Модифицированный объект – объект, претерпевающий изменения в результате действий субъекта

2.3. Модифицированный объект – объект, претерпевающий изменения в результате действий субъекта.

В сообщениях о внутреннем мире человека, реализующих эту модель, явления психики (чувства, желания, органы «душевной» жизни и пр.) репрезентируются в аспекте приписываемой им способности подвергаться непосредственному воздействию субъекта (как и в предыдущем случае, субъект-каузатор совпадает или не совпадает с субъектом состояния) и претерпевать вызванные этим воздействием качественные и количественные изменения: Как это и бывает, привычка охладила и притупила их чувств; Начинать тренировать память ребенка следует еще до школы (из журн.); …Их [ученых. - Е.К.] мышление было выточено и дисциплинировано школой европейского позитивизма (Л. Улицкая. Второе марта того же года); Прочистите сердце, Крутой литначальник, Чтоб слышать берез О России печали (Д. Соснов. Автору, не желающему говорить с деревьями)..

2.4. Объект-делиберат [Золотова 1988: 430] – объект, представляющий собой содержание непредметной (перцептивной, речевой, мыслительной, оценочной) деятельности субъекта.

В сообщениях о внутреннем мире, реализующих данную модель, тот или иной предмет психики (орган внутренней жизни, чувство, желание, результат интеллектуальной деятельности и др.) репрезентируются как объект восприятия, внутренней (принадлежащей субъекту-посессору) или внешней (данной другим субъектом) этической оценки и обусловленного этой оценкой отношения (Искусство – это утешение души (из телеинтервью с В. Хотиненко); Важно научиться доверять тому, что внутри тебя (реклама моторного мала); Удивился своей горячности, клятве своей, давно ведь правило соблюдал – чувств своих высказывать никому не следует… (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим); В хорошей, здоровой семье принято уважать чувства другого человека (из журн.).

 Как видно из примеров, решающее значение для интерпретации психологической ситуации в рамках объектной модели, имеет выбор глагола-предиката, который в конечном счете и определяет тип отношений между человеком и его внутренним миром. Универсальные субъект-объектные отношения, перенесенные в сферу идеального (психического), в процессе построения высказывания конкретизируются, уподобляясь какому-либо более частному отношению, взятому из сферы предметно-практического или социального опыта человека. Как показывает речевой материал, выбор предиката, задающего то или иное направление аналогизирования, является прагматически значимым. Обратимся к примерам.

Обращение к жанру научно-популярной статьи (тексты взяты из периодических изданий 2-й половины 80-х гг. ХХ в. – начало ХХΙ в.) позволяет выделить основные способы речевой реализации ПСМ 2 Х что делает с чем, играющих центральную и унифицирующую роль в освещении «вечной» проблемы – отношение человека к своему внутреннему миру, обращение со своим «я». Выбор глагола-предиката, устанавливающего отношения между субъектом и объектом, оказывается напрямую зависимым от познавательно-философских, ценностных установок авторов. В пределах выбранного материала достаточно отчетливо выделяются две такие концептуальные позиции, воплотившие идеи мировоззренческих проектов, условно называемых в истории культуры Модерном и Постмодерном.

Мировоззренческий проект, называемый Модерном, представил свою модель человека – «разумного, познающего и самопознающего «человеческого агента», который способен дисциплинировать, воспитать, переделать самого себя в соответствии с требованиями разума [Мотрошилова 1999: 408]. Во главу угла была поставлена идея строго подчинения человеку всех тех сторон, которые лежат за пределами рационального (отрицательные эмоции, запретные чувства, аффекты) и лишают индивида права «хорошо о себе думать». Речевая реализация данной идеи может быть представлена рядом контекстов, извлеченных из статей нескольких авторов, совершающих экскурс в историю психологической мысли:

§  Весь Х1Х век и весь ХХ человек усиленно избавлялся от отрицательных эмоций. Подавляя их, вытесняя;

§  Можно «звериное» давить в себе, чем мы и занимались как минимум несколько веков.

§  Можно сказать, что они сами старались «отрезать» от себя свои негативные чувства и преуспели в этом.

§  Как преодолеть традиционный «зажим» эмоций?

§  Человек не занят изнурительной борьбой с самим собой.

§  Все эти способы психологической защиты от самого себя.

§  Есть два способа подавить в себе запретные чувства.

Субординационная интерпретация субъект-объектных отношений, представленная в указанных конструкциях, формируется семантикой предикатов – глаголов насилия и их дериватов со значением отчуждения, нарушения целостности и прежних связей (отрекаться от, жертвовать, избавляться, вытеснять, отрезать, изъять), угнетения, притеснения (давить, подавлять, борьба, защита от). Отношения субъекта и объекта рефлексии в этом случае уподобляются отношениям, укладывающимся в рамки понятий «субординация» и «единовластие», утверждающим преимущественное право, особое положение одного участника ситуации по сравнению с другим. Если попытаться найти аналоги этих отношений во «внешнем» опыте человека, то ими, по-видимому, станут отношения начальника – подчиненного, судьи – подсудимого, следователя – подследственного, тирана – жертвы.

Другой мировоззренческий проект, Постмодерн, отказавший разуму в роли абсолютного хозяина человеческой природы, изменил наше представление о психике человека, заметно расширил ее состав, включив в нее всю сферу бессознательного, основанную на сформированных еще в досоциальный период и по сей день являющихся мощным мотивационным началом неосознаваемых влечениях-инстинктах. В центре нового мировоззренческого проекта – человек многомерный, не упрощающий себя, а культивирующий свое разнообразие, больше не пытающийся сузить масштабов своей «внутренней вселенной», отрезав от своего «я» то, что прежде казалось недостойным уважения в человеке. Показательным в этом смысле является семантическая реализация рассматриваемой пропозитивной модели: резко меняется характер целенаправленного действия человека в отношении его внутреннего мира. Семантика отчуждения, нарушения целостности теряет свою актуальность. На первый план выходят конструкции, варьирующие идею восстановления разорванной связи человека с самим собой – человеком, не только мыслящим, но и чувствующим, испытывающим самые разные, в том числе и «запретные», чувства.

Принятие человеком себя и признание вновь обретенных «частей» своего «я» требует перестройки системы отношений со своим внутренним миром, отказа от достаточно формальных и натянутых отношений судьи – подсудимого, начальника – подчиненного, палача – жертвы. Основным показателем отклонения от этой схемы отношений в пределах рассматриваемой образной пропозитивной модели «субъект – целенаправленное действие – квазиобъект» является лексико-семантическое оформление предиката. Его позицию, как правило, занимают лексемы со значением добавления, сближения, скрепления (помочь человеку принять себя; признаю и принимаю любые чувства), а также языковые единицы, так или иначе воплощающие идею принятия в широком смысле (увидеть и почувствовать богатство переживаний, увидеть полноценного собеседника в самом себе, научиться слушать себя и слышать свой голос) и развивающие ее (доверять себе, заботиться о себе, беседовать с собой). «Коль скоро личное общение человека с самим собой обходится без чинов, ролей… его ведущий мотив – любовь, свободный выбор»[10]. Это принципы общения субъектов, уравненных в правах на существование, партнеров, двух близких людей – таковы образцы отношений, перенесенные из сферы межличностных контактов в сферу внутреннего общения и объективированные в языковой семантике.

Таким образом, столкновение двух способов семантической интерпретации, определяемых нами в рамках понятий единоначалия – коллегиальности, субординации – равноправия, отторжения –принятия и реализующихся в речи в соответствующем вербально-ассоциативном диапазоне, позволяет наглядно, не выходя за рамки «человеческого измерения», представить изменения во взглядах на отношения человека к своему внутреннему миру, что принципиально важно для уяснения сути мировоззренческих сдвигов, происходящих в наше время.

В художественном дискурсе также можно обнаружить примеры осознанного, прагматически обусловленного использования того или иного способа языковой объектной репрезентации психических феноменов. Его выбор, в частности, может быть связан с идейно-событийным уровнем произведения: образ объекта, входящий в наивно-языковую категориальную систему внутреннего человека, выступающий в качестве внутренней формы узуальных выражений, получает статус содержательной единицы – художественного образа, содержательно (концептуально) организующего текст в целом или его фрагмент. Так, интерпретация радости, спокойствия в образе подарка, реализующего категорию объекта манипулирования, является ключом к истории космического путешествия землянина, познавшего на другой планете ценность давно утраченной людьми способности облегчать жизнь ближнему, разделяя с ним и радость, и боль:

Мне встретились молодые женщины. Они несли по большой охапке цветов. Они увидели мою постную физиономию и наградили меня своей радостью. Чужая радость обдала меня душистыми и свежими брызгами. Старик, сидевший на лавочке, подарил мне спокойствие. Так бывало со мной и раньше, но я не замечал связи между своими ощущениями и другими людьми (К. Булычев Поделись со мной...).

В основе следующего высказывания также лежит объектная категориальная модель психики, однако при этом явления внутреннего мира интерпретируются как объекты уже не как посессивные объекты, а как делибераты – объекты познавательной деятельности. В контексте фантастического рассказа К. Булычева данная репрезентация ментальной сферы «согласуется» с результатами описанного автором эксперимента по проникновению в сознание человека и контролю над процессами мышления:

Лучше надеяться на то, что, разгадав сущность мышления, научившись читать мозг, как напечатанную книгу, научившись слушать мысли, мы поможем и нашим меньшим братьям (К. Булычев Летнее утро).

Подобное использование образной модели, актуализация наивных представлений, лежащих в ее основе, представляет собой один из эстетически значимых стилистических приемов деформации реальности, составляющей саму суть фантастики. Демонстративное нарушение художественного правдоподобия необходимо в данном случае для того, чтобы «неожиданно или даже гротескно показать проблему, сегодня, может быть, еще не вполне очевидную»[11].

3. 3. Образно-ассоциативный и прагмастилистический потенциал семантической категории и субкатегории инструмента

В процессе сигнификативной интерпретации психологических ситуаций может использоваться категория инструмента, главным категориальным признаком которой, позволяющим подвести под понятия инструмента (орудия, средства) самые разнообразные предметы, явления, действия, признается целенаправленность их применения, другими словами – непосредственная связь с категорией цели [Новый философский словарь 2001: 311; Новая философская энциклопедия 2000, т.1: 633; Ямшанова 1989: 142-143; Твердохлеб 2001].

Телеологический характер инструментальной категории (инструмент определяется в отношении к цели деятельности) позволяет получить роль средства осуществления всякому предмету, действию, явлению, оказавшимся «тем, что «служит» цели и имеет смысл в связи с ней» [Философская энциклопедия 1967, т. 5: 123], в том числе и компонентам внутреннего мира человека.

Использование инструментальной категории в области семантической репрезентации осознаваемых, нередко контролируемых субъектом внутренних состояний (каковыми они представлены в упомянутой модели) имеет ряд особенностей, одни из которых обусловлены денотативно – отличительными свойствами внеязыковой ситуации, другие – сигнификативно, «канонами» наивной анатомии, определяющими языковую концептуализацию.

Прежде всего, инструментальная категория используется главным образом в процессе непрямой, образно-ассоциативной репрезентации внутреннего человека: она не предполагает реалистического изображения психических состояний, процессов человека. Именно в сфере инструментальных образов-ипостасей внутреннего человека обнаруживают серьезные отличия наивной языковой картины мира и концептуальной картины говорящих [Апресян 1995; Урысон 1995; Одинцова 2000б; Шмелев 2000]. Наивные представления о системе органов внутренней жизни (функционирование которых обеспечивает протекание психических процессов), представляют собой, как полагают исследователи, осколки первобытной концептуальной картины мира. Они закреплены в семантике языковых единиц (полюбить всем сердцем, напрячь память, дойти умом, ненавидеть всеми фибрами души и др.), составляют важную часть наивной языковой картины мира и, таким образом, определяют языковое поведение говорящих, хотя и не соответствуют концептуальному знанию о человеке современных носителей языка. «…Эти примитивные представления практически вытеснены из сознания современного носителя языка более поздними знаниями анатомии, физиологии и психологии» [Урысон 1995: 15].

