отец – один в чужой стороне. Скучно ему там среди чужих…»

Скорбь и тихая грусть размышлений о дорогих покойниках, о быстротечности земного бытия, непосредственность ощущения могильного холода, неслышный шаг по мягкому снегу, среди утренней тишины – все это создает иллюзию призрачности, навевает мысль о слабеющих связях с этим миром. Многие, кто был дрог ему, ушли в могилу. Что же еще привязывает его к жизни? «потом Григорий стал думать о детях… Слишком много отняла у них смерть. Они напуганы. Почему Полюшка вчера заплакала, когда увидела его? Дети не плачут при встрече, это на них не похоже. О чем она подумала?».

Следуют один за другим эпизоды, постепенно вводящие Мелехова в курс действительной жизни. По мере того как расширялось его знакомство с обстановкой, все труднее было находить решения, в которых бы примирялись, сопрягались личные стремления и требования, диктуемые объективно складывающейся ситуацией. Именно взаимодействие субъективного и объективного создает источник развития характера.

Человек действует, подчиняясь не только влиянию внешней обстановки, но и внутренним побуждениям, в которых в снятом виде тоже таятся силы объективного мира. Диалектическое единство этих начал, а не прямолинейная связь между «историческим потоком» как совокупностью конкретных обстоятельств и характером содержит мотивы, определяющие судьбу человека.

В задушевном разговоре с Прохором Григорий как бы продолжает свой спор с Кошевым, выдвигает все новые и новые доказательства своих заслуг перед Советской властью, говорит о неутихающей от времени ненависти к белым: «Да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал? Генералов Фицхалауровых приглашал? Я это дело спробовал раз, а потом год икал, хватит, ученый стал, на своем горбу все отпробовал!»

Казалось бы, Прохор Зыков, уверенно заявивший, что никакого восстания не будет и что казаки увлечены работой, «ажник хрипят, а пашут и сеют, как, скажи, каждый сто годов прожить собирается!» - внес ясность в ситуацию, наметил благоприятную перспективу перед Григорием. Однако это не снимает представления о неустойчивости обстановки на хуторе и внутренней неуравновешенности героя. Шолохов в совершенстве владеет мастерством динамического, сложного по своей структуре, полифонического диалога, который воспроизводит и движущуюся панораму жизни в единстве драматического и комического, патетического и бытового и внутренний мир человека в его развитии, в столкновении противоборствующих начал.

Григорий Мелехов не обладает способностью самоанализа. В нем нет склонности наблюдать за течением своих чувств. Григорию чужда рефлексия. Противоречия его сознания – это отражение противоречий жизни. Шолохову надо было искать приемы психологического анализа, отличные и от Достоевского и от Л. Толстого, объектом творчества которых был человек иного склада, иной нравственной структуры. Григорий не похож ни на рефлектирующего героя Достоевского, ни на героя Толстого, занятого проблемами нравственного самопознания и самоусовершенствования. Григорий Мелехов – натура активная, действенная, теснее и непосредственнее связанная с жизнью в ее исторических, социальных и бытовых проявлениях. Его практические действия активного участника событий, имеющих историческое значение, намного опережают процесс их осознания героем. Своеобразным лейтмотивом его характеристики являются слова, полные смятения, сомнений, неуверенности: «Дай мне сказать: у меня вот тут сосет и сосет, кортит все время…Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и – на кадетов. А как? Кто нас сведет с советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть?»

Григорий наделен способностью активного отклика на явления окружающего мира. Поэтому для психологического анализа такое большое значение приобретают постоянные взаимодействия между характером и обстановкой, связь между объективными фактами жизни и реакцией героя, получающей выражение то ли в речи, то ли в мыслях, настроениях, отраженных во внутреннем монологе или в форме несобственно-прямой речи.

Григорий глубоко возмущен тем, что Кошевой не доверяет ему. Однако, рассказывая «об одном хохле с Украины», который просил оружие, чтобы в село не пустить ни бандитов, ни красных, он простодушно роняет: «Вот и я зараз вроде этого хохла думаю…». Невольно возникает сомнение, рождаются мысли об основательности недоверия к нему.

