Трагедия Лужина как авторское решение темы творческого сознания

2. Трагедия Лужина как авторское решение темы творческого сознания.

2.1. Конфликт романа и его решение.

Рассматриваемый мной роман – не первое произведение в творчестве Набокова, в котором встречается фамилия Лужин. В рассказе 1924г. «Случайность», лакей в столовой германского экспресса, он же одинокий отчаявшийся наркоман Алексей Львович Лужин бросается под поезд, не подозревая, что его жена, выбравшаяся из России, едет в том же поезде, чтобы спасти его.

В «Защите Лужина» кульминацией является шахматный поединок Лужина и Турати, во время которого Лужин полностью отрывается от действительности.

Во время турнира Лужин заболевает. Болезнь не только придает драмати­ческий характер схватке, но трансформирует ее в борьбу с самой судьбой. Игра выходит за пределы шахматной доски в жизнь: «Комбинация, которую он со времени бала мучительно разга­дывал, неожиданно ему открылась, благодаря случайной фра­зе, долетевшей из другой комнаты <...>. Но с этого дня покоя для него не было, — нужно было придумать, пожалуй, защиту против этой коварной комбинации <...>, а для этого следова­ло предугадать ее конечную цель, роковое ее направление...». Он «все время смотрел и слушал, не проскользнул ли где намек на следующий ход, не продолжается ли игра, не им затеянная, но с ужасной силой направленная против него». «Шахматная комбинация — это утонченная пытка, — свиде­тельствуют шахматные учебники, — противник, разгадав ком­бинацию, видит, что каждый шаг приближает его к проигры­шу, но этого шага он не может не совершить под угрозой не­медленной гибели. Очень часто шахматисты не дают довести до конца выигрывающую комбинацию, предпочитая сдаться немедленно».

Сложные задачи его отвлеченного искусства для Лужина бесконечно легче простых задач жизненных. Жизнь без Валентинова и женитьба связаны для него с необходимостью приспособиться к условиям реальной жизни. Снаружи и поначалу все как будто с грехом пополам налаживается. Поражая окружающих нелепостью и неуклюжестью поступков, Лужин преодо­левает обыденные, но трудные для него дела: живет, жениховствует. Но это преодоление лишь кажущееся. Лужи­ным движет автоматизм, которым нельзя подменить подлинное вопло­щение. Воплощение с каждым мигом становится все труднее, и по мере того, как шахматная задача близится к разрешению, жизненная задача все более высасывает из Лужина душевные силы. Возникает шахматное видение, реальная жизнь отражается теперь в сознании Лужина только случайными, оборванными пятнами (летящий географ, врач с ассирийской бородой, внезапно выступающая из мрака невеста и т. д.). Фантастический мир искусства заслоняет действительность. И когда на время Лужин попадает в обычную обстановку (жена, квартира и т. п.), забыв на мгновение о смысле своего существования, заключающемся в самоотдаче себя искусству (шахматам), в нём поднимается тоска неудовлетворённости. И он снова делает попытку уйти в свой иной, чудесный, захватывающий мир, подняться над землёй, повторить это исконное рвущееся человеческое стремление, эти поиски идеального. Шахматы постепенно трансформируются в страсть, которая поглощает игрока целиком: «…он (Лужин) понял ужас шахматных бездн, в которые погружался.<…>. Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в этом была единственная гармония, ибо, что есть в мире кроме шахмат?». Перед самою партией с Турати «за­щита Лужина» оказывается найдена, но перед натиском ре­ального мира Лужин становится беззащитен вовсе. Он почти ничего уже не понимает. В решительный час, когда Лужин с Турати сидят уже перед доской, происходит событие, с виду простое, но с замечательной глубиной найденное Набоковым: Турати не играет своего дебюта. Он не решается рисковать. Не шахматный, а житейский расчет им движет, и, таким образом, в логику шахматного мира вклинивается логика мира реального. Крошечная частица реальности, попа­дая в созданный Лужиным мир, все в нём смещает, путает и перемешивает. В этих условиях «Защита Лужина» неприменима. Лужин оказывается беззащитен перед Турати, как перед всем, что относится к действительности. Он даже не успел доиграть партию — сознание его помутилось. В конце концов, его увезли в санаторий. Герои романа напрасно думают, будто Лужин переутом­лен миром шахматным. Нет, он не вынес мира реального. Партию с Турати оставил он в проигрышном положении — потому что во время неё впервые полностью выпал из дейст­вительности, «шахматные бездны» его поглотили.