Особое место в языковой системе занимают номинации «частей» человека, формирующих в наивной анатомии систему интеллекта: мозг (мозги) и его метонимический заменитель голова (в системе своих стилистических синонимов: котелок, башка и т. п.), - получивших в языковой картине мира близкую естественно-научной трактовку органов мышления, инструментов, с помощью которых люди думают, понимают. Эта трактовка, запечатленная в выражениях типа работать головой, котелок не варит, шевели мозгами, сходна с анатомическим определением мозга как органа, составляющего центральную нервную систему человека и обеспечивающие высшую нервную деятельность, которая заключается в приспособлении к окружающей среде, в том числе за счет ментальной обработки поступающей извне информации [Популярная медицинская энциклопедия 1961: 613].

Кроме того, вышеупомянутые особенности касаются ограничений на инструментальную категоризацию психических феноменов, формирующих состав внутреннего человека. В отличие от субъектной и пространственной категорий, открытых практически для любого «предмета» психики (будь то орган внутренней жизни человека, результат его интеллектуальной деятельности, опредмеченные психические состояния, свойства, действия или субъект в целом), СК инструмента предполагает относительно узкий круг членов, выступающих в качестве целенаправленно используемых средств, обеспечивающих протекание тех или иных психических процессов. Это, в частности, касается системы органов и квазиорганов психики, формирующих в наивной ЯКМ модель человека, которые уподобляются органам человеческого тела, обеспечивающим своим функционированием жизнедеятельность организма. Среди этих признаков выделяются два: наличие определенной функции и контролируемость субъектом, которые вместе и обусловливают, на наш взгляд, речевую инструментальную репрезентацию психическим феноменам, т.е. позволяют интерпретировать внутреннее состояние как активное, осознанное, контролируемое использование субъектом своих органов психики, обеспечивающих протекание закрепленных за ними процессов, реакций. Среди компонентов внутреннего человека, отвечающих упомянутым условиям, например: сердце – орган эмоций, чувств (любить всем сердцем), голова (мозг, мозги, разум, рассудок) – орган мышления (работать головой, дойти до чего своим умом), воображение – орган, обеспечивающий создание мысленных образов (напрягать воображение) и др. См., например, высказывания, в первом из которых душа представлена в качестве инструмента понимания поэзии, а во втором сердце интерпретируется как инструмент познания Бога: Несмотря на то, что Аркадий Кутилов – поэт предельно понятный, доступный, обходящийся без всякого рода словесных кандибоберов, - прочувствовать душой его поэзию… дано, очевидно, не каждому (Г. Великосельский. Опознан, но не востребован); …Есть в Боге нечто, что не познаваемо человеком в принципе; есть нечто, что человек может познать сердцем… (А. Кураев. Христианская философия и пантеизм).

Из числа органов-инструментов, по-видимому, следует исключить кровь и дух (которые, как уже было сказано, являются неизменными компонентами в составе внутреннего человека), ибо они не удовлетворяют условиям, необходимым для инструментальной интерпретации. Кровь наделяется в наивной ЯКМ особой функциональной нагрузкой: она является «носителем сильных эмоций», как-то: страсти, гнев, ярость [Шмелев 2002: 309]. При этом она, однако, не предполагает наличия активного, контролирующего участия человека - использование лексемы «кровь» в указанном «анатомическом» значении возможно лишь в выражениях, реализующих экспериенциальный способ репрезентации событий внутренней жизни: кровь бросилась в голову кому; молодая кровь кипит в ком; кровь стынет в жилах – можно пить кровь (угнетать эмоционально) другого человека, но не себя; не предполагается, что воздействуя каким-то образом на кровь, субъект может корректировать свое эмоциональное состояние: ?? подхлестывать кровь, ??пить у себя кровь, ??возненавидеть кровью, ??сдерживать кровь. Дух же, напротив, допускает контроль со стороны субъекта: он «подвержен определенным изменениям, связанным, главным образом, с состоянием воли субъекта, а также с его настроением» [Урысон 1999: 21], которое в наивной картине мира может регулироваться человеком, см.: воспрянуть духом, поднять дух; Постись духом, а не брюхом! (посл.); Начал духом, кончил брюхом (посл.). При этом, как показывают исследования, дух, представляющий собой некую сверхлегкую летучую субстанцию – частицу невидимого, потустороннего мира, лишен в наивной ЯКМ какой-либо определенной функциональной нагрузки (Е.В. Урысон, А.Д. Шмелев) и, следовательно, статуса органа-инструмента. Указанное категориальное ограничение обнаруживается и в сфере номинации ипостасей, ролей личности. Эти партитивы регулярно получают в речи субъектную и объектную образную интерпретацию (В каждом взрослом живет ребенок, В нем проснулся зверь, Ты убил в себе талантливого ученого, Не буди во мне зверя), однако оказывается весьма проблематичным представить контексты, в которых бы они получили инструментальную репрезентацию.

Как и в сфере репрезентации мира физического, для инструментальной семантической категоризации явлений внутреннего мира значимым оказывается субкатегориальная оппозиция «органы-инструменты – собственно инструменты, не имеющие отношение к анатомическому строению человека».

Органы «внутренней» жизни, функционирование которых обеспечивает протекание определенных психических процессов и подлежит целенаправленному использованию, аналогично активным частям человеческого тела (некоторые из них, кстати, наделяются дополнительными «психологическими» функциями, например голова, сердце), формируют субкатегориальную разновидность так называемых неотчуждаемых инструментов [Ямшанова 1989], противопоставленных собственно инструментам - различным физическим предметам, используемым в практической деятельности и не являющимся рабочими частями человеческого организма, ср.: работать головой («думать»), чуять сердцем; проткнуть пальцем фольгу, ударить мяч головой и проткнуть ножом фольгу, известить письмом, зашить нитками. При этом, однако, особенности референциального аспекта содержания имен органов внутренней жизни в сообщениях о психических состояниях человека (они осуществляют референцию к объектам, входящим в уже разрушенную картину мира) обусловливает то, что для них становится нерелевантным характерное для сообщений о реальной человеческой деятельности семантическое разграничение на орудия (инструменты), к которым, в частности, относятся активные части человеческого тела, и средства - внутри категории инструментальности. Органы внутренней жизни, при всех упомянутых выше сходствах с реальными частями человеческого организма, ненаблюдаемы, имеют идеальную природу, так что не могут быть отнесены ни к собственно предметам, ни к веществам. Если органы психики, дублирующие телесные органы (сердце, мозг, печень, голова) воспринимаются скорее как предметные дискретные сущности, чем вещества, то предметность и вещественность «представляемых» органов установить проблематично. Трудно сказать, расходуются ли, скажем, при использовании душа, ум в ситуациях, описанных в высказываниях: Я белый свет/ Душою ненавижу (из городского романса «Папиросы»); Пишут не пером, а умом (посл.); Добывшая двугорбием ума/ тоску и непомерность превосходства,/ она насквозь минует терема/ всемирного бездомного сиротства (Б. Ахмадулина. Биографическая справка).

Инструментальную репрезентацию получают и некоторые опредмеченные психические качества личности, осознанно используемые человеком для достижения целей, связанных, как правило, с внутренней жизнью другого человека (брать терпением, брать хитростью, согреть душевным теплом, вылечить своей любовью и др.).

В сообщениях о внутреннем человеке форму со значением инструмента могут иметь при себе как переосмысленные глаголы действия / деятельности, в составе семантически не членимых фразеологических единиц (шевелить мозгами, работать головой и др.) и их окказиональных синонимов (доходить умом до чего; Никак не мог Лева расположить его [Мишатьева], поняв, в своей системе, то есть перешагнув разумом (А. Битов. Пушкинский дом); Не мешай! Я сознанием рыщу -/ и в толпе и в идейной глуши. Я готовлю духовную пищу/ из продуктов распада души (А. Кутилов. Духовная пища), так и, в составе глагольных фразеологизмов или в качестве припредикатных определителей с фразеологически связанным значением при глаголах, называющих статуальные (психические, физиологические, онтологические) состояния (болеть душой за кого, ненавидеть всеми печенками, жить свои разумом и др.).

И в тех и в других случаях «части» внутреннего мира человека – органы внутренней жизни и опредмеченные психические качества личности, репрезентированные как инструменты, получают следующие грамматические формы с инструментальным значением, зачастую осложненные дополнительными субкатегориальными оттенками:

§  Форма творит. падеж имени (без предлога) с инструментальным значением (работать головой, сердцем почувствовать, где голова – орган-инструмент интеллектуальной деятельности, сердце – орган-инструмент интуитивного знания), а при глаголах двигательных действий выражающий объектно-инструментальные значения (кривить душой, болеть душой; брать терпением, брать хитростью и др.).

§  Форма НА + винит. падеж имени, синкретично выражающая значения средства и места осуществления, см. выражения: взять грех на душу; взять на совесть / душу «принять в чем клятву, присягу, ручаться» [Даль 1996: 504], в которых поступки человека: грешить, клясться, ручаться – моделируются как сознательные, контролируемые субъектом действия, связанные с переносом ответственности на компоненты внутреннего мира - органы и одновременно локусы внутренней жизни: душу, отождествляющуюся с личностью человека, вместилище разнообразных чувств, желаний и пр., и совесть – внутреннего контролера, средоточие нравственного чувства; фразеологизм взять на испуг, в семантической структуре которого опредмеченное эмоциональное состояние одного человека представлено как в качестве средства достижения целей другого человека, выступившего каузатором этих эмоций.

§  Форма С + творит. падеж имени, совмещающая значения инструмента и комитатива, см. выражения: с головой / с душой / с открытым сердцем что делать, в которых органы психической жизни грамматически представлены не как свободно манипулируемые предметы, а скорее как сопутствующие предметы, как органы-соучастники (комитативы – по: [Золотова1988: 281-283]), активное присутствие которых обусловливает характер человеческого действия: душа, сердце – искренность, открытость; увлеченность, внутренний подъем в отношении с людьми и в практической деятельности; голова - (работать с душой, относиться к кому-нибудь с открытым сердцем); голова, ум - сознательность, обдуманность действий, решений (Сделано с умом (рекл. слоган), думать своей головой).

§  Форма винит. падежа имени (с предлогом и  без предлога), совмещающая значения объекта и инструмента, см. выражения напрячь память, браться за ум, вкладывать душу и под., в которых состояния субъекта представлены как результат целенаправленного действия последнего (или каузативного воздействия) с «предметами» своего внутреннего мира.

При этом выбор глагола, управляющего одной из указанны инструментальных форм (инструментивов, по: [Золотова 1988: 430]), оказывается семантически значимым; наблюдается следующая закономерность, характеризующая «логику» языкового сознания.

Сочетание глагола действия / деятельности с инструментивом используется главным образом для изображении активных, осознанных, контролируемых мыслительных и речемыслительных процессов: думать, воображать, вспоминать (работать головой, напрягать память, включить фантазию и пр.), предполагающих такие компоненты ситуации, как активный субъект, объект – создаваемый и (или) затрагиваемый, цель (ср. с выражениями, реализующими другие модели: приходить к мысли о чем, сделать заключение о чем, убеждать кого в чем, вспоминать что и т. д.), и потому получивших в семантических исследованиях статус «нетипичных действий» [Падучева 1992: 75]. См. описания мыслительного процесса, в основе которых лежит пропозитивная семантическая модель инструментальной интерпретации мозга (мозгов): Поздняков сидел дома в своем любимом кресле и усиленно ворочал мозгами. Особенных результатов этой титанической работы не наблюдалось (Е. Яковлева. Уйти красиво); Бирон пораскинул мозгами и придумал комбинацию – царским приказом помиловали и вернули из Березова сына и дочь Меньшикова (Д. Гранин. Вечера с Петром Великим).

Сочетание глаголов состояний с инструментальными формами имен органов внутренней жизни характерно для номинации психических состояний, не предполагающих агентивность субъекта, протекающих без участия, а иногда и помимо воли человека, а именно: эмоциональных переживаний, влечений, желаний (желать всей душой, ненавидеть всеми печенками, душой болеть за кого и др.). Подобные выражения демонстрируют структурно-семантическую асимметрию.