Прохор Зыков сообщает, что в соседних округах поднялось восстание. «Мне теперь будет трудновато», - думает Григорий. Он крайне встревожен: ему предстоит сегодня же явиться в Вешенскую на регистрацию. Действительность властно напоминает о себе, побуждает к действиям, требует прямых ответов. Трагическая коллизия, выраженная в обобщенной формуле: «и встал он на грани в борьбе двух начал…» - не преодолена. Так же, как и в действительности, - борьба этих двух начал не прекратилась, только, может быть, несколько спала ее напряженность.

Григорий по-прежнему не выработал ясной позиции, не обрел твердой почвы, хотя по всему видно – насколько шире стал его взгляд на мир, трезвее и глубже самооценки:

«…Я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь…От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби…»

Григорий понимает, что ему не следовало демобилизовываться из Красной Армии, «тогда и обошлось бы для меня все по-хорошему. Примечательно, что он, откровенно признавая свою промежуточность, фактически разграничивает мотивы, которые его отъединяли о белых и от красных. Григорий считает естественным, что у белых он был чужой, на подозрении: «Да и как могла быть иначе? Сын хлебороба, безграмотный казак, - какая я им родня? Не верили они мне!» Другое дело – красные. Хотя Григорий и говорит, что потом и у красных так же вышло, но по существу – далеко не так. Недоверие белых его не обижало, зато как только он заметил, что комиссары не сводят с него глаз в бою, горькая обида охватила, «сердце захолодало».

«Остатнее время я этого недоверия уже терпеть не мог больше. От жару ить и камень лопается».

Шолохов внимательно вглядывается в течение чувств Григория, в оттенки настроений, чтобы безошибочно прочертить линию эволюции его характера в соотнесенности с обстановкой как движущимся историческим потоком, который несет героя. Разговор с Прохором уже многое прояснил, дальше события развертываются стремительно: Григорий отправляется в Вешки, проходит регистрацию в военкомате, где ему было предложено встать на учет в политбюро Чека, как бывшему командиру повстанцев. Он колеблется, его охватывают сомнения и страх. Встреча с Фоминым, сообщившим, что бывших офицеров арестовывают пачками и что в округе стало неспокойно, усугубила опасения Григория и привела к формально неожиданной, но глубоко психологически мотивированной развязке: пришло решение не уклоняться от явки в Чека.

Рассмотренная глава поражает стремительностью действий. Однако пафос главы – в глубоком раскрытии внутреннего мира героя: Как ни тяжело было Григорию, он не теряет самообладания, мужественно оценивает себя, трезво взвешивает шансы. Чувство суровой самокритики выступает как признак его духовного роста, благородной способности подняться над эгоистическим инстинктом. Он познал меру вещей в суровых испытаниях эпохи, и жизнь ему теперь дорога лишь своей возможностью выполнить долг отца перед детьми, труженика – перед землей. Мотив суровой самооценки и мужественного признания ответственности за свои преступления звучит все напряженнее, косвенно утверждая мысль о его социальной и нравственной ценности, о духовных возможностях, таящихся в его натуре. Насколько беспощаден был Григорий к себе, свидетельствуют исполненные иронии и трезвого реализма его размышления, своеобразно обрамляющие главу:

«В глупой, ребячьей наивности он предполагал, что достаточно вернуться домой, сменить шинель на зипун, и все пойдет как по писаному: никто ему слова не скажет, никто не упрекнет, все устроиться само собой, и будет он жить да поживать мирным хлеборобом и примерным семьянином. Нет, не так это просто выглядит на самом деле». И, «поднимаясь по каменным ступенькам двухэтажного здания политбюро, он думал: «Кончать – так поскорее, нечего тянуть! Умел, Григорий, шкодить – умей и ответ держать!».

