Первооткрыватели российской истории

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

МВД РОССИИ

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

ПО ИСТОРИИ

на тему:

«Первооткрыватели российской истории»

Подготовил слушатель:

ФП ФЭК курс I

группа 414

Ежова А.А.

Проверил рецензент:

______________________

______________________

2002г.

стория в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности: скрижаль откровений и пра­вил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.

Н.М. Карамзин

(1766-1826)

 

«История государства Российского»

Обращение Карамзина к истории, во многом обусловленное индивидуальным дарованием писателя, конкретными особенностями его идейно-эстетического развития, было в то же время выраже­нием той общей закономерности, которая обнаруживала себя в XVIII и в начале XIX века. Именно просветители, несмотря на идеалистическое понимание истории, нанесли сокрушительный удар по существовавшим религиозным историческим концепциям, выдви­нули идею единства исторического процесса и, главное, идею прогрес­са в истории. Интерес к истории человечества и отдельных народов с каждым десятилетием века приобретал все больший размах, становился все более устойчивым.

В России, начиная с Ломоносова, быстро складывалась отечест­венная историография. Выходили труды по истории России Тати­щева, Щербатова, Болтина. Публиковались различные источники, началось изучение летописей, выходили сборники официальных до­кументов. Проявляли интерес к русской истории многие писатели и, в частности, просветители — Новиков, Княжнин, Радищев. Несо­мненно, национальная историография имела значение для Карамзи­на, он знал труды своих предшественников, опирался на них в «Ис­тории государства Российского».

Своеобразие «Истории государства Российского» Карамзина и обусловливалось временем ее написания, временем выработки но­вого исторического мышления, пониманием национальной самобыт­ности русской истории на всем ее протяжении, характером самих событий и тех испытаний, которые выпадали на долю русской на­ции на протяжении многих веков. Огромную роль играли полити­ческие убеждения Карамзина, нацеливавшие его внимание именно на историю русского государства, и эстетические, взгляды писателя, определившие новое понимание поэзии прошлого, выработку особой художественной структуры сочинения.

Работа над «Историей» длилась более двух десятилетий - с 1804 по 1826 год. Карамзин, как видим, включался в общеевропейский «штурм» истории одновременно с предшественниками французской школы романтической историографии.

В «Истории государства Российского» нет не только любовных, но вообще вымышленных сюжетов. Автор не привносит сюжет в свое сочинение, но извлекает его из истории, из реальных исто­рических событий и ситуаций — герои действуют в заданных исто­рией обстоятельствах. Только подлинный, а не вымышленный сюжет приближает писателя к «истине», скрытой «завесой времени».

Заданный же историей сюжет раскрывает человека в его ши­роких связях с общей жизнью страны, государства, нации. Так строятся характеры известных исторических деятелей. Жизнь Ивана Грозного открывала бездну возможностей для построения любов­ного сюжета — у царя было семь жен и бессчетное число тех, кто оказался жертвами его «бесстыдного любострастия». Но Карамзин исходил из общественных условий, которые определяли и характер царя, и его поступки, и «эпохи мучительства», потрясавшие всю Россию. Историческая ситуация, создавшая возможность захвата власти Борисом Годуновым, оказала решающее влияние на его по­литику, на его отношение к народу, обусловила его преступление и нравственные страдания. Так не только история становилась материалом для литературы, но и литература оказывалась средством художественного познания истории.

Известно, с какой тщательностью изучал Карамзин русские ле­тописи. Поначалу, видимо, они его интересовали как бесценный исторический источник. Но в процессе работы открылись ему в ином качестве - как крупное явление древнерусской литературы. Карамзин - историк использовал факты летописи, подвергая их критике, проверке, объяснению и комментированию. Карамзин - художник осваивал эстетические принципы летописи, воспринимая ее как национальный русский тип рассказа о прошлом, как особую художественную систе­му, запечатлевшую русский взгляд на исторические события истори­ческих деятелей, на судьбу России.

Именно летопись отвергала вымысел. Летописцы разных веков всегда подчеркивали, что они имеют дело с былью, с реальной дей­ствительностью. Даже легенды воспринимались как подлинная жизнь. Художественность летописи определялась не вымыслом, а рас­крытием поэзии действительного мира. Огромную роль в творчестве летописца играли факты, события, исторические лица. Отбирались важнейшие, значительные события, причем эта важность обусловли­валась их способностью выражать главную тему. В течение семи столетий шел сложный, исполненный трагических противоречий про­цесс единения русских земель, преодоления гибельной феодальной, удельной раздробленности, бушевала, не затихая, борьба за создание единого русского государства. И летописцы запечатлели эту карди­нальную особенность (сторону) жизни складывающейся нации. Со­держание этой жизни и было критерием оценки важности, масштабности, общенациональной значимости отбираемых фактов, событий и их участников — исторических лиц, своей патриотической деятельностью оказавших услугу отечеству.

