Не-мирный характер мира

6.3 Не-мирный характер мира

Описание (диагноз) технической современности в «Тотальной мобилизации» и «Рабочем» имело большое значение для философа Мартина Хайдеггера, который в 30-е годы размышлял об «истории бытия» и необходимости преодоления нигилизма[17]. Для него «Рабочий» Юнгера «имеет вес, потому что он иначе, чем Шпенглер, делает то, чего до сих пор не смогла сделать вся литература о Ницше, а именно: дает опыт сущего и того, каково оно, в свете ницшевского наброска сущего как воли к власти...». «В свете» опыта технической действительности, или, говоря вместе с Юнгером, «тотального характера работы», Хайдеггер пытается толковать и «тотальность» «мировых войн» как следствие «бытийной оставленности сущего». В трактате «Преодоление метафизики» (1939) показывается, как человек втягивается в процесс «технического обеспечения» и сам превращается в «ценнейший материал для производства», позволяя своей воле полностью раствориться в этом процессе и становясь «объектом» бытийной оставленности[18]. Согласно Хайдеггеру, мировые войны -- это «миро-войны» (Welt-Kriege), «предварительная форма устранения различия между войной и миром», каковое неизбежно, поскольку «мир» стал не-миром вследствие оставленности сущего истиной бытия. Иными словами, в эпоху, когда правит воля к власти, мир перестает быть миром. «Война стала разновидностью того истребления сущего, которое продолжается при мире... Война переходит не в мир прежнего рода, но в состояние, когда военное уже не воспринимается как военное, а мирное становится бессмысленным и бессодержательным».

Говоря об a priori войны или, вслед за Хайдеггером, о не-мирном (военном) характере мира, мы, конечно, подразумеваем не только гражданский порядок, который выстраивается в силовом поле между полюсами двух мировых войн, но и его превращения -- десятилетия планетарного противостояния двух «лагерей» и провозглашенную в начале 90-х годов эпоху глобализации (мондиализации). Иными словами, понятие a priori войны означает экономические, политические и социальные требования, которые вытекают для Европы и России из тотальности мировых и гражданских войн.

Очевидно, что взгляд на войну как на гигантский процесс работы влечет за собой смену социальной и политической перспективы. Немецкий исследователь антидемократического мышления в Веймарской республике К. Зонтгеймер отметил, что в жесткой реакции на веймарский пацифизм существенным было не столько «переживание войны», сколько политическое целеполагание, которое из него следовало. В частности, опыт фронтовика стал «формой легитимации» нового национализма, который содержал сильные элементы социализма и, соответственно, противопоставлял себя либеральному национализму XIX века. Эта тенденция по-разному конкретизировалась в работах многих представителей «консервативной революции» в Германии. О. Шпенглер предложил свою формулу «военного социализма», указывая тем самым на начавшийся в августе 1914 года процесс размывания границ классового государства, который проявился в национализме фронтовиков и социалистически структурированной военной экономике. Немецкий юрист Э. Форстхоф усматривал в духовной мобилизации нации, обусловленной вторжением в ее жизнь военного опыта, переход к тотальному государству, где больше не будет неполитической сферы. Поэтому Форстхоф предъявлял к немецкому правоведению основное требование: «приблизиться к политической жизни». Его дополнял К. Шмитт: «Между тем мы познали политическое как тотальное, и поэтому мы знаем также, что решение о том, является ли нечто неполитическим, всегда означает политическое решение, независимо от того, кто его принимает и какими обоснованиями оно оснащается».

