Концепция целостного разума в русской философии и Православие

§1. Введение

Концепция целостного разума является одной из главных, стержневых тем русской философии. Возникновение этой концепции относится к 30 – 40 гг. XIX в., когда русская мысль переживает период активного самоопределения, старается выразить специфику русской культуры в новой исторической ситуации. Это самоопределение было реакцией на новый опыт: личную встречу с западноевропейской культурой. Здесь сыграли свою роль и заграничные походы русской армии во время наполеоновской кампании, и увлечения Шеллингом и Гегелем русских “интеллектуалов”, и поездки многих молодых представителей русской элиты заграницу для учебы в западных университетах. Россия непосредственно знакомится с Западной Европой и в интеллектуальном, и в общекультурном отношении. И сразу же возникает естественный вопрос: “А что же мы ?” Ответы были далеко неоднозначны. Известна та глубоко пессимистическая оценка культуры и истории России, которую дал один из “властителей дум” русского общества 30х годов П.Я. Чаадаев: “Опыт времени для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведен на нет всеобщий закон человечества. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили” . Известна и реакция на эти слова русского общества... В частности, А.С. Пушкин писал к Чаадаеву (за несколько месяцев до своей смерти): “Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал” .

К концу 30х – началу 40х гг. в русской мысли оформляются два противоборствующих течения: западников и славянофилов. У западников, собственно, не было какой-то единой специальной “философии западничества”. Их объединяло только общее убеждение, что единственный путь развития цивилизации есть путь западноевропейский, и что Россия, хотя и с опозданием, но должна идти именно этим путем. Славянофилы же вырабатывают постепенно свою философию истории, в которой Россия имеет свою особую историческую судьбу и призвание. Концепция целостного разума и являлась как раз одной из частей этого корпуса славянофильских взглядов.

§ 2. Концепция целостного разума у И.В. Киреевского

Непосредственно доктрина целостного разума разрабатывалась И.В. Киреевским и А.С. Хомяковым. Оба мыслителя развивали свои взгляды в основном полемически, противопоставляя свою точку зрения на человеческий разум западноевропейской традиции. Несмотря на многообразие философских систем нового времени, их общей чертой было понимание разума как отдельной от других и самодостаточной познавательной способности. Эта вера в возможность полноты познания в рамках этой “отвлеченной” логической способности, – рационализм, – воплощенный для нового времени, в особенности, в философии и науке, был, согласно славянофилам, вообще характерной чертой западной цивилизации, включая сюда и богословскую культуру средневековья. Характеризуя традицию западноевропейского рационализма Киреевский писал: “Отсюда кроме различия понятий на Востоке и Западе происходит еще различие и в самом способе мышления богословскофилософском. Ибо, стремясь к истине умозрения, восточные мыслители заботятся прежде всего о правильности внутреннего состояния мыслящего духа; западные – более о внешней связи понятий. Восточные для достижения полноты истины ищут внутренней цельности разума: того, так сказать, средоточия умственных сил, где все остальные деятельности духа сливаются в одно живое и высшее единство. Западные, напротив того полагают, что достижение полной истины возможно и для разделившихся сил ума, самодвижно действующих в своей одинокой отдельности. Одним чувством понимают они нравственное; другим – изящное; полезное – опять особым смыслом; истинное понимают они отвлеченным рассудком, и ни одна способность не знает, что делает другая, покуда ее действие совершится. Каждый путь, как предполагают они, ведет к последней цели, прежде чем все пути сойдутся в одно совокупное движение” .

Понимание культуры как культивирования отдельных человеческих способностей и есть, собственно то, что отделяет восточнохристианскую культуру от западной: “Бесчувственный холод рассуждений и крайнее увлечение сердечных движений почитают они равно законными состояниями человека, и когда в XIV в. узнали ученые Запада о стремлении восточных созерцателей сохранять безмятежность внутренней цельности духа, то издевались над этой мыслию, изобретая для нее всякого рода насмешливые прозвания . Правда, они употребляют иногда те же выражения, какие и восточные, говоря о “внутреннем сосредоточении духа”, о “собрании ума в себе” и тому подобное, но под этими словами обыкновенно разумеют они другое: не сосредоточение, не собрание, не цельность внутренних сил, а только их крайнее напряжение. Вообще можно сказать, что центр духовного бытия ими не ищется” .