Найденные в летописи принципы художественного раскрытии мира прошлого были усвоены Карамзиным. Они позволяли ему опираться в своем сочинении на национальную традицию. Единство темы и сю­жета особенно привлекало писателя, потому что тем самым как бы подтверждалась его идея о благодетельной роли самодержавия. Летописная генеральная идея оправдывала и его сосредоточенность именно на истории русского государства, что и получило выражение в заглавии сочинения. Но исследование истории с помощью летопи­сей привело к открытию иной истины, смысл которой был в том, что стремление к единству, будучи закономерностью развития, выра­жало коренную особенность русского национального самосознания. «Истина» обращала внимание писателя на участие народа в важней­ших общенациональных событиях, заставляла задумываться о роли народа в истории, оценивать активность нации в создании своей го­сударственности.

Сама «История» помогает понять, что действительно Карамзин постепенно убеждался в «циническом политическом расчете» государ­ственной власти, но убеждался не так-то быстро и просто. В ходе работы писатель все более сталкивался с примерами цинизма и по­литического расчета и великих князей, и царей московских — и, вер­ный «истине», он показывал и этот цинизм, и «несытство» князей и государей, и их постоянное, а порой и преступное пренебрежение на­циональными интересами. Так, в «Истории» сталкивались, приходили в противоречие два начала понимания государственности: одно — идущее от заданной идеи о мессианской роли самодержавия, другое— открытое в летописях. Заглавие сочинения оставалось, но смысл понимания государства изменялся.

Изучение истории и летописей помогло писателю видеть в народе инстинктивное созидательное начало, которое с особой наглядностью проявлялось в годины тяжелых испытаний, выпадавших на долю отечества. Случалось, что народ, брошенный князьями, сам находил выход из катастрофических положений, проявляя находчивость, силу, отвагу в преодолении бедствий. «История» запечатлела множество таких проявлений народной инициативы. Так, например, в пятом томе, описывая события во время пожара в Москве в 1445 году (князь Василий Темный был в плену, все бояре и приближенные князя убе­жали, «предав народ отчаянию в жертву»), Карамзин подробно рассказывает о делах простого народа, брошенного на произвол: «Чернь в шумном совете положила укрепить город: избрали власти­телей, запретили бегство, ослушников наказывали и вязали, починили городские ворота и стены, начали строить жилища. Одним словом, народ сам собою восстановил и порядок из безначалия, и Москву из пепла».

Летопись, как мы видели, была для Карамзина не только источ­ником фактов — она открывала и отношение к ним современника их— летописца. Потому важнейшим принципом «Истории» и стало стрем­ление ее автора «смотреть в тусклое зеркало древней летописи», следуя за ней в изложении и оценке событий, не украшая вымыслом или произвольной догадкой свой рассказ. Постижение точки зрения летописца, его «простодушия» и суда над современниками, в которых запечатлелся «дух времени», было задачей Карамзина-художника. Карамзин-историк выступал с комментарием этой летописной концеп­ции (особенно в первых томах). Но взаимоотношение между «лето­писным», художественным и аналитическим методом повествования не вылилось в единую систему, и в разных томах оно проявлялось по-разному. В четвертом, например, томе, рассказывавшем об эпохе татаро-монгольского нашествия, торжествует летописное начало. Патриотическое чувство летописца определяло эмоциональные краски карамзинского рассказа.

При описании эпохи централизованного государства писатель остро осознает противоречие между отношением летописца к собы­тиям, к монарху и своей позицией. То, что летописцу кажется злом, Карамзину, верному монархической концепции, кажется, с учетом исторической перспективы, благом. В рассказе об Иване III — этом, по его словам, «колоссе России», монархе, сумевшем разгадать тайну самодержавия,— писатель оправдывает его действия со своей пози­ции, хотя и считает необходимым оценить его как человека, который «не имел мудрых свойств ни Мономаха, ни Донского, но стоял как государь на высшей степени величия».

Так формировались на летописной основе черты карамзинского историзма. Историками древнерусской литературы уже отмечен особый, порожденный своеобразием русской действительности, исто­ризм летописей. Карамзин хорошо знал Гердера, был знаком с теми новыми идеями в историографии, которые получали то или иное воплощение в трудах многих французских и английских писателей. Все это, несомненно, подготавливало Карамзина к восприятию историзма летописей.

Карамзин с «Истории» открыл громадный художественный мир древних летописей. Писатель «прорубил окно» в прошлое, он дейст­вительно, как Колумб, нашел древнюю Россию, связав прошлое с настоящим. Прошлое, отдаленное от современности многими веками, предстало не как раскрашенная вымыслом старина, но как дейст­вительный мир, многие тайны которого были раскрыты как «истины», помогавшие не только пониманию истории отечества, но и служив­шие современности. Воссоздав вслед за летописью коренные черты русского национального самосознания, представив его как результат исторического опыта многих поколений, как определенную структуру психической жизни нации, обусловленную совокупностью обстоя­тельств исторического бытия народа, которая обогатилась новыми чертами за последнее столетие, он тем самым помогал понять совре­менные черты русского национального характера.

Историк должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувели­чивать счастие или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть прежде всего правдив; но может, даже должен все неприятное, все позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, Что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии, говорить с ра­достью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем прежде всего должен быть исто­рик». Именно таким бытописателем и был Карамзин, автор «Исто­рии государства Российского».

