Язык, психология и социальная структура

4. Язык, психология и социальная структура

Мост между языком и социальной структурой может быть найден в психологии. С одной стороны, конкретная социальная структура требует и обеспечивает определенные общие навыки мышления. С другой стороны, эти преобладающие навыки мышления оказываются отраженными в языке, прежде всего в лексике, а в конечном итоге до некоторой степени и в морфологии, а также в синтаксисе, поскольку язык постепенно приспосабливается к наиболее эффективному выражению того, что прежде всего необходимо или желательно выразить большинству говорящих на нем.

Различие в привычных мыслительных моделях между трукцами и понапеанцами может быть выражено в виде противопоставления нескольких полярных противоположностей, соответственно абстрактному конкретному, нелинейного линейному, стимулированного целенаправленному. Мне представляется, что противопоставление, сделанное Доротеей Ли между тробрианской культурой и поведением как "нелинейными" и евроамериканской культурой как "линейной", подходит к данному случаю, причем трукцы более похожи на тробрианцев, а понапеанцы - на американцев (Ли 1959, 105-120).

Конечно, следует помнить, что это полярные противоположности идеальных типов. Не существует, например, культур, представители которых мыслят только абстрактно или только конкретно; здесь всегда дело только в степени. Кроме того, в условиях любой культуры человек то и дело переключается с относительно абстрактного на относительно конкретное мышление, в зависимости от ситуации. Но предположить, что средний уровень абстрактности мышления в одних культурах ниже, чем в других, так же как это имеет место в отношении отдельных индивидуумов в рамках одного общества, по меньшей мере разумно.

Опять же, в основе любого сознательного поведения лежит комплекс стимулов и одна или более целей или задач. Однако в некоторых ситуациях тот или иной привычный внешний стимул может породить соответствующую цепочку действий почти без предварительных размышлений или колебаний и со значительной уверенностью в отношении результата; если же ожидаемый результат не наступает, действующий субъект может просто отступить и направить свое внимание на другое. Напротив, в других ситуациях человек может осознавать цель, которой он хочет достичь, и может потратить значительное время и усилия на изучение возможных планов действия, свободно переключаясь с одного плана на другой при столкновении с препятствиями, до тех пор пока не достигнет цели. Первый вид поведения является в значительной степени стимулированным, в то время как второй вид более определяется целью. Оба вида всегда в какой-то степени наблюдаются у любого индивидуума, однако, по-видимому, может быть больший крен в сторону одного или другого вида у конкретных индивидуумов и в конкретных обществах.

Конкретное, нелинейное (или фокальное) мышление и поведение, обусловленное стимулом, особенно типичны для небольших, простых, однородных обществ с небольшой социальной подвижностью и стабильной культурой. Прежде всего, небольшие бесписьменные общества ограничены в смысле количества культурной информации, которое его члены могут накопить в своих умах. Здесь нецелесообразно развивать широкую специализацию, и не только потому, что техника натурального хозяйства не может обеспечить достаточного количества избыточных продуктов питания, но также и потому, что такое небольшое общество не может быть разделено на специализированные группы достаточно большого размера, чтобы сохранять и передавать действительно четко выраженные и важные микрокультурные традиции. Каждый член общества, следовательно, должен держать в уме (или в уме кого-либо из своих домочадцев) наиболее полезные и испытанные временем ответы на все наиболее часто встречающиеся вопросы повседневной жизни. С точки зрения экономии мышления он не может позволить себе лично накапливать много альтернативных ответов на все эти вопросы, и у него также нет возможности обращаться к помощи различных специалистов или книг, - возможности, которая открыта для членов больших и сложных обществ, имеющих письменность. В этом смысле, в смысле недостатка возможностей выбора, поведение человека из малого общества определяется стимулами в большей степени, чем поведение более цивилизованного человека, хотя, может быть, и верно, что первый принимает все же множество мелких решений, которые значительно более хитриумны и более тонко подобраны, чем решения его цивилизованного антипода, который чаще сталкивается с выбором, имеющим важные последствия, таким, как решение, в каком городе жить, какую выбрать профессию, где работать и т.д.

