Мир символов в «Войне и мире» Л.Н. Толстого: несколько разъяснений

Ранчин А. М.

Лысые Горы: к символическому значению топонимики в "Войне и мире"

Название "Лысые Горы" весьма выразительно и необычно. Недавно на страницах газеты "Литература" Е.Ю. Полтавец предложила толкование названия имения Болконских как символического; по ее мнению, Лысые Горы ассоциируются с горой Голгофой (собственно, это имя значит "Череп", "Лобное место"), на которой был распят Христос. Лысые Горы наделены значением священного пространства. Это имя указывает на "христоподобие" князя Андрея Болконского как мученика: князь Андрей, не спасающийся от гранаты на Бородинском поле и жертвующий собою, подобен Христу, добровольно принимающему крестную смерть. Священный ореол Лысых Гор проявляется, как считает Е.Ю. Полтавец, и в изображении усадьбы как приюта "божьих людей": княжна Марья постоянно привечает в Лысых Горах странников, юродивых. Наконец, согласно мнению исследовательницы, Лысые Горы — своеобразная символическая замена святого города Киева. Ведь кое-кто из странников совершал паломничество в Киев (к киевским святым горам, по летописной легенде, благословленным апостолом Андреем); одну из странниц, привечаемых княжной Марьей, зовут Федосеюшка (Феодосия), и это имя напоминает о великом киевском святом Феодосии Печерском. Е.Ю. Полтавец обратила внимание на совпадение слова Горы в названии имения и гор как символически осмысленного еще в ранней древнерусской словесности элемента киевской топографии; не прошло мимо ее внимания и тезоименитство князя Андрея и апостола Андрея. Всё это, по мнению исследовательницы, — знаки соотнесенности Лысых Гор и Киева (Полтавец Е. Гора, голова и пещера в "Капитанской дочке" А. С. Пушкина и "Войне и мире" Л. Н. Толстого // Литература. 2004. № 10).

Представление о наличии в тексте "Войны и мира" глубинных символических структур, на чем настаивает Е.Ю. Полтавец, бесспорно, однако данное ею толкование, как я полагаю, сомнительно.

Прежде всего, соотнесенность смертельного ранения князя Андрея Болконского с крестной смертью-жертвой Христа едва ли существует. (Об этой соотнесенности подробно сказано в другой статье Е.Ю. Полтавец: Полтавец Е. "Нерешенный, висячий вопрос…": Почему погиб Андрей Болконский // Литература. 2002. № 29.)

Е.Ю. Полтавец истолковывает смерть и даже ранение князя Андрея как вольную жертву в подражание Христу наподобие кончины святого мученика, страстротерпца, проводя параллель с предком князей Волконских (и предком Л.Н. Толстого по материнской линии) святым Михаилом Всеволодовичем, князем Черниговским, убитым по приказанию хана Батыя в 1245 или 1246 г. за отказ совершить языческие очистительные обряды, исполнение которых князь воспринял как отречение от Христа. Князь Андрей, утверждает исследовательница, будто бы стоит на Бородинском поле под огнем французской артиллерии и не прячется от гранаты, движимый жертвенными побуждениями.

Такая интерпретация противоречит тексту "Войны и мира". Во-первых, в ранении полковника Болконского нет ничего исключительного: полк князя Андрея находится в резерве у Семеновского оврага, на линии русских позиций, которая действительно подвергалась сильнейшему артиллерийскому обстрелу. В описании обстрела, которому подвергается полк князя Андрея, отражено реальное событие Бородинской битвы — обстрел гвардейских Преображенского и Семеновского полков, находившихся в резерве, во второй линии русской обороны: "На Бородинском поле Семеновский и Преображенский полки были поставлены в резерв позади батареи Раевского. Они простояли под выстрелами сначала вражеской артиллерии, а затем и пехоты 14 часов и выдержали это испытание "стойко, с невозмутимым хладнокровием, каким должны были обладать отборные войска".

Именно этот эпизод описывает Л. Н. Толстой в романе "Война и мир" <…>" (Лапин Вл. Семеновская история: 16—18 октября 1820 года. Л., 1991. С. 25. Цитируется дневник П.С. Пущина: Пущин П. Дневник. 1812—1814. Л., 1987. С. 60).