Э. Юнгер в своей политической публицистике 20-х годов утверждал, что государство будущего должно строиться на четырех опорах, на «национальной, социальной, военной и диктаторской идее». Однако уже в «Рабочем» он приходит к ясному осознанию того, что принципы «нации» и «общества» -- «две великие опоры государства XIX века» -- теряют свой смысл там, где «образ войны вписан в мирное положение вещей». В XIX столетии нации представлялись по образцу индивидов, объединяющихся в «коллектив» (собственно, nation), общественный же договор служил, в свою очередь, образцом для межнациональных договоров. Отсюда вытекало то, что гигантские государства-индивиды, руководствующиеся «моральным законом в себе», были лишены возможности образовывать настоящие империи, ибо в рамках общественного договора не существует ни власти, ни права, которые бы ограничивали или согласовывали их претензии. «Усилия наций, претендующих на легитимность за пределами своих границ, обречены на провал потому, что они становятся на путь чистого развертывания власти… Власть нарушает границы отведенной для нее правовой сферы и тем самым проявляется как насилие, вследствие чего, в сущности, уже не воспринимается как легитимная. Усилия общества, претендующего на то же самое, следуют обратным путем; они пытаются расширить сферу права, для которой не отведена никакая властная сфера. Так возникают объединения типа Лиги Наций -- объединения, чей иллюзорный контроль над огромными правовыми пространствами находится в странной диспропорции с объемом их исполнительной власти»[19]. Согласно диагнозу Юнгера, такая диспропорция неизбежно порождает «гуманистический дальтонизм», выражающийся в теоретическом конструировании новых правовых пространств и процедуре санкционирования de iure уже совершившихся de facto актов насилия. «Так сегодня появилась возможность вести войны, о которых никому ничего не известно, потому что сильнейший любит изображать их как мирное вторжение или как полицейскую акцию против разбойничьих банд -- войны, которые хотя и ведутся в действительности, но никоим образом не в теории».

Стало быть, принципы «нации» и «общества» были нацелены на обеспечение индивидуалистического буржуазного понятия о свободе, реализуемого внутри наций при всеобщем состоянии мира. В мире, стоящем под знаком техники и наращивания вооружений, всеобщие принципы XIX столетия превращаются в «рабочие и мобилизационные величины» и уже не являются целью прогресса. Юнгер показывает, как в ходе мобилизации средств национальной демократии во время мировой войны (парламенты, либеральная пресса, общественное мнение, гуманистический идеал) социализм становится «предпосылкой более строгого авторитарного членения, а национализм -- предпосылкой для задач имперского ранга».

Таким образом, в той мере, в какой война обнаруживает свой априорный характер, не только вскрывается глубокий кризис юридических и социально-политических понятий, но и претерпевает изменение взгляд на экономику как на либеральное предприятие. Интересно, что для Юнгера, который был близок кругу национал-большевиков Э. Никиша и посещал вечера по изучению плановой экономики при советском посольстве в Берлине, опыт Советской России стал своего рода парадигмой для описания современной действительности как «тотальной мобилизации»; «рабочий» же -- этот новый тип человека и господин техники -- имел множество сходств с советским социалистическим рабочим 30-х годов. Русская «пятилетка», как замечает Юнгер, впервые явила миру попытку сведения в единое русло совокупных усилий великой империи: в частности, плановая экономика, представляющая собой не более чем итог демократического развития, перерастает схемы экономического мышления и сменяется «развертыванием власти как таковой».

Даже спустя почти 50 лет, в 1980 году, Юнгер продолжал считать, что «марксизм русской чеканки представляет собой сегодня единственную силу, которая что-то значит в метафизико-историческом плане», и называл Советский Союз «застывшей революцией». Очевидно, здесь имеется в виду не только то, что на Востоке (в СССР, ГДР и Китае) «гештальт рабочего» нашел наиболее полное историческое воплощение. Эти высказывания следует понимать и как подтверждение изменившейся реальности «тотальной мобилизации»: декларируя мир, общество скрывает свои попытки приспособиться к технике, утрачивающей конкретный «механический» характер и становящейся все более «виртуальной». Ведь именно приспособление к атомной технике определило специфику противостояния «социалистического» и «капиталистического» «лагерей», которое получило название «холодной войны». При этом «гонка вооружений» стала экономической и политической реализацией априорного военного требования. Например, продолжение «холодной войны» внутренне связано с развитием индустриальной системы в США, которая не может легко отказаться от огромных экономических выгод, которые приносит гонка вооружений на всей планете (Д. Ж. Гэлбрейт). Сюда, конечно же, относится и феномен ожесточенной идеологической и информационной войны. В частности, С. Хантингтон, исследуя антагонизм Востока и Запада в системе международных отношений, приходит к выводу, что «холодный мир» и «холодная война» будут еще долго определять отношения между группами, представляющими разные цивилизации (после иранской революции 1979 года началась «необъявленная война» между исламской и западной цивилизациями).