Получая грамматическую форму инструментива, выступая в качестве синтаксически факультативных припредикатных определений, номинации инструментов внутренней жизни тем не менее не актуализируют агентивность сообщений о неконтролируемых психических состояниях субъекта (любовь, желание, ненависть, презрение и т.п.), потенциально заложенную в глагольных моделях. Они, в отличие от выражений первой разновидности (шевелить мозгами, работать головой), не предполагают какого бы то ни было усилия субъекта по отношению к своему внутреннему миру, использование ресурсов органов психики. Выведение в поверхностную структуру высказываний прототипической характеристики действия, а именно «наличие средства его осуществления», не позволяет, однако, поставить выражения типа любить всем сердцем, верить всей душой в один ряд с акциональными конструкциями типа ударить палкой по тюку, заткнуть паклей дыру). Инструментивы в данном случае выполняют особую прагматическую функцию – используются для указания на силу проявления чувства, желания. Ср. пары: презирать – презирать всеми печенками, верить – верить всей душой, желать – желать всем сердце, - правые члены которых маркированы по признаку «высокая степень проявления чувства, желания», представляющему собой ядро значений подчеркнутых адъективных фразеологизмов.

И в этом прагматическом аспекте значения (субъективная оценка интенсивности состояния) рассмотренные словосочетания близки выражениям, представляющим собой сочетание ментального / эмоционального глагола, управляющего формой твор. падежа образованного от него существительного: Знаю данным мне знанием…(М. Юденич), Люблю отчизну, но странною любовью! (М. Ю. Лермонтов). Подобно тавтологическим выражениям, реализующим безобъектную модель ментального процесса (см.: [Гак 1993: 24]), они демонстрируют несоответствие «глубинной» семантической структуры и «поверхностной», конкретно-языковой организации. Несмотря на наличие грамматической формы существительного с инструментальным значением, валентность инструмента «активных» глаголов психических действий, состояний (ср.: любить всем сердцем, ненавидеть всеми фибрами своей души и т. д.), по сути, оказывается синтаксически не реализованной. Тавтология в подобных случаях является средством выражения интенсивности (ср. люто ненавидеть и ненавидеть лютой ненавистью с акцентом на характере чувства), и, кроме того, она позволяет в некоторых случаях «использовать для характеризации процесса прилагательное, располагающее большими возможностями, чем наречие» [Гак 1993: 24], ср.: любить горячо, любить от души, любить глубоко, но ?? любить странно – при возможном любить странною любовью.

Однако этим прагматическая нагрузка инструментальной СК внутренней жизни не исчерпывается. Представляя собой внутреннюю, экспрессивную форму высказываний, она выступает в качестве особого приема риторической и художественной речи, позволяющего выполнять самые разные коммуникативные задачи. В частности, образы внутренних органов-инструментов могут быть использованы как мощное средство эмоционального воздействия на сознание реципиента, эффект которого обусловлен влиянием стереотипов, формирующих национальную модель человека. По-видимому, именно с расчетом на этот эффект был создан рекламный слоган одной из политических партий «Голосуй сердцем!», имплицирующий известную оппозицию понятий «голова» - «сердце» (отсылающую к дихотомии разумного, рационального, логического – иррационального, эмоционального, интуитивного в человеке), имеющих равную для наивного сознания ценность как необходимых компонентов «анатомического» строения человека, функционально значимых органов. (См., например, высказывание, в котором сердце и ум (метонимически заменяющий голову) интерпретированы как равнозначные инструменты духовного общения с Богом: Мы все, люди, имеем дар касаться сердцем и умом очищающего нас чудесного Бытия, Царствия Божия, - данного вере и любви (Иоанн Шаховской, цит. по: А. Кураев Христианская философия и пантеизм)). Однако в контексте рассматриваемого высказывания (слогана) положительную оценку получает именно сердце, семантически интерпретированное как средство осуществления деятельности. Наивным сознанием оно традиционно воспринимается как орган «добрых» чувств – любви, сострадания, отзывчивости и т.п. (иметь большое сердце значит уметь любить, быть сострадать), которые «возникают как бы с а м и п о се б е, независимо от конкретных внешних обстоятельств [отсюда выражение сердцу не прикажешь. - Е.К.], в их возникновении и развитии мала роль интеллектуальной оценки» [Урысон 1999: 89], и, кроме того, как орган «интуитивного постижения того важного, что может изменить жизнь субъекта или кого-то из его близких» (сердце подсказывает, голос сердца «о предчувствии того, что связано с любовью субъекта») [Там же: 91]. Таким образом, в контексте наивных национально-языковых представлений призыв голосовать сердцем должен быть воспринят как побуждение оставаться независимым в своем выборе, прислушавшись к своему внутреннему голосу, своим чувствам, которые сложнее обмануть, чем разум, легко поддающийся влиянию идей, логических построений и пр. Ср. рассматриваемый слоган с высказыванием, имплицирующим ту же оппозицию рационального – эмоционального, в котором отрицается пригодность ума как инструмента оценки результатов творческой деятельности: Это [работу театрального коллектива. – Е.К.] нельзя взвешивать, оценивать холодным умом (из газ. интервью с А. Петровым).

Использование образа органа-инструмента внутренней жизни предстает в следующем текстовом фрагменте как оригинальное композиционно-стилевое решение художественной задачи, поставленной автором:

Когда человеку хорошо, он становится добрее и желает счастья другим. Дима желал счастья всем. Ему хотелось носить это счастье в своем кожаном чемоданчике и оставлять в каждом доме, куда его вызывали с неотложной помощью (В. Токарева. О том, чего не было).

Это один из тех случаев, когда речевого контекста для определения образной основы сообщения недостаточно. Анализ его лексического значения, грамматических форм, синтаксической структуры дает лишь общий взгляд на ситуацию: внутреннее состояние счастья представлено как отчужденный от человека предмет (названо существительным), объект манипуляционных действия человека (формой винит. падежа существительного, имеющей объектное значение, управляют глаголы, заимствованные из поля физического действия: уносить, оставлять). Как во всех подобных случаях, прагматически ориентированное подключение наивной языковой «логики» к авторской концептуальной модели мира сопровождается актуализацией, переосмыслением и обновлением наивных образов человека, которые, как правило, обусловлены художественным замыслом произведения, «вписаны» в его фабулу, органичны общей тональности авторского отношения к героям. В нашем случае поиск исходного образа мотив метафорической развертки (ее звенья выделены полужирным шрифтом) требует обращения к теме, образному ряду, фабуле произведения. Данный текстовый фрагмент представляет собой развернутый метафорический образ «лекарство – счастье», реализующий инструментальную СК внутреннего человека. Такое предположение строится на том, что герой произведения – врач, ежедневно посещающий тех, кому жизненно необходимы и лекарство из чемоданчика, и искреннее сочувствие доктора. При этом, естественно, учитываются еще и данные макроконтекста – запечатленные в языковых единицах стереотипные образные модели (см. выражения, в основе которых лежит категория внутреннего органа-инструмента: согревать душевным теплом, вылечить любовью и пр.).

В речи в ходе решения разнообразных прагмастилистических задач индивидуальное сознание легко преодолевает ограничения, которые накладываются наивным коллективным сознанием на инструментальную категоризацию феноменов психики, и расширяет круг органов-инструментов внутреннего человека. Например: …Именно в этих условиях… происходит окончательное становление большого самобытного мастера, способного творить не только разумом и сердце, но еще и нервами, и кровью (Г. Великосельский. Опознан, но не востребован). Кровь и нервы, наряду с разумом и сердцем, предстают в оригинальной авторской семантической интерпретации как инструменты творчества.

Выводы

Активное участие в организации образной пропозитивно-событийной структуры сообщений о внутреннем мире человека принимают непространственные актантные семантические категории, репрезентирующие реальных и представляемых (воображаемых) участников психологической ситуации (человека и отчужденных от него психологических феноменов) как субъекты, объекты и инструменты. В сфере отображения внутреннего человека каждая из этих универсальных категорий реализуется в виде сложной системы образных субкатегориальных смыслов. Так, образной субъектной категоризации внутреннего человека значимыми являются следующие семантические оппозиции: активный – инактивный (пассивный) субъект; субъект направленного – ненаправленного, хаотического перемещения; эксклюзивность – инклюзивность события внутренней сферы.

Кроме того, категории субъекта, объекта и инструмента организуют разнообразные пропозитивные субкатегориальные модели образной событийной репрезентации внутренних состояний по аналогии с событиями внешнего, социального, природного, мира. Наш материал, в частности, позволил выделить и типизировать разнообразные субъектно-объектные отношения, которые устанавливаются между человеком и компонентами его «внутренней вселенной», получающими образную объектную интерпретацию, представить эти отношения в виде ряда субкатегориальных моделей владения/принадлежности; действия, в том числе предполагающего: - изменение отношений владения объектом, - созидание/уничтожение объекта, - качественное/количественное изменение объекта; перцетивной, оценочной деятельности.

Несмотря на то, что актантные категории субъекта, объекта и инструмента представляют собой явления одного уровня, явления смежные, взаимодействующие в рамках одной пропозитивной образной модели психического квазидействия, использование каждой из них в сфере репрезентации психических явлений не лишено специфичности. В ряду этих непространственных категорий наиболее очевидна специфичность инструмента. Если категории субъекта и объекта используются как при реалистическом, так и при мифопоэтическом способах изображения событий психической сферы, то инструментальная категория, не проявляет такой универсальности: она используется главным образом для непрямой образно-ассоциативной репрезентации частичного внутреннего человека. В отличие от субъектной и объектной категорий, открытых, подобно пространственной категории, практически для любого «предмета» психики, категория инструмента проявляет, конечно, прежде всего в рамках языкового узуса, избирательность и предполагает достаточно ограниченный круг элементов внутреннего мира человека, способных получить образную репрезентацию целенаправленно используемых средств. В речевой практике в ходе решения разнообразных стилистических задач многие из подобных ограничений, относящихся к области языковых стереотипов, снимаются и ни в коей мере не препятствуют активному использованию образно-ассоциативного потенциала универсальных категориальных понятий.

Заключение

 

Апробированный в диссертационной работе категориально-семантический подход к исследованию семантического пространства внутреннего мира человека позволяет решить актуальную для современной лингвоантропологии задачу системного описания языкового образа внутреннего человека, которая потребовала разработки особых методов изучения языковых репрезентаций психических явлений и не могло быть сведено к простому суммированию накопленных данных об отдельных реконструированных на языковом материале концептах «внутренней вселенной».

Методология нашего исследования выработана в результате интеграции базовых положений, принципов, результатов основных имеющихся в лингвоантропологических исследованиях подходов к описанию языковых репрезентаций явлений психики, а именно: 1) в рамках наивной «анатомии» и «физиологии» – в виде сложной системы образов органов внутренней жизни, как бы функционирующих внутри человека и совместно с органами тела обеспечивающих возникновение и проявление психических состояний и реакций; б) в аспекте его внешних симптоматических обозначений в языке и речи; в) через систему ключевых метафор – в виде образной парадигмы; г) сквозь призму максимально абстрактных понятий, формирующих образную «грамматику иносознания» и отсылающих к универсальным формам познания мира.

В основу избранного подхода к изучению языковых репрезентаций явлений психической сферы положен именно категориальный принцип семантического анализа фактов языка и речи, преимущества которого видятся в следующем. Во-первых, реконструкция языкового образа внутреннего человека осуществляется прежде всего с опорой на формализованные, получившие системно-языковое воплощение в семантике грамматических форм, классов, конструкций смысловые инварианты, что позволяет свести к минимуму субъективизм в интерпретации языкового и речевого материала. Во-вторых, языковые категориальные смыслы максимально абстрактны, универсальны (они соответствуют предельно общим понятиям о действительности), и, следовательно, с их помощью может быть охвачен самый разнообразный языковой и речевой материал, в том числе сообщения о феноменах психики, не включенных наивным сознанием в число органов внутренней жизни, а также высказывания, не маркированные по признаку внешнего симптоматического выражения внутренних состояний. Наконец, безусловным достоинством категориально-семантического подхода является то, что с его помощью может быть выстроена относительно целостная модель внутреннего человека, которая представляет собой систему межуровневых семантических категорий, каждая из которых объединяет самые разнообразные средства лексической, морфологической и семантико-синтаксической репрезентации психических состояний, качеств человека на основе определенного смыслового инварианта.