Правда, в первом случае в эмоциональной окраске есть оттенок, идущий и от автора, зато замыкающие главу слова, исполненные горечи и презрительной иронии, - это самооценка героя в ее чистом виде…

Создается целостное представление о нравственном состоянии Григория, о возможностях его характера, о наиболее вероятной перспективе, если исходить лишь из его внутренних побуждений. Но Шолохов закрепляет представление о нем и в портрете, скупом по внешним приметам, но чрезвычайно психологически емком. Таким увидел Григория Прохор:

«Опаленное солнцем и ветрами лицо Григория горело густым, бурым румянцем, лишь у самых корней зачесанных назад волос кожа светилось матовой белизной. Он был спокоен, этот видавший виды служивший, с которым война и невзгоды сроднили Прохора. Слегка припухшие глаза его смотрели хмуро, с суровой усталостью».

Усиливается ощущение неразрешимости складывающейся трагической ситуации. Если схематично воспроизвести ход последующих событий, то впечатление предопределенности трагического исхода становится еще более отчетливым. Вернувшийся с регистрации из Вешенской Григорий окончательно убедился, что ареста ему не избежать. Созрело решение – на время скрыться, уйти. Сообщение о том, что Кошевой настаивает на его немедленном аресте перед приехавшими из станицы уполномоченными, ускоряет развязку: Григорий бежит из Татарского, скрывается по глухим углам.

По дороге в хутор Рубежный, место очередного его пристанища, Григория захватывают фоминовцы. Он попадает в банду «связанным», не разделяя ее целей и методов борьбы. При первой же возможности покидает банду и вместе с Аксиньей бежит на Кубань. Шальная пуля убивает Аксинью. Григорий в землянке дезертиров. И, наконец, сломленный, расставшийся с намерением «обороняться», если Советская власть «возьмет за хрип», он появляется у порога родного куреня. Такова схема. Если следовать только этой схеме, то легко сделать два вывода, на первый взгляд противоречащие один другому: в трагическом исходе присутствует фатальная предопределенность, авторские намерения в основном сводятся к развенчанию, осуждению героя. Эти два вывода, по существу, в упущенном виде отражают суть противостоящих научных концепций: «концепция исторического заблуждения» и «концепция отщепенства» как возмездия за индивидуализм, приведший героя к полному отрыву от народа. Простое логическое рассуждение, однако, показывает уязвимость того и другого взгляда. Если Григорий лишь «жертва исторического заблуждения», то, собственно, в чем же тогда социальная» нравственно-философская поучительность его судьбы, каковы уроки, вытекающие из его пути? Костанция факта социальной двойственности крестьянства и сложности его пути в социалистической революции едва ли может составить цель художника.

Если же Григорий – это лишь индивидуалист, ставший отщепенцем, то непонятно, чем же порожден трагический пафос финала «Тихого Дона»? Крах отщепенца не может быть основой трагедии.

Шолохов в картине жизни «дона воспроизводит соотношение классовых сил, обстановку, сложившуюся в стране, особенно в деревне, к концу гражданской войны. Ситуация, возникшая в Татарском, доносит дыхание эпохи; настроения и отливы, колебания в движении моря народной жизни.

Григорий Мелехов, при всей неповторимости своей судьбы и характера, воплощает эту массу не только в ее возможностях и перспективах. Он оказался той призмой, которая своеобразно преломляла процессы, происходившие в глубинах крестьянской жизни, в сознании и психологии человека – труженика земли. Однако события, непосредственно затронувшие Григория, проявились в таком индивидуальном варианте, в таком соотношении борющихся тенденций, что наметилась опасность трагического исхода. Кризис, возникший в связи с разорением страны, усталостью и истощением крестьянства в условиях военного коммунизма, был разрешен. противоречие, связанное с трудностями осуществления революции, было преодолено. В этом состояла общая закономерность, которая в своем конкретном жизненном проявлении порождала тысячи и тысячи форм, разновидностей, модификаций.

