Телеграф в поэтическом мире Тютчева: тема и жанр

Лейбов Р.Г.

Освоение технических изобретений русской культурой вообще и литературой, в частности – тема, входящая в круг интересов тартуско-московской школы [Топорков; Тименчик, 1987; Тименчик, 1988; Цивьян]. Названные нами работы посвящены культуре эпохи модернизма, можно назвать также ряд затрагивающих более раннюю эпоху работ о мифологии железных дорог (ср. [Пиретто], из недавних см. исследование, инкорпорированное в [Безродный]).

В нашей заметке речь пойдет о частных эпизодах освоения русской культурой нового технического явления – электрического телеграфа. Эта тема, несомненно, заслуживает более глубокого изучения [1].

История внедрения электротелеграфного сообщения в России, как это обычно бывает в странах с централизованной государственной экономикой, тесно связана с другими историческими циклами. Первые опыты П.Л. Шиллинга в этой области относятся, видимо, к концу 20-х – началу 30-х гг. [Алексеев, 90–95], однако на публикацию сведений об этих разработках в России был наложен запрет: статья Якоби, посвященная этой теме, была по приказу императора изъята из отпечатанного в 1834 г. бюллетеня Академии Наук; см. об этом (с опечаткой в дате) [Яроцкий, 112–113]. Впервые действие телеграфа было продемонстрировано публике на квартире Шиллинга в 1832 г. [Алексеев, 100] Первая опытная линия электромагнитного телеграфа длиной в 5 километров была в 1836 году проложена вокруг здания Адмиралтейства. Первые телеграфные линии были предназначены для связи императора с государственными учреждениями [2]; в 1852 году была открыта линия между Петербургом и Москвой, обслуживавшая Николаевскую железную дорогу, но присоединение России к международной телеграфной сети произошло лишь в 1854 году, когда фирма «Siemens & Halske», контракт с которой был подписан еще в 1850 г., завершила строительство подключенной к линии Варшавско-Венской железной дороги первой воздушной однопроводной линии, соединявшей Петербург с Варшавой. Тогда же была сдана линия от Мариамполя до Прусской границы (договор о подключении с Австрией был заключен в 1854, а с Пруссией – в 1855). Одновременно стрелочные аппараты были заменены аппаратами Морзе, обеспечивавшими гораздо более высокую скорость связи. 15 января 1855 года последовало высочайшее утверждение «Положения о приеме и передаче телеграфных депеш по электромагнитному телеграфу», 15 апреля 1855 года (уже после смерти Николая Павловича) оно вступило в силу, передача телеграфных сообщения была объявлена государственной регалией, был разрешен также прием корреспонденции от частных лиц. К началу 1855 года в России действовали линии, соединявшие столицу с северо-западными (Гелингфорс, Ревель, Рига) и южными (Одесса, Николаев, Симферополь) областями империи [Очерк, 103-104].

Внедрение телеграфной связи в России, таким образом, пришлось на перелом эпох и совпало с катастрофой Крымской войны, телеграф стал ассоциироваться с новыми временами, неслучайно мемуаристы часто упоминают отсутствие телеграфа, описывая николаевскую эпоху [3].

Ю.М. Лотман указывал, что у Тютчева «инерция наполнения вещественных слов глубинными мифологическими значениями переносится на слова, не имеющие мифологической традиции: железная дорога, пароход («.змей морской»)» [Лотман (1999, конспект), 296]. Телеграф, несомненно, должен быть включен в этот перечень.

1. Телеграф как тема

13 августа 1855 Тютчев впервые обратился к теме телеграфа.

Вот от моря и до моря

Нить железная скользит,

Много славы, много горя

Эта нить порой гласит.

И, за ней следя глазами,

Путник видит, как порой

Птицы вещие садятся

Вдоль по нити вестовой.

Вот с поляны ворон черный

Прилетел и сел на ней,

Сел и каркнул, и крылами

Замахал он веселей.

