Личность Ивана IV в историографии, литературе, искусстве

  ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ ФИЗИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ

 

Реферат по курсу «Отечественная история»

 

 

 

 

Тема реферата:

 

 

 

 

Личность Ивана IV в историографии, литературе, искусстве.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Автор: Лавринович Роман Михайлович Факультет: физическая культура

1-ый курс, 3-я группа

 

Научный руководитель:

Островский Николай Михайлович

 

 

 

 

 

2003

СОДЕРЖАНИЕ Введение…………………………………………………………… 3 Иван Грозный в историографии, литературе и искусстве……… 4 1. Представление верховной власти о себе самой………………. 12 2. Верховная власть и Ливонская война…………………………. 15 3. Устройство Опричного двора, организация и функционирование опричины……………………………………. 16 Вывод………………………………………………………………. 18 Литература…………………………………………………………. 20
ВВЕДЕНИЕ

Жизнь и деяния первого русского царя Ивана Васильевича Грозного уже на протяжении не одного десятка лет, вызывает не ослабляемый интерес историков, писателей и других исследователей. Личность, обладавшая несомненными организаторскими и административными талантами, сумевшая на деле соединить формально единое, но на самом деле раздробленное государство, которое, после ряда реформ и преобразований, смогло активно и некоторое время даже успешно противостоять объединенной коалиции ряда европейских держав во время Ливонской войны. Только благодаря его личным заслугам и стремлениям к Московскому государству были присоединены Казанское и Астраханское ханства, то есть южные границы русских земель отодвинулись на значительное расстояние от внутренних районов страны. Это положительно сказалось на экономическом развитии Московии, способствовало быстрому росту торговых городов, связанных с транзитной куплей-продажей в волжском бассейне.

К середине XVI века политический строй России переживал процесс обновления. В ходе объединения страны власть московских государей чрезвычайно усилилась. Могущественная аристократия была живой носительницей традиций раздробленности. Монарх делил власть с аристократией. “Царь указал, а бояре приговорили” - по этой формуле принимались законы.

Бояре получали в “кормление” крупнейшие города и уезды страны. Название “кормление” произошло от того, что областные правители собирали пошлины в свой карман, т.е. в буквальном смысле кормились за счет населения.

Боярская аристократия старалась оградить свои привилегии с помощью местнических порядков. В соответствии с этими порядками служебные назначения определялись не пригодностью и опытностью человека, а его знатностью и положением родни, т.е. “местом”, которое занимает этот род в боярской иерархии. Местничество закрепляло за узким кругом знатнейших семей исключительное право на замещение высших постов в государстве.

Местничество, кормление и другие традиции раздробленности обременяли страну и после того, как разобщенные феодальные княжества объединились в единое государство.

После образования единого государства феодальная иерархическая структура претерпела значительные изменения. Некогда однородная масса боярства распалась. Старое название “бояре” сохранили за собой лишь крупные землевладельцы, верхний слой феодального класса. Низшую и более многочисленную прослойку составляли измельчавшие землевладельцы (дети боярские) и служилые люди,, которых со временем стали называть дворяне. Служилые люди владели землей по большей части на поместном праве, т.е. пока несли службу для царя. В XVI веке поместье стало ведущей формой феодального землевладения. Через поместную систему царь тесно привязывал к себе служилое сословие. В лице помещиков монархия получила массовую и прочную опору.

Однако непосредственное влияние дворянства на дела управления не соответствовало его удельному весу. Дворяне не имели постоянных представителей в Боярской думе. Местнические порядки прочно закрывали им пути к высшим государственным постам. Дворянство не желало мириться с таким положением дел. Оно требовало привести систему управления в соответствие с новыми историческими условиями.