Следует помнить, что из двух культур, о которых главным образом ведется речь в этой статье, именно трукская более всего приближается к образцу типичного примитивного общества. Намеренное, направленное к определенной цели поведение более характерно для понапеанцев, особенно потому, что их политическая система дает значительный простор для выбора главных целей, а затем и для выбора часто весьма разнообразных путей достижения этих целей. Эта возможность выбора важна для понапеанца, поскольку он может оказать большое влияние на его карьеру, процветание и обеспеченность. Кроме того, хотя это и трудно утверждать наверняка на основании нынешних этнографических наблюдений, я считаю, что у понапеанцев до соприкосновения с европейцами была большая профессиональная дифференциация, чем у трукцев, не говоря уже об их почетных политических титулах. Как уже говорилось, местные политические объединения на Понапе были значительно крупней, чем на Труке, что делало возможным существование большого разнообразия специальностей с достаточном штатом для того, чтобы поддерживать жизнеспособную профессиональную традицию.

В типичном примитивном обществе сохраняются индивидуальные различия людей, основанные на особенностях склада характера и биографии, и, возможно, они даже более чутко оцениваются, чем у нас, но в основном они ограничиваются сферой экспрессивного поведения. Кроме того, различия в практических ролях и в практическом культурном поведении там гораздо более значительны, чем в нашем обществе. В повседневной жизни, таким образом, для члена такого общества становится возможным обладать всеми сведениями, известными его соплеменникам (что, кстати сказать, позволяет исследователю опрашивать ограниченное число информантов). В этих условиях сокращенный способ выражения мысли оказывается предпочтительней в тех случаях, когда речь идет о частых и общеизвестных событиях, а что является частым для одного члена общества, то фактически является таковым и для других. Там, где для объяснения постороннему потребовалось бы несколько слов, для своего достаточно, может быть, одного слова. Повседневный лексикон, таким образом, оказывается насыщен значением. Слова и выражения становятся конкретными в том смысле, что они выражают и сообщают максимально подробную информацию при соблюдении формальной экономии. Примером этого может служить рассмотренная Ли тробрианская терминология, касающаяся бататов, хотя ни она, ни я не склонны ограничивать это явление словарем.

Наличие общих знаний в примитивном обществе допускает более широкое "дофразовое" использование слов. Принято считать, что только местоимения используются вместо прочих более длинных слов и выражений, однако на самом деле многие слова после первоначального высказывания в ходе дальнейшего разговора, подобно местоимениям, приобретают дополнительное контекстуальное значение, будучи соотнесены с предыдущими словами и фразами. Вот что я понимаю под "дофразовым" употреблением слов: это временное придание слову дополнительного значения, превращение данного значения в более конкретное, более детализованное. Более того, чем конкретнее общий уровень словаря в начинающемся разговоре и чем более говорящий может допустить, что слушающие так же знакомы с предметом, как и он, тем больше слов стремится к большей конкретности реализованного значения посредством дофразового использования. Это обстоятельство, как видно, приобретает особую силу в примитивном, однородном обществе.

По мере того, как общество становится более сложным, а дифференциация социальных ролей более глубокой, реализованное значение слов в конкретном контексте становится менее существенным, чем общее или основное значение. Говорящий вынужден допустить, что между ним и слушающими имеется большой разрыв в познавательной способности. В то же время основное значение словарных единиц стремится к большей абстрактности и неопределенности, поскольку у говорящего меньше нужды в словах, могущих донести в компактной форме больше значения до того слушателя, в котором говорящий может предполагать много сходства с собой. Вместо этого у него появляется необходимость в словах, которые могут быть использованы во многих различных контекстах при разговоре с разными слушателями, которые, предположительно, отличаются и от говорящего, и друг от друга. Конечно, постоянно остается необходимость говорить именно о конкретных вещах, но эта конкретность может быть достигнута посредством сочетания нескольких слов, которые сами по себе являются сравнительно абстрактными. Если взять пример у Ли, заимствованный ею у Малиновского, то там, где мы должны были бы сказать "батат, прекрасный по форме, но маленький", тробрианец скажет просто yogogu (Ли 1959, 90). Некоторые совершенно обычные предложения в развитом обществе становятся более пространными, их выражение - формально более сложным, но в то же время появляется и уравновешивающий момент: гибкость и эксплицитность. Большая социальная дифференциация на Понапе до некоторой степени наметила эту тенденцию, которая особенно заметна при сравнении с трукским языком, хотя по сравнению с современным английским язык понапе остается относительно конкретным языком.