С.М. Соловьев

(1820-1879)

 

Родился Сергей Михайлович Соловьев 5 (по н. ст. 17) мая 1820 года в Москве в семье священника и законоучителя (то есть преподавателя закона божия) Московского коммерческого училища. В учи­лищных стенах, в служебной квартире жила семья его отца.

Гимназические годы «прошли для меня чрезвычайно приятно; начиная с четвертого класса, я был уже первым учеником постоянно, любимцем учителей, красою гимназии; легко и весело было мне с узлом книг под мышкою отправляться в гимназию, зная, что там встретит меня ласковый, почетный прием от всех; приятно было чувствовать, что имеешь значение; приятно было, войдя в класс, на­правлять шаги к первому месту (ученики сидели по успехам и не­сколько раз в году происходили пересадки), остававшемуся постоянно за мною».[1]

Пять лет (1833—1838) в гимназии, с третьего по седьмой класс, быстро прошли. Способный, с явно выраженным интересом к исто­рии гимназист был на хорошем счету. Учителя его отмечали, замечен он был и попечителем, нередко посещавшим гимназию и университет. Много позднее Строганов говорил о Соловьеве: «Ведь я его помню еще гимназистом. Однажды я приехал в Первую гимназию и мне попался навстречу мальчик такой белый, розовый с большими голу­быми глазами, настоящий розанчик, а затем мне его представили как первого ученика. С того времени я не терял его из вида».[2] Выпускной экзамен в гимназии, который приравнивался к вступи­тельному в университет, Соловьев выдержал отлично. По окончании курса Соловьеву, как первому по успехам, доверили написать для гимназического акта сочинение на установленную тему. В торжест­венном собрании гимназии он выступил с «Рассуждением о необходи­мости изучения древних языков, преимущественно греческого, для ос­новательного знания языка отечественного», опубликованном тогда же. В русской печати впервые появилось имя Соловьева. Автору было восемнадцать лет. Человеку, столь успешно окончившему гимназию, замеченному попечителем, явно предстояло стать студентом.

Высшее историческое образование Соловьев получил в 1838—1842 годах на первом, историко-филологическом, отделении философского факультета Московского университета. Университет вместе со свя­занными с ним научными обществами, с его 33 кафедрами, профес­сурой и студенческой молодежью являлся средоточием оживленной общественно-идейной жизни тридцатых — сороковых годов прошлого века. Публичные курсы лекций университетских профессоров собира­ли большие аудитории слушателей. Состоявшая при университете га­зета «Московские ведомости» редактировалась, как правило, универ­ситетскими преподавателями. Профессора активно печатали в ней статьи, путевые заметки, открытые письма. Передовые профессора и студенты принимали живейшее участие в идейных, общественных и научно-философских спорах, кипевших в московских литературных салонах. Славянофилы и западники противостояли друг другу в та­ких спорах, в то же время иногда вместе выступая против реакци­онной «официальной народности».

Занимался Соловьев в университете прилежно. Посещал положен­ные лекции. Аккуратно вел записи. По обыкновению много читал. Бы­вал и в студенческой среде вне занятий. В доме родителей своего товарища А. А. Григорьева (будущего известного поэта и критика) Соловьев встречался со студентами, начинающими поэтами А. А. Фе­том и Я- П. Полонским, Н. М. Орловым (сыном декабриста М. Ф. Ор­лова). Бывал там и К. Д. Кавелин, только что кончивший курс в Мо­сковском университете. Главой кружка был Аполлон Григорьев. Здесь, обсуждали дела литературно-поэтические, читали и толковали Гегеля, философствовали. По словам Фета, в кружке сходились «наилучшие представители тогдашнего студенчества». Сюда «приходил постоянно записывавший лекции и находивший еще время давать уроки буду­щий историограф С. М. Соловьев. Он по тогдашнему времени был чрезвычайно начитан...».[3]

В первый год преподавания в университете темы лекций Со­ловьева охватили период до смерти Ивана Грозного. Источники, лежавшие в основе курса, наблюдения над ними и свои мысли лек­тор положил в основу нового исследования. На летних вакациях 1846 года закончил рукопись докторской диссертации. В следующем году вышла вторая преобъемистая книга молодого ученого «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома». Она вызвала до десятка рецензий. Были отдельные критические отклики, преобла­дали положительные. О живой и длительной полемике вокруг этой книги писал Н. Г. Чернышевский еще в конце 1850-х годов, то есть спустя тринадцать лет после ее появления.

В истории русской высшей школы Соловьев остался убежденным сторонником и защитником университетской автономии, провозгла­шенной уставом 1863 года. В начальной подготовке проекта этого устава и сам участвовал. Приходилось не раз Соловьеву выступать против давления со стороны реакционного министра народного просвещения Д. А. Толстого. В 1866 году Соловьев присоединился к протесту молодых профессоров против нарушения министром устава и предложил всем выйти в отставку. Отставки для профессуры, обычно вынужденные, были характерным проявлением либеральной оппозиции. Принять решение об отставке для Соловьева было делом куда как не простым. Нельзя не вспомнить слова Б. Н. Чичерина: «Соловьев был человеком с весьма небольшими средствами, обреме­ненным семейством Он и материально, и нравственно был связан с университетом, которому отдал всю жизнь. К. тому же он и к делу был вовсе непричастен; из Петербурга он вернулся, когда в Совете все было кончено. При всем том он не считал для себя возможным оставаться в университете при таком вопиющем нарушении всякого закона и всякой справедливости. Этот благородный человек ни еди­ной минуты не поколебался пожертвовать всем для долга чести и совести».[4] Коллективная отставка профессоров не состоялась из-за вмешательства наследника престола.