Однако, эта разница в понимании разума на Востоке и на Западе есть для Киреевского уже определенное следствие. Как и для всех славянофилов, определяющим основанием всей культуры для него является сфера религиозного. Поэтому и философия питается теми интенциями, теми “настроениями разума”, которые сообщает ему вера. “Тот же смысл, которым человек понимает божественное, служит ему и к разумению истины вообще” . Значит, особенности рационализма западноевропейской культуры лежат в религиозном самоопределении Запада. Так темы гносеологические естественно переходили в темы истории церкви и философии культуры. Запад есть для Киреевского сфера борьбы двух начал: романского и германского. Несмотря на их относительную противоположность, рационализм остается инвариантным началом этих культур. Рационализм католического мира был обусловлен, по Киреевскому, двумя моментами: 1) односторонне воспринятой интеллектуальной культурой древнего мира, в основном, через римскую античность и, позже, через Аристотеля, и 2) своеволием римских первосвященников, разорвавших общение с Восточной Церковью. И то, и другое сделало “силлогизм”, традицию рассудочного оправдания истины, как бы единственной возможностью сохранения церковного и культурного единства. Однако, в Католицизме “полнота ее деятельности разрушалась вмешательством внешнего авторитета” . Протестантизм поднял бунт против этого внешнего авторитета, против Предания вообще. Однако, разумение истины, отданное на произвол отдельной личности, не сумело преодолеть коренного порока рационализма. “Под влиянием исповеданий протестантских эта рассудочность достигла полного развития в своей отделенности и, сознавая себя в этой полноте своего развития как нечто высшее, назвала себя разумом (die Vernunft) в противоположность от прежней своей отрывчатой деятельности, для которой оставила название рассудка (der Verstand)” . Обмелевшая церковность и литургическая культура Протестантизма привели и к обмелению разума. Согласие можно было найти уже только в сфере разума общедоступного, формальнологического. “Поэтому философия, возбужденная Протестантизмом, преимущественно должна была ограничиваться областью разума логического, равно принадлежащего каждому человеку, каковы бы ни были его внутренняя высота и устроение” . Эта своеобразная вульгаризация умственной жизни, обусловленная обмелением духовной, имела свои аналоги и в других сферах культуры. В области искусства те же причины породили мечтательность и “языческое поклонения отвлеченной красоте”, в морали – произвольное и самодовольное системостроительство. Разрыв со вселенским христианским Преданием отзывается во всех сферах жизни: “разум обращается в умную хитрость, сердечное чувство – в слепую страсть, красота – в мечту, истина – в мнение, наука – в силлогизм, существенность – в предлог к воображению, добродетель – в самодовольство...” .

Для темы критики рационализма у Киреевского важна еще одна идея, высказывавшаяся им в более ранних статьях. Это мысль о двух направлениях в культуре, двух типах “образованности”, как говорил Киреевский. По существу, это – тема несводимости культуры к цивилизации. “Одна образованность есть внутреннее устроение духа силою извещающейся в нем истины; другая – формальное развитие разума и внешних познаний” . Первая зависит от веры и не может быть, так сказать, выучена; вторая – плод медленной и трудной работы. Первая образованность пребывает в “пространстве” универсальных смыслов, она не развивается, она есть некий целостно постигаемый идеал; вторая же существует в медленном вековом собирании знаний, навыков, опытов. Вторая образованность есть знание технической стороны культуры. Причем, в эту технику входит у Киреевского и, так сказать, техника умственной культуры, “сам познающий разум, когда он действует оторванно от других способностей человека и развивается самодвижно, не увлекаясь низкими страстями, не озаряясь высшими помыслами, но передавая беззвучно одно отвлеченное знание, могущее быть одинаково употреблено на пользу и на вред, на служение правде или на подкрепление лжи” . Эта нравственная нейтральность отвлеченного разума – его характерная черта. Именно кумулятивное развитие технической, цивилизационной образованности порождает иллюзию человеческого прогресса. А в философии это есть корень рационализма; “Заблуждение это заключается в предположении, будто то живое разумение духа, то внутреннее устроение человека, которое есть источник его путеводных мыслей, сильных дел, безоглядных стремлений, задушевной поэзии, крепкой жизни и высшего зрения ума, будто оно может составляться искусственно, так сказать механически, из одного развития логических формул (выделено мной – В.К.)” . Однако уже само развитие немецкого идеализма, подчеркивал Киреевский, свидетельствует о ложности этого пути. Чисто спекулятивное развитие философии не способно компенсировать исходного обмеления духовной жизни. Здесь требовались другие средства.