Реформами первых лет правления царя Ивана Грозного, общепризнанно носившими прогрессивный и положительный характер, было положено начало превращению Русского государства из феодально-местнической раздробленной страны в сильную абсолютистскую державу. Были проведены реформы, которые положили конец засилью на местам феодальной знати, ограничили влияние церкви и имели положительное влияние на общее развитие государства. Была преобразована армия, которая стала приобретать цивилизованные европейские черты регулярного войска, которое пришло на смену дворянскому ополчению, в которое каждый дворянин должен был являться «конно, людно и оружно»…Именно это изменение общего характера формирования войска позволило русской армии одерживать победы над дикими ордами кочевников, который в течении нескольких веков терзали южные границы Русского государства… Был положен конец дворянско –боярской оппозиции, которая длительное время служила сдерживающим фактором в развитии государства. По инициативе царя и его окружения были установлены дипломатические отношения со многими странами, в том числе и с Англией, королева которой Елизавета даже некоторое время рассматривалась в Московии как возможная претендентка в жены «грозного царя» Ивана Васильевича. Все эти действия привлекали внимание не только историков, но и писателей, психологов и др. исследователей, они вызывали жаркие дискуссии и научные диспуты. Каждое следующее поколение исследователей производило переоценку достижений своих предшественников по данному вопросу. Данная научная работа имеет своей целью проследить постепенное изменение в трактовке жизни и деятельности этого поистине великого царя в работах историков и исследователей, начиная с дореволюционного периода и завершая современными трактовками событий…

Иван Грозный в историографии, литературе и искусстве

В историографическом предисловии к “Исследованиям по истории опричнины” С.Б.Веселовский писал: “В нашей историографии нет, кажется, вопроса, который вызывал бы большие разногласия, чем личность царя Ивана Васильевича, его политика и, в частности, его пресловутая опричнина. И замечательно, что по мере прогресса исторической науки разногласия, казалось бы, должны были уменьшиться, но в действительности наблюдается обратное” (1)

Русская дореволюционная историография от Татищева до В.О.Ключеского, посвященная истории царствования Ивана Грозного и одному из центральных событий этого царствования - опричнине, чрезвычайно обширна. Почти все крупные историки второй половины XVIII-XIX вв. в той или иной степени затрагивали в своих трудах царствование Ивана Грозного и оставили множество разнообразных, причем подчас взаимоисключающих концепций его правления. Н.К.Михайловский в своей работе “ Иван Грозный в русской литературе” писал, что при чтении литературы, посвященной Грозному, “ выходит такая длинная галерея его портретов, что прогулка по ней в конце концов утомляет. Утомление тем более понятное, что хотя со всех сторон галереи на вас смотрит изображение одного и того же исторического лица, но вместе с тем лицо это “ в столь разных видах представляется, что часто не единым человеком является”. И далее: “ Одни и те же внешние черты, одни и те же рамки и при всем том совершенно-таки разные лица: то падший ангел, то просто злодей, то возвышенный и проницательный ум, то ограниченный человек, то самостоятельный деятель, сознательно и систематически преследующий великие цели, то какая-то утлая ладья “без руля и ветрил”, то личность, недосягаемо высоко стоящая над всей Русью, то, напротив, низменная натура, чуждая лучшим стремлениям своего времени”(2).

При характеристике историографии Ивана Грозного также важно отметить, что взгляд отдельных историков на время его правления был столь же противоречив, как и вся историография, а также то, что все новые концепции, выдвигаемые на протяжении как XIX, так и XX вв., по большей части не базировались на привлечении новых материалов, а являлись интерпретацией уже введенного в оборот корпуса источников.

Такое обилие концепций невольно наводит на мысль, что основная ценность работ, посвященных Ивану Грозному, лежит не сфере истории России XVI века, а в той непроизвольной автохарактеристике русской историографии, для которой они дают богатейший материал.

С.Б.Веселовский в уже цитированной работе по опричнине писал о связи историографии Грозного с внутриполитической атмосферой страны: “Дней Александровых прекрасное начало” породило поучительную для государственных деятелей концепцию личности и государственной деятельности царя Ивана, данную Карамзиным. Суровая реакция царствования императора Николая 1 вызвала ряд попыток писателей разного калибра и различной степени осведомленности реабилитировать царя Ивана в противовес отрицательной характеристике Карамзина”(3).

И далее: “ Итак, можно сказать, что царь Иван предполагал при помощи опричнины открыть дорогу безродным талантам, в интересах государства оттеснить на второй план бездарных представителей родовой знати. Нет надобности много говорить, что и это высказывание Кавелина голословно и не подтверждается фактами. Но в эпоху реформ Александра II и нарождения “мыслящего пролетариата” Писарева эта идея широкой дороги, открытой талантам, независимо от происхождения, оказалась как нельзя более кстати и обеспечила успех мнению Кавелина в кругах либеральной и революционной интеллигенции. С другой стороны, кавелинское восхваление самодержавия находило самый благожелательный прием в кругах консерваторов и реакционеров”(4).

