Иван Сергеевич Тургенев. Жизнь и творчество (Доклад)

Иван Сергеевич Тургенев

Жизнь и творчество.

Доклад подготовлен Егоровым Михаилом

учеником 10 «А» класса 112 школы.

Иван Сергеевич Тургенев.

Иван Сергеевич Тургенев происходил из дворянской среды. Такая биографическая констатация для нас привыч­на: из этой среды вышло большинство крупнейших русских писателей XIX столетия. И, может быть, привычка-то как раз и мешает нам видеть парадоксальность самого этого факта.

Семья, в которой он родился и вырос, могла бы служить выразительнейшим примером того, как крепостничество уро­дует характеры самих господ. Его мать. Варвара Петровна, - говорить нужно сначала и преимущественно о ней, потому что она была фактически главой дома,—происходила из бо­гатой провинциальной помещичьей семьи Лутовиновых. Судьба как будто нарочно позаботилась о том, чтобы эта жен­щина с детских лет и до самого замужества испытала на себе все превратности и все обиды, какие только могли быть изобретены в обстановке помещичьего всевластия и безответственности.

Для матери, вышедшей замуж за другого, ее дочь от первого брака оказалась помехой, а отчим издевался над падчерицей, по-видимому, просто потому, что за нее засту­питься было некому. В конце концов девушка должна была бежать из дому. Кров она нашла у родного дяди - Ивана Ивановича Лутовинова. Но и там ее ожидало то же - и надругательства. Кончилось тем, что старик деспот прогнал племянницу, и она должна была искать пристанища у чужих людей. Но вскоре дядя умер в одночасье, и она ока­залась наследницей всего его большого состояния, включав­шего в себя и то самое Спасское, которое известно теперь в всем мире.

Поздней осенью 1815 года в Спасское приезжал молодой, необычайно красивый отпускной кавалергард Сергей Нико­лаевич Тургенев. На Варвару Петровну он произвел сильное впечатление, и она сразу же приняла меры. Как вспо­минает близкая и сочувствующая ей современница, она че­рез своих знакомых велела передать Сергею Николаевичу, «чтоб он смело приступил к формальному предложению, по­тому что отказа не получит». Характерная черта нравов: с чего бы, кажется» Сергею Николаевичу заробеть? Принадлежал он к старинной дворянской фамилии, ведущей свою родословную со времен Василия Темного; участвовал в Отече­ственной войне и за храбрость, проявленную в Бородинской битве, был награжден Георгиевским крестом, а теперь слу­жил в одном из привилегированных гвардейских полков. Но Варвара Петровна хорошо знала, что делала: она не слыла красавицей и была на много лет старше Сергея Николаевича, но зато она была богатой невестой, а он — «нищий»: у его отца—при большой, семье - крепостных душ было всего что-то около 140.

Отношения в этой семье определялись довольно строго. Иллюзий не было, Сергей Николаевич, должно быть, даже и не пытался посягать на прерогативы Варвары Петровны как полновластной и самовластной хозяйки всего семейного состояния. В доме царила атмосфера отчужденности и еле сдерживаемого взаимного раздражения. Супруги сходились, пожалуй, только в одном - в стремлении дать своим детям наилучшее образование. На это не жалели ни денег, ни соб­ственных усилий. Они внимательно следили за их прилежа­нием, входили во все подробности их ежедневных занятий и т. п. Уже в раннем детстве будущий писатель хорошо гово­рил и писал по-французски, по-немецки и по-английски; особое внимание в семье Тургеневых обращали на овладе­ние родным языком: судя по его письмам, двенадцатилет­ний Иван Тургенев достаточно свободно ‘и непринужденно для своих лет умел выразить и неподдельную сердечность, и не по годам развитую наблюдательность, и свой врожденный юмор.

Но когда речь заходила о его детстве, Тургенев чаще всего вспоминал о том, в чем особенно резко сказывались крепостнические порядки и обычаи их семьи. Варвара Пет­ровна считала телесные наказания универсальной мерой внушения; само собой понятно, что предназначена она была прежде всего для крепостных, но применяла она ее и к де­тям. Их секли за все: за невыученный урок, за не понятую взрослыми шутку или за невинную, пустячную шалость, сек­ли по подозрению и чуть ли не на всякий случай.