Эти другие средства Киреевский видел в православной традиции и, отчасти, в русской культуре. Разница в понимании разума на Западе и на Востоке сказывалась уже в самой методологии мысли в богословии и философии. “Но в томто и заключается главное отличие православного мышления, что оно ищет не отдельные понятия устроить сообразно требованиям веры, но самый разум поднять выше своего обыкновенного уровня – стремится самый источник разумения, самый способ мышления возвысить до сочувственного согласия с верою. Первое условие такого возвышения разума заключается в том, чтобы он стремился собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении человека находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлеченной логической способности за единственный орган разумения истины; чтобы голос восторженного чувства, не соглашенный с другими силами духа, он не почитал безошибочным указанием правды; чтобы внушения отдельного эстетического смысла независимо от развития других понятий он не считал верным путеводителем для разумения высшего мироустройства; даже чтобы господствующую любовь своего сердца отдельно от других требований духа он не почитал за непогрешительную руководительницу к постижению высшего блага; но чтобы постоянно искал в глубине души того внутреннего корня разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума” . Обретение этой цельности разума есть уже задача не только и не столько философская, сколько религиозноаскетическая.

§ 3. А.С. Хомяков: Любовь и познание

Критика рационализма в западной философии и богословии была одной из главных тем и другого основателя славянофильского движения А.С. Хомякова. Хомяков также, посвоему, говорил о целостном разуме, необходимом для познания высшей истины. Однако его анализ шел глубже, в смысле осознания самого генезиса рационализма, осознания того духовного начала, из которого вырастает наклонность к рационализму в человеческой душе. Рационализм, как признание примата рассудочных доказательств во всей сфере человеческого разумения, есть, по Хомякову, лишь следствие более фундаментального нравственного самоопределения.

Та целостность познавательных способностей, о которой говорил Киреевский, уже дана, как в своем истоке, в факте религиозной веры – считал Хомяков. “Вера всегда есть следствие откровения, опознанного как откровение; она есть созерцание факта невидимого, проявленного в факте видимом...” . Это опознание откровения требует и, так сказать, актуализирует в человеке искомую интеграцию его способностей: “...Вера не то, что верование или убеждение логическое, основанное на выводах, а гораздо более. Она не есть акт одной познавательной способности, отрешенной от других, но акт всех сил разума, охваченного и плененного до последней его глубины живою истиною откровенного факта. Вера не только мыслится или чувствуется, но, так сказать, и мыслится и чувствуется вместе; словом – она не одно познание, но познание и жизнь” . Поэтому при исследовании вопросов веры необходимо помнить, что человек участвует в этом всеми силами своего разума и воли. Последнее в особенности было важно для Хомякова. “...Воля человека имеет великое влияние на его мышление даже тогда, когда оно, повидимому, старается удержаться в пределах необходимой, неуклончивой логики” – писал Хомяков Ю.Ф. Самарину . Прот. Георгий Флоровский подчеркивал, что в своей метафизике Хомяков был волюнтаристом. Воля оказывает существенное влияние на умственное “видение”. А если так, если познание зависит от воли и от всей полноты умственных сил, то необходим сознательный контроль за самим этим органом познания. Вполне в духе православной аскетики А.С. Хомяков писал: “[ В познании – В.К.] нужно принимать в соображение не только зримый мир как обьект, но и силу и чистоту органа зрения” . Каковы же тогда критерии чистого, истинного познания, исследования? “Исходное начало такого исследования – в смиренном признании собственной немощи. Иначе и быть не может; ибо тень греха содержит уже в себе возможность заблуждения, а возможность переходит в неизбежность, когда человек безусловно доверяется своим собственным силам или дарам благодати, лично ему ниспосланным” . Поэтому претензию на истинность индивидуального познания предметов веры мог бы высказать лишь тот, кто претендовал бы и на совершенство познавательной способности и на совершенство нравственное. Подобные претензии означали бы, по Хомякову, не только сатанинскую гордость, но и “небывалое безумие”. Любой отдельный человек, как бы он ни был талантлив и нравственен, все равно, посвоему, ущербен и в умственном, и в нравственном смысле. Полнота способности постижения и святости дана только всей Церкви. “... Там лишь истина, где беспорочная святость, т.е. в целости вселенской Церкви, которая есть проявление Духа Божьего в человечестве” . Именно это живое осознание апостольской концепции Церкви как тела Христова и движет вселенскими соборами, начинающими свои оросы словами: “Изволися Духу Святому и нам...”. Но даже и здесь, подчеркивал Хомяков, выражается не столько горделивое признание, сколько смиренная надежда, которая впоследствии должна еще быть подтверждена согласием или несогласием всей Церкви. Ведь были и еретические соборы, и патриархи провозглашали ересь, и папы подчинялись ей... Почему же были отвергнуты решения этих еретических соборов? “Потому единственно, что их решения не были признаны за голос Церкви всем церковным народом, тем народом и в той среде, где в вопросах веры нет различия между ученым и невеждою, церковником и мирянином, мужчиною и женщиною, государем и подданным, рабовладельцем и рабом, где, когда это нужно по усмотрению Божию, отрок получает дары ведения, младенцу дается слово премудрости, ересь ученого епископа опровергается безграмотным пастухом, дабы все были едины в свободном единстве живой веры, которое есть проявление Духа Божия. Таков догмат, лежащий в глубине идеи собора” . Высшие богословские истины постигаются соборно. Собор же есть не просто голосование механическим большинством, а прежде всего – единение в общей молитве и любви: “Откуда, спросят нас, возьмется сила для сохранения учения столь чистого и столь возвышенного? Откуда возьмется оружие для защиты? Сила найдется во взаимной Любви, оружие – в общении Молитвы; а любви и молитве помощь Божия не изменит, ибо Сам Бог внушает любовь и молитву” .