И кричит он, и ликует,

И кружится все над ней:

Уж не кровь ли ворон чует

Севастопольских вестей? (1, 162) [4]

Стихотворение написано в Рославле (Смоленская губ.) по дороге из Москвы в Овстуг и связано с тревожным ожиданием решительной вести о сдаче Севастополя (которая последует лишь 27 августа). Та же тема в связи с образом безмолвной телеграфной линии звучит в письме Тютчева Эрнестине Федоровне, написанном 9 сентября уже из Москвы по возвращении из деревни и после получения роковых севастопольских новостей:

«Я 400 верст ехал вдоль телеграфной нити, но она ничего мне о том не поведала, и только от брата, у которого мы с Катериной по приезде остановились, я узнал эту ужасную новость. Возможно, если бы я написал тебе тотчас же, то сказал бы что-нибудь очень красноречивое и очень захватывающее. Теперь же слишком поздно...» [Тютчев, 172].

Телеграф выступает в стихотворении в виде магического (и зловещего) средства связи, смысл сообщений которого скрыт от «путника», но явлен вещей птице. «Слава» и «горе» в первой строфе – не антонимы, а синонимы, инвариантом которых будет «кровь» (здесь Тютчев следует общей «севастопольской мифологии», наследующей мифологии бородинской).

Как обычно бывает при усвоении культурой новых тем, они связываются с уже разработанными в ней сюжетами. В нашем случае важно и то, что тема телеграфа уже была известна русской литературе (благодаря относительно раннему введению в лексикон самого термина, ставшего частью титула журнала Н. Полевого) и активному использованию оптического телеграфа, предшественника электромагнитного (он также соединял Петербург и Варшаву) [5]. Таинственные мистические качества могли приписываться и этому устройству; ср., например, частично приведенный М.П. Алексеевым отрывок из поэмы Полонского «В конце сороковых годов»:

И помнит он, как в этом мраке стали

Усталые глаза его встречать

Какие-то огни... они играли,

Качались, подымались и опять

Кувыркались. То телеграфы были,

И ум его впотьмах они дразнили:

Условные огни во все концы

Переносили вести, все дворцы

Их ожидали с жадным нетерпеньем,

А он дремал, глядел, опять дремал,

Хотел понять их и воображеньем

Газетные известья дополнял. [Полонский, 468] [6]

У Тютчева появляется очевидный у Полонского и исключительно важный для дальнейшего развития темы обертон: телеграф – аналог и замена фельдъегерей, переносчик новостей государственного значения, может быть отождествлен с самой историей [7]. Мистический язык телеграфной нити в стихотворении Тютчева сродни неясности для современников смысла совершающихся событий и неясности прорицаний «духов» в стихотворении «1856» («Стоим мы слепо пред судьбою»).

Здесь мы переходим от вопроса о том, как встраивается телеграф в систему культурных смыслов первой половины XIX в. к рассмотрению того, как техническая новинка мифологизируется Тютчевым в рамках его индивидуальной поэтической системы.

Телеграфная связь (как ранее – железные дороги) являет собой победу человека над главными врагами Тютчева – пространством и временем [см. Лотман, 1990; 123–138] и потому может оцениваться положительно (см. вторую подглавку нашей статьи). Однако скрытое знание, требующее интерпретации, всегда двусмысленно в мире Тютчева: начиная со ст. «Безумие» (начало 30-х гг) мы находим ряд деклараций, объявляющих такое знание пустым или даже ложным. Противопоставление человека и птицы, общее место романтической поэзии, которому отдал дань и Тютчев [8] в стихотворении 1855 года, перетолковывается: птице приписывается не только традиционно положительно оценивающаяся в рамках этого противопоставления свобода передвижения по вертикальной оси, но и мистическая способность предвещать беду и «чуять кровь».