В 1827 году Тургеневы всей семьей переехали в Москву - главным образом с той целью, чтобы продолжить образова­ние детей. В те годы состоятельные дворяне предпочитали обучать своих детей не в казенных учебных заведениях, а в частных. Так поступили и Тургеневы: вскоре после приез­да в Москву Иван был определен сначала в пансион Армян­ского института, а через несколько месяцев в пансион Вейденгаммера. Однако не прошло и двух лет, как его взяли и оттуда, и в дальнейшем никаких попыток поместить Турге­нева в какой-нибудь пансион или гимназию уже не пред­принималось. Подготовку к поступлению в университет он продолжал и завершил под руководством домашних учи­телей.

Тургенев учился в Московском университете всего толь­ко один год; в 1834 году он вместе с отцом и старшим братом, поступившим в Петербургское артиллерийское училище, пе­реехал в Петербург и стал студентом тамошнего университе­та, который через два года и окончил. Однако впоследствии он говорил о Московском университете едва ли не чаще, чем о Петербургском, всегда отдавая предпочтение первому, пе­ред вторым.

Петербургский университет с самого своего основания был постоянно под непосредственным неусыпным надзором правительства, что, разумеется, сказывалось на всех сферах университетской жизни. В Московском университете хотя бы по одной только дальности расстояния труднее было водво­рить столь вожделенную для николаевской администрации казенную благопристойность. Воспитанники Московского университета особенно дорожили традициями вольнолюбивой студенческой общественности.

У Петербургского университета были и свои преимущества, в особенности для тех, кто учился на словес­ном факультете. Он находился в центре тогдашнего литера­турного движения: Пушкин, Крылов, Жуковский, Гоголь — все они жили в Петербурге. Это не могло не сказываться и на университетской жизни. Большим влиянием в универси­тете и на словесном факультете пользовался ‘профессор П. А.Плетнев, поэт и критик, один из ближайших друзей Пушкина, тот самый Плетнев, которому великий поэт по­святил своего «Евгения 0негина».

Писал он тогда много и смотрел на свою литературную работу, по-видимому, вполне серьезно. Убедительным под­тверждением и того и другого является его письмо профес­сору А. В. Никитенко от 26 марта 1837 года: «Я колебался, должен ли я был послать драму, писанную мною 16 лет, мое первое произведение, - я столько вижу в ней недостатков, и вообще весь план ее мне теперь так не нравится, что если б я не надеялся на Вашу снисходительность, а главное, если б я не думал, что по первому шагу можно по крайней мере предузнать будущее, я бы никогда не решился бы Вам ее послать...

Тургенев не любил вспоминать о своих студенческих ли­тературных опытах; самое начало своего писательства он отодвигал почти на десять лет — уже в сороковые годы. Оче­видно, главным образом поэтому большая часть написанного им в университетские годы и не дошла до нас. С точки зрения зрелого, взыскательного художника, Тургенев был прав: сохранившиеся образцы его писаний не поднимаются над уровнем литературного ученичества. Но для историка литературы и для всякого, кто хочет понять, как пробива­лись первые ростки тургеневского дарования, они имеют неоценимое значение.

Он начинал свою писательскую деятельность в переход­ное для русской литературы: время. Это были годы после-декабрьской реакции. Та часть дворянства, из среды кото­рой вышли декабристы, была деморализована. «Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей. Не»было почти ни одной аристократической семьи, которая не имела бы близких родственников в числе сосланных, и поч­ти ни одна не осмелилась надеть траур или выказать свою скорбь».

Увлечение молодого Тургенева стихами Бенедиктова также было предопределено прежде всего условиями вре­мени. На фоне той унылости, которая царила в стихах запоз­далых подражателей Жуковского, стихи Бенедиктова вы­делялись бодростью тона, размашистой энергией речи. Од­нако эти свойства могли предопределить лишь первое впе­чатление. При ближайшем рассмотрении стихи Бенедиктова обнаруживали закоренелую и, так сказать, стихийную кон­сервативность их автора. Бенедиктов готов был украсить стиховыми узорами самые отвратительные явления нико­лаевской действительности. Казарменные нравы он воспе­вал как воплощение рыцарства; с прямолинейностью лакея, допущенного в гостиную, он приходил в восторг от «аромат­ной сферы балов» и т.п. Он простодушно признавался, что больше всего его вдохновляли «очи огневые, да кудри тем­ные, да перси наливные». Разумеется, эти предметы требо­вали соответствующих средств выражения. Бенедиктов до­вел одно из свойств романтического стиля— сложную мета­форичность — до крайней степени напряженности и вычур­ности.