Как, в частности, различия между трукским и понапеанским языками отражают противоположность между конкретным и абстрактным мышлением, между поведением, обусловленным стимулом, и поведением целенаправленным? Как уже говорилось, в трукском языке именные сочетания более свободны в том смысле, что определения существительного легко отделимы от главного существительного, вследствие чего они могут быть неправильно восприняты, либо как грамматически согласованные, либо как независимые. В некотором отношении это может быть истолковано так, что говорящий не возражает, чтобы его прервали. Иначе говоря, это признак отсутствия заботы о том, чтобы во что бы то ни стало закончить высказывание. Поскольку "обобщенный другой" воспринимается говорящим скорее всего как подобный ему самому, у него, вероятно, возникает ощущение того, что слушающий как-то может угадать конец фразы, если уже сказана значительная ее часть. Такую установку я склонен рассматривать скорее как относительно стимулированную, при которой речь воспринимается как реакция на предыдущее высказывание или на нечто, находящееся вне лингвистической ситуации, чем на целенаправленную попытку говорящего воздействовать на слушателя в соответствии с заранее осознанной целью.

Более компактные конструкции в языке Понапе меньше располагают к прерыванию говорящего. Они предполагают, что у говорящего есть определенная идея, которая должна быть сообщена слушателям полностью, как целостная единица. Далее, они предполагают, что говорящий, по-видимому, считает слушателя совершенно непохожим на себя человеком, который способен неправильно истолковать отдельные части полного высказывания. Речь такого рода я рассматривал бы как относительно целенаправленную.

Различия между конкретным и абстрактным отражены также в правилах образования именных сочетаний. Большая отделимость определений имени существительного от стержневого слова в трукском языке в значительной степени является результатом того, что предшествующее определение существительного может быть неправильно истолковано как существительное. Таким образом, например, если в трукском сочетание ruefoc waa "два каноэ" разделить произвольной паузой, слушающий может понять, что слово ruefoc "два длинных предмета" употреблено как существительное, и заключить, что в данном контексте оно относится к "каноэ". Это было бы правильным "дофразовым" истолкованием слова ruefoc, в результате чего это слово получило бы значительное дополнительное значение, и таким образом его значение сделалось бы более конкретным в данном контексте. Сходное понапеанское сочетание wahr riapwoat не столько подвержено такому неправильному пониманию. Потому что, хотя слово riapwoat "два длинных предмета" и может (подобно трукскому ruefoc) быть употреблено независимо как существительное, но в этом сочетании оно может быть только определением к wahr "каноэ". Слушающий, таким образом, не имеет оснований придавать ему никакого другого значения, кроме как "два длинных предмета". Еще меньше возможно неверное истолкование в языке понапе, когда определение и относящаяся к нему субстантивная форма различаются фонематически, что бывает гораздо чаще в языке понапе, чем в трукском. Короче говоря, там, где в этих двух языках имеются сходные определения с близким значением (без учета возможных культурных различий в степени абстрактности основного значения существительных и их определений), трукский язык стремится придавать более конкретное значение этим определениям в данном контексте, чем понапе. Дело в том, что конкретное, "дофразовое" значение придается этим определениям благодаря более расплывчатому и свободному характеру построения трукского именного сочетания.