Историк Бестужев-Рюмин, слушатель первых курсов молодого Соловьева, писал: «„Спросим человека, с кем он знаком, и мы узнаем человека; спросим народ об его истории, и мы узнаем народ". Этими словами Соловьев начал свой курс 1848 года, когда я имел счастье его слушать: в истории народа мы его узнаем, но только в полной истории, в такой, где на первый план выступают существенные чер­ты, где псе случайное, несущественное отходит на второй план, от­дается в жертву собирателям анекдотов, любителям «курьезов и ра­ритетов». Кто так высоко держал свое знамя, тот верил в будущее человечества, в будущее своего народа и старался воспитывать под­растающие поколения в этой высокой вере».[5]

Спустя полтора десятка лет после Бестужева-Рюмина слушал Соловьева другой его ученик — Ключевский. К 1863 году он и его товарищи были студентами, уже повидавшими и послушавшими раз­ных профессоров. «Начали мы слушать Соловьева. Обыкновенно мы уже смирно сидели по местам, когда торжественной, немного раска­чивающейся походкой, с откинутым назад корпусом вступала в сло­весную внизу [название аудитории.—С. Д.] высокая и полная фигура в золотых очках, с необильными белокурыми волосами и крупными пухлыми чертами лица, без бороды и усов, которые выросли после. С закрытыми глазами, немного раскачиваясь на кафедре взад и впе­ред, не спеша, низким регистром своего немного жирного баритона начинал он говорить свою лекцию и в продолжение 40 минут редко поднимал тон. Он именно говорил, а не читал, и говорил отрывисто, точно резал свою мысль тонкими удобоприемлемыми ломтиками, и его было легко записывать <...> Чтение Соловьева не трогало и не пле­няло, не било ни на чувства, ни на воображение, но оно заставляло размышлять. С кафедры слышался не профессор, читающий в аудито­рии, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете <...>. Суть, основная идея курса как бы кристаллизировалась в излюбленных, часто повторяемых лектором словах — «естественно и необходимо». «Соловьев давал слушателю удивительно цельный, стройной нитью проведенный сквозь цепь обобщенных фактов, взгляд на ход русской истории <...>. Настойчиво говорил и повторял он, где нужно, о связи явлений, о последовательности исторического развития, об об­щих его законах, о том, что называл он необычным словом — историчностыо».[6] Ныне это соловьевское Слово — историчность,— сто лет назад дивившее новизной, необычностью, вытеснено историзмом.

Труд профессора сочетался у Соловьева с постоянным трудом исследователя. В органическом сочетании педагога и исследователя едва ли не главная особенность творческого пути Соловьева в рус­ской науке. Он сам рано отметил по обыкновению сжато эту осо­бенность (в автобиографии он пишет о себе в третьем лице): «По до­стижении профессорского звания, он предпринял труд написать пол­ную Отечественную историю с древнейших времен до настоящего и в августе месяце 1851 года издал первый том, в 1852-м второй, в 1853-м третий, в 1854-м четвертый и приготовил к печати пятый, доведенный до царствования Иоанна IV».[7]

Однако еще задолго до профессорства зарождалось у Соловьева намерение написать всеобщую историю родины. «Давно, еще до по­лучения кафедры, у меня возникла мысль написать историю России; после получения кафедры дело представлялось возможным и необ­ходимым. Пособий не было; Карамзин устарел в глазах всех; надобно было, для составления хорошего курса, заниматься по источникам; но почему же этот самый курс, обработанный по источникам, не может быть передан публике, жаждущей иметь русскую историю полную и написанную как писались истории государств в Западной Европе? Сначала мне казалось, что история России будет обработанный уни­верситетский курс; но когда я приступил к делу, то нашел, что хоро­ший курс может быть только следствием подробной обработки, кото­рой надобно посвятить всю жизнь».[8]

Соловьев занимался составлением материалов для первого тома «Истории» с 1848 года. «Дело сначала шло медленно, лекции не были еще все приготовлены, много надо было писать посторонних статей из-за куска хлеба...».[9] Но по мере накопления ма­териала работа ускорялась, становилась систематичной. Если на под­готовку первого тома ушло три с небольшим года, то начиная со второго тома порядковые книги главного труда Соловьева стали выходить по тому в год.

С необыкновенной точностью Соловьев осуществлял свой смелый замысел. Тома его «Истории России» выходили регулярно каждый год, с 1851-го по 1879-й. Хотелось ему закончить историю царство­ванием Екатерины II. Но последний, 29-й, том кончался событиями 1774 года. И вышел он уже по смерти Соловьева.