Выделенные СК рассматриваются в работе как особые функциональные разновидности универсальных («надъязыковых») смысловых констант человеческого сознания («естественных» категорий), получающих в национальных языках различную системно-языковую и речевую интерпретацию. Специфика рассматриваемых категорий заключается в том, что они опираются на образно-ассоциативное мышление человека: каждая из них представляет собой набор стереотипных для носителей русского языка косвенных способов языковой репрезентации явлений внутреннего, психического мира по аналогии явлениями мира внутреннего, психического. В основе семантических категорий лежат воплощенные, преломленные в языке универсальные структуры сознания – понятия как особые формы ментальной репрезентации действительности, предельно обобщающие и рубрицирующие опыт познавательной деятельности человека, позволяющие организовать восприятие человеком разнообразных явлений мира, в том числе чувственно невоспринимаемых, строить свои сообщения о них так, словно они даны нам в ощущениях: имеют пространственную протяженность, границы (В глубине души он знал, что…; Он на верху блаженства; Я переполнен радостью), самостоятельно живут, действуют (Совесть проснулась; Эта мысль пришла ко мне утром; Грезы рассеялись), вступают с нами в контакт, определенным образом воздействуя (Любопытство не давало ему покоя; Страх преследовал ее всюду) или, наоборот, становясь предметом нашей деятельности (Выброси эту идею из головы; Он похоронил свою детскую мечту; Ты пробудил во мне надежду), являются средством достижения цели, осуществления деятельности (Напрягла память, чтобы вспомнить все; Своим умом дошел до этого; Сердцем чувствую беду).

Содержание семантических категорий, участвующих в отображении внутреннего мира человека, не исчерпывается обобщенными категориальными значениями выработанных в языке грамматических форм и конструкций, способных синтаксически реализоваться в качестве определенных конструктивно-смысловых компонентов высказывания. Опираясь на выработанную в языке лексико-грамматическую базу (словообразовательные, лексические, фразеологические в своей семантике воплощенные в грамматической системе универсальные категориальные смыслы), расширяющуюся в речи за счет использования окказиональных метафор, оригинальных образных сравнений, структурно-семантической трансформации устойчивых выражений, каждая из СК представляет собой систему субкатегориальных смыслов, дифференцирующих абстрактные понятия и формирующих ее образно-ассоциативный потенциал.

Обращение к разнообразному по стилистической принадлежности речевому материалу позволяет увидеть, что СК активны по отношению к речевому замыслу, они не являются прокрустовым ложем для содержания высказывания о внутреннем человека, позволяют воплощать в речи самые разнообразные модели человека и выполнять при этом дополнительные стилистические функции. (эстетического воздействия, этической оценки, манипулирования сознанием, возбуждения мыслительной активности и др.). Прагматический статус рассматриваемых семантических категорий (понимаемый здесь как результат выбора средства наивной семантической категоризации с целью выполнения определенных коммуникативных задач) может быть самым разным (от создания оценочных, квалификативно-характеризующих выражений в разговорной речи, экспрессивного оформления сообщения мысли, создания эстетически и гносеологически значимых образов психики в литературе и научно-популярных текстах до концентрации содержания текста религиозно-мифологическом дискурсе). Наши наблюдения показывают, что он, как правило, напрямую связан со стандартностью / нестандартностью формально-содержательной реализации исходного категориального понятия: чем оригинальнее, неожиданнее основание (мотив) образной репрезентации явления психики и (или) чем ярче выражен известный, культурно значимый образ, тем выше степень воздействия на адресата сообщения и, соответственно, вероятность решения задач общения.

Каеториально-семантический подход к анализу образных языковых репрезентаций явлений психики позволил уточнить ряд положений, имеющих отношение к национальным особенностям языкового сознания (восприятие пустого/заполненного внутреннего пространства человека; ограничения на инструментальную и субъектную категоризацию отдельных ипостасей внутреннего человека; закономерности выбора вспомогательных субъектов в ассоциативного субкатегориального изображения внутренних состояний и др.). Таким образом, реализованный в исследовании семантико-прагматический категориальный подход к изучению средств косвенной репрезентации психики открывает перспективы семантического описания языкового образа человека в лингвокультурологическом аспекте.

Библиографический список

Аббакумова, 2001 Аббакумова Г.А. О некоторых закономерностях в развитии процессов метафоризации // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и материалы / Под общей ред. М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. – С.82-83.

Апресян, 1974 Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М.: Наука, 1974.

Апресян, 1993 Апресян В.Ю., Апресян Ю.Д. Метафора в семантическом представлении эмоций // ВЯ. 1993. № 3. С. 27-35.

Апресян, 1994 Апресян Ю.Д. О языке толкований и семантических примитивах. // ИРАН СЛЯ. 1994. № 4. С.27-41.

Апресян, 1995 Апресян Ю.Д. Образ человека по данным языка: Попытка системного исследования // ВЯ. 1995. № 1. С. 37-68.

Апресян, 1999 Апресян Ю.Д. Лингвистическая терминология словаря // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Первый вып. 2-е изд., испр. / Ю.Д. Апресян, О.Ю. Богуславская, И.Б. Левонтина и др.; под общ. рук. Ю.Д. Апресяна. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999.

Аристотель, 1998 Аристотель Этика. Политика. Риторика. Поэтика. Категории. Мн.: Литература, 1998. 1392.

Арутюнова, 1976 Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл: Логико-семантические проблемы. М.: Наука, 1976.

Арутюнова, 1988 Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. М.: Наука, 1988.

Арутюнова, 1990 Арутюнова Н.Ю. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990. С.5-33.

Арутюнова, 1999а Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1999.

Арутюнова, 1999б Арутюнова Н.Д. Введение // Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. М.: Индрик, 1999. 424 с. С. 3-11.

Арутюнова, Ширяев, 1983 Арутюнова Н.Д., Ширяев Е.Н. Русское предложение. Бытийный тип. М.,1983.

Афанасьева, 2003 Афанасьева Н.Р. Метафорические модели в художественных описаниях внутреннего мира человека в сопоставительно-культурологическом аспекте (на материале романа Л. Толстого «Анна Каренина» и его англоязычных переводов) // Вест. Омск. ун-та. 2003. № 2. С. 58-61.

Бабенко, 1989 Бабенко Л.Г. Лексические средства обозначения эмоций в русском языке. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1989.

Бабенко, 1988 Бабенко Л.Г. Л.Г. Обозначение эмоций в языке. Свердловск, 1988.

Баженова, 2003 Баженова И.С. Эмоции, прагматика, текст: Монография. М.: Менеджер, 2003.

Баранов, Добровольский, 1997 Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Постулаты когнитивной семантики ∕∕ ИРАН СЛЯ. 1997. Т.56. № 1. С. 11-21.

Батороев, 1981 Батороев К.Б. Аналогии и модели в познании. Новосибирск: Наука, 1981.

Белая, 2002 Белая Е.Н. Концепт «радость» в представлении русского и французского языков // Язык. Время. Личность: Материалы Междунар. науч. конф. (3-5 дек. 2002 г., Омск, ОмГУ) / Под ред. Л.О. Бутаковой. Омск: Омск. ун-т, 2002. С. 104-107.

Бенвенист, 1974 Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.

Березович, 1990 Березович Е.А. Русская национальная личность в зеркале языка: в поисках объективной методики анализа // Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург, 1990. С.30-42

Бикертон, 1990 Бикертон Д. Введение в лингвистическую теорию метафоры // Теория метафоры. – М., 1990. - С.284-307

Бондарко, 1978 Бондарко А.В. Грамматическое значение и смысл. Л.: Наука, 1978.

Бондарко, 1985 Бондарко А.В. Семантические категории и их языковая интерпретация // Семантические категории языка и методы их изучения: Тез. докл. Всесоюз. науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев. Ч. 1. Уфа: Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 3-4.

Бондарко, 2001 Бондарко А.В. Основы функциональной грамматики: языковая интерпретация идеи времени.СПб.: Изд-во СПбГУ, 2001.

Брагина, 1999 Брагина Н.Г. Фрагмент лингвокультурологического лексикона (базовые понятия) // Фразеология в контексте культуры. М., 1999. С.131-137.

Варина, 1976 Варина В.Г. Лексическая семантика и внутренняя форма языковых единиц // Принципы и методы семантических исследований. М., Наука, 1976. С. 233-244.

Васильев, 1981 Васильев Л.М. Семантика русского глагола. Глаголы речи, звучания и поведения: Учеб. пособие. Уфа: Башкир. ун-т, 1981.

Васильев, 1985 Васильев Л.М. Понятийные, семантические и грамматические категории как объект лингвистической семантики // Семантичесике категории языка и методы их изучения: Тез. докладов Всесоюз. науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев. Ч. 1. Уфа: Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 4-5.

Вежбицкая, 1996 Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание: Пер. с англ. / Отв. ред. М.А. Кронгауз; вступ. ст. Е.В. Падучевой. М.: Рус. словари, 1996.

Верещагин, Костомаров, 1981 Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. О своеобразии отражения мимики и жестов вербальными средствами (на материале русского языка) // ВЯ. 1981. № 1 . С. 36-47.

Виноградов, 1977 Виноградов В.В. Избранные труды. Лексикология и лексикография. М., 1977.

Волков, Поликарпов, 1999 Волков Ю.Г., Поликарпов В.С. Человек: Энцикл. словарь. М.: Гардарики, 1999.

Вольф, 1989 Вольф Е.М. Эмоциональные состояния и их представление в языке // Логический анализ языка. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов / Отв. ред. Н.Д. Арутюнова. М.: Наука, 1989. С. 55- 74.

Гак, 1993 Гак В.Г. Пространство мысли (опыт систематизации слов ментального поля) // Логический анализ языка. Ментальные действия. М.: Наука, 1993.С. 22-30.

Галич, 2002 Галич Г.Г. Когнитивная категория количества и ее реализация в современном немецком языке: Монография. Омск: ОмГУ, 2002.

Гетманова, 1994 Гетманова А.Д. Учебник по логике. 2-изд. М.: ВЛАДОС, 1994.

Гипотеза в современной лингвистике. М., 1980.

Гловинская, 1993 Гловинская М.Я. Русские речеые акты со значением ментального воздействия // Логический анализ языка. Ментальные действия. М.: Наука, 1993.

Голев, 1989 Голев Н.Д. Динамический аспект лексической мотивации. Томск: Изд-во Томск. ун-та, 1989.

Гостев, 1992 Гостев А.А. Образная сфера человека. М., 1992

Григорьева, 1969 Григорьева А.Д. Поэтическая фразеология Пушкина // Поэтическая фразеология Пушкина / Отв. ред. В.Д. Левин. М.: Наука, 1969. С. 209-262.

Григорьева, 2001 Григорьева О.Н. Использования концептов чувственного восприятия для манипуляции массовым сознанием в языке СМИ // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ, 2001. – С. 97-98

Гулыга, 1985 Гулыга А.В. Философская антропология Вильгельма фон Гумбольдта // Вопросы философии. – 1985. - №4. – С.120-128.

Гумбольдт, 1984 Гумбольдт В. Избранные работы по языкознанию. М.,1984

Гусев,1984 Гусев С.С. Наука и метафора. Л., 1984.

Деменский, 2000 Деменский С.Ю. Научность метафоры и метафоричность науки: монография. Омск, 2000.

Демьянков,1992 Демьянков В.З. Когнитивизм, когниция, язык и лингвистическая теория ∕∕ Язык и структура представления знаний: Сб. науч.-аналит. Обзоров ∕ Отв. Ред.: Ф.М. Березин, Е.С. Кубрякова. М.:ИНИОН РАН, 1992. С. 39-78

Евтушенко, 2001 Евтушенко О.Е. Картина мира: от хаоса к космосу // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ, 2001. – С.70

Емельянова, 1993 Емельянова О.Н. Ассоциативное поле существительных // РЯШ. 1993. № 6. С. 73-75.

Ермакова, 2000 Ермакова О.П. Новые семантические оппозиции старых названий лиц // Культурно-речевая ситуация в России. – Екатеринбург: Изд-во Урал.ун-та, 2000. С.36-42

Задворная,2001 Задворная Е.Г. Категоризация ∕∕ Новейший философский словарь 2-е изд., перераб. и доп. Мн.: Интерпрсс сервис; Книжный дом, 2001. С. 480-481.