Во-вторых, нежелание князя Андрея прятаться от гранаты — следствие гордости, оно мотивировано офицерской честью: "— Ложись, крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. "Неужели это смерть? — думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. — Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…" Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.

—Стыдно, господин офицер! — сказал он адъютанту" (т. 3, ч. 2, гл. XXXVI) См.: Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М., 1980. Т. 6. С. 262. В дальнейшем текст "Войны и мира" цитируется по этому изданию; том (обозначаемый римской цифрой) и страницы (обозначаемые арабскими цифрами) указываются в тексте.

Естественная привязанность к жизни и страх смерти борются в душе князя Андрея с представлением о чести, с гордостью — чувством, в главном все-таки, по Толстому, ложным, — с тем чувством, которое движет Наполеоном и ему подобными, с тем чувством, тщету которого Болконский постиг когда-то на поле Аустерлица. При Бородине князь Андрей не хотел умирать. "Воля к смерти" раскрылась в его душе позднее, уже в дни болезни. При этом ситуация сражения исключала возможность "эффектно героического" поведения, как при Аустерлице: надо было "просто" стоять под огнем неприятельской артиллерии, но это "стояние" невероятно далеко — в случае князя Андрея Болконского — от деяния страстотерпца, становящегося "вольной жертвой" в подражание Христу.

И, наконец, чувства, угнездившиеся в душе Болконского перед сражением, далеки от христианской невозмутимости, от всепрощения, от отрешенности от мира и его соблазнов, — от того душевного состояния, которое должно быть присуще мученику-страстотерпцу. Он не верит в вечную жизнь и накануне сражения замечает: "А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего это испытание, когда его уже нет и не будет? никого больше не будет! Его нет!" ("Война и мир", т. 3, ч. 2, гл. XXIV [VI; 212]). В князе Андрее есть озлобленность, о которой позже будет вспоминать Пьер, боясь, не умер ли Болконский в таком недобром состоянии души. Князь Андрей совсем не по-христиански заявляет, что не брал бы пленных и признает, что "в последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла…" (т. 3, ч. 2, гл. XXV [VI; 219]). И, главное, "от брезгливости к жизни, как ни меняется князь Андрей, ему не дано избавиться" (Бочаров С.Г. Роман Л. Толстого "Война и мир" // Война из-за "Войны и мира": Роман Л. Н. Толстого в русской критике и литературоведении. СПб., 2002. С. 415). А это чувство нехристианское.

Знание тщеты собственной жизни и жизни вообще, открывающееся князю Андрею накануне Бородина, — это безблагодатное знание. Не случайно упоминание его о знании, полученном Адамом и Евой в нарушение заповеди Бога не вкушать с древа познания добра и зла, внушил им вкусить от этого древа змий — дьявол (Быт. 2: 17; 3: 1—24). Жизнь теперь для Болконского не увиденные "сквозь стекло и при искусственном освещении" волшебного фонаря видения, но "дурно намалеванные картины" (т. 3, ч. 2, гл. XXIV [VI; 211]). Он не просто разочаровывается в "славе, общественном благе, любви к женщине" ("И все это так просто, бледно и грубо при холодном блеске того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня" — там же); он отворачивается и от жизни, и от ее вечного истока. После ранения, у врат смерти он действительно постигнет высший, неотмирный смысл бытия, — но это буде уже другой князь Андрей: "Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, не зависящий от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней" (т. 4, ч. 1, гл. XVI [VII; 67]).

Мудрый Кутузов характеризует путь князя Андрея: "Я знаю, твоя дорога — это дорога чести" (т. 3, ч. 2, гл. XVI [VI; 180]), и в этом определении нет ничего от мученичества в подражание Христу. Произнося эти слова, Кутузов не случайно вспоминает о героическом порыве князя Андрея в Аустерлицком сражении, и Болконскому это напоминание радостно: "Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, — сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. <…> Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице" (Там же [VI; 180]).

А ведь аустерлицкий подвиг князя Андрея оценивается автором "Войны и мира" как ложное, непричастное вечному, высшему смыслу деяние.