И обратно, разрыв союза любви и молитвы между верующими разрушает возможность соборного познания, возможность истинного церковного Собора. В этом случае на место любви ставится рационализм и гарантии человеческого разума. Это был главный грех, в котором Хомяков осуждал западные христианские исповедания. Рационализм их богословия был лишь прикрытием лежащего в основании своеволия. Прежде всего в этом виновата была Римская Церковь, порвавшая связь с Восточной в XI в. Протестантская революция XV – XVI вв., хотя и отделила от католической церкви огромное число верующих, духовно была, по Хомякову, продолжением все того же импульса своеволия. Разные типы рационализма – примат Предания и папская непогрешимость в католицизме, опора только на Писание и свобода личного исследования в Протестантизме – не отменяли фундаментального нравтвенного события: разрыва с целостностью Вселенской Церкви. Хомяков формулирует любопытный, но хорошо узнаваемый нравственный закон: “Всякое незаслуженное оскорбление, всякая несправедливость поражает виновного гораздо больше, чем жертву; обиженный терпит, обидчик развращается. Обиженный может простить и часто прощает; обидчик не прощает никогда. Его преступление впускает в его сердце росток ненависти, который постоянно будет стремиться к развитию, если вовремя не очистить все нравственное существо виновного внутренним обновлением” . Такую обиду Западная Церковь нанесла Восточной фактом отделения: “Западный раскол есть произвольное, ничем не заслуженное отлучение всего Востока, захват монополии Божественного вдохновения – словом, нравственное братоубийство. Таков смысл великой ереси против вселенской Церкви, – ереси, отнимающей у веры ее нравственную основу и по тому самому делающей веру невозможностью” . Это нравственное преступление против ближнего было одновременно и нравственным самоубийством: Западная Церковь, по Хомякову, приняла “смерть в свои недра”, выражением чего и является рационализм как разумное свидетельство определенного омертвления духовной жизни. “Таков Божественный закон: испорченность сердца порождает ослепление ума...” . Все дальнейшие нововведения – новые догматы, разделение веры и дел в вопросе об оправдании, опущение таинств в Протестантизме и т.д., – все то, что разделяет Восточную и Западную Церкви и что оправдывается для последней рационализмом, было лишь следствием фундаментального повреждения нравственной жизни. Та же причина породила, по Хомякову, рост скептицизма и возникновение секулярной философии.