Такая тесная связь внутриполитического положения в стране с историографией царствования Ивана Грозного лишь усугубилась после 1917 года. Эпоха правления Сталина - время безудержной апологии Ивана IV(5). Хрущевская либерализация конца 50 - начала 60 годов сделала возможной публикацию написанной за двадцать лет до того работы С.Б. Веселовского “Исследования по истории опричнины” (М., 1963 ), причем появление этой монографии было для русской интеллигенции одним из наиболее показательных примеров десталинизации. Частичная реабилитация Сталина и сталинизма в годы правления Л.И. Брежнева привела к куда более “сбалансированной” трактовке как самой опричнины, так и всего времени правления Ивана IV. Резко отрицательная оценка роли Грозного в русской истории ( С.Б. Веселовский ) была отставлена и победил взгляд, считавший, что несмотря на многие издержки, политика Грозно ( в частности, репрессии, которые он обрушил на знать) была разумной и необходимой (6).

В наше время, начавшаяся “перестройка” позволила возродить тот высказанный еще Н.М. Карамзиным, а впоследствии детально разработанный С.Б. Веселовским взгляд на правление Ивана IV как на одну из величайших катастроф в истории России (7).

Без преувеличения можно сказать, что историография царствования Ивана IV позволяет без труда реконструировать все важнейшие повороты внутренней политики России и уж совсем точно увидеть то, как смотрит и на Россию, и на себя саму верховная власть.

Не занимаясь разбором всех взглядов историков на правление Ивана Грозного (8), мы все же хотим выделить некоторые ключевые черты посвященной ему историографии.

Первое: во всех концепциях правления Ивана Грозного личность, безусловно, довлеет над событиями его царствования, которые выступают чаще всего как материализованное воплощение черт Ивана. Психологизм в русской историографии удержался долее всего именно при изучении этой темы, поэтому для историографии Ивана Грозного так характерны блестящие портретные зарисовки ( Белинский, Аксаков, Ключевский). Н.К. Михайловский заметил, что “если историки, как Костомаров (роман “Кудеяр”), превращались ради Грозного в беллетристов, то и поэты, как г. Майков, превращались ради него в историков и приводили в восторг настоящих историков (г. Бестужев-Рюмин)”(9) и что на концепцию Костомарова большое влияние оказали известные публицисты К.Аксаков и Ю.Самарин ( см. Его диссертацию “Стефан Яворский и Феофан Прокопович”). Эта особенность историографии Ивана Грозного легко объяснима. Неудачи в собственно историческом объяснении царствования Ивана Грозного и его эпохи привели к попытке понимания и осмысления его личности как героя литературного произведения. Отсюда и определенная концептуальная зависимость историков от литераторов и публицистов(10) и стремление привнести в историческое исследование совсем иную - назовем ее литературной - методику.

Второе: при всем разнообразии историографических концепций правления Ивана Грозного все они сводимы к двум основным направлениям - дискредитирующему и апологетическому. Такое деление не случайно: в основе каждого из этих направлений лежит наиболее общее представление историков о сущности и смысле русской истории и соответственно о критериях оценки исторических личностей; соответственно, и аксиоматика каждого из этих направлений глубоко различна.

В основе первого взгляда - оценка Ивана Грозного с точки зрения общечеловеческой нравственности и морали, в основе второй - оценки его и его правления с точки зрения государственных успехов, достигнутых при нем. Вторая точка зрения не только неизбежно приписывает успехи, достигнутые Россией, личности ее монарха, но, что более важно, сводима к другой нравственной системе - этнической. Успехи России являются абсолютным благом вне зависимости от тех средств, коими они достигнуты.

Первый взгляд наиболее рельефно выразил М.П. Погодин. Характеризуя Ивана IV и его дела, он писал: “ Что есть в них высокого, благородного, прозорливого, государственного? Злодей, зверь, говорун-начетчик с подъяческим умом, - и только. Надо же ведь, чтобы такое существо, потерявшее даже образ человеческий, не только высокий лик царский, нашло себе прославителей” (11). Второй - у К.Д. Кавелина: “ Все то, что защищали современники Иоанна, уничтожилось, исчезло; все то, что защищал Иоанн IV, развилось и осуществлено; его мысль так была живуча, что пережила не только его самого, но века, и с каждым возрастала и захватывала больше и больше места. Неужели он был не прав?... От ужасов того времени нам осталось дело Иоанна; оно-то показывает, насколько он был выше своих противников” (12).