Лысые Горы в "Войне и мире" не являются местом, в котором сосредоточена, преизбыточествует святость. Жизнь в Лысых Горах далека от праведности, полна скрытого недоброжелательства и раздражения. Показательно отношение старого князя к домочадцам (кстати, о религиозности дочери отставной генерал-аншеф отзывается насмешливо-презрительно). Обитают в Лысых Горах не только соблазн, но и грех: это связь старого князя с мадемуазель Бурьен. Конечно, за раздражением и жестокими насмешками князя Николая Андреевича скрывается любовь, проявляющаяся в отношении дочери перед его смертью, но, так или иначе, Лысые Горы отнюдь не святое место.

Если они могут быть как-то соотнесены с Голгофой, то в таком случае они одновременно могут и ассоциироваться и с Лысой горой как местом ведьмовского сборища. Местом шабаша ведьм слыла "в России Лысая Гора близ Киева. Впрочем, Лысые Горы такой же скверной репутации имеются и в других славянских землях. <…> А мифологи стихийной школы с А.Н. Афанасьевым во главе считают, что "Лысая гора, на которую, вместе с бабою-ягою и нечистыми духами, собираются ведуны и ведьмы, есть светлое, безоблачное небо"" (Амфитеатров А.В. Дьявол // Амфитеатров А.В. Дьявол. Орлов М.Н. История сношений человека с дьяволом. М., 1992. С. 256).

Ассоциации с ясным небом могут быть также свойственны названию Лысые Горы у Толстого (ср. созерцаемое князем Андреем при Аустерлице небо).

Название "Лысые Горы", как и название имения Ростовых "Отрадное", действительно, глубоко неслучайно, но смысл его, по крайней мере, неоднозначен. Словосочетание "Лысые Горы" ассоциируется с бесплодностью (лысые) и с возвышением в гордости (горы, высокое место). И старого князя, и князя Андрея отличают и рационалистичность сознания (по Толстому, духовно не плодотворная, в противоположность естественности простоты Пьера и правде интуиции, свойственной Наташе Ростовой), и гордость. Кроме того, Лысые Горы, — по-видимому, своеобразная трансформация названия имения Толстых Ясная Поляна: Лысые (открытые, незатененные) — Ясная; Горы — Поляна (и по контрасту "высокое место — низина"). Как известно, описание жизни в Лысых Горах (и в Отрадном) навеяно впечатлениями яснополянского семейного быта.

Тит, грибы, пчельник, Наташа

Накануне Аустерлицкого сражения "[н]а дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно кучера, дразнившего старого кутузовского повара, которого знал князь Андрей и которого звали Титом, говорил: "Тит, а Тит?"

—Ну, — отвечал старик.

—Тит, ступай молотить, — говорил шутник.

"И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!"" (т. 1, ч. 3, гл. XIII [IV; 334]).

Поддразнивающая, "автоматически" повторяющаяся реплика кучера, вопрос, не требующий ответа, выражает и подчеркивает абсурдность и ненужность войны. С нею контрастируют беспочвенные и "туманные" (очень значимо упоминание о тумане) мечты князя Андрея. Эта реплика повторяется немного ниже, в главе XVIII, описывающей отступление русской армии после Аустерлицкого разгрома:

"—Тит, а Тит! — сказал берейтор.

—Чего? — рассеянно отвечал старик.

—Тит! Ступай молотить.

—Э, дурак, тьфу! — сердито плюнув, сказал старик. Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка" (IV; 364).

Имя "Тит" символично: святой Тит, праздник которого приходится на 25 августа старого стиля, в народных представлениях ассоциировался с молотьбой (на это время приходился разгар молотьбы) и с грибами. Молотьба в народной поэзии и в "Слове о полку Игореве" — метафора войны; грибы в мифологических представлениях связываются со смертью, с войной и с богом войны Перуном. (См. об этом: См. О мифологическом значении святого Тита: Кондратьева Т.Н. О Титах, Титах Титычах и Титовых детях // Русская речь. 1970. № 1. С. 78—81; Топоров В.Н. Семантика мифологических представлений о грибах // Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике. М., 2004. Т. 1. Теория и некоторые частные ее приложения. С. 768, ср. 760—761, 772—774.)