Говоря о познании, А.С. Хомяков исходит из внутреннего опыта Церкви. Как справедливо подчеркивал прот. Георгий Флоровский, Хомяков не столько конструирует и доказывает, сколько “как очевидец... описывает реальность Церкви, как она открывается изнутри, через опыт жизни в ней” . В этом смысле позиция Хомякова сближается Флоровским с позицией немецкого католического теолога и историка Йоганна Мелера (J.A. Moеhler, 1796 – 1838), который также в условиях философскобогословских блужданий первой четверти XIX в. пытался настойчиво напомнить о фундаментальном для христианства факте Церкви не только в организационном, но и в гносеологическом смысле . Христианский гнозис немыслим вне Церкви, христианство познается только изнутри. Отдельных “отвлеченных” способностей человеческого разума – рассудок, эстетическая способность, морализм – недостаточно для христианской гнозы. Необходима жизнь в Церкви, для познания необходимо христианское единение в любви. На возможные упреки в том, что проповедь любви есть самое общее место в христианской культуре всех народов, Хомяков отвечал очень определенно: “Витии, мудрецы, испытатели закона Господня и проповедники Его учения говорили часто о законе любви, но никто не говорил о силе любви. Народы слышали проповедь о любви как о долге; но они забывали о любви как о Божественном даре, которым обеспечивается за людьми познание безусловной истины” . Этот дар любви воплощен в христианской Церкви, животворимой Духом Святым. Соборность у Хомякова – подчеркивал прот. Георгий Флоровский – есть отнюдь не человеческое понятие, а “Божественная характеристика Церкви” . Одного чисто человеческого согласия и нравственной солидарности людей недостаточно для той любви, которая открывает тайны Божии. Необходимо единение с самим божественным Главой Церкви, т.е. единение в Истине. Именно к такому единению призывает Церковь верных своих чад: “Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа”.

§ 4. Идеал цельного знания у В.С. Соловьева

Идею целостного разума посвоему развивал в последней четверти XIX в. и В.С. Соловьев. У него она также в главном имеет характер критики, а именно критики отвлеченных начал ( понимая под этим не только содержание докторской диссертации Соловьева, защищенной им в 1880 г., но и целую программу преобразования философских основ цивилизации). “Под отвлеченными началами я разумею те частные идеи (особые стороны и элементы всеединой идеи), которые будучи отвлекаемы от целого и утверждаемы в своей исключительности, теряют свой истинный характер и, вступая в противоречие и борьбу друг с другом, повергают мир человеческий в то состояние умственного разлада, в котором он доселе находится. Критика этих отвлеченных и в отвлеченности своей ложных начал должна состоять в определении их частного значения и указании того внутреннего противоречия, в которое они необходимо впадают, стремясь занять место целого” .

Идеалом для Соловьева служит цельное знание, программу достижения которого он предлагает в своей философии всеединства. Можно соглашаться или нет с соловьевской доктриной всеединства, но нельзя отрицать генетической связи его построений с концепцией целостного разума у старших славянофилов. Характеризуя цельное знание, Соловьев писал: “Цельное знание по определению своему не может иметь исключительно теоретического характера; оно должно отвечать всем потребностям человеческого духа, должно удовлетворять в своей сфере всем высшим стремлениям человека. Отделить теоретический или познавательный элемент от элемента нравственного или практического и от элемента художественного или эстетического можно было бы только в тех случаях, если бы дух человеческий разделялся на несколько самостоятельных существ, из которых одно было бы только волей, другое – только разумом, третье – только чувством. Но так как этого нет и быть не может, так как всегда и необходимо предмет нашего познания есть вместе с тем предмет нашей воли и чувства, то чисто теоретическое, отвлеченнонаучное знание всегда было и будет праздною выдумкой, субъективным призраком” .

Только знание целосной истины дает смысл и отдельным наукам, окончательно определяет их цель и границы. “Теоретический вопрос об истине относится, очевидно, не к частным формам и отношениям явлений, а к всеобщему безусловному смыслу или разуму (LogoV) существующего, и потому частные науки и познания имеют значение истины не сами по себе, а лишь в своем отношении к этому Логосу, то есть как органические части единой, цельной истины; в отдельности же своей они суть или простая забава, удовлетворяющая личным вкусам, или же вспомогательное, средство для удовлетворения материальных потребностей цивилизованного быта как одно из орудий индустрии; так что и тут эти науки связаны с волей к чувствам, но не с духовною нравственной волей, а с материальной похотью и прихотью и не с высшим творческим чувством, а с низшей чувственностью. Наша наука служит или Богу, или мамоне, но комунибудь служить для нее неизбежно: безусловно самостоятельной быть она не может” .