Аккуратность Соловьева в подготовке томов его огромного тру­да поразительна: ведь он мог опереться на более или менее система­тическое изложение событий русской истории, доведенное Карамзи­ным только до начала XVII века. Все последующее время Соловьев освещал на основе собственных разысканий в архивах и хранилищах и первичной обработки массы документов, отложившихся за два сто­летия—XVII и XVIII.

Осевую, новаторскую свою идею ученый рельефно выразил в из­вестных каждому, кто интересуется прошлым, начальных строках предисловия к его «Истории России»: «Не делить, не дробить русскую историю на отдельные части, периоды, но соединять их, следить пре­имущественно за связью явлений, за непосредственным преемством форм, не разделять начал, но рассматривать их во взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из внутренних причин, прежде чем выделить его из общей связи событий и подчинить внешнему влиянию, вот обязанность историка в настоящее время, как понимает ее автор предлагаемого труда».[10]

Эта основная установка заложена в лекциях, в отдельных иссле­дованиях и в обзорном рассмотрении ученым общего хода русской истории от древних времен до начала второй половины прошлого века, то есть до великих поворотных во всем ходе этой истории со­бытий, какими стали отмена крепостного права в 1861 году и другие прогрессивные буржуазные реформы, с нею связанные, реформы, на стороне которых он был всей душой. Отмену крепостного права он считал делом неотложным и давным-давно нужным для поступа­тельного развития и роста России.

...Историко-философские, теоретические воззрения Соловьева-историка положили прочное начало становлению и росту новой рус­ской исторической науки в условиях буржуазной России. В этих воззрениях творчески преломлены идеи нескольких историков и фи­лософов Э. Гиббона, Д. Вико, Ж. Сисмонди, Ф. Гизо, И. Эверса и Г. Гегеля. Особенно выделял Соловьев Эверса и Гегеля. Сильное впечатление произвела на него «Философия истории» Гегеля, но,— пояснял он,— «отвлеченности были не по мне; я родился историком» (Записки, с. 268—269). Думается, что все-таки гегелевскую идеали­стическую диалектику он постиг основательно. Существенной внут­ренней пружиной исторического развития стали для него противоре­чия и борьба противоречивых начал, присущих любому историческому процессу, явлению, событию, деятелю. Но борьба противоположностей разрешалась, в понимании Соловьева-историка, постепенно, движение шло постоянно и в ходе такого движения, силою противоборства внут­ренних причин эта борьба закономерно приводила к смене старого новым; новое же органически заключало в себе и присущие ему собственные внутренние противоречия.

«Три условия имеют особенное влияние на жизнь народа: природа страны, где он живет; природа племени, к которому он принадлежит; ход внешних событий, влияния, идущие от народов, которые его окружают».[11]

Природа, географическая среда, в которой шла история России, именно Соловьевым-историком показана и в ее своеобразии (огром­ная равнина со множеством рек, не имевшая четких естественных гра­ниц, доступная нашествиям), и в ее связи с другими условиями — населением, народами, жившими в этой среде, и с третьим условием— воздействием окрестных .этносов.

Объясняя каждое явление в истории внутренними причинами, Соловьев-историк старался показывать все явления во взаимосвязи с другими, не дробить русский исторический процесс на множество эпох. В истории России он устанавливал четыре крупных раздела;

I. Господство родового строя — от Рюрика до Андрея Боголюбского.

II. От Андрея Боголюбского до начала XVII века.

а) Борьба родового и государственного строя — от Андрея Бого­любского до Ивана Калиты;

б) Объединение русских земель вокруг Москвы—от Ивана Ка­литы до Ивана III;

в) Торжество государственного начала — от Ивана III до пресе­чения Рюрикова дома и самого начала XVII в.

III. Вступление России в систему европейских государств — от первых Романовых до середины XVIII века.

IV. Новый период истории России — от середины XVIII века до так называемых великих реформ 1860-х годов.

ВАСИЛИИ ОСИПОВИЧ КЛЮЧЕВСКИЙ

(1841—1911)

Более столетия это имя имеет свою историю. При жизни ученого оно было широко известно и пользовалось огромной популярностью. В 1920—1940-х гг. в общей критике всего культурного и научного наследства, оставшегося нам, оно оценивалось очень по-разному, часто двойственно, но для всех критиков было очевидным его научное значение. С 1950-х гг., когда началось глубокое изучение творчества В.О. Ключевского, вновь возрос интерес к имени историка среди широкой массы читателей, и в настоящее время оно стоит в ряду крупнейших деятелей русской и мировой культуры.