Каждое из этих двух направлений не столько пыталось опровергнуть те или иные положения противного, сколько ставило под сомнение саму их основу - систему аксиом. К.Д. Кавелин считал, что историки не могут рассматривать исторического деятеля с точки зрения современной им нравственности, такой подход - ничем не оправданная модернизация истории. Защищая Грозного, он писал: “ Иоанн IV есть целая эпоха русской истории, полное и верное выражение нравственной физиономии народа в данное время”, он был “ вполне народным деятелем в России” (13).

Однако и аксиоматика, построенная на “государственной пользе”, находила у Погодина не менее веские возражения. Он отвергал саму возможность деятельного участия Ивана IV в составлении нового судебника и других важнейших государственных преобразований 50-х годов, а также в победах России над осколками многовекового врага - Золотой Орды - Казанским и Астраханским ханствами. “ В царствование Грозного бесспорно совершено много великого; но, - спрашивает Погодин, - мог ли такой человек, как Иоанн, проведший свое детство и отрочество так, как он, никогда ничем серьезно не занимавшийся, мог ли он в 17-20 лет вдруг превратиться в просвещенного законодателя?”. Он мог оставить прежний бурный образ жизни, мог утихнуть, остепениться, заняться делом, мог охотно соглашаться на предлагаемые меры, утверждать их, - вот и все; но чтобы он мог вдруг понять необходимость в единстве богослужения, отгадать нужды и потребности народные, узнать местные злоупотребления, найти противодействующие меры, дать нужные правила касательно суда, например, об избрании целовальников и старост в городах и т.д. - это ни с чем не сообразно”. Иоанн был вполне в руках своих советников, Сильвестра и Адашева, и их партии, что подтверждается и свидетельством современников, и собственным негодующим признанием Грозного в письмах к Курбскому. А затем, когда влияние этой партии было парализовано, в последние двадцать пять лет жизни Иоанна нельзя указать никаких законов, постановлений, распоряжений, вообще никаких действий, из которых был бы виден его государственный ум и то понимание требований народной жизни, какое проявлялось в первой половине его царствования. В продолжение всего этого времени “ нет ничего, кроме казней, пыток, опал, действий разъяренного гнева, взволнованной крови, необузданной страсти” (14).

В самом конце XIX века, в 1899 году, концепция правления Ивана Грозного пополнилась еще одной, принадлежащей перу С.Ф. Платонова и изложенной в первой части его “ Очерков по истории смуты в Московском государстве XIV-XVII вв.”. Концепция эта имела исключительный успех. Впоследствии она с некоторыми изменениями воспроизводилась и в его лекционном курсе (15) и в книге “ Иван Грозный” (16).

Прежде чем перейти к разбору взглядов Платонова на правление Ивана Грозного и на опричнину, нам представляется уместным привести здесь оценку его концепции некоторыми советскими историками.

С.Б. Веселовский: “Последним словом дореволюционной историографической науки считалась сложная и замысловатая концепция С.Ф. Платонова”(17). И далее: “ В погоне за эффектностью и выразительностью изложения лекций С.Ф. Платонов отказался от присущей ему осторожности мысли и языка и дал концепцию политики царя Ивана, столько переполненную промахами и фактически неверными положениями, что поставил критиков его построений в весьма неловкое положение...”(18).

Следующим образом оценивал концепцию С.Ф. Платонова А.А. Зимин: “Наиболее продуманную и развернутую оценку опричнины с буржуазных позиций мы находим в трудах С.Ф. Платонова”(19).

Оценка работы Платонова С.Б. Веселовским со всех точек зрения парадоксальна. Концепция, “переполненная промахами и неверными положениями”, объявлена последним словом дореволюционной исторической науки. В какой-то степени эта негативная оценка Веселовским Платонова связана с популярностью концепции последнего в 30-е - 40-е годы. В то время в советской историографии, как уже говорилось, апологетическое отношение к Грозному, противником которого был С.Б. Веселовский, безраздельно господствовало. Однако, даже учитывая эту поправку, необходимо признать, что мнение С.Б. Веселовского выглядит достаточно странно.