Урок, заочно полученный от Белинского, был одним из важнейших моментов во всей писательской судьбе Турге­нева. Ведь дело состояло не только в исправлении ошибок неопытного вкуса, хотя и это само по себе не так уж мало. Согласие с Белинским предполагало изменение взглядов не только на искусство, но и на саму жизнь и, стало быть, на отношение искусства к жизни: от поисков небывалого,, «ве­ликого» (недаром зрелый Тургенев назовет школу романти­ков 30-х годов «ложно-величавой» школой) необходимо бы­ло переходить к изучению реальной действительности - во всех ее ипостасях; наступала пора наблюдений и анализа. Теперь наряду с литературными занятиями Тургенев много времени посвящал изучению философии. Интерес к фило­софии был настолько серьезен, что Тургенев намеревался посвятить себя профессорской деятельности—именно по кафедре философии. Желание усовершенствоваться главным образом в этой области знаний и привело Тургенева в Берлинский университет.

В этом, уже третьем, университете Тургенев с больши­ми перерывами провел около двух лет. Он усердно изу­чал там Гегеля под руководством его ортодоксальных учеников и вместе с тем внимательно следил за выступ­лениями левых гегельянцев, во многом с ними согла­шаясь; но, по-видимому, самым значительным моментом его тогдашних философских штудий было знакомство с со­чинениями Л. Фейербаха; позднее Тургенев скажет, что из всех философов Германии «Фейербах—единственный че­ловек, единственный характер и единственный талант»

Тургенев изучал тогда не только философию, но и ли­тературу—немецкую, французскую, английскую, итальян­скую,— и искусство почти во всех его сферах. И все, что он знал, он знал основательно, не из третьих рук. О нем можно сказать, что он был эрудитом в самом точном и вы­соком смысле этого слова. Но книги не были единственным источником знаний; студентом он много путешествовал по Европе; музеи, мастерские художников, театры — видел он много, и много удержала его беспримерно обширная память. Однако он не был похож на туриста, озабоченного только тем, чтобы не пропустить какой-нибудь достопримечатель­ности. В нем смолоду обнаружилась склонность любовно всматриваться в народную жизнь, где бы судьба ни свела его с ней. Путешествуя в те годы по странам Западной Ев­ропы, он наблюдал, сравнивал и решал...

В феврале 1843 .года состоялось личное знакомство Тур­генева с Белинским. Белинский был старше Тургенева на семь лет, но ни тот, ни другой не замечали этой разницы. В своем отношении к молодым литераторам Белинский мень­ше всего напоминал снисходительного мэтра, мудреца, из­рекающего истины, лишь ему одному ведомые. Он принад­лежал к числу тех истинно мудрых людей, которые готовы учиться, у всякого, кто владеет полезными сведения­ми. Новый знакомец в этом смысле был для него особенно интересен.

Тургенев не принадлежал у. числу тех писателей, к ко­му широкое .признание приходит скоро или даже сразу, как, например, к Достоевскому, который после опубликования первого же его романа «Бедные люди» стал знаменитостью; в этом смысле и другие сверстники Тургенева—И. А. Гон­чаров, В. Д. Григорович—на первых порах были гораздо счастливее его. В 1838—1842 годах он писал мало и только лирику. Но ни одно из немногих опубликованных им стихот­ворений не привлекло внимания ни читателей, ни критики. Отчасти, может быть, по этой причине он все большей боль­ше внимания уделял поэме (с преимуществом эпического на­чала в ней) и драме. На этом пути его и ожидал первый ус­пех: в апреле 1843 года вышла в свет его поэма «Параша», а в начале мая этого года появился очередной номер «Оте­чественных записок», в котором была напечатана большая безоговорочно хвалебная рецензия на ,нее Белинского.