Назойливо повторяющееся упоминание имени Тита, ассоциирующееся с бессмыслицей ненужной и непонятной войны 1805 года, контрастирует с героическим, возвышенным звучанием этого же имени в прославляющих Александра I стихах "Славь тако Александра век / И охраняй нам Тита на престоле" из оды поэта и драматурга Н. П. Николева (описание торжественного обеда в московском Английском клубе, данного в честь Багратиона — т. 2, ч. 1, гл. III [V; 23]). Тит из николевской оды — римский император, известный полководец Тит Флавий Веспасиан.

Больше имя Тита в "Войне и мире" не появляется, но один раз оно дано в подтексте произведения. Перед Бородинским сражением Андрей Болконский вспоминает, как "Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу" (т. 3, ч. 2, гл. XXV [VI; 220]). В лесу она встретила старика пчельника.

Воспоминание князя Андрея о Наташе, заблудившейся в лесу, в ночь накануне Бородинского сражения, накануне возможной смерти, конечно, не случайно. Грибы ассоциируются с днем святого Тита, а именно праздник святого Тита, 25 августа старого стиля, был кануном Бородинского сражения (26 августа старого стиля) — одного из самых кровопролитных в истории войн с Наполеоном. Урожай грибов ассоциируется с громадными потерями обеих армий в Бородинской битве и со смертельным ранением князя Андрея при Бородине.

Сам же день Бородинского сражения — 26 августа старого стиля — был днем праздника святой Наталии. Грибы как знак смерти неявно противопоставлены Наташе как образу торжествующей жизни (латинское по происхождению имя Natalia означает "рождающая", и весьма красноречиво, что в Эпилоге Наташа представлена "плодовитой самкой"). Старый пчельник, которого встречает Наташа в лесу, также, очевидно, олицетворяет начало жизни, контрастирующее с грибами и темнотой леса. В "Войне и мире" "роевая" жизнь пчел — символ естественной человеческой жизни (ср., например, описание Москвы в гл. ХХ ч. 3 т. 3 "Войны и мира"). Показательно, что "пчелиный промысел считается один из тех, которые требуют нравственной чистоты и праведной жизни перед Богом" (Максимов С. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила. Смоленск, 1995. С. 595).

Гриб — но в метафорическом значении — встречается в тексте "Войны и мира" несколько позднее, и, опять-таки, в эпизоде, изображающем князя Андрея и Наташу. Наташа в первый раз входит в комнату, где лежит раненый Болконский. "В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что-то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка" (т. 3, ч. 3, гл. XXXI [VI; 394]). Форма гриба, упоминание о грибе и здесь символичны; гриб ассоциируется со смертью, с миром мертвых; нагар в форме гриба не дает распространиться свету: "В избе этой было темно". Темнота наделена признаками небытия, могилы. Не случайно сказано: "В заднем углу, у кровати, на которой лежало что-то <…>" — не кто-то, а что-то, то есть князь Андрей описывается в восприятии еще не различающей предметы в темноте Наташи как тело, как словно бы покойник. Но затем всё меняется: "<…> нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидела лежащего <…> князя Андрея, такого, каким она всегда его видела" (Там же. [VI; 395]). "Каким всегда" — то есть живого. "Гриб" застит свет, который соотнесен с жизнью. Значимы, очевидно, и фонетические, звуковые ассоциации между словами "гриб" и "гроб", и подобие шляпки "гриба" крышке гроба. Свеча же напоминает о свече из евангельского речения Иисуса Христа: "Вы — свет мира. <…> И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного" (Мф. 5: 14—16). Толстой, по-видимому, непосредственно апеллирует к этому речению, когда упоминает о "переноске", на которой находилась свеча в комнате, в которой лежал князь Андрей: этой "переноске" соответствует свеча из речения Христа.

Святой Николай Мирликийский, Николай Андреевич, Николай и Николенька

Несколько упоминаемых в "Войне и мире" храмов посвящено святому Николаю (Николе) Мирликийскому. Пьер по пути к Бородинскому полю спускается по дороге, ведущей "мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили" (т. 3, ч. 2, гл. ХХ [VI; 197]). Это новый Никольский собор на городище Можайска, у кромки вала (святой Николай Мирликийский — небесный покровитель Можайска). Собор был построен в 1685 г. как надвратный храм; Пьер должен был видеть его в перестроенном виде, но без построенной в 1814 г. колокольни: в 1802—1812 г. старый обветшавший храм был перестроен в неоготическом стиле архитектором А. Н. Бакаревым. (См. об этом храме: Мокеев Г. Я. Можайск — священный город русских. М., 1992. С. 78—80. Храм сохранился.)