Звегинцев, Звегинцев В.А. О научном наследии фон Гумбольдта // Вильгельма фон Гумбольдта.

Золотова, 1988 Золотова Г.А. Синтаксический словарь: Репертуар элементарных единиц русского языка. М.: Наука, 1988. 440 с.

Золотова, 1998 Золотова Г.А., Онипенко Н.К., Сидорова М.Ю. Коммуникативная грамматика русского языка. М.: МГУ, 1998. 528 с.

Зубова, 2000 Зубова Л.В. Русский язык конца ХХ века в поэтическом отражении // Культурно-речевая ситуация в России. Екатеринбург: Изд-во Урал.ун-та, 2000. С.130-146.

Иваницкая, 1987 Иваницкая Е.Н. Метафора Александра Грина // Проблемы экспрессивной лингвистики: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Т.Г. Хазагеров. Ростов: Изд-во Ростов. ун-та, 1987. С. 124-127.

Иссерс, 1999 Иссерс О.С. Коммуникативные тактики и стратегии: Монография. Омск: Омск. гос. ун-т, 1999.

Каражаев, Джусоева, 1987 Каражаев Ю.Д., Джусоева. Прагматическая направленность экспрессии // Проблемы экспрессивной лингвистики: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Т.Г. Хазагеров. Ростов: Изд-во Ростов. ун-та, 1987. С.18-23.

Караулов, 1976 Караулов Ю.Н. Общая и русская идеография. М., 1976.

Касаткин, 1995 Касаткин Л.Л. , Клобуков Е.В., Лекант П.А. Краткий справочник по современному русскому языку ∕ Под ред. П.А. Леканта. 2-е изд., испр. и доп. М.: Высш. шк., 1995.

Кириченко, 1997 Кириченко Н.В. О некоторых аспектах прагматики научно-популярного текста // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф. (Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ, 1997. С. 60-61.

Кобозева, 2000 Кобозева И.М. Лингвистическая семантика: Учебник. М.: Эдиториал УРСС, 2000..

Кобрина, 1989 Кобрина Н.А. Понятийные категории и их реализация в языке ∕∕ Понятийные категории и их языковые реализации: Межвуз. сб. науч. тр. Л.: Изд-во ЛГПИ им. А.И. Герцена, 1989. С. 40-50.

Кожевникова, 1991 Кожевникова Н.А. Образная параллель строение-человек в русской литературе ХIХ-ХХ вв. // Художественный текст: единицы и уровни организации: Сб. науч. тр. / Под ред. Б.И. Осипова. Омск: Омск. гос. ун-т, 1991. С. 69-85.

Кожин, 1982 Кожин А.Н., Крылов О.А., Одинцов В.В. Функциональные типы русской речи. М., 1982.

Кожина, 1993 Кожина М.Н. Стилистика русского языка: Учебник для студентов пединститутов по специальности № 2101 «Рус. яз. и лит.».3-е изд., перераб. и доп. М., 1993.

Кожина, 1997 Кожина М.Н. О соотношении стилистики и прагматики // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф. (Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ, 1997. С. 3-7.

Кожина, 2003 Кожина М.Н. Взаимодействие стилистики и смежных дисциплин // Стилистический энциклопедический словарь / Под ред. А.Н. Кожиной. М.: Флинта: Наука, 2003. С. 25-33.

 Колесов, 1986 Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. – Л.: Изд-во Ленинград. ун-та, 1986

Колесов, 2000 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб.: Филол. фак. СПбГУ, 2000.

Коротун 2001 Коротун О.В. Образ внешнего человека в функционально-семиотическом аспекте (на материале русского языка) // Вест. Омск. ун-та. 2001. Вып. 1. С.68-70

Коротун, 2002 Коротун О.В. Образ-концепт «внешний человек» в русской языковой картине мира: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Омск, 2002.

Котрюрова, 1997 Котюрова М.П. Стилистический и прагматический подходы к тексту: некоторые основания их дифференциации // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф. (Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ, 1997. С. 9-11.

Красных, 2001а Красных В.В. Основы психолингвистики и теории коммуникации: Курс лекций. М.: ИТДГК "Гнозис", 2001.

Красных, 2001б Красных В.В. Анализ дискурса с точки зрения национально-культурной составляющей // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и материалы / Под общ. ред. М.Л. Ремневой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. С. 74.

Красных, 2002 Красных В.В. Этнопсихилингвистика и лингвокультурология: Курс лекций. М.: ИТДГК "Гнозис", 2002.

Крушельницкая, 1967 Крушельницкая К.Г. Грамматическое значение в плане взаимоотношения языка и мышления // Язык и мышление. М., 1967. С. 214-232.

Крысин, 2000 Крысин Л.П. Русский литературный язык на рубеже веков // Русская речь. 2000. №1. С.28-40.

Кубрякова, 1992 Кубрякова Е.С. Проблема представления знаний в современной науке и роль лингвистики в решении этих проблем ∕∕ Язык и структура представления знаний: Сб. науч.-аналит. обзоров ∕ Отв. ред.: Ф.М, Березин, Е.С. Кубрякова. М.: ИНИОН РАН, 1992. С. 4-39.

Кубрякова, 1999 Кубрякова Е.С. Семантика в когнитивной лингвистике (о концепте контейнера и формах его объективации в языке) ∕∕ Изв. АН. Сер. Лит. и яз. 1999. Т. 58. № 5-6. С. 3-12.

Кубрякова, 1996 Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г., Лузина Л.Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996.

Кудасова, 1983 Кудасова О.К. Роль стилистического приема в организации научного оценочного текста (на материале английской научной рецензии) // Язык и стиль научного изложения: Лингвометодические исследования. М.: Наука, 1983. С. 23-34.

Куприянов, 2000 Куприянов А.И. Русский горожанин конца ХУШ - I половины Х IХ века (по материалам дневников) // Человек в мире чувств: Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала нового времени ∕ Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2000. С. 120-149.

Кустова, 2000 Кустова Г.И. Когнитивные модели в семантической деривации и система производных значений ∕∕ ВЯ. 2000. № 4. С.85-109.

Лакофф, 1988 Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов ∕∕ Новое в зарубежной лингвистике. Вып. ХХШ: Когнитивные аспекты языка: Пер. с англ. ∕ Сост., ред., вступ. ст. В.В. Петрова и В.И. Герасимова. М.: Прогресс, 1988. С. 2-52.

Лакофф, 1990 Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем ∕∕ Теория метафоры: Сб. ∕ Вступ. ст. и сост. Н.Д. Арутюновой; общ. ред. Н.Д. Арутюновой и М.А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 387-416.

Леонтьев, 1999 Леонтьев А.А. Основы психолингвистики. Москва.: Смысл, 1999.

Литвин, 1985 Литвин Ф.А. О семантических категориях синтаксиса // Семантические категории языка и методы их изучения: Тез. докладов Всесоюз. науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев. Ч. 1. Уфа: Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 47-48.

Лукашевич, 1983 Лукашевич В.К. Модели и метод моделирования в человеческой деятельности. Минск: Наука и техника, 1983.

Лукашевич, 2002 Лукашевич Е.В. Когнитивная семантика: эволюционно-прогностический аспект: Монография ∕ Под ред. и вступ. ст. В.А Пищальниковой. Москва; Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2002.

Лукьянова, 2003 Лукьянова Н.А. Современный русский язык: Лексика. Фразеология. Лексикография: Учеб.-метод. пособие для студ. и аспир. Новосибирск: НГУ, 2003.

Маевский, 1987 Маевский Н.Н. Функционирование экспрессивных средств в научно-популярных текстах // Проблемы экспрессивной лингвистики: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Т.Г. Хазагеров. Ростов: Изд-во Ростов. ун-та, 1987. С. 117-123.

Маевский, 1997 Маевский Н.Н. Научно-популярный текст в аспекте прагматики и стилистики // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф. (Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ, 1997. С. 71-73.

Майданова, Соболева, 1997 Майданова Л.М., Соболева Е.Г. Прагматика и модальность текста // Стилистика и прагматика: Тез. докл. науч. конф. (Пермь, ПГУ, 25-27 нояб. 1997 г.) / Отв. ред. М.П. Котюрова. Пермь: ПГУ, 1997. С. 15-16.

Методологические и философские проблемы языкознания и литературоведения. М., 1984.

Мелерович , Мокиенко, 1997 Мелерович А.М., Мокиенко В.М. Введение // Фразеологизмы в русской речи: Словарь. М.: Рус. словари, 1987.

Мещанинов, 1945 Мещанинов И.И. понятийные категории в языке // Труды Военного ин-та ин. языков. 1945. № 1. С. 5-15.

Мещанинов, 1967 Мещанинов И.И. Соотношение логических и грамматических категорий ∕∕ Язык и мышление ∕ Под ред. Ф.П. Филина. М.: Наука, 1967. С. 7-16.

Михайлова, 1999 Михайлова О.А. Национально-культурная информация в толковом словаре // Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1999. С. 42-54.

Москвин, 2000 Москвин В.П. Русская метафора ∕∕ Филол. науки. 2000. № 2. С. 66-75.

Мотрошилова, 1999 Мотрошилова Н.В. Критика «модерна» и «постмодерна» // История философии: Запад - Россия – Восток: Учебник: В 4 кн. Кн. 4.: Философия ХХ в. М., 1999.

Никитина, 1996 Никитина Л.Б. Семантика и прагматика оценочных высказываний об интеллекте (К проблеме образа человека в современном русском языке): Дис. …канд. филол. наук. Омск, 1996.

Никитина, 1999 Никитина С.Е. Сердце и душа фольклорного человека // Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. М.: Индрик, 1999. С. 26-38.

Никитина, 2000 Никитина Л.Б. Интеллект человека в высказываниях – портретных характеристиках // Язык. Человек. Картина мира. Лингвоантропологические и философские очерки (на материале русского языка). Ч. 1 / Под ред. М.П. Одинцовой. Омск: Омск. гос. ун-т, 2000. С. 66-75.

Никитина, 2002 Никитина Л.Б. Homo sapiens в русской языковой картине мира (на материале оценочных высказываний об интеллекте) // Вест. Омск. ун-та. 2002. Вып. 3. С. 89-92.

Никитина, 2003 Никитина Л.Б. Образ homo sapiens в русской языковой картине мира: Монография.Омск: Изд-во ОмГПУ, 2003.

Новейший философский словарь 2000 Новейший философский словарь. 2-е изд., перераб. и доп. Мн.: Интерпрсс сервис; Книжный дом, 2001.

Новая философская энциклопедия 2000 Новая философская энциклопедия: В 4 т. / Ин-т ф-фии РАН; Нац. общ.-науч. фонд. М.: Мысль, 2000. Т. 1.

Одинцова, 1991б Одинцова М. П. Образы человека-пространства в языковой картине мира и в русской поэтической речи // Художественный текст: единицы и уровни организации: Сб. науч. тр. / Под ред. Б.И. Осипова. Омск: Омск. гос. ун-т, 1991. С. 55-63.

Одинцова, 1994 Одинцова М.П. Человек как вселенная: образ «целого» и «части» в языковой картине мира // Человек. Культура. Слово. Мифопоэтика древняя и современная. Омск, 1994. Вып. 2. С. 73-80.

Одинцова, 2000а Одинцова М.П. Вместо введения: к теории образа человека в языковой картине мира // Язык. Человек. Картина мира. Лингвоантропологические и философские очерки (на материале русского языка). Ч. 1 / Под ред. М.П. Одинцовой. Омск: Омск. гос. ун-т, 2000. С. 8-11

Одинцова, 2000б Одинцова М.П. Языковые образы «внутреннего человека» // Язык. Человек. Картина мира: Лингвоантропологические, философские очерки (на материале русского языка). Ч. 1. / Под ред. М.П. Одинцовой.Омск, 2000. С. 11-28.