Среди произведений зарождавшейся тогда «натураль­ной» школы «Параша» не выделялась какой-то особой ори­гинальностью; незаурядным явлением в литературе она ста­ла главным образом благодаря рецензии Белинского, хотя он вед речь, по существу, не столько о самой поэме, сколь­ко о свойствах таланта Тургенева в целом. Тут еще раз во всей своей силе обнаружилась неповторимая способность Белинского видеть в первых, еще далеких от совершенства произведениях того или иного писателя самые коренные свойства его таланта.

Вот как в этой рецензии определены основные свойст­ва таланта Тургенева: «...верная наблюдательность, глубо­кая мысль, выхваченная из тайники русской жизни, изящ­ная и тонкая ирония, под которою скрывается столько чув­ства, - все это показывает в авторе, кроме дара творчества, сына нашего времени, носящего в груди своей все скорби и вопросы его» ^ Эти строки похожи на пророчество задним числом, кажется, что такие заключения мог сделать только человек, хорошо изучивший все последующее творчество Тургенева.

В «Литературных и житейских воспоминаниях» Тургенев признался, что когда он прочитал эту статью, то от го­рячих похвал критика «почувствовал больше смущения, чем радости» '. Это признание нуждается в поправке на время: автор «Записок охотника», «Дворянского гнезда», «Отцов и детей», наверно, уже не мог думать о своей ран­ней поэме без снисходительной улыбки. Однако смущение, о котором он говорит, вполне вероятно: - Тургенев ив нача­ле 1840-х годов не переставал сомневаться в своем художни­ческом призвании, и статья учителя не только ободряла молодого писателя, но и обязывала его, давала критерий требований к самому себе и меру ответственности перед собственным талантом, перед литературой, перед обществом.

Тургенев написал небольшую, горячую статью на смерть Гоголя, которую председатель петербургского цензурного ко­митета запретил на том основании, что Гоголь — «лакейский писатель». Тогда Тургенев переслал статью в Москву, и там она стараниями его друзей — Боткина и Феоктистова — была напечатана. Немедленно было назначено расследование; дан­ные, полученные при перлюстрации тургеневских писем, и результаты наблюдений осведомителей были срочно обра­ботаны, и Дубельт представил начальнику Третьего отделе­ния Орлову проект «всеподданнейшего» доклада, в итоговой части которого было сказано: «...Находя, с одной стороны, что в нынешнее время литераторы являются действующими лицами во всех бедственных для государства смутах и на них необходимо обращать строгое внимание, ас другой сто­роны, - что Тургенев должен быть человек пылкий и пред­приимчивый, я полагал бы пригласить Тургенева в 3-е от­деление соб. е. и. в. канцелярии, а Боткина и Феоктистова к московскому генерал-губернатору, сделать им строжайшее внушение, предупредить их, что правительство обратило на них особенно бдительное внимание, и учредить за ними над­зор полиции». В окончательном тексте этого документа Ор­лов по каким-то неизвестным причинам несколько смягчил и тон обвинений и саму меру пресечения: вместо .гласного полицейского надзора он предложил секретное наблюдение, то есть то, что уже было и до этого. Царю не понравилась эта «снисходительность». В своей резолюции (она приводится со всеми красотами стиля и вольностями орфографии) на­писал следующее: «Полагаю этого мало, а за явное ослуша­ние посадить его на месяц под арест и выслать на житель­ство на родину под присмотр, а с другими предоставить г. Закревскому распорядиться по мере их вины». Во исполнение царской воли 28 апреля 1852 года Турге­нев был водворен на съезжую 2-й адмиралтейской части. Даже по тем временам кара оказалась слишком жестокой; само собой напрашивалось предположение, что заметка о Го­голе была не единственной виной писателя. Так понимал этой сам Тургенев. Вот что он писал своим друзьям во Францию: «Я нахожусь под арестом в полицейской части по высочайшему повелению, за то, что на печатал в одной московской газете статью в несколько строк о Гоголе. Это только послужило предлогом — статья сама по себе совер­шенно незначительна. Но на меня уже давно смотрят косо. Потому привязались к первому представившемуся случаю... Мои арест, вероятно, сделает невозможным печатание моей книги в Москве» (Письма, II, 395—396). К счастью, последнее предположение не оправдалось: «Записки охотни­ка» после некоторой задержки вышли в свет в августе 1852 года.