§ 5. Православная аскетика как исцеление ума

Точка зрения авторов концепции целостного разума генетически и логически была укоренена в христианском мировоззрении, в православной основе русской культуры. Христианство рассматривает актуальное состояние человека как падшее, поврежденное грехом, т.е. как некоторую болезнь и отклонение от нормы. Эта поврежденность касается всего человеческого естества, включая и разум. Греховная поврежденность человеческого разума проявляется во многом, но главное – это разделение констатирующей способности от оценивающей (“ума” от “сердца”). Единая душевная способность разумения распадается на отдельные, трудно согласуемые составляющие: логическую, нравственную, эстетическую. Особенно труден для разума логический анализ в сфере нравственной и эстетической: разум схватывает здесь целое, но ему очень трудно связать это целое с частями. И наоборот, логический разум погружен в дискурсивность: он может удостовериться в верности отдельных умозаключений, но ему трудно, а чаще всего, и невозможно судить разом о больших логических комплексах, сложных системах, больших (а тем более бесконечных) множествах. Разум не понимает также развития, движения, стремится преодолеть это сведением их к покою и тождеству .

Однако, многие факты жизнедеятельности человеческого разума свидетельствуют о том, что актуальное его состояние не есть нормальное, что он не только стремится, но по природе и способен, так сказать, “превосходить самого себя”. Так, например, в понятии гармонии, в разнообразных теориях гармонии разум как бы преодолевает свою расколотость на логическую и эстетическую компоненты. Об исходной органической сращенности нравственной и эстетической “частей” разума говорит и употребление русского слова “красиво” равно в моральном и эстетическом контексте (“некрасивый поступок”). Неискоренимая тяга разума к бесконечному, никак не совместимая с его дискурсивностью, – в космологии, математике, логике, психологии, эстетике и т.д. – также свидетельствует о том, что актуальное состояние разума есть лишь одно из возможных и отнюдь не самое совершенное...

Все это подтверждает взгляд христианской антропологии на человеческий разум, как находящийся в состоянии греховного расслабления. Протоиерей Василий Зеньковский писал: “Разум должен быть понят динамически – он вовсе не равен всегда сам себе. Конечно, законы логики остаются неизменными и дважды два при всех условиях будет четыре, но познание не состоит в автоматическом действовании логических функций духа, а связано со всей жизнью личности. То, что принято называть рационализмом и в чем действительно сказывается ограниченность нашего ума, часто неспособного подняться до постижения высших истин, которые не поддаются упрощенной рацмонализации, – есть как раз остановка духа на упрощенных формулах мышления. Рационализм, несущий с собой известные выгоды в смысле стройности в познании, в то же время является ограничением силы постижения” . Эта “остановка духа на упрощенных формулах мышления” была тесно связана, согласно прот. Василию, с неудачной рецепцией аристотелевской философии католическим богословием XIII в., в частности, Фомой Аквинатом. Аристотелевское понимание разума как самозаконной познающей инстанции было целиком принято западной теологией. Античная концепция разума не была воцерковлена: западным богословам не удалось вскрыть в разуме философской традиции его “христианских корней”, связывающих его с верой, с тем Светом, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1, 9). Несмотря на внутреннюю иноприродность христианской антропологии аристотелевский разум, его методология были приняты католическим богословием целиком, вплоть до опасной близости с теориями “двойственной истины” (Сигер Брабантский, Вильям Оккам).

Православие смотрело всегда на этот вопрос подругому. Так называемый “естественный свет разума”, lumen naturale rationis не есть для православного богословия чтото постоянное, а зависит от духовной жизни человека. Он – разный у разных людей и в разные эпохи. Это не значит, что законы формальной логики, например, неверны в какуюнибудь историческую эпоху. Но это значит, что очевидность этих законов, доверие к их убедительности зависит от общемировоззренческого горизонта, в котором они рассматриваются. Для одного времени, для одной духовнокультурной ситуации их очевидность больше, чем для другой, и тогда для первой – они основа всего построения науки (и богословия), в то время как для второй их очевидность становится “странной очевидностью”, порождает дискуссии, новые подходы к логике, альтенативные конструкции и т.д. Разум как бы открывает свои новые виртуальные возможности.

Православие исходит из того, что путь спасения человека в Церкви есть – и необходимо! – изменение его ума. Апостол Павел учит: Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная (Рим. 12, 2). Духовное исцеление в христианстве есть процесс, в котором происходит и преображение ума человека, который обновляется в познании по образу Создавшего его (Кол. 3, 10). Протоиерей Василий Зеньковский справедливо писал: “Венцом этих указаний являются слова ап. Павла в I Кор. (II, 6) о том, что мы имеем ум Христов . Обретение этого ума Христова есть одна из задач, стоящих перед христианином. И задача эта в своей основе не философскотеоретическая, а религиозноаскетическая.