Резко индивидуальная судьба и подчеркнуто своеобразный характер героя «Тихого Дона» лишь расширяли возможность более глубоко познания закономерностей эпохи с ее героикой и нечеловеческими трудностями, с ее трагическими конфликтами и исторической перспективой. Григорий вновь оказался на изломе времен. Шолохов ставит его лицом к событиям, которые приобретают все более угрожающий характер. Батареец Крамсков, с его призывом «перевоевать», и настойчивое требование Кошевого немедленно арестовывать Григория, продиктованное не только обстановкой, но и неприязнью к нему – заставили оторваться от детей и от семьи, угасили на мгновение вспыхнувшее чувство ответственности и стыда «перед человеком в политбюро», который напрасно будет его ожидать на очередную явку. Григорий раздираем противоречивыми чувствами. Две возможности скрыты в субъективных свойствах его сознания, в положении, которое создалось. С одной стороны, он отчетливо понимает невозможность, нежелательность, безнадежность борьбы с Советской властью, поэтому такой резкой была его отповедь подгулявшему батарейцу (уроки Вешенского восстания не прошли даром); с другой – сам Григорий понял, насколько реальна опасность ареста и даже расстрела: напряженная обстановка в круге и непримиримая позиция Кошевого, представляющего революционную власть на местах, не оставляли ему почти никакой надежды на благополучный исход. Григорий бежит, покидая детей и Аксинью, расставаясь с последней гарантией своего гражданского права, которую предоставляла ему служба у Буденного, звание красного командира.

Приведя Григория Мелехова в банду Фомина, Шолохов с суровой трезвостью и сарказмом рисует картины бандитских налетов, кровавых расправ с коммисарами, морального растления и духовного убожества тех, с кем теперь свела Григория судьба. Драматизм положения усугубляется тем, что Мелехов понимает позор и преступность участия в банде.

Единственную мысль он лелеет: найти случай и сбежать. Иллюзия возможности нейтралитета была прочной и не позволяла увидеть всего трагизма пути, избранного им, и безнадежности попыток самообороны на этом пути. То были не дороги, а тупики, но Григорию это не дано было знать. В этом состояла не только его вина, но и беда.

Преодолеть состояние человека, вставшего «на грани в борьбе двух начал», когда эта борьба еще продолжается и непосредственно его затрагивает, требуя определенных ответов, Григорий не смог, не нашел ни внутренних сил, ни поддержки со стороны.

На последних страницах «Тихого Дона» - это сломленный, опустошенный человек. Крайне необходимо образ Мелехова на последних этапах его пути рассмотреть в более широком плане, имея в виду, что тот или иной исход его судьбы касается не только его самого, но затрагивает и других. Речь идет прежде всего об Аксинье и детях Григория – Мишатке и Полюшке.

Аксинья – олицетворение женственности, нравственного обаяния. Любовь была той единственной сферой, где проявились силы ее души, красота характера, поистине неисчерпаемая нравственная энергия. По своему психологическому складу, по гордой непокорности, силе и непосредственности эмоционального отклика на окружающий мир, по абсолютной нравственной чистоте и искренности Аксинья в какой-то степени повторяет нравственный облик Григория Мелехова. Но если Григорий богатство и силу своей необузданной натуры раскрывал, принимая участие в исторических событиях, то мир Аксиньи ограничен семьей, домом, хутором…

Те нравственные силы, которые веками копились и кристаллизовались в народе, получили свое воплощение в женских образах «Тихого Дона». Если Ильинична олицетворяла неизбывную силу материнского чувства, а Наталья несла в себе трепет верного сердца, нежного и требовательного, то в Аксинье с небывалой мощью воплотилась любовь самоотверженная, не заботящаяся ни о чем, кроме своего утоления в ответном чувстве любимого, пренебрегающая всем: и властью традиций, и мнением окружающих, и тяготами жизни.