Одинцова, 2000в Одинцова М.П. Критическая реплика по поводу попытки А.Вежбицкой построить этнопсихолингвистический портрет русского человека по данным русского языка // Язык. Человек. Картина мира. Лингвоантропологические и философские очерки (на материале русского языка). Ч. 1 / Под ред. М.П. Одинцовой. Омск: Омск. гос. ун-т, 2000. С.79-82

Одинцова, 2001 Одинцова М.П. Образные семантические категории субъекта, объекта, инструмента, пространства в грамматике «внутреннего человека» (на материале русского языка) // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и материалы / Под общ. ред. М.Л. Ремневой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. С.77-78

Одинцова, 2002 Одинцова М.П. Обитатели «духовной вселенной» в русской языковой картине мира // Филол. ежегодник. 2002. № 4.

Ожегов 1990 Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под ред. Н.Ю. Шведовой. 22-е изд., степ. М.: Русский язык, 1990.

Ортега-и-Гассет Х. Две метафоры // Теория метафоры. М., 1990. С. 68-82.

Падучева 1992 Падучева Е.В. Глаголы действия: толкование и сочетаемость // Логический анализ языка. Модели действия / Ин-т языкознания РАН. М.: Наука, 1992. С. 168-177.

Павлов, 1967 Павлов В.М. Проблема языка и мышления в трудах Вильгельма Гумбольдта и неогумбольдтианском языкознании // Язык и мышление. М.: Наука, 1967. С.157-162.

Пешковский, 1956 Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. 7-е изд. М.: Гос. учеб.-педагог. Изд-во Мин-ва просвещения РСФСР, 1956.

Пименова, 1999 Пименова М.В. Этногерменевтика языковой наивной картины внутреннего мира человека. Кемерово: Кузбассвузиздат; Landau: Veriag Empirische Pädagogik, 1999. 262 с. (Сер. "Этногерменевтика и этнориторика". Вып. 5. Издатели сер.: Х. Бартель, Е.А. Пименов).

 Попова,2002 Попова З.Д.,. Стернин И.А Очерки по когнитивной лингвистике. Воронеж: Истоки, 2002.

Попова,2003 Попова З.Д.,. Стернин И.А Язык и национальная картина мира. Воронеж: Истоки, 2003.

Постовалова,1982 Постовалова В.И. Язык как деятельность. Опыт интерпретации концепции В.Гумбольдта. М.: Наука, 1982.

Постовалова,1998 Постовалова В.И. Картина мира в жизнедеятельности человека ∕∕ Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира ∕ Б.А. Серебренников, Е. С. Кубрякова, В.И. Постовалова. М.: Наука, 1998. С. 8-70.

Постовалова, 1999а Постовалова М.В. Картина мира в жизнедеятельности человека // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М., 1999. – С.8-70.

Постовалова,1999б Постовалова В.И. Лингвокультурология в свете антропологической парадигмы (к проблеме оснований и границ современной фразеологии)// Фразеология в контексте культуры. М.: Языки русской культуры, 1999. С.25-34.

Потебня, 1958 Потебня А.А. Из записок по русской грамматике: В 4 т. М.: Гос. учеб.-педаг. изд-во Мин-ва просвещ., 1958.

Потебня, 1999 Потебня А.А. Собрание трудов. Мысль и язык. М., 1999.

Пушкарева, 2000 Пушкарева Н.Л. Мир чувств русской дворянки конца ХУШ - начала Х1Х века: сексуальная сфера ∕∕ Человек в мире чувств: Очерки по истории частной жизни в Европе и некоторых странах Азии до начала нового времени ∕ Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2000. С. 86-120.

Рамишвили, 1984 Рамишвили Г.В. Вильгельм фон Гумбольдт – основоположник теоретического языкознания // Вильгельм фон Гумбольдт Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984. С.5-33.

Распопов, 1976 Распопов И.П. Методология и методика лингвистических исследований (методы синхронного изучения языка). М., 1976.

Рахилина, 2001 Рахилина Е.В. Когнитивная семантика: История. Персоналии. Идеи. Результаты ∕∕ Когнитивные исследования в языковедении и зарубежной психологии: Хрест. ∕ В.А. Пищальникова, Е.В, Лукашевич, А.Г. Сонин. Барнаул: Изд-во Алт. ун-т, 2001. С. 76-87.

Рудозуб, 1999 Рудозуб Е.Н. Стилеобразующие средства жанров делового и бытового общения в русском языке ХVIII века: Автореф. дис. …канд. филол. наук. Омск: Омск. гос. ун-т, 1999.

Русский ассоциативный словарь. Кн. 3. Прямой словарь: от стимула к реакции. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч.2 / Ю.Н. Караулов, Ю.Р.Сорокин и др. М.: ИРА РАН, 1996.

Русский ассоциативный словарь. Кн. 4. Обратный словарь: от реакции к стимулу. Ассоциативный тезаурус современного русского языка. Ч. 2 / Ю.Н. Караулов, Ю.Р.Сорокин и др. М.: ИРА РАН, 1996.

Рыжков, 1988 Рыжков В.А. Особенности стереотипизации, необходимо сопрововождающей социализацию индивида в рамках определенной национально-культурной общности // Языковое сознание: стереотипы и творчество. М., 1988.

Савченко,1967 Савченко А.Н. Части речи и категории мышления ∕∕ Язык и мышление ∕ Под ред. Ф.П. Филина. М.: Наука, 1967. С.

Даль 1996 даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб.: ТОО «Диамант», 1996.

Седова, 2000 Седова Н.А. Соотношение образов частичного человека (частей) и целостного человека в языковой картине мира: (На материале семантико-функцион. микрополя "часть человека" в современном рус. яз.): Автореф . дис. …канд. филол. наук. Барнаул, 2000.

Серебренников,1988 Серебренников Б.А. Роль человеческого фактора в языке. Язык и мышление. М., 1988.

Словарь психолога-практика 2001 Словарь психолога-практика ∕ Сост. С.Ю. Головин. 2-е изд., перераб. и доп. Мн.: Харвест, 2001. 976 (Библиотека практической психологии).

Стексова,2002 Стексова Т.И. Семантика невольности в русском языке: значение, выражение, функции. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2002. 200 с.

Степанов,1997 Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. – М., 1997

Степанов,1975 Степанов Ю.С. Методы и принципы современной лингвистики. М., Наука, 1975.

 Стернин,1996 Стернин И.А. Общение и культура // Русская разговорная речь как явление городской культуры / Под ред. Т.В.Матвеевой. Екатеринбург, 1996.

Стернин, 1999 Стернин И.А. Принадлежит ли язык к явлениям культуры? // Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург: Изд-во Урал.ун-та, 1999.

Сусов,1985 Сусов И.П. Проблема семантических категорий в синтаксисе // Семантичесике категории языка и методы их изучения: Тез. докладов Всесоюз. науч. конф. (28-30 мая 1985 г.) / Отв. ред. Л.М. Васильев. Ч. 1. Уфа: Башкир. гос. ун-т, 1985. С. 6-7.

Твердохлеб, 2001 Твердохлеб О. Г. К вопросу о репрезентации инструмента (исотрия и современность) // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международ. конгресс русистов-исследователей (Москва, филол. фак. МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Тр. и материалы / Под общ. ред М.Л. Ремневой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. С. 117.

Телия, 1977 Телия В.Н. Вторичная номинация и её виды // Языковая номинация. Виды наименований. М., 1977. С.129-222.

Телия, 1981 Телия В.Н. Типы языковых значений: . М.: Наука, 1981.

Телия, 1996 Телия В.Н. Русская фразеология. Семантический, прагматический и лингвокультурологический аспекты. М.: Шк. «Языки рус. культуры», 1996.

 Телия, 1998 Телия В.Н. Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира ∕∕ Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира ∕ Б.А. Серебренников, Е. С. Кубрякова, В.И. Постовалова. М.: Наука, 1998. С.173-189.

Телия, 1987 Телия В.Н. О специфике отображения мира психики и знания в языке // Сущность, развитие и функции языка. М., 1987. С.67-75.

Топорова, 2000 Топорова Т.В. Язык и миф // Изв. АН. Сер. Лит. и яз. 2000. Т. 59. С. 14-20.

Убийко, 1998 Убийко В.И. Концептосфера внутреннего мира человека в русском языке: Функционально-когнитивный словарь. Уфа: Башкир. ун-т, 1998.

Убийко,2001 Убийко В.Н. Словарь концептоосферы и динамика дискурса // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ, 2001

Уилрайт, 1990 Уилрайт Ф. Метафора и реальность ∕∕ Теория метафоры: Сб. ∕ Вступ. ст. и сост. Н.Д. Арутюновой; Общ. Ред. Н.Д. Арутюновой и М.А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. 512 с. С.82-110.

Урысон,1999а - Урысон Е.В. Дух и душа: к реконструкции архаичных представлений о человеке // Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. М : Индрик, 1999. 424 с. С. 11-26.

Урысон, 1999 б Урысон Е.В. Душа; Мысль; Дума; Ум; Сердце; Воображение // Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Первый вып. 2-е изд., испр. / Под общ. Рук. Ю.Д. Апресяна. М.: Школа"языки русской культуры", 1999.

Урысон, 1995 Урысон Е.В. Фундаментальные способности человека и наивная «анатомия» // Вопр. Языкознания. 1995. С. 3-12.

Успенский, 1995 Успенский Б.А. Семиотика искусства. М.: Шк. «Языки русской культуры», 1995.

Фрумкина, 1991 Фрумкина Р.М. , Михеев А.В. Категоризация и концептуальные классы // Семантика и категоризация / Ин-т языкозн.; Отв. ред. Ю.А. Шрейдер. М.: Наука, 1991. С. 45-60.

Фрумкина, 2001 Фрумкина Р.М. Психолингвистика: Учеб. Для высш. Учеб. Завед.. М.: ИЦ «Академия», 2001.

Философская энциклопедия 1967 Философская энциклопедия / Гл. ред. Ф.В. Константинов. М.: Сов энцикл., 1967. Т. 5.

Философский энциклопедический словарь 1997 Философский энциклопедический словарь. М.: ИНФРА, 1997.

Цейтлин, 2002 Цейтлин С.Н. Синтаксические модели со значением психических состояний и их синонимика //Синтаксис и стилистика. – М., 1976. – 161-182

Черемисина, 2002 Черемисина Н.В. Языковые картины мира и их семантическое взаимодействие в художественном тексте // Человек. Язык. Искусство (памяти проф. Н.В. Черемисиной): Материалы Междунар. науч.-практ. конф. М.: МГПУ, 2002. 363 с. С. 12-24.

Чесноков, 1977 Чесноков П.В. Неогумбольдтианство // Философские основы зарубежных направлений языкознании. – М.: Наука, 1977. – С.3-63.

 Чувакин, 1990 Чувакин А.А. Основы научного исследования по филологии. Барнаул, 1990

 Чумак, 2001 Чумак Л.Н. Язык как отражение национального менталитета // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. – М.: Изд-во МГУ, 2001

Шахматов, 2001 Шахматов А.А. Синтаксис русского языка ∕ Вступ. ст. Е.В. Клобукова; редакция и комм-рии Е.С. Истриной. 3-е изд. М.: Эдиториал УРСС, 2001. 624 с.

Шведова, 1995 Шведова Н.Ю., Белоусова А.С. Система местоимений как исход смыслового строения языка и его смысловых категорий ∕ РАН. Отд. лит. и яз. Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова. М.: Ин-т рус. Яз. РАН, 1995.

Шенделева 2001 Шенделева Е.А. Полевой подход к анализу образного строя языка: модели лингвистической интерпретации // Русский язык: исторические судьбы и современность: Международный конгресс русистов-исследователей. (Москва, филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, 13-16 марта 2001): Труды и материалы / Под общей редакцией М.Л. Ремнёвой и А.А. Поликарпова. М.: Изд-во МГУ, 2001. С.22-23

Ширяев 2000 Ширяев Е.И. Типы норм и вопрос о культурно-речевых оценках // Культурно-речевая ситуация в России. Екатеринбург: Изд-во Урал.ун-та, 2000. – С.13-21

Шмелев 1997 Шмелев А.Д. Дух, душа и тело в свете данных русского языка // Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М., 1997.

Шмелев 2002 Шмелев А.Д. Русский язык и внеязыковая действительность. М.: Языки славянской культуры, 2002.

Шмелева 1988 Шмелева Т.В. Семантический синтаксис: Текст лекций. Красноярск: Красноярский госуниверситет, 1988.