В.О. Ключевский родился в Пензе 16 января 1841 г. Его отец, Осип Васильевич, окончив духовную семинарию в 1838 г., не сразу сумел определиться на постоянную службу и только к 1846 г. получил приход на р. Суре в селе Можаровке Городищенского уезда Пензенской губернии, где и проживал до своей скоропостижной смерти. Жизнь сельского священника мало чем отличалась от жизни его прихожан. О. В. Ключевский сам, своими силами занимался сельским хозяйством, а его маленький сын часть своего детства провел среди деревенских ребятишек и хорошо запомнил сельскую жизнь, к тому же в последние десятилетия крепостного права. Эти впечатления остались у В. О. Ключевского на всю жизнь, и можно не сомневаться в том, что именно они сыграли не последнюю роль в дальнейшем становлении его идейных установок. В 1850 г. молодым человеком погиб его отец: есть основания полагать, что несчастный случай про­изошел при стихийном бедствии — грозе с проливным дождем. Семья, к тому моменту выросшая, оказалась в критическом положении. Вдо­ва, Анна Федоровна, будучи дочерью к тому времени умершего прото­иерея одной из пензенских церквей, по всей вероятности, с помощью родственников переселилась в Пензу, где купила небольшой домик. Часть его она сдавала постояльцам, что было основной статьей до­хода осиротевшей семьи. Десятилетний сын, будущий историк, был определен в приходское духовное училище, через год перешел в уезд­ное духовное училище, а с сентября 1856 г. и до конца 1360 г. про­шел курс местной духовной семинарии. Обучение в духовных учебных заведениях было бесплатным, и к тому же ученики получали неболь­шую стипендию, что было очень существенно для семьи. Семейные бедствия сильно отразились на физическом состоянии мальчика, но уже при окончании уездного училища и особенно в семинарии он стал резко выделяться среди своих сверстников и со второго года семинарского обучения сам стал давать уроки. Отличная от приро­ды память тем более развилась в процессе схоластического духовно­го образования, к которому с годами у В. О. Ключевского все более и более возникала неприязнь. «Схоластика — точильный камень науч­ного мышления: на нем камни не режут, но об камень вострят»,— бросил, впрочем, в дальнейшем В.О. Ключевский один из многих своих афоризмов, мастерски им создававшихся.[12] К тому же в предреформенные годы среди семинарской молодежи началось брожение, и В. О. Ключевский не отставал от своих товарищей. Начались столк­новения с начальством семинарии. В. О. Ключевский постоянно зани­мался светским самообразованием, читал произведения В. Н. Тати­щева и Н. М. Карамзина и даже журнал «Современник», доходивший до семинарской молодежи. Все более отрешаясь от возможности ду­ховной карьеры и поступления в Духовную академию, В. О. Клю­чевский в декабре 1860 г. подал прошение об увольнении из семина­рии в связи со «слабым здоровьем» и «стеснительными домашними обстоятельствами». После нелегкой борьбы с ректором он только в марте 1861 г. получил увольнительное свидетельство, так и не окончив семинарский курс обучения, и в конце июля выехал в Москву с твердым намерением поступить на историко-филологический фа­культет Московского университета. Дядя юноши, священник И. В. Европейцев, поддержал его материально, вручив на дорогу 100 рублей.

В университет 16 вступительных экзаменов В.О. Ключевский сдал успешно; вскоре начались занятия, и письма в Пензу изменили свою тональность. Провинциал быстро терял свою восторженность и думал больше о сущности бытия, истории, философии и литера­туре, христианстве и либеральности, идеализме и Фейербахе, о госу­дарстве и т. п. Судя по обширности этих писем, можно подумать, что В. О. Ключевский свои мысли больше доверял старым друзьям-семи­наристам и с осторожностью входил в среду университетского' сту­денчества. Он постепенно становился москвичом; не теряя в дальней­шем связи с Пензой, он так туда никогда затем и не приезжал. Правда, в семинарии помнили его, а много позднее, в апогей всерос­сийской известности, даже им гордились.

Научные интересы В. О. Ключевского в университете определи­лись довольно быстро. Среди лекторов — «знаменитых личностей» — он выделял профессора С. В. Ешевского, читавшего курс всеобщей истории, но с первого же курса сблизился с другой «знаменитой личностыо» — Ф. И. Буслаевым, преподававшим историю древнерусской словесности, посещал его дом, под его руководством изучал рукописи в Синодальной библиотеке и, по имеющимся данным, до конца 1863 г. считал себя не историком, а филологом. Именно Ф. И. Буслаев подводил В. О. Ключевского к мысли о первостепенной роли народа в истории. Обстановка 1860-х гг., когда особенно ярко вы­ступала передовая демократическая общественность, тем более спо­собствовала утверждению В. О. Ключевского в этой мысли. В бурных событиях студенческой жизни в эти годы он старался занимать по­зицию «неучастия», но этот нейтралитет не был абсолютно безучаст­ным. Известно, что несколько позднее он поддерживал знакомство с Н. А. Ишутиным и членами его кружка. В. О. Ключевский стре­мился сам определить свои общественные позиции, и в этом отноше­нии показательно его отношение к еще одной «знаменитой лично­сти»— С. М. Соловьеву, чьи лекции по русской истории он слушал уже на первом курсе. Судьбе было угодно так сложить обстоятель­ства, что спустя почти 20 лет В. О. Ключевский по праву стал преемником С.М. Соловьева на кафедре русской истории.

На протяжении 1870-х гг. В.О. Ключевский стал лектором трех высших учебных заведений Москвы и военного учи­лища и имел возможность широко проявить свой преподаватель­ский дар. Сохранившиеся воспоминания о В. О. Ключевском и его произведения позволяют понять, в чем была суть этого дара, снис­кавшего ему необычайную популярность среди студенческой молоде­жи. Также определенно можно считать, что лекционное дарование было лишь первоначальным условием успеха на пути к всероссийской известности.