Упоминание Толстого о можайском Никольском соборе не случайно: Можайск и его надвратный храм воспринимались как символические ворота Москвы, Московской земли, а святой Николай — как покровитель не только Можайска, но и всей Русской земли. По замечанию участника похода на Россию Стендаля, "[н]е воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая" (Стендаль. Жизнь Наполеона // Стендаль. Итальянские хроники. Жизнь Наполеона. М., 1988. С. 444, пер. с франц. А. Кулишер). Символично и имя святого, производное от греческого слова — "победа"; имя "Николай" означает "победитель народов", наполеоновская армия же состояла из солдат разных народов — "двунадесяти язык" (двадцати народов). В 12 верстах не доходя до Можайска, на Бородинском поле, у ворот Москвы русские одерживают духовную победу над армией Наполеона. Николай (Никола) Мирликийский особенно почитался на Руси; в простом народе его даже могли считать четвертым Богом кроме Троицы, "русским Богом" [см. об этом: Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). М., 1982]. По замечанию С.В. Максимова, "вообще, св. Никола пользуется в народе огромным уважением за его любовь к крестьянам и почитается самым старшим и самым близким к Богу святым угодником" (Максимов С. В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 608). Платон Каратаев, олицетворяющий в "Войне и мире" народную душу, молится кроме Флора и Лавра (Фролы и Лавры) именно Николе-угоднику (т. 4, ч. 1, гл. XII).

Когда французский авангард вступил в Москву, "oколо середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость "le Kremlin"" (т. 3, ч. 3, гл. XXVI [VI; 365]). Храм Николы Явленного выступает здесь в роли своеобразного символического замещения святого Кремля, вехи на подступах к нему.

Знаменательно, что и Пьер Безухов для исполнения покушения на Наполеона (а он полагает, что избран свыше для этой роли) направился "к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело" (т. 3, ч. 3, гл. XXXIII [VI; 402]). Выбор места, естественно, неслучаен. Пьер как бы ищет небесного покровительства, помощи святого Николая (Николы).

Покидающие Москву наполеоновские войска и русские пленные проходят "мимо церкви", оскверненной французами: у ограды был поставлен стоймя "труп человека <…> вымазанный в лице сажей" (т. 4, ч. 1, гл. XIII [VII; 111]). Не названная церковь — это сохранившийся храм Николы Чудотворца (Николая Мирликийского) в Хамовниках. Основное здание церкви было построено в 1679—1682 гг., один из приделов, трапезная и колокольня — в 1692 г., второй придел — в 1757 г. Толстой не называет церкви, но это упоминание было понятным для каждого москвича. Ведь "Война и мир" — произведение, адресованное по преимуществу москвичам, а не петербуржцам. В "Войне и мире" противопоставлены не в выгоду новой столице Москва и Петербург. При этом петербургские топографические реалии практически не упоминаются в книге (купание полицейского с медведем в Фонтанке — исключение). Между тем, московские реалии, адреса упоминаются очень часто, причем в расчете на посвященного читателя, их хорошо знающего. Помимо улиц, бульваров и площадей это, например, Гурьев дом (т. 1, ч. 3, гл. XIII), Юсупов дом (дом князя Н.Б. Юсупова в Харитоньевском переулке — т. 3, ч. 3, гл. XVI), дом князя Грузинского на углу Поварской (т. 3, ч. 3, гл. XXXIV), приход Успения на Могильцах (т. 2, ч. 5, гл. XII), домовая церковь Разумовских (церковь Вознесения на Гороховом поле — т. 3, ч. 1, гл. XVIII). В случае с "Гурьевым домом", о котором вспоминает Николай Ростов в полудреме, находясь во фланкерской цепи, Толстой, ориентирующийся на собственное восприятие Москвы, очевидно, допускает исторический анахронизм: Гурьевым домом ("Гурьевкой") назывался роскошный дом, построенный по проекту М.Ф. Казакова на углу Тверской и Малого Гнездниковского переулка для московского главнокомандующего А.А. Прозоровского после 1778 г. (вероятно, в 1790—1795 гг.). Он принадлежал позднее княгине Голицыной, затем Куракиной; в руках "богатого помещика Гурьева, который его окончательно забросил", дом оказался только в 1840-х гг. и только с этого времени приобрел обиходное название "Гурьев дом". (См.: Гиляровский В.А. Москва и москвичи. М., 2002. С. 227.)