Невеста Лужина восхищается гением, но совершенно не понимает его. Ей абсолютно не дано понять, какую роль шахматы играют в его жизни; и уж тем более не может согласиться она с тем, что шахматы собственно и есть жизнь Лужина. Собирая его вещи после того, как он попал в больницу, молодая женщина кладёт в чемодан шахматную доску, журналы, записи партий, диаграммы и т. д. и думает, что всё это ему теперь не нужно. Она оказывается в мучительной ситуации, когда, невольно подвигнув мужа на новые шахматные прозрения, сама не может понять суть его жизни, понять, что шахматы для него выше жизни. В этом отражается тема романа: несовместимость искусства и жизни.

Но трагедия Лужина не только в этом. Автор неоднократно подчёркивает не только тот факт, что Лужин – литературный персонаж, но и то, что конечной причиной всех его страданий является воля автора, поместившего его в роман, повествующий о том, каково быть литературным персонажем. В этом парадоксальном положении Лужина и заключается очередной конфликт. Как только герой появляется на страницах романа, ему словно бы назначают его имя: «…и, когда отец, старавшийся подбирать любопыт­нейшие, привлекательнейшие подробности, сказал, между прочим, что его, как взрослого, будут звать по фамилии, сын покраснел, заморгал, откинулся на­взничь на подушку, открывая рот и мотая головой («не ерзай так», опасливо сказал отец, заметив его смуще­ние и ожидая слез), но не расплакался, а вместо этого весь как-то надулся, зарыл лицо в подушку, пукая в нее губами, и вдруг, быстро привстав,— трепаный, теплый, с блестящими глазами,— спросил скороговор­кой, будут ли и дома звать его Лужиным». Герой как бы существовал и до произведения, но он не был Лужиным, им он стал, лишь шагнув в мир набоковского произведения, «получив» предназначенную ему роль. Присутствие автора-режиссёра довольно просто просматривается в романе. Текст изобилует намёками на разного рода «дирекцию»; практически за каждым из них можно увидеть намёк на авторское присутствие. «Вообще же так мутна была вокруг него; жизнь, и так мало усилий от него требовала, что ему казалось иногда, что некто, — таинственный, невидимый антрепренер, — продолжает его возить с турнира на турнир». Лужин «был смутно благодарен угодливому воспоминанию, которое так кстати назвало нуж­ный курорт, взяло на себя все заботы, поместило его в уже созданную, уже готовую гостиницу». Порой возникает впечатление, что «дирекция» ведет се­бя халатно — кажется, будто писатель забыл доделать фон или не сооб­разил, как доставить персонажа с места на место. Лужин, пытаясь попасть на свой матч с Турати, открывает дверь своего номера и вместо Турати ви­дит коридор отеля, который, разумеется, существует в реальной жизни — но в художественном произведении без него запросто можно обой­тись. «Убрали», — говорит Лужин о шахматном кафе и его предписанной логикой повествования близости. — «Я не мог знать, что все передвину­лось». Лужин находит успокоение в том, что мир словно бы осознанно за­ботится о нем, «но в неизбежные минуты жениховского одиночества, позд­ним вечером, ранним утром, бывало ощущение странной пустоты, как буд­то в красочной складной картине, составленной на скатерти, оказались не заполненные, вычурного очерка, пробелы».