«…Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория. Он лишился всего, что было дорого его сердцу. Все отняла у него, все порушила безжалостная смерть». Все, что некогда наполняло жизнь Григория, а совсем недавно манило к себе: нежное сердце любимой, дети, тепло родного очага, очарование природы, радость труда, - погибло для него. Порвались связи с миром, черным цветом оделся окружающий мир: богатые силы, которыми исполнен был недавно Григорий, горячее стремление пожить мирным семьянином и тружеником не получили осуществления… Сложная совокупность мотивов, связанных с темой трагической судьбы героя, не сводит эту трагедию лишь к историческому заблуждению и личной вине. Историческое заблуждение было казачеством преодолено, личная вина, как единственная причина трагедии, не согласуется с объективным художественным смыслом последних страниц романа. Иначе не понять скорбную тональность последних страниц «Тихого Дона», где Григорий предстает сломленным, опустошенным, но еще сохранившим искру жизни, которая при последней вспышке, осветив страшное, бородатое лицо, все же напомнила о прежнем Мелехове.

Григорий остался верен себе, решив до амнистии вернуться в хутор ради того, чтобы «походить ишо раз по родным местам, покрасоваться на детишек…». Суровым приговором звучат авторские оценки героя на последних страницах «Тихого Дона»:

«Остались только дети. Но сам он все еще судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и для других».

«Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром».

Однако в этих словах, подводящих горестные итоги пути, на котором было многое – подвиги славы и кровавые преступления, страстные поиски правды и заблуждения, просветляющая душу любовь и ожесточение, - не только выражена строгая авторская оценка, но улавливается и горькая мысль самого Григория, в котором еще теплится как напоминание о былом способность мужественной самооценки. Он вернулся в родной хутор разоруженным: не только винтовку и наган он бросил в воды Дона, но не все, что вставало на пути его к народу, революции, теперь развеялось в прах. То было развенчание идеалов, порожденных социальной двойственностью, крушение иллюзий, навеянных противоречиями мелкобуржуазного сознания. Тема преодоления и снятия трагического конфликта воплощается в характере Григория Мелехова как возможность, получившая свое историческое осуществление в судьбах крестьянства в социалистической революции. Вот почему в «Тихом Доне» полная нравственная гибель или физическая смерть героя не согласовались с идейно- философской концепцией и делали невозможной традиционную трагическую развязку.

Вывод

Шолохов, создавший восьмую часть «Тихого Дона», овеянную трагизмом и проникнутую верой в победоносную силу дела революции, правды коммунизма, не мог не испытать влияния времени, не мог не учитывать состояния мира. Вот почему так всеобъемлюще и проникновенно звучит в «Тихом Доне» тема гуманизма, нетленной красоты человеческого сердца, охваченного любовным порывом и нежностью к ребенку, тоской по работе и трогательной привязанностью к родному очагу, очарованного поэзией родной природы. Недаром писатель одну из важнейших задач, предусмотренных замыслом «Тихого Дона», видел в том, чтобы передать «очарование человечности», и героя, несущего в себе этот бесценный дар, наделил трагической судьбой. Потускнеют краски жизни, мраком оденется мир, если исчезнут вечные ценности человечности красоты. Так случилось с Григорием, похоронившим Аксинью…

Как будто перед нами лишь образ потрясенной души Григория. Но он вписан в эпическую картину эпохи и соотнесен с философской концепцией автора, предостерегающего, что ошибки и преступления, заблуждения и просчеты, затрагивающие законы исторического движения, оплачиваются дорогой ценой, таят опасность тяжких последствий.

Я полностью согласна с критиком А. Хватовым. За свою короткую жизнь я прочитала довольно много различных произведений, но, прочитав произведение Шолохова «Тихий Дон», и посмотрев фильм, снятый по мотивам романа, сделала для себя вывод, что нет больше в русской литературе такого прекрасного, трогательного и в то же время трагического произведения, как это.

Список использованной литературы

 

1. А.В. Баранников; Русская литература XX века; «Просвещение», Москва 1993 г.

2. В. Гура.; Как создавался «Тихий Дон»; «Советский писатель», 1980 г

3. С.Н. Семанов; «Тихий Дон» - литература и история ; «Современник»,1977г

4. А. Хватов; Писатель и его герои; «Художественная литература», Ленинград 1969 г.

5. Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия; Москва 2006 г.; CD