Издание «Курса русской истории» имело определяющее значе­ние в судьбе имени ученого. Не будь «Курса», его лекторское даро­вание осталось бы уделом мемуарных воспоминаний, а его опубли­кованные исследования ставили автора лишь в один ряд с наиболее крупными историками конца XIX — начала XX в., но не более того. «Курс русской истории», как бы его ни оценивали в прошлом, остается памятником русской исторической мысли, содержащим в себе концепцию исторического развития России'. В этом основное зна­чение «Курса русской истории».

Почти десять последних лет жизни В. О. Ключевский посвятил подготовке и изданию «Курса». В 1901 г. после своего 60-летия он, по правилам того времени, подал в отставку, но преподавание в университете и Духовной академии было за ним оставлено. Либе­ральная позиция историка, четко определившаяся в начавшейся ре­волюции 1905 г., усложнила положение В. О. Ключевского в Духов­ной академии. Привлеченный к работе комиссии по делам печати и учреждения Государственной думы, В. О. Ключевский выступал за буржуазные принципы свободы печати (в частности и от духовной цензуры), настаивал на законодательном статуте Думы и бессослов­ном порядке выборов в нее. В марте 1906 г. от партии кадетов он попытался баллотироваться в Сергиевом Посаде в I Государствен­ную думу, но избиратели его не поддержали. В результате с конца 1905 г. у В. О. Ключевского начались открытые столкновения с ру­ководством Духовной академии и реакционно настроенной профес­сурой. Через год, в сентябре 1906 г., В. О. Ключевский подал в от­ставку и, несмотря на многолюдные сходки студентов, требовавших продолжения его преподавания, был оставлен только в звании почетного члена академии. Но в это же десятилетие В. О. Ключевский оказался лектором еще одного учебного заведения — Училища живописи, ваяния и зодчества. Общение с молодыми художниками помогло ученому проникаться в художественные облики исторических, деятелей и создавать жанровые сцены. Среди его слушателей там было немало будущих выдающихся художников, и сохранилось даже мнение, что В. А. Серов создал свой знаменитый эскиз «Петр I» под впечатлением лекций В. О. Ключевского о Петре I и его эпохе.

Концепция исторического процесса в России, отраженная В. О. Ключевским в «Курсе русской истории», противостояла взглядам го­сударственной школы русских историков второй половины Х|Х в., концентрировавших первостепенное внимание на роли государства в истории общества и проблеме его управления часто в чисто пра­вовом аспекте. Но не только в этом заключалось значение «Курса». Все предшествовавшие В. О. Ключевскому русские историки, издававшие труды с систематическим изложением истории России, при­держивались фактологического или проблемно-фактологического из­ложения. Весь огромный опыт лекционной деятельности помог В. О. Ключевскому порвать с этой традицией. Его «Курс» был первой и, к сожалению, до настоящего времени единственной попыткой проб­лемного подхода к изложению российской истории. Кроме того, опыт чтения курсов и по всеобщей истории привел его к отрицательному отношению к устоявшемуся взгляду об исключительно самобытном характере исторического пути России. В. О. Ключевский ставил во­прос об общеисторическом процессе, в котором каждая «местная» история имеет своеобразие, но она «дает готовый и наиболее обиль­ный материал для исторической социологии»[13], так как «успехи люд­ского общежития, приобретения культуры или цивилизации... созда­ны совместными или преемственными усилиями всех культурных народов, и ход их накопления не может быть изображен в тесных рамках какой-либо местной истории...»[14]. Скептик по натуре и взыска­тельно осторожный ученый, В. О. Ключевский не видел возможности в ближайшем будущем определить закономерности исторического процесса, но сама постановка проблемы об общих законах истории человечества весьма показательна для уровня его научного видения.

В «Курсе русской истории» и в отдельных статьях В. О. Клю­чевский создал целую галерею многоликих образов царствовавших в России монархов. Делалось это им отнюдь не из-за верноподдан­нических побуждений. Внимательный читатель обратит внимание на сугубо личностные их оценки. В отечественной историографии без малого два столетия идет спор о личности Ивана Грозного. Его страшная деятельность объяснялась по-разному — патологией, дур­ным воспитанием, внутренней борьбой за трон, политической борь­бой царя вместе с дворянством против боярства, т. е. феодальной аристократией; в последнее время упрочилось мнение о том, что все ужасы второй половины XVI в. были порождены террором дикта­туры феодального класса (как дворянства, так и боярства) во главе с царем во имя утверждения самодержавия как политической систе­мы, что отвечало взглядам и наклонностям самого Ивана IV. В, О. I Ключевский в этом споре отказывался видеть в Иване IV политического деятеля, коль скоро он подчинил потребности государственной жизни капризу личного самовластья. Так В. О. Ключевский сводил разыгравшуюся трагедию страны к личным качествам правителя.