Самым откровенным воплощением «директорско-антрепенёрской» функции автора в романе является Валентинов; он изображается как что-то вроде посредника, посланного, чтобы оставить след авторской воли в тексте. Валентинов вновь входит в жизнь Лужина посредством телефона – устройства, которое у Набокова часто символизирует общение автора с пер­сонажем. Одно из самых значимых упоминаний Валентинова звучит, когда госпожа Лужина звонит одному из своих друзей, актеру, чтобы навести справки о Валентинове (актер как-то обмолвился, что знаком с ним):

«Актер, к счастью, оказался дома и сразу принялся рассказывать длин­ную историю о легкомысленных и подловатых поступках, совершенных когда-то его вчерашней собеседницей. Лужина, нетерпеливо дослушав, спросила, кто такой Валентинов. Актер ахнул и стал говорить, что «представьте себе, вот я какой забывчивый, без суфлера не могу жить»; и, наконец, подробно рассказав о своих отношениях с Валентиновым, мельком упомянул, что Валентинов, по его, валентиновским, словам, был шахматным опекуном Лужина и сделал из него великого игрока». На выражении «по его, валентиновским, словам» стоит задержаться особо. На первый взгляд, никакого подтекста здесь нет: просто Валентинов сказал, что был шахматным опекуном Лужина. Но это выражение можно трактовать иначе: Валентинов – человек, чьё слово создало Лужина. Похожий намёк звучит, когда Лужин видит одну из шахматных задач Валентинова: «В этом замысловатом шахматном фокусе он, как воочию, увидел всё коварство его автора».

Также Валентинов играет важную роль как организатор повторов и схем, которые служат читателю напоминанием о навязанной тексту структуре и композиции, без которых сюжет по определению не возможен.

Лужин понемногу начинает понимать, какая ужасная опасность заключена в повторах – это ужас оказаться в чужом, написанном кем-то другим тексте. Многие критики обращали внимание на повторы определённых образов при приближении к финалу, имеется также несколько случаев лексических повторов, когда определённые словосочетания из начальных глав романа вновь возникают незадолго до финала. Так, повесив трубку после разговора с Валентиновым и, казалось бы, удалив его из жизни Лужина, госпожа Лужина не осознаёт, что участвовала в «римейке» более ранней сцены, и что «телефонная станция» автора на прямую соединила её с первым абзацем романа.

Также напоминанием читателю о навязанной тексту структуре и композиции служит изобилие в тексте анафорических конструкций: «Но всегда быть начеку, напрягать внимание», а также повторами отдельных слов: «Трудно, очень трудно заранее предвидеть следующее повторение (меж тем, как очередное повторение случилось только что), но ещё немного – и всё станет ясным, и, быть может, найдётся защита…» (Другими словами, роман придёт к своему завершению, окончательно загерметизирует Лужина в вымышленном мире. Роман защищает, завершает, создаёт и увековечивает героя тем, что отказывает ему в свободе.) По-моему, паника Лужина объясняется тем, что он заглянул внутрь литературного механизма, где, повинуясь автору, проворно занимают свои места крохотные квадратики – персонажи/фигуры (Позднее фигура Лужина покинет текст, исчезнув через другое оконце («Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался, - и спасён. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и тёмные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним».), побольше), и он решается на самоубийство для того, чтобы перестать быть лишь литературным персонажем и уйти из под контроля автора (совершить поступок, им не запланированный).

В романе Набокова Лужин сознает свой проиг­рыш («Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие»). Его жизненная партия закончена. Завершение жизни как завершение партии придаёт ей ценность как художественного произведения. Эта смысловая замкнутость игровой схватки воплощена в композиционном рисунке романа. «Защита Лужина» начинается утратой героем имени («Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным».) и кончается обретением имени, но исчезновением его носителя (Дверь выбили. – Александр Иванович, Александр Иванович! – заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».) Последнюю фразу романа также можно трактовать, как попытку реальности наложить руку на Лужина.