Изображение храма Николы в Хамовниках — это еще один пример указания на символическое значение святого Николы (Николая) и имени "Николай" в "Войне и мире": Никола Угодник словно бы выпроваживает из Москвы французов, которые осквернили его храм.

Действие Эпилога приходится на "канун зимнего Николина дня, 5 декабря 1820 года" (VII; 272). Престольный праздник в Лысых Горах, где собираются любимые толстовские герои, — праздник святого Николая. По мнению Б. И. Бермана, приуроченность событий Эпилога к этой дате связана с воспоминанием о старшем брате Толстого рано умершем Николае: "Миросозерцание <…> и, главное, жизнечувствование тридцатилетнего Толстого, несомненно, складывалось под влиянием его любимого старшего брата Николая Николаевича, бюст которого Толстой всегда держал перед собой в яснополянском кабинете. Не думаю, чтобы действие Эпилога "Войны и мира" случайно совпало с Николиным днем 6 декабря 1820 года" (Берман Б.И. Сокровенный Толстой. М., 1992. С. 165). Однако психологическая трактовка, даваемая Б. И. Берманом, еще не объясняет функции этой приуроченности в контексте самого Эпилога. Вероятно, для Толстого существенно то, что вслед за зимним Николиным днем следует Никольщина: в народном быту "[э]то празднество всегда справляют в складчину <…>. В отличие от прочих, — это праздник стариковский, большаков семей и представителей деревенских и сельских родов" (Максимов С.В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила. С. 669). К зимнему Николину дню собираются вместе все оставшиеся в живых представители родов Ростовых и Болконских и Пьер Безухов — единственный признанный законным сын графа Безухова; вместе оказываются главы, отцы семейств Ростовых — Болконских (Николай) и Безуховых — Ростовых (Пьер). Из старшего поколения — графиня Ростова.

Имя "Николай", очевидно, для Толстого не только "отцовское" имя (его отец Николай Ильич) и имя любимого рано умершего брата Николеньки, но и "победоносное" — Николаем звали Болконского-старшего, генерал-аншефа, которого ценили еще екатерининские полководцы и сама императрица; Николенькой зовут младшего из Болконских, в Эпилоге мечтающего о подвиге, о подражании героям Плутарха. Честным и храбрым военным стал Николай Ростов. Имя "Николай" — как бы "самое русское имя": не случайно, все оставшиеся в живых из Ростовых и Болконских и Пьер, а также друг Николая Ростова Денисов в Эпилоге собираются в лысогорском доме к празднику Николы зимнего.

Тайны князя Андрея

Раскрыть (точнее, приоткрыть) смысл вне- и сверхсмыслового в предсмертных переживаниях князя Андрея — значит попытаться совершить почти безнадежное, почти глупое и почти кощунственное. И, тем не менее, эти попытки объяснения необъяснимого по-своему естественны: в видениях князя Андрея таится очень глубокий и именно потому плохо передаваемый рациональным словом смысл. Блестящий опыт толкования предсмертных видений и мыслей Болконского уже существует: это глава "Откровения князя Андрея" в книге Б.И. Бермана "Сокровенный Толстой". Принимая истолкования Б.И. Бермана, попробуем дополнить и расширить их. Все примеры — из гл. XXXII ч. 3-й 3-го тома (VI; 398—399).

"И пити-пити-пити" — можно предположить: этот неотмирный, неземной шелест, слышимый умирающим, напоминает повторяющееся слово "пить" (в форме инфинитива "пити", характерной и для высокого слога, для церковнославянского языка, и для слога простого, но для Толстого не менее возвышенного — для простонародной речи). Это напоминание о Боге, об источнике жизни, о "воде живой", это ее жажда. Фонетически этот ряд звуков напоминает абсурдное поддразнивание солдатом денщика в "аустерлицких" главах: "Тит, а Тит, ступай молотить". По смыслу же — это противоположности. Ранее была бессмыслица, теперь сверхсмысл.

"Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок". — Это и образ восхождения, невесомая лестница, ведущая к Богу, и воздушно-легкая башня духа, противоположная ветхозаветной Вавилонской башне, которая была вызовом людей Творцу, тщетным плодом гордыни (Быт. 11: 1—9). Это и как бы храм души.

"Тянется! Тянется! Растягивается и все тянется". — Эти слова князя Андрея придают "воздушному зданию" сходство с нитями и с паутиной. Прообраз его, — вероятно, "паутина доброты" (web of Kindness) и "нити любви" (threads of love) из книги высоко ценимого Толстым английского писателя XVIII в. Л. Стерна "сентиментальное путешествие по Франции и Италии". Строки, содержащие эти образы, выписаны в дневнике Толстого с восторженной оценкой "восхитительно" (запись под 14 апреля 1852 г.). Толстой в 1852 г. работал над переводом книги Стерна, но не завершил его (см. незавершенный перевод в изд.: Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 100 т. М., 2002. Т. 2. С. 244—274; об интересе Толстого к Стерну см.: Бурнашева Н. И. Комментарии // Там же. С. 565—567). В переводе А. Франковского фрагмент из книги Стерна звучит так: "Если природа так соткала свой покров благости, что местами в нем попадаются нити любви и желания, — следует ли разрывать всю ткань, чтобы их выдернуть" (Стерн Л. Сентиментальное путешествие по Франции и Италии / Пер. с англ. А. Франковского. СПб., 2000. С. 159). Смысловое наполнение образа у Толстого несколько отлично от стерновского, но внешнее сходство очевидно.

У этого образа легкого, полувоздушного покрова есть и еще один вероятный источник — книга немецкого мыслителя И.-Г. Гердера "Идеи к философии истории человечества". Гердер писал о божественной духовной силе, действующей в мире и приуготовляющей человека к его посмертному преображению: "<…> Хотя я глубоко уверен, что все ступени творения точнейшим образом взаимосвязаны и что поэтому органическая сила нашей души, предаваясь самым чистым и духовным своим упражнениям, сама закладывает основу своего будущего облика или, по крайней мере, сама не ведая о том, начинает постепенно ткать ту нить, которая послужит ей облачением, пока лучи высшего солнца не пробудили самых сокровенных, от нее самой утаенных до поры, до времени сил, то все же дерзость — предписывать Творцу законы строения существ в мире, устройство которого нам совершенно неизвестно" (Гердер И.-Г. Идеи к философии истории человечества / Пер. и примеч. А.В. Михайлова. М., 1977. С. 133). Перевод на русский язык первой части сочинения Гердера, содержащей это рассуждение, был издан в 1829 г. Толстого привлекли мысли Гердера, он внимательно читал статью о немецком мыслителе в журнале "Вестник Европы" (1804. Т. 16); в этой статье излагалась и местами цитировалась книга "Идеи к философии истории человечества". Имя Гердера упоминается князем Андреем в беседе с Пьером: Болконский находит сходство мыслей своего друга с гердеровскими (т. 2, ч. 2, гл. XII [V; 123]). Имя немецкого философа также встречается в черновом наброске, описывающем пребывание князя Андрея на батарее Тушина: офицеры обсуждают журнал со статьей Гердера, с философией Гердера хорошо знаком князь Андрей (см. об этом подробнее: Краснов Г.В. Философия Гердера и творчество Толстого // Л.Н. Толстой: Статьи и материалы. Горький, 1961. Вып. 4).

Возможно, что и приближение смерти-преображения открывается князю Андрею посредством символа, восходящего к гердеровскому сочинению.

"Это было белое у двери, это была статуя сфинкса…" — Сфинкс, крылатое животное с туловищем льва и головой женщины, из древнегреческого мифа задавал загадки Эдипу, не разгадавшему грозила смерть. Белая рубашка, которую так видит князь Андрей, есть тайна, и есть для него как бы образ смерти. Образ жизни для него — входящая чуть позже Наташа.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/