После освобождения из-под ареста Тургенев должен бы без промедления и задержек отправиться к месту своей ссылки - в родовое село Спасское-Лутовиново. Полтора год продолжалось это уединение. В первые месяцы его не увлекала даже охота; творческая работа почти остановилась. Тогдашние его письма наполнены жалобами на одиночество, настойчивыми просьбами посетить его и слова ми самой искренней и горячей благодарности тем, кто хоть ненадолго приезжал к нему в Спасское. Как литератор, он всегда испытывал острую потребность в общении со своими собратьями по ремеслу, с людьми, любящими знающими искусство. Теперь встречи и беседы с людьми литературными мнениями которых он дорожил, были для него особенно необходимы.

«Отцы и дети» вызывали, по-видимому, самую ожесто­ченную полемику во всей истории русской литературы XIX столетия. Полностью принял Базарова и провозгласил его полным воплощением качеств революционного поколения 60-х годов один Д. И. Писарев. Антонович назвал Тургенева реакционером. Тургенев в пылу раздражения резко отзывал­ся не только об Антоновиче, но и о Некрасове и о Черны­шевском.

Полемика вокруг «Отцов и детей» напугала его. Сначала ему казалось, что он уж больше никогда не добьется взаи­мопонимания с тем читателем, мнением которого он доро­жил больше всего,— взаимопонимания с молодым читателем своего времени. В связи с этим в Сознании Тургенева воз­никла тема трагической судьбы художника; он снова пере­жил полосу сомнений в собственном художническом при­звании. Прямым выражением этих настроений была повесть «Призраки», в которой Тургенев развивает мысль о том, что художническая мысль и художническая фантазия, в сущно­сти, бессильны перед глубокими тайнами жизни и перед тайнами народного сознания. В эти же годы он, подобно Пушкину, в его знаменитом стихотворении «Сеятель», усомняется даже в плодотворности деятельности человека на благо общества. Именно об этом и идет речь в его повести «Довольно». Тем, что обыкновенна называют успехом у пуб­лики, он, по-видимому, уже не дорожил и все настойчивее думал о прекращении своей литературной деятельности... Но когда речь идет о Тургеневе, эти слова — успех у пуб­лики—требуют особого пояснения. «Искренне признаюсь, что я воспитана страхе почтеннейшей публике и что не вижу никакого стыда угождать ей и следовать духу време­ни»'. Эти строки написал Пушкин. Он знал, что дух вре­мени не всегда и не полно воплощается в мнении публики; он знал, как она многолика и непостоянна, как подверже­на влияниям моды. Он, сам испытавший великую благо­склонность публики, видел, что она все та же «почтен­нейшая публика», нарасхват покупает бездарные лакейски-услужливые романы Булгарина. Однако ж он хорошо по­нимал и другое: истинный поэт может обратиться только к той публике, которая дана ему судьбой; и он обязан долгом человечности пробуждать в ней «чувства добрые».

Тургенев и в этом смысле был похож на Пушкина. За свою долгую и не очень-то легкую жизнь и литературе он видел всякое: были годы, когда он был любимцем публики, ион находил в себе достаточно мужества и житейского так­та, чтобы не делать вид, будто это сочувствие его нисколько не радует. Позднее, на протяжении целого ряда лет, он был предметом ожесточенных нападение и справа и слева; он сердился на публику за ее холодность, отбивался, впадал в уныние, жаловался, грозился «положить перо»—и... ни на минуту не переставал терпеливо следить за тем, что волно­вало публику, на чем сосредоточились ее интересы. Его неиз­менное, внимание к жизни общества, неотступные думы о судьбах родной, страны помогли ему и на этот раз. Он при­шел к мысли, что та острота общественной борьбы в стране, которая была так характерна для 60-х годов, не выражает всей глубины общественных процессов. Ему казалось тогда, что Россия несколько десятков лет может развиваться спо­койно главное препятствие на пути ее прогресса— крепост­ное право — было отменено. Поэтому всякая борьба против реформационной политики правительства ему казалась вредной. Именно эта мысль и лежит в основе его романа «Дым». . "