Эткинд 1999 Эткинд Е.Г. "Внутренний человек" и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы ХУШ - ХIХ вв. М.: Школа "Языки русской культуры", 1999. 448 с. (Сер. "Язык. Семиотика. Культура").

Яковенко 1999 Яковенко Е.Б. Сердце, душа, дух в английской и немецкой языковых картинах мира (опыт реконструкции концептов) // Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. М.: Индрик, 1999. 424 с. С. 39-51.

Яковлева,1994 Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия) М.: Гнозис, 1994.

Ямшанова, Ямшанова В.А. Понятийная категория инструментальности // Понятийные категории и их языковая реализация: Сб ст. Л.: ЛГПУ им. А.И. Герцена.

Список источников эмпирического материала

Абрамов Ф.А. Повести. Вильнюс, 1987.

Аксенов В. Скажи изюм. М., 2000.

Акунин Б. Комедия. Трагедия. М., 2002.

Акунин Б. Сказки для идиотов. М., 2000.

Ахмадулина Б. Друзей моих прекрасные черты…: Сб. М., 2001.

Белов В. Кануны. СПб., 1989.

Битов А. Пушкинский дом. М., 1991.

Булычев К. Кому это нужно?: Фантастические истории М., 1991.

Веллер М. Ноль часов. М., 2000.

Гранин Д. Вечера с Петром Великим: Сообщения и свидетельства господина М. // Дружба народов. 2000. № 5-7.

Гранин Д. Еще заметен след // Рман-газета. 1986. № 8.

Дашкова П. кровь нерожденных. М., 1997.

Донцова Д. Дама с коготками. М., 2003.

Донцова Д. Гадюка в сиропе. М., 2002.

Довлатов С. Заповедник. М., 2001.

Довлатов С. Чемодан: Рассказы. Л., 1991.

Евтушенко Е. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Стихотворения и поэмы, 1979-1983. М., 1984.

Заболоцкий Н.А. Стихи. Иркутск, 1987.

Каверин В. А. Наука расставания: Роман и повесть. М., 1985.

Козлов Н. Как относиться к себе и людям, или Практическая психология на каждый день. 4-е изд., перераб. и доп. М., 2001.

Кураев А. Христианская философия и пантеизм. М., 1997.

Кутилов А.П. Скелет звезды. Омск, 1998.

Леви В. Искусство быть собой. Кемерово, 1978.

Мамлеев Ю. Черное зеркало.

Маринина А. Убийца поневоле.

Мень А. Таинство, Слово и Образ. Православное богослужение. М., 2001.

Песни Булата Окуджавы / Сост. А.Н. Степанов. Томск, 1998.

Малые жанры русского фольклора: Хрест. / Сост. В.Н. Морохин. 2-е изд., испр. и доп. М., 1986.

Петрушевская Л.С. Песни ХХ века: Сб. пьес. М., 1988.

Соснов Д. Горизонты души: Стихотворения. Омск, 2004.

Токарева В. День без вранья: Повести и рассказы. М., 1994.

Толстая Т.Н. Кысь. М., 2001.

Улицкая Л. Веселые похороны: Повести и рассказы. М., 1999.

Шукшин В. Точка зрения: Рассказы, повести. Иркутск, 1979.

Юденич М. Я отворил пред тобою дверь… [Гость.]. М., 2000.

Яковлева Е. Уйти красиво. М., 1998.

Периодические издания: «Аргументы и факты», «Московский комсомолец», «Комсомольская правда» (2000-2004); «Знание – сила» «Наука и религия» (1988-2001); «Лиза», «Даша», «Отдохни» (2002-2004).

Список сокращений

ВЯ – Вопросы языкознания

газ. – газетный

из газ. – из газетной статьи

из журн. – из журнальной статьи

из разг. – из разговорной речи

ИРАН СЛЯ – Известия Академии наук. Серия литературы и языка

ПСМ – пропозитивная семантическа модель

СК – семантическая категория

 

 

 

 

 

 

Приложение

 

Лингвокультурологический комментарий к понятию

«внутренний человек»

(на материале философии, психологии, отечественной словесности и филологии)

 

Под «внутренним человеком» в лингвоантропологии понимают тот аспект личности, который в самом общем виде обозначается как психика или по-другому, обычно в филологии, внутренний мир человека. Датируя появление этого выражения 1797-м годом (время написания Жаном-Полем трактата «Кампанская долина, или О бессмертии души», в котором содержится развернутое рассуждение о "внутреннем человеке"), Е.Г. Эткинд делает важное замечание о том, что еще до появления данного словосочетания внутренний человек как особый объект речемыслительной деятельности уже существовал в новой литературе Европы [Эткинд, 1999, с.12].

Трудно даже предположить, когда именно человек телесный, физический, деятельный обнаружил в себе присутствие духовного человека, живущего умом и сердцем, и сделал его объектом своей мысли, если учитывать, что литература, строго говоря, не была первооткрывательницей внутреннего человека. Краткий экскурс в историю мировой культуры показывает, что понятие внутреннего человека - в его противопоставлении человеку внешнему - родилось очень давно: оно встречается уже в Библии (во 2-м послании к коринфянам св. апостола Павла, гл. 4, ст.16), в патристике - у св. Епифания [Пименова, 1999, с. 20-24]. Понятие «психика» (от греч. рsychikos - душевный) уводит нас еще дальше - в античную философию (в недрах которой, в частности у Демокрита, Платона, Аристотеля, и возникло учение о душе). Задолго до того, как человек стал предметом религиозной, философской, научной мысли, к нему уже было обращено обыденное сознание: если жизнь среди природы требовала от человека знаний ее законов, то жизнь в обществе – знаний о себе подобных, о людях в целом и об их психическом устройстве в частности. Многие из этих наивных представлений о внутреннем мире человека сохранились в фольклоре: в пословицах и поговорках (Чужая душа – потемки; Душа Божья, голова царская, спина барская; Сердце скажет, по ком оно болит; Всяк своим умом живет и т. д.), в образах и языковых клише, характерных для других жанров (сердце в заговорах зажигают, просекают, распарывают, вкладывают в него жар и сухоту, любовный жар-пламень; кожей, сердцем, телом приковывают человека к влюбленному в него; в духовных стихах сердцем обращаются к Богу, оно наполняется влечением к истине, состраданием, любовью к Богу, жаждой спасения и т. д. [Никитина, 1999].

Какой бы древней, однако, ни была история познания человеком своего душевного мира, поворотными в ней, по-видимому, следует считать те моменты, когда внутренний человек стал объектом целенаправленного изучения и описания (изображения) в науке и искусстве. Речь идет прежде всего о литературе, в числе «вечных» тем и художественных задач которой - раскрытие внутреннего мира человека, поиск способов и средств сообщения о нем, и о психологии - науке, объект которой составляют разнообразные факты, закономерности и механизмы психической сферы человека. И та и другая заметно обогатили и обывательское знание о психике человека.

Судьба внутреннего человека как объекта познания, интерпретации и знаковой репрезентации на протяжении всей истории человечества определялась двумя факторами: его ненаблюдаемостью (психическое, правда не всякое и не всегда, обнаруживается лишь косвенно - в произвольных и непроизвольных физиологических реакциях, мимике, жестах, оговорках, описках и др.) и сокровенным, интимным характером, что всегда создавало дополнительное препятствие для проникновение в сферу столь личного, как мир подлинных чувств, мыслей и желаний человека.

Как было сказано выше, мысль о том, что человек не есть только материальное тело, а содержание его деятельности не исчерпывается активностью в мире физических объектов, уводит нас в глубины истории и, по-видимому, может считаться практически ровесницей человечества. Естественно, что в процессе развития культуры, науки образ (модель) человека чувствующего и думающего, формирующий концептуальные картины мира, не мог оставаться неизменным. Так, открытие области бессознательного, основанной на неосознаваемых влечениях-инстинктах, сформированных еще в досоциальный период истории человека и по сей день являющихся мощным мотивационным началом, заметно изменил лежащее в основе европейского рационализма представление о человеке как о субъекте сознания, способного управлять своим поведением, контролировать свои мысли и чувства. Обращение к данным истории показывает, что с течением времени претерпело изменения не только содержание знания о психике, но и характер отношения человека к миру собственных чувств, мыслей, а кроме того, во многом изменилось и восприятие внутренней жизни человека в аспекте его словесного выражения.

Внутренний человек как объект познания и

 языковой репрезентации в литературе

Представление об абсолютной, неизменной ценности заключенного в человеке духовного мира было известно еще первым последователям христианского вероучения, и, став нормой христианского сознания, оно на протяжении всей дальнейшей истории оказывало большое влияние на поведение людей, их частную жизнь. Велико было значение нравственной христианской традиции в женском воспитании. Как показывают исследования, в «женской» литературе (мемуарной, дневниковой, эпистолярной) внутренний человек появляется значительно позже, чем в «мужской». Женский мир души долгое время оставался замкнутым. Весьма серьезной помехой к раскрытию женщинами собственного внутреннего мира, их сокровенных переживаний были определявшие содержание воспитания отрицательное отношение к любым проявлениям чувственности, идеалы невозмутимого, сдержанного поведения, умение не поддаваться эмоциям, страстям и «греховным» мыслям. [Пушкарева, 2000, с. 90-93]. В этом смысле мир чувств дворянки и мир чувств представительницы крестьянской среды разведены недалеко. В «золотой век индивидуальности», каким называют период ХУШ - начала ХIХ ст., с присущим сентиментализму и позже - набирающей силы романтической традиции вниманием к сфере человеческих чувств, мир женской души по-прежнему замкнут. «Большинство дворянок ощущало непреодолимый нравственный барьер, мешавший поверять бумаге искренние и естественные чувства» [Там же, с. 96], «переживания усиленно "загонялись" вглубь» [Там же, с. 109]. Как показывает анализ письменных источников ХУШ - Х1Х вв. (дневниковых записей, путевых записок, заметок в бухгалтерских книгах), для мужчин - представителей городского населения (мастеровых, цеховых, купцов) - внимание к миру чувств и мыслей, стремление оформить их в слове и доверить бумаге - явление также нехарактерное, а редкие исключения «из правила» (например, «журнал» купца И. Толченова) обусловлены неудачами в делах, семейными неурядицами, побуждавшими человека заглянуть в себя, осмыслить свое «я» [Куприянов, 2000].

В истории литературы приоритет открытия внутреннего человека именно как объекта художественного изображения неизменно признают за романтиками. По выражению Е.Г. Эткинда, Универсум, обнаруженный ими внутри человека, оказался не менее грандиозным, чем уже известная и воспетая Вселенная, и достойным стать предметом поэтической мысли [Эткинд, 1999, с.16-17]. Если интерес простого обывателя, не связанного с профессиональной литературной деятельностью, к внутреннему миру человека и его отображению был в значительной мере ограничен нормами традиционного воспитания, то романтики столкнулись с другой проблемой - бессилием слова поведать о сокровенном: «…Они осознали, что речь, величайшее богатство человека, предназначена для наименования предметов, поступков, событий, но не чувств и мыслей» [Там же, с.18]. Однако, несмотря на пессимистический прогноз, касающийся поисков возможных средств вербализации психических феноменов, который в русском варианте представлен В.А. Жуковским в стихотворении «Невыразимое» (1819): Какой для них язык?.. Горе душа летит, Все необъятное в единый вздох теснится, И лишь молчание понятно говорит, - в русской лирике ХУШ - начала ХIХ вв. был выработан свой поэтический язык чувства и мысли. Речь идет не об отдельных опытах, а о целом фразеологическом фонде - разветвленной и вполне нормализованной системе отстоявшихся языковых форм поэтического изображения внутреннего мира человека, в основе которой определенный круг образов внешнего, физического мира: яд (о злобе, коварстве), змея (о зависти и пр. негативных чувствах), огонь (о страсти, чаще любовной) и др., см., например: пылать огнем любви, гореть кем ("любить"), тлеть пламенем нежным, пить чашу горести, лить яд зависти [Григорьева, 1969] . Отличительную особенность функционирования этого языка видят в его непрерывном развитии, стремлении к обновлению. «Если естественным путем появления поэтического фразеологизма представляется путь от яркого образа к "затуханию" этого образа как следствию частоты обращения к нему в одних и тех же условиях, то для поэтической фразеологии ХУШ в. в период формирования поэтического языка эта эволюция представляется "перевернутой": от воспроизведения поэтического штампа в традиционных условиях употребления, через превращение его в[о] фразеологическую модель - результат размножения и закрепления образного трафарета, - к оживлению стершегося образа, к разложению штампа в начале ХIХ в., т.е. к "освобождению" образа» [Григорьева, 1969, с. 9]. В поисках возможных способов представить «невыразимое» лирическая поэзия была вынуждена все время продвигаться вперед, экспериментировать с полученными в наследство от отечественной церковно-книжной традиции и французской литературы образными моделями (готовая форма наполняется новым содержанием, обновляются фразеологические модели за счет введения в них нестандартных элементов), открывать новые способы изображения психического.