Парадоксальность оценки концепции С.Ф. Платонова как последнего слова буржуазной исторической науки советскими историками, - а с ними были солидарны и крупнейшие русские буржуазные ученые предреволюционных лет ( П.Н. Милюков ) - в том, что сам С.Ф. Платонов - во всяком случае, вначале - не считал свои взгляды на опричнину оригинальными. В предисловии к первому изданию “ Очерков по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII вв.” он писал о той части работы, где было изложено его понимание опричнины: “ Если автору дозволено будет назвать свой труд самостоятельным исследованием, то он не отнесет такого определения, в его точном смысле, к первой части “ Очерков”. Многообразие сюжетов и изобилие материалов, входящих в тему этой части, требовало бы не сжатого очерка, а многостороннего специального исследования. Автор не имел времени для такого исследования и не чувствовал в нем надобности. Ученая литература давала ему возможность собрать достаточный для его цели материал из монографий и общеизвестных сборников исторических документов”(20).

Не только предисловие, но и само содержание первой части монографии внешне подтверждает эту несамостоятельность. В общей оценке кризиса России середины XVI века С.Ф. Платонов солидарен с В.О. Ключевским. Так же, как и он, причину кризиса С.Ф. Платонов видит в противоречиях, заложенных в основании Московского государственного и общественного порядка.

“Первое из этих противоречий, - пишет С.Ф. Платонов, - можно назвать политическим и определить словами В.О. Ключесвского: “Это противоречие состояло в том, что московский государь, которого код истории вел к демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень аристократической администрации”. Такой порядок вещей привел к открытому столкновению московской власти с родовитым боярством во второй половине XVI века. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что под давлением военных нужд государства, с целью лучшего устройства государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса, труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших непосредственно в производительной деятельности страны”(21).

И в оценке опричнины, как государственной реформы, направленной против потомства удельных князей, у С.Ф. Платонова были предшественники. Он пишет: “ Только К.Н. Бестужев-Рюмин, Е.А. Белов и С.М. Середонин склонны придавать опричнине большой политический смысл: они думают, что опричнина направлялась против потомства удельных князей и имела целью сломить их традиционные права и преимущества. Однако такой, по нашему мнению, близкий к истине, взгляд не раскрыт с желаемою полнотою, и это заставляет нас остановиться на опричнине для того, чтобы показать, какими своими последствиями и почему опричнина повлияла на развитие Смуты в московском обществе” (22).

Анализ взглядов С.Ф. Платонова и его предшественников позволяет объяснить парадоксальность оценок его исторической концепции.

С.Ф. Платонов не выдвинул в точном смысле этого слова новой концепции правления Ивана Грозного - тогда казалось, что все мыслимые точки зрения на его царствование уже высказаны. Платонов сделал большее. Он изменил сам подход к теме. До С.Ф. Платонова историков занимала личность Ивана Грозного. И от личности, так или иначе понимая ее, они шли к собственно истории России. С.Ф. Платонов начал с другого конца, с истории России. Россия перестала быть простым продолжением Грозного. Она обособилась и сразу стало ясно, насколько тесно XVI век в русской истории связан с событиями предшествовавших веков. Время правления Ивана Грозного, сама опричнина, эмансипированная от его личности, легко вписалась в общую канву русской истории, оказалась связана и с общим направлением и с традициями предшествующих царствований. “Упразднился старый взгляд на опричнину как на бессмысленную затею полоумного тирана. В ней видят применение к крупной земельной аристократии того “вывода”, который московская власть обычно применяла к командующим классам покоренных земель. Вывод крупных землевладельцев с их вотчин сопровождался дроблением их владений и передачей земли в условное пользование мелкого служилого люда”, - писал С.Ф. Платонов(23).

Полное изменение подхода, полное изменение методики исследования заставило С.Ф. Платонова обратиться к совсем другому кругу источников и в значительной степени расширить самый его круг. Анализу опричнины Платонов предваряет чрезвычайно емкий обзор социально-экономического положения в России второй половины XVI века. Обзор этот написан на основе разрядных, писцовых, дозорных переписных книг, Книги Большого Чертежу, а также монастырских грамот и местных источников.

И само понимание цели и назначения опричнины С.Ф. Платонов выводил не только из политических мотивов ее учреждения, но и на равных основаниях из ее территориального состава и экономических нужд. В свою очередь, территориальным составом опричнины обосновываются и подтверждаются политические намерения ее организаторов.