Никогда еще сила тургеневского отрицания не выступала так открыто и прямо. Тургенев главные свои удары напра­вил против крепостнической реакции. Генеральская компа­ния, собирающаяся вокруг Ратмирова - это люди чуждые не только народу, но и России. Не случайно Тургенев заставля­ет их действовать за границей: там они чувствуют себя не­принужденнее, чем дома; в России они служат, подчиняются или распоряжаются, интригуют и только здесь живут, на­слаждаются жизнью. Они враждебны, всему новому, всему, что хотя бы косвенно связано с идеей свободы. Здесь Тургенев, как и в годы создания «Записок охотника», еще раз возвращается к своей мысли о том, что дворянская среда, оторванная от народа и противопоставившая себя народу, враждебна человечности, враждебна искреннему человече­скому чувству, враждебна красоте.

В критике, и современной Тургеневу и позднейшей, мно­го споров вызывает вопрос о положительной программе Тур­генева, как она выражена в этом романе. Современникам ка­залось, что Потугин является выразителем мнений самого Тургенева. На первый взгляд это как будто бы так и есть. Мысль о том, что России нужна цивилизация, что ее нужно лечить «гомеопатическими средствами», то есть улучшать общественный быт постепенно, терпеливо внедряя элементы европейской культуры, - это давняя излюбленная мысль Тур­генева.

«Литературная деятельность Тургенева,— писал Салтыков-Щедрин в некрологической статье о Тургеневе, - имела для нашего общества руководящее значение, наравне с деятель­ностью Некрасова, Белинского и Добролюбова. И как ни замечателен сам по себе художественный талант его, но не в нем заключается тайна той глубокой симпатии и сердеч­ных привязанностей, которые он сумел пробудить к себе во всех мыслящих русских людях, а в том, что воспроизве­денные им жизненные образы были полны глубоких поуче­ний.

Тургенев был человек высокоразвитый, убежденный и никогда не покидавший почвы общечеловеческих идеалов. Идеалы эти он проводил в русскую жизнь с тем сознатель­ным постоянством, которое и составляет его главную и не­оцененную заслугу перед русским обществом. В этом смыс­ле он является прямым продолжателем Пушкину и других соперников в русской литературе не знает».

Заключение.

Принято говорить, что искусство проверяется временем. Это правда. Но ведь само-то время—вещь не только «необычно длинная», но и сложная. Теперь-то мы знаем, сколько относительности в этом понятии и как по-разному переживается нами эта реальность — время. Поглощенные нашими ежедневными делами—крупными и мелкими,—мы обыкновенно не замечаем его, но бывает и так — правда, весьма редко,— что оно вдруг предстанет перед нами все целиком—чуть ли не от эпохи строительства древнееги­петских оросительных систем до событий сегодняшнего ут­ра. И чаще всего это происходит Под воздействием подлин­ного искусства.

Россия, какой она была сто с лишним лет тому назад, какой знал ее Тургенев, изменилась так, как она не изме­нилась, может быть, за целую тысячу лет до него. В сущности, все, что мы встречаем на первом плане его произве­дений, безвозвратно ушло в прошлое. Время давно уже разрушило последние остатки подавляющего большинства тех барских усадеб, которые так часто встречались на до­рогах этого писателя; сама недобрая память о помещиках и о дворянстве в его целом в наше время очень заметно потеряла в своей социальной остроте. И русская деревня уже не та.

Но, оказывается, судьбы его героев, таких далеких от нашей жизни, возбуждают в нас самый непосредственный интерес; оказывается, все, что ненавидел Тургенев, в конце концов ненавистно и нам; что он считал хорошим, чаще всего является таковым и с нашей точки зрения. Конечно, во многом мы с ним не можем согласиться, но только у самых самодовольных (они же, по убеждению Тургенева, и самые ограниченные) людей может появиться при этом чувство превосходства: мы и спорим с ним, как с нашим современником—мудрым и добрым. Художник победил время.

М.Еремин

7