Русская проза также двигалась путем прогресса. Ее развитие проходило «под знаком психологизации человека» [Арутюнова, 1999б, с. 5]: она все глубже проникала в душу человека, обнаруживая новые области «невыразимого», изобретая средства для его выражения. Романтики, сделавшие внутренний мир человека объектом художественного показа, сконцентрировали свое внимание на лирике и музыке - самых естественных, по их мнению, способах воссоздания этого мира. Поначалу повествовательная поэзия и проза значительно отставали от лирической поэзии. На протяжении длительного времени изображение внутреннего человека было здесь достаточно условным и театральным. Психическое объективировалось в речи персонажей - в ритуальных плачах, причитаниях, молитвах (и сопровождающих их жестах) - или получали экстериоризированное изображение в духе аллегорической драмы (грехи или греховные помыслы - в виде бесов, добродетели - в виде святых, мысли - как голоса с икон или с неба). Поэтическая условность в изображении внутреннего мира человека господствовала в прозе на протяжении всего ХУШ в., вплоть до начала ХIХ в., испытывая колоссальное влияние классицистической стихотворной драмы, требующей перевода всякой мысли или чувства во внешнюю речь персонажа (и (или) условный театральный жест) - своеобразного словесного отчета в своих ментальных и эмоциональных состояниях.

Несмотря на то, что проблема вербальности - невербальности внутренних состояний человека решалась А.С. Пушкиным, унаследовавшим от ХУШ в. «лингвистический оптимизм» (выражение Е.Г. Эткинда), несколько иначе нежели мастерами русской классической психологической прозы, именно в его творчестве появляется внутренний человек как объект художественного изображения, получающий свои особенные средства и способы репрезентации. Внутренняя речь, раскрывающая мир сокровенных мыслей и чувств героев пушкинских повествовательных поэм и романа в стихах, сильно отличается от внешней, она лишь ограниченно словесна и далека от риторической стройности - сбивчива, непоследовательна, полна темных мест, логических разрывов и неожиданных переходов (собственно говоря, поэт и начинает своего «Евгения Онегина» с «вызывающей» сюжетной инверсии, без всякой подготовки и предупреждения окуная читателя в поток мыслей героя). «Для Пушкина важнейшее свойство живого человека - способность думать. Именно думать, а не декламировать» [Эткинд, 1999, с. 52]. Театральные, риторически выстроенные внутренние монологи используются Пушкиным либо как средство создания пародии на псевдоглубину романтической души (таковы монологи Ленского), либо как средство стилизации под классицистическую словесность ХУШ в. (монологи Мазепы, Кочубея, Марии в «Полтаве»). В этом Пушкин предопределил развитие русской психологической прозы. Внутренний человек в ней либо нем, либо косноязычен, во всяком случае ни во внешней, ни во внутренней речи он не находит своего адекватного выражения и описания. У Гончарова, Тургенева, Чехова, Достоевского, Толстого без труда оформляют в слове свои мысли и чувства только лжецы, фразеры, «люди внешнего существования» (термин Е.Г. Эткинда), лишенные подлинных глубин духа, в ком социальная роль окончательно задавила все естественное, человеческое. Проникнуть во внутренний мир героя, проанализировать, разобраться во всей его многослойности, сложности и словесно отобразить познанное под силу оказывается только автору-повествователю. Непревзойденным мастером проникновения в неведомые глубины внутреннего человека признан Л.Н. Толстой, но даже и он в некоторых случаях не берется определить то или иное сложное переживание героя. Когда прямо словесно представить душевное состояние человека оказывается невозможным, прибегают к косвенным способам изображения внутреннего человека - приоритет здесь, безусловно, принадлежит М.Ю. Лермонтову. Тонко чувствующая, поэтическая душа героя первого русского психологического романа, Печорина, предстает перед читателем в его дневниковых описаниях кавказской природы, подлинные чувства - в словесных описаниях внешних действий. Сокровищница русской психологической прозы непрерывно пополнялась новыми «экспонатами», - это, конечно, толстовские и тургеневские "пейзажи души", удивительные психологические портреты, принадлежащие перу Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. В этой особой сфере использования языка разрабатывались все более точные и тонкие способы сообщения о мире человеческой души - прямые и косвенные, симптоматические (внутреннее через внешнее проявление) и не связанные с внешним выражением - образные.

Внутренний человек как объект познания и

 языковой репрезентации в науке

Внутренний мир человека стал объектом познания научного несколько позже, чем художественного. Так что неудивительно, что в некоторых случаях литература опередила науку, предугадав ее будущие открытия, в частности те, о которых пишет Е.Г. Эткинд: Пушкин опередил психиатров, установив, что Евгений из «Медного всадника» «оглушен Был шумом внутренней тревоги», Тютчев задолго до Фрейда, в 1830 году, в стихотворении «Как океан объемлет шар земной…» открыл и описал то, что позднее будет названо бессознательным или подсознанием [Эткинд, 1999, с. 413-414]. Сопоставительный анализ данных экспериментальной психологии и физиологии с обозначениями фундаментальных эмоций на материале художественной прозы показывает, что именно писателями, а не психологами и физиологами было дано исчерпывающее и наиболее убедительное описание внешних проявлений эмоциональных состояний, реакций [Баженова, 2003, 64-106].

Однако с течением времени психологическая наука стала использоваться мастерами художественного слова в качестве ценного концептуального источника. Не всегда, правда, альянс искусства и науки оказывался удачным. В истории литературы известны примеры, когда писатель шел за ученым, занимался иллюстрированием научной теории, становясь, по сути, эпигоном. Именно в подобной иллюстративности видят, например, причину неуспеха французского «нового романа», стремившегося «беллетризировать» открытия Фрейда [Эткинд, 1999, с. 413]. Стоит заметить, однако, что подобное эпигонство, как правило оборачивавшееся для писателей художественной катастрофой, не прошло совершенно бесполезным для читающей публики. Оно в определенной мере обогатило знания обывателя и его лексикон: в общенародном языке достаточно быстро прижились понятия подсознания, второго «я», подкорки и т. п., изначально входившие в терминологический аппарат психологической науки.

Учение о душе, как известно, издревле составляло органическую часть философии. Систематическое изложение «психологии» представлено еще Аристотелем в трактах «О душе», «Об ощущениях и ощущаемом», «О силе и бодрствовании» и др. Среди самых значительных философских учений Нового времени выделяют постулируемую с позиций механистического детерминизма зависимость психического от материального, учение об ассоциациях, об аффектах, о бессознательной психике и апперцепции, о зависимости личности от ее интересов и воздействия среды [СПП, с. 590-591]. Отделение психологии от философии, ее оформление в самостоятельную научную дисциплину произошло достаточно поздно.

Началом собственно научного этапа в познании внутреннего мира человека следует считать 2-ую половину ХIХ в., точнее - 1879 год, время открытия первой экспериментальной психологической лаборатории В. Вундта. С этого момента «наука о самом сложном, что пока известно человечеству» [СПП, с. 585], - о душе (существование которой не удается «научно» обнаружить и доказать либо опровергнуть) или, говоря по-другому, о психике, такой же эмпирически неуловимой, - получает свой официальный статус в ряду научных дисциплин, начинает мощно развиваться, вырабатывать оригинальные методы исследования «неуловимого», накапливая богатый фактический материал и обогащая культуру своими представлениями о внутреннем человеке. Бурное развитие психологии в конце ХIХ – ХХ вв. привело к осознанию сложного устройства человеческой психики, в которой помимо «сознательного» (представлений, имеющихся в нашем сознании, нами воспринимаемых, помогающих скоординировать поступок индивида относительно требований окружающего мира), локализуется «бессознательное» – глубинный слой душевной организации, основанный на неосознаваемых влечениях-инстинктах (либидо, танатос и т. п.). В сферу интереса ученых попали разнообразные факты, закономерности и механизмы психики, в том числе и аномалии – измененные состояния, редкие психические заболевания типа порфирии, или вампиризма, так называемого оборотничества. Появились многочисленные научные гипотезы о многомерности мозга, сохранившего черты пройденных человеком формаций (см.: Смирнова И. Многоликая память // Наука и религия. 2001. № 10.).

Наука и литература шли к познанию внутреннего человека каждая своим путем, используя свои оригинальные инструменты для проникновения в сферу психического: психология - экспериментальные методики, аппаратуру, литература - авторскую фантазию и интуицию, самонаблюдение, - обнаруживая, однако, при этом определенные точки соприкосновения. Одна из них – проблема поиска адекватных задачам науки и литературы средств и способов языковой репрезентации концептуальных моделей внутреннего мира человека, его изображения.

Психологическая наука, выработавшая свой терминологический аппарат, стала перед необходимостью, подобно литературе (которая не может ограничиться возможностями собственных композиционных средств и приемов), использовать для сообщения о психическом средства языковой образности и непрямых номинаций, помогающие представить его в реально подобных формах, преодолевая таким образом «разобщение человечности и научности» (выражение П. Флоренского). Мысль о том, что метафорическое изложение человеческого знания (в котором важна именно образность, антропометричность, факт картинного сопоставления гетерогенных явления) придает науке истинную ценность, стала очевидной с приходом науки неклассической (1-я половина ХХ в.), а особенно постнеклассической (2-я половина ХХ в.). Тогда были переосмыслены вопросы о субъективности и истинности человеческого знания, «реабилитировано» понятие образа, имевшее в классической науке дурную славу по причине того, что безосновательно считалось, будто научная картины мира – это калька, копия, дубликат мира. Глобальной задачей нашего времени стало, как определяет гносеология, «придание человеческого лица, человеческого измерения всему тому, что создал творческий гений человек», в том числе науке [Деменский, 2000, с. 73]. И в этом смысле научная мысль в своем стремлении быть «ближе к человеку» оказалась близка христианской антропологии: «Речь к человеку и о человеке… может вестись только на человеческом языке, на языке человеческого мышления и чувства» (А. Кураев).

[1] Пример Е.Н. Урысон, см.: Урысон Е.В. Фундаментальные способности человека …// ВЯ. 1995. № 3. С.7

[2] Терминологическое сочетание "внутренний" человек в лингвистической литературе может трактоваться широко – как вся сфера человеческого сознания, все многообразие психических процессов (М.П. Одинцова, Е.Г. Эткинд) и узко – как один из ракурсов изображения внутреннего мира (М.В. Пименова).

[3] Пример из ст.: Одинцова М.П. Языковые образы человека // Язык. Человек. Картина мира: Лингвистические и философские очерки (на материале русского языка) Ч. 1. Омск: Омск. ун-т, 2000. С.19.

научной конференции ("Семантически категории и методы их изучения"), прошедшей в 1985 г. в Уфе.

[5] Пример заимствован из кн.: [Шведова, Белоусова, 1995].

[6] Пример П.А. Леканта, см.: [Касаткин 1995, с. 330].

[7] Пример заимствован из ст.: [Одинцова, 2002].

[8] В исследовании использована типология оценочных значений, разработанная Н.Д. Арутюновой, см.: [Арутюнова 1988: 75-77].

[9] Этим термином, введенным А. Вежбицкой, называют конструкции, в которых денотативный субъект (лицо) выступает в грамматической форме косвенных падежей, предикат выражен категорией состояния или инфинитивом [Вежбицкая 1996].

[10] Хараш А. Вдвоем с самим собой // Знание – сила. 1994. №. 8.

[11] Булычев К. Сквозь призму увеличительного стекла фантастики // Детская литература. 1986. № 7. С. 48.