Задача преодоления греховной расколотости ума, его отвлеченности, формулируется обычно в святоотеческой письменности как задача “соединения ума с сердцем” или “сведения ума в сердце”. Как мы уже отмечали, под “сердцем” здесь обычно понимается орган воли и оценки, а под “умом” – способность рассуждения. Ум должен “сойти в сердце”, должен бдительно наблюдать за тем, каким влечениям подчиняется воля, не допуская одержимости греховными страстями. Сердце, в свою очередь, должно руководить деятельностью ума, направляя его к познанию благого, той Жизни, которая всегда была свет человеков (Ин. 1, 4). Несмотря на тщательно разработанную духовную технику, православная традиция постоянно подчеркивает, что это соединение ума и сердца, исцеление человека есть, в конце концов, результат прямого действия Бога, результат благодати, и не может быть получен никакими чисто человеческими усилиями. Вот, что пишет об этом свт. Игнатий Брянчанинов: “Разъединение ума с сердцем, противодействие их друг другу, произошло от нашего падения во грех: естественно Божественной благодати – когда она прострет перст свой для исцеления сокрушенного и раздробленного на части человека его падением – воссоединять разделенные его части, воссоединять ум не только с сердцем и душою, но и с телом, давать им одно правильное стремление к Богу. Вместе с соединением ума с сердцем подвижник получает силу противостоять всем страстным помыслам и страстным ощущениям. Может ли это быть следствием какоголибо механизма? Нет! это – последствие благодати, это – плод Святаго Духа, осенившего невидимый подвиг Христова подвижника, непостижимого для плотских и душевных человеков” .

Практика “сведения ума в сердце” была тесно связана с православной традицией исихазма. Эта традиция, берущая свое начало еще в IV – V вв., в особенности культивировалась в монастырях и скитах Афона. Исихазм представляет собой традицию монашеского “умного делания”, особо сосредоточенной молитвы, направленной на духовное очищение человека и ведущей его по лестнице духовных совершенств к обожению, соединению с Богом по благодати . Одним из главных приемов исихастской практики является “Иисусова молитва”: беспрестанное повторение короткой молитвы “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!” Исихастская техника молитвы отличается тщательной разработанностью: принимается во внимание поза молящегося, контроль за дыханием и т.д. Выверенная веками монашеской практики исихастская традиция открыла нам сложную иерархическую взаимосвязь человеческих страстей – чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость, – и соответственных методов их преодоления. Целью “духовной брани” монаха – исихаста является, прежде всего, очищение от страстей, обретение духовной тишины (греч. hsucia – покой, мир, тишина), подготовить себя быть тем “чистым сосудом”, в котором могла бы проявиться обожающая божественная благодать.

Исихастская традиция является, собственно, главной линией православной мистики, идущая через таких великих подвижников, аскетов и учителей духовной жизни как прп. Ефрем Сирин, прп. Иоанн Лествичник, прп. Максим Исповедник, прп. Исаак Сирин, прп. Симеон Новый Богослов, прп. Григорий Синаит. В XIV в. свт. Григорий Палама, епископ Фессалоник, один из ярких продолжателей исихастской традиции, ведет полемику с монахами Варлаамом и Акиндиным по поводу природы Фаворского света и о пределах молитвенного опыта. Для нашей темы интересно то, что в этих спорах столкнулись как раз те два различных понимания разума, оппозицию которых мы уже обсуждали. Варлаам и Акиндин, ориентированные на западное, аристотелевское понимание разума, как определенной человеческой способности, в принципе независимой от духовной жизни человека, настаивали на том, что богословское познание по своей природе не отличимо от философского и научного познания в понятиях. Свт. Григорий Палама противопоставлял этому православное, исихастское понимание разума, открытого высшим богословским озарениям. Исцеленный благодатию разум подвижника видит Духом святым Самого Бога, Божественные энергии, – видит особый Свет, тождественный тому, который был показан апостолам при Преображении Иисуса Христа на горе Фавор. Так далеко и высоко идет, согласно православному пониманию, процесс благодатного очищения и исцеления человеческой природы! Для католического понимания разума, как независящего от духовной высоты человека, подобные утверждения были в высшей степени невозможными и соблазнительными. Несмотря на все острые перипетии событий, связанных с этой полемикой, православная точка зрения свт. Григория была подтверждена Константинопольскими Соборами 1341, 1347, и 1351 гг. Вместе с этим была подтверждена и православная точка зрения на человеческий разум, как на способность не “законсервированную” и заблокированную в своей закрытости от какоголибо развития, а динамическую, проявляющую себя в синергийном сотрудничестве с Богом. Ибо, как писал сам свт. Григорий Палама: “...Даже само название света знание получило уже вторично от того первого света [т.е. нетварного света Божественной благодати, который видят святые подвижники – В.К.]” . И еще: “...Как чувственное зрение не может действовать без светящего ему извне света, так и ум в качестве обладателя умного чувства не смог бы видеть и действовать сам в себе, если бы его не освещал Божий свет” .