Таким образом, можно сказать, что вклад С.Ф. Платонова в русскую историографию второй половины XVI в. состоял, в первую очередь, в новом подходе к данной теме. Этот подход оказался чрезвычайно продуктивным и, в первую очередь, для опровержения концепции опричнины, предложенной самим Платоновым. Тщательный анализ источников (отметим, что по большей части тех же, которыми пользовался и Платонов ), проделанный сначала С.Б. Веселовским, и в дальнейшем расширенный и углубленный А.А. Зиминым, В.Б. Кобриным и Р.Г. Скрынниковым, показал, что опричнину невозможно свести к попыткам верховной власти подавить сопротивление аристократии и уничтожить ее традиционные права и привилегии; в разное время опричнина была направлена не только против боярства и княжат, но и против верхов церкви, приказной бюрократии, против рядового дворянства, то есть тех слоев, которые изначально были главными союзниками великокняжеской власти, рука об руку с которыми великокняжеская власть прошла весь путь своего возвышения. Тем самым методика Платонова, ее применение к настоящему времени полностью и окончательно разрушили концепцию опричнины, которая выдела в ней (в опричнине) правильную государственную реформу, направленную на слом вотчинного землевладения служилых княжат “ вообще, на всем его пространстве”(24). В итоге мы вернулись к тому положению, которое существовало в изучении данной темы (правда, на несколько другом уровне) перед выходом монографии Платонова, и сейчас, так же, как и тогда, остается загадкой, что же все-таки и для чего учреждалось в 1565 и было уничтожено в 1572 году, уничтожено под страхом наказания кнутом за само упоминание этого; для чего понадобилось Грозному делить государство на две части - земщину и опричнину, для чего понадобилось ему казнями и преследованиями дворян, приказных, церковных иерархов подрывать главные опоры своей власти?

Современная советская историография часто предъявляет Грозному обвинение в несоответствии цели и средств, в отсутствии логики и смысла в проводимых им репрессиях. Но основано это обвинение по большей части на недоразумении. Дело в том, что узкая антибоярская направленность его политики была приписана Грозному самими историками “из общих соображений” (такая политика считалась разумной и оправданной); впоследствии, не найдя подтверждения этой концепции в документах, историки решили, что в этом виноваты не они, а Грозный. Оказалось как-то забытым, что в грамоте, доставленной из Александровской слободы в Москву 3 января 1565 года и ознаменовавшей собой начало опричнины, царь говорит, что “гнев свой” он “положил” “на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей”(25).

То есть мы можем констатировать высокую степень совпадения между теми слоями, которые в наибольшей степени вызвали гнев Грозного в период, непосредственно предшествовавший опричнине, и теми, кто в наибольшей степени от опричнины пострадал. Это совпадение, на наш взгляд, достаточно убедительно опровергает тезис об отсутствии системы в действиях Грозного и, следовательно, позволяет вновь поставить вопрос, чего же хотел и чего добивался Грозный, вводя опричнину. Ответ на него, как представляется, следует искать не в результатах опричнины, которые на взгляд самого Грозного отнюдь не оправдали его ожиданий, а в тех обстоятельствах, которые предшествовали ее учреждению.

Смысл вышеприведенной цитаты из грамоты Грозного достаточно ясен: он явно свидетельствует о том, что Ивана IV полностью не устраивал весь комплекс отношений, сложившихся между ним и другими властями, с которыми он исторически принужден был делить власть и ответственность за судьбы России. В чем же причина столь острого и глобального по своей сути конфликта (без особого преувеличения можно говорить о практически полной изоляции Ивана IV) между ним и другими властями, традиционно наряду с великокняжеской властью правящими Россией?

По-видимому, главным объяснением его следует считать, с одной стороны, драматическое изменение самопонимания и самооценки верховной власти, а с другой - меняющийся куда более медленно и вполне консервативный по своей природе взгляд на верховную власть как церкви, так и всего служилого сословия. Это несовпадение внутренней и внешней оценки верховной власти было осложнено целым рядом внешнеполитических неудач, а также глубоким внутренним кризисом в стране. Данные тезисы, безусловно, нуждаются в обосновании.

Результатом процессов, происходящих в искусстве периода Ивана Грозного, стала утрата традиций раннемосковской, рублевской и дионисиевской живописи. Позднее произошло обеднение «высокого» содержания, которое исследователи неразрывно связывают со снижением качества рисунка, утратой богатства колорита.

Можно говорить о том, что кризис московской живописной школы дает о себе знать не в н.XVII в., а уже в к.XVIв., несмотря на дальнейшие всплески строгановской и годуновской живописи, так как он обусловлен историческими и социальными причинами.