Жизнь побеждает личность шахматиста – он выбрасывается из окна. Но при этом его мышление побеждает жизнь (самоубийство – попытка Лужина стать поперёк судьбы и воли автора). Но действительно ли удалось Лужину совершить этот акт свободной воли? Вряд ли. Велика вероят­ность того, что якобы свободно избранная смерть есть на самом деле еще одно воплощение пред­определенности. При взгляде из окна, откуда он вот-вот выпрыгнет, Лужину казалось, что «вся бездна распадалась на бледные и тем­ные квадраты». Этот образ чаще всего толкуют в том смыс­ле, что Лужин в последний раз пытается уловить мир в сетку шах­матных изображений. Но можно предположить, что шахматная доска, мельком возникающая перед взором героя, это на самом деле образ ожидающей его вечности, т. е., если, расставаясь с жизнью, Лужин входит в тот самый мир, что открывался ему в кульминационные моменты игры, то даже самоубийство не позво­ляет ему уйти от шахмат (уйти от судьбы). Сама возвратная форма глагола («бездна распадалась») предполагает, что черно-белый узор шахматной доски вовсе не обязательно есть проек­ция лужинского восприятия. Подобное прочтение фразы позволяет объединить открывающийся Лужину шахматный узор с «вечно­стью», которая «угодливо и неумолимо раскинулась перед ним» (II, 152), как говорит повествователь, не определяя, однако, ее при­роду. Нельзя, разумеется, утверждать, что в финале романа есть не­что большее, нежели просто намек на то, что Лужин (или его сознание) перемещается в иной мир. Но важно отметить, что Набоков од­нажды и сам допустил такую возможность: «Добравшись до конца романа, я внезапно понял, что книга не окончена».

2.2. Мастерство Набокова в решении проблемы.

В своём произведении Набокову удаётся поддерживать напряжение, не давать ни на минуту ослабеть читательскому вниманию, несмотря на то, что он говорит чуть ли не всё время о шахматах. В этом проявляется мастерство Набокова. Когда дело доходит до состязания Лужина с итальянцем Турати, читатель по-настоящему взволнован, хотя до шахмат ему нет никакого дела. Но в романе шахматы перерастают в нечто большее. Это игра, но не просто игра, а самая интеллектуальная, творческая ее форма, сочетающая призна­ки искусства и соревнования, требующая от игрока фантазии.

Труднейшая задача показать жизнь глазами гениального, больного воображением человека и не спутать при этом основного повествования с этим пленительным и страшным бредом – автором исполнена с почти пугающей отчётливостью. Изумительно сделанный, роман опрокидывает все общепринятые архитектонические формы. Сюжет несколько раз рвется хро­нологически, но художественно остается неизменно цельным. Опрокинуты все привычные мерки глав, постепенное нарастание действия. Композиционно роман является настоящим произведением искусства. Каждое мгновение максимально притягивающий внимание читателя, он отражает в своей внешности внутреннюю напряженность Лужина.

Заключение.

Таким образом, Набоков ставит перед читателем проблемы, связанные с темой творчества и творческой личности, носящие профессиональный характер. В лице Лужина показан ужас такого профессионализма, показано, как постоянное пребывание в творческом мире словно бы высасывает из художника человеческую кровь, превращая его в автомат, не приспособленный к действительности и погибающий от соприкосновения с ней.

В тексте также поставлена проблема взаимоотношений автора с его литературными героями. Показано, что

Список используемой литературы.

Эрик Найман “Литландия: аллегорическая поэтика “Защиты Лужина” (Авторизированный перевод с английского С. Силаковой). Новое Литературное обозрение, №54 (2002г.). В. Е. Александров “Набоков и потусторонность”. Перевод с английского Н. А. Анастасьевой. Издательство “АЛЕТЕЙЯ”, СПб., 1999г. Н. Андреев “Сирин”. Нора Букс “Двое игроков за одной доской: Вл. Набоков и Я. Кавабата”. В. В. Набоков: pro et contra/Сост. Б. Аверина, М. Машкова, А. Долонина. СПб.: РХГИ, 1997, Изд-во “Русский путь”. Набоковский сборник: мастерство писателя/Под редакцией М. А. Дмитровской, Калининград: Изд-во КГУ, 2001г.