В Россию исихастская практика приходит сразу с принятием христианства и в дальнейшем поддерживается и через официальные сношения с Византией и через связи с Афонскими монастырями. ТроицеСергиева Лавра становится одним из главных очагов распространения этой православной традиции. Ученики прп. Сергия разносят практику “умного делания” по монастырям всей России, а в творениях великих иконописцев Феофана Грека, Андрея Рублева и Дионисия исихазм воплощается в русскую иконописную традицию, порождает то “богословие в красках”, которое само становится проводником исихастских идей. Традиция исихазма имела в России свою драматическую историю, взлеты и падения, которую мы не можем обсуждать здесь даже в первом приближении. Для нашей темы важно только отметить, что новый подъем духовной жизни монастырей и и возобновление исихастской традиции в России был связан с переводом на русский язык греческого “Добротолюбия” прп. Паисием Величковским в конце XVIII в. На волне нового духовного подъема в первой четверти XIX в. вновь возрождается Оптина пустынь. Старцы Оптиной сами культивируют исихастское “умное делание” и становятся духовными руководителями многих православных людей, в том числе Гоголя, Достоевского, Хомякова. Именно в Оптиной пустыни И.В. Киреевский, духовно окормляемый старцем Макарием, мог и теоретически, и практически познакомиться с исихазмом. С Оптиной у Киреевского сложились близкие отношения: он активно участвует в издании пустынью святоотеческих переводов, вместе со своей глубоко верующей женой помогает пустыни в хозяйственных нуждах. В общении и откровенных беседах со старцами в Оптинском скиту Киреевский несомненно делился с монахами своими философскими взглядами и сомнениями, обсуждал новые планы и постепенно проникался духом идущей через века православной традиции “умного делания”...

Однако, программа построения новой философии на основе понятия целостного разума не могла быть только простым возвратам к святоотеческим текстам. Цивилизация ушла уже далеко вперед и нужно было в новых условиях, в новом языке воплотить дух древней, но вечно живой церковной традиции любомудрия. Киреевский ясно понимал это: “Но возобновить философию св.отцов в том виде, как она была в их время, невозможно. Возникая из отношения веры к современной образованности, она должна была соответствовать и вопросам своего времени и той образованности, среди которой она развилась. Развитие новых сторон наукообразной и общественной образованности требует и соответственного им нового развития философии. Но истины, выраженные в умозрительных писаниях св. отцов, могут быть для нее живительным зародышем и светлым указателем пути. Противупоставить эти драгоценные и живительные истины современному состоянию философии; проникнуться, по возможности, их смыслом; сообразить в отношении к ним все вопросы современной образованности, все логические истины, добытые наукой, все плоды тысячелетних опытов разума среди его разносторонних деятельностей; изо всех этих соображений вывести общие следствия, соответственные настоящим требованиям просвещения, – вот задача, решение которой могло бы изменить все направление просвещения в народе, где убеждения православной веры находятся в разногласии с заимствованною образованностию” .

Концепция целостного разума, сложившаяся в трудах старших славянофилов под прямым влиянием православной антропологии и православного понимания духовной жизни, оказалась одной из характернейших тем русской религиозной философии. По своему преломленная в системе В.С. Соловьева, она перешла в XX в., где разрабатывалась почти всеми крупными русскими философами: С.Н. Трубецким, Е.Н. Трубецким, Н.О. Лосским, С.Л. Франком, о. Павлом Флоренским, о. Сергием Булгаковым и другими. В историкокультурном плане концепция целостного разума остается и по сегодняшний день философским свидетельством православных истоков русской культуры.

Список литературы

1.    В.Н. Катасонов, доктор философских наук. Концепция целостного разума в русской философии и Православие