В к.XVIв. в иконах и фресках появляются приземистые фигуры с одутловатыми лицами, короткими конечностями, полностью угасшим коричнево-зеленым колоритом. Все это способствовало «обмирщению» и обеднению внутреннего содержания образов.

С течением времени меняется значение иконных фонов. Все чаще появляются фоны темных зеленоватых тонов. Особенно часто это встречается в работах царских мастеров в 60-е гг.

«Иоанн Предтеча Ангел пустыни» – характерная икона 60х гг. XVI в. Она написана царскими мастерами и является вкладом Ивана Грозного в Стефано-Махрищский монастырь, расположенный недалеко от Александровской слободы – резиденции царя.

Живопись этого периода можно отнести к «монастырской».

В период с 70-го года до конца царствования Ивана Грозного резко сокращается объем работ в области изобразительного искусства, постепенно гаснет напряженность эмоционального содержания, ощущение единственности и избранности. Оно заменяется другим, более суровым, скорбным, порой даже трагедийным. Былые отзвуки торжества и самоутверждения, которые были характерны для начала царствования Ивана Грозного, теперь только изредка дают о себе знать в отдельных произведениях и совсем угасают в начале 80-х годов.

В конце царствования Грозного на первое место в художественной жизни выдвигается прикладное искусство. Если становится невозможным утверждать и прославлять идею единовластия как таковую, то естественно придать пышность дворцовому обиходу.

1.       Представление верховной власти о себе самой.

Начиная с правления Василия Темного (1425-1462) великие князья Московские все более часто именуются в дошедших до нас источниках царями, что связано, в первую очередь, с падением Константинополя и быстрым формированием взгляда, видящего в Московском царстве естественного наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547 году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается сакрализация носителя верховной власти, что означает “не просто уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как сверхъестественное существо”(26).

Вопрос о Москве как наследнице Византии нуждается в более подробном рассмотрении. Давно было подмечено, что “миссия” Москвы, по представлениям ее идеологов, была гораздо ниже той роли, на которую претендовала Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с Византией наследницей первого - античного - Рима (происхождение великих князей Московских от племянника императора Августа - Пруса в “Сказании о князьях Владимирских”), а главное - ветхозаветного Израиля (Москва - второй Иерусалим, русское царство - новый Израиль).

Этот взгляд на свое предназначение подробно рассмотрен в начале нашего века в работе Н.И. Ефимова “Русь - новый Израиль” (27). Выводы, к которым он пришел, следует повторить.

1)   Как Новый, так и Ветхий завет были хорошо известны и широко употребимы русскими книжниками(28).

2)   Убеждение, что Русь находится под “покровом Божиим”, “Господней благодатью” и “великой милостью”, “является землей богоизбранной”(29), которое сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского собора (1438 - 1439 гг.) и падения Константинополя. Еще тогда русские книжники не сомневались, что русский народ, единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден Богу, дорог Ему и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа Божия(30).

3)   Бог на Руси мыслился “не христианским Богом в строгом смысле слова, Богом любви и всепрощения, а ветхо-заветным Богом гнева, грозным мировоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ, все государство за прегрешения вольные и невольные...”(31).

Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же автором было показано, что “вообще каждый популярный, привлекавший симпатии своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или непопулярный, отталкивавший своей “гордостью” и “высокоумием” (“высокомысльством”) князь или царь приравнивался старорусскими литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным фигурам библейской истории и только уже потом - к своим двойникам в сонме византийских басилевсов”(32).

Следует также согласиться с тем, что “концепция Москвы - Третьего Рима, делая русского великого князя наследником Византийских императоров, ставила его в положение, не имевшее прямого прецедента в рамках византийского образца. Концепция Москвы - Третьего Рима имела эсхатологический характер, и в этом контексте русский монарх как глава последнего православного царства наделялся мессианской ролью”(33).

Этот обзор стоит закончить тем, что, как уже говорилось, введение в церемониал поставления на царство, начиная с Ивана IV, наряду с коронацией, миропомазания “как бы придает царю особый харизматический статус: в качестве помазанника царь уподобляется Христу (ср. “помазанник”) (34).

Реальность подобного взгляда и подобного понимания сущности верховной власти в России подтверждается, в частности, записками иностранцев. Так, например, голландец Исаак Масса писал в своих записках о России, что русские “считают своего Царя за высшее божество”(35).