Долго и сложно складывался у В.О. Ключевского образ Петра I. До начала XX в. В. О. Ключевский развивал мысль С. М. Соловьева об исторической обусловленности деятельности Петра I как «вождя», почувствовавшего потребности народа и творившего свои преобра­зования совместно с народом. Правда, в отличие от С. М. Соловьева В. О. Ключевский был далек от панегирика и неоднозначно рассматривал итоги реформ Петра I, отмечая несоответствие между их замыслом и результатами. При этом, как видно из статьи «Петр Вели­кий среди своих сотрудников», В. О. Ключевский интересно ставил вопрос о нравственно-воспитательном влиянии на окружающих и на­род Петра I с его неослабным чувством долга и напряженной мыслью, об общем благе. Однако в начале XX в. в «Курсе русской истории», В. О. Ключевский все более критически стал подходить к анализу, реформ Петра I и их последствий для народа. Он писал о перенапряжении народных сил, сковывании народного труда и  жизни. В результате все более отчетливо проявлялась антимонархическая и антидворянская общественная позиция В. О. Ключевского, а «Курс русской истории» все более приобретал социальную направленность,. В. О. Ключевский верно подметил, что бюрократизация вела к массовому казнокрадству и иным должностным преступлениям, и изменял свой взгляд на окружающих Петра I; если ранее он видел в них сотрудников Петра I, то в «Курсе русской истории» они выступали в роли его дворцовых слуг. В этой связи В. О. Ключевский считал возможным высказать резко отрицательное отношение к самодержавию как политической системе. «Самовластие само по себе противно как политический принцип. Его никогда не признает гражданская совесть. Но можно мириться с лицом, в котором эта противоестественная сила соединяется с самопожертвованием»,— заключал  В. О. Ключевский характеристику Петра I и его эпохи и как бы извиняя самодержца за его благие побуждения и стремления.[15] Об изменении во взглядах В. О. Ключевского на Петра I можно судить и по его многочисленным афоризмам. Пожалуй, никому из царствующих особ он не уделял в них столько внимания, сколько Петру I за самодурство, деспотизм, нежелание понимать народ ради достижения поставленных задач и т. п.

Более чем кому-либо В.О. Ключевский уделил место в своих ис­ториографических работах С. М. Соловьеву. Дело заключалось не столько в уважительной памяти ученика к учителю, сколько в стрем­лении В. О. Ключевского показать в различных аспектах значимость С. М. Соловьева на определенном, причем уже прошедшем, этапе истории исторической науки. В. О. Ключевский, начиная со студен­ческих лет, никогда безоговорочно не был последовательным уче­ником С. М. Соловьева. В работах Соловьева Ключевского привле­кала идея закономерного эволюционного исторического процесса, но он, как указывалось, в противовес рассмотрению преемственности лишь политических форм разрабатывал методологически иную кон­цепцию исторического процесса. Еще в 1377г. в своей журнальной статье «Двадцатипятилетие Истории России С М. Соловьева», отме­чая четвертьвековую дату начала выхода знаменитого труда, В. О. Ключевский так оценивал его значение: «В ряду писателей, пред­принимавших труд написать историю России, С. М. Соловьева мож­но назвать первым, который с успехом попытался взглянуть на явле­ния нашей истории просто и трезво»[16]; В. О. Ключевский противопо­ставлял С. М. Соловьева Н. М. Карамзину, который в своей попытке создать подобный труд, «руководясь эстетическими и моралисти­ческими задачами историка, останавливался преимущественно на яв­лениях, поражавших чувство или воображение, и часто не знал, как оценить и куда девать факты, в которых оказывались самые сильные биения пульса народной жизни. Много читавший и изучавший, Ка­рамзин обо многом недостаточно размышлял»[17].

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

v Карамзин Н.М. Предания веков. Г.П. Макогоненко, М., «Правда», 1988

v Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. С.С. Дмитриев, М., «Правда», 1989

v Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. В.А. Александров, М., «Правда», 1990

[1] Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983, с.250.

[2] Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. Книга 7. СПб., 1983, с.337.

[3] Фет А.А. Ранние годы моей жизни. (( Аполлон Григорьев. Воспоминания. Л., 1980, с.317.

[4] Чичерин Б.Н. Воспоминания. Московский университет. М., 1929, с.201-202.

[5] Бестужев-Рюмин К.Н. Биографии и характеристики. СПб., 1882, с.256-257.

[6] Ключевский В.О. Сочинения. В 8 т. Т.8. М., 1959, с.239,255,259.

[7] Биографический словарь профессоров и преподавателей императорского Московского университета 1755-1855 гг. Ч.II, М., 1855, с.434

[8] Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983, с.326

[9] Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983, с.323

[10] Соловьев С.М. Сочинения. В 18 кн. Кн.1. М., 1988, с.51.

[11] Соловьев С.М. Собрание сочинений. Издательство «Общественная польза», СПб. Б.г. Стб.761.

[12] Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968, с.394.

[13] Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М., 1987, Т.I, с.36.

[14] Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М., 1987, Т.I, с.35.

[15] Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М., 1989, Т.4, с.203, 204.

[16] Ключевский В.О. Сочинения. М., 1959, Т.VII, с.465, 466.

[17] Ключевский В.О. Сочинения. М., 1959, Т.VII, с.466.