Заметим, что сходная формула у Тютчева впервые появляется в ст. «29-ое января 1837» («Кто слышит пролитую кровь»), там она восходит к Книге Бытия и является перифрастическим именованием Бога. Эта же формула всплывает у Тютчева в письме незадолго до написания рассматриваемого нами стихотворения:

«Откуда ты взяла, что отправка «Allgemeine» стоит так дорого? <...> Посылаю тебе сегодня еще три номера. Последний из этих номеров содержит первое телеграфическое известие об их поражении 6/18 сего месяца под Севастополем. Испытываешь истинное наслаждение, читая в их подлых газетах подробности этого разгрома, которые против их воли пробиваются наружу, сквозь все недоговаривание и вранье. На сей раз столько было пролито крови, что она просачивается сквозь их лукавство <курсив наш – Р.Л.> и, несмотря на все ухищрения редакции, ничего не удается скрыть. Но еще более поражаешься, наблюдая, как мы здесь поддерживаем их ложь и их утайки пошлым смирением наших бюллетеней и непостижимым старанием преуменьшить потери врага в наших донесениях». (Из письма Э.Ф. Тютчевой. СПб., 20 июня 1855 [Тютчев, 1980, 170-171].)

Метафорический ход здесь и в стихотворении един: кровь (реальность) проступает сквозь информационную оболочку и очевидна для чуткого читателя газеты – или для зловещей птицы.

Стихотворение Тютчева «Вот от моря и до моря...» – одно из тютчевских пророчеств. Тютчев откликается на современные событиями «стихотворениями на случай», но очень часто «случай» у Тютчева метонимически представляет собой Историю.

Интересующий нас текст примечателен тем, что речь идет о событии, которого со страхом ожидают, но которое еще не произошло. Это пророчество передоверено ворону.

Ликующий ворон противопоставлен путнику как вещее существо; путник характеризуется глаголом «видит» (это поверхностное зрение, не дающее проникновения в суть вещей), ворон – глаголом «чует» (зловещее чутье, соответствующее фольклорной функции ворона). Однако поэтический язык Тютчева был, по словам Ю.М. Лотмана, «широк и подвижен и давал возможность в разных стихотворениях варьировать – до противоположного – точки зрения» [Лотман, 1990, 123].

Синонимичные глаголы восприятия по-другому противопоставлены в тютчевском стихотворении, обращенном к Фету (1862):

Иным достался от природы

Инстинкт пророчески-слепой –

Они им чуют, слышат воды

И в темной глубине земной...

Великой Матерью любимый,

Стократ завидней твой удел –

Не раз под оболочкой зримой

Ты самое ее узрел. (1, 189)

Апология зрения (противопоставленного «инстинктивному» чутью) имеет прямое отношение к ближайшему контексту рассматриваемого нами стихотворения. 13 августа 1855 г. датировано не только «телеграфное» стихотворение, но и гораздо более известный текст:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа –

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде царь небесный

Исходил, благословляя. (1, 161)

На связь обоих текстов с атмосферой ожидания севастопольской катастрофы указывал еще Д.Д. Благой (см. [Тютчев, 1965, 405]). Отметим некоторые общие черты текстов:

Оба написаны четырехстопными хореями, причем в обоих случаях хореи «фольклоризированы» (в ст. «Вот от моря и до моря» эффект достигается за счет крайней примитивизации рифм, почти сплошь морфологических, и отказа от рифмовки нечетных стихов в двух центральных строфах; в ст. «Эти бедные селенья» – за счет сплошных женских окончаний).

Оба ощутимо сдвинуты в жанровом отношении в сторону лиро-эпики.

Сквозной темой обоих является затрудненность толкования реальности: в первом ворон чует то, чего не видит путник, во втором путником оказывается благословивший Россию Христос, а иноплеменному взору невидимо то, что «за оболочкой зримой» явлено русскому поэту [9], при этом скрытая от «гордого взора» реальность также описывается глаголами, связанными со зрением (отметим при этом глагол «сквозит», также связанный у Тютчева в других текстах с амбивалентной стихией огня/света: «Лучи сквозили, трепетали тени; Не умолкал в деревьях птичий гам» («Дым»), «Лишь слышен легкий треск, и в нижнем слое Костра огонь предательски сквозит» («Гус на костре»)).

В обоих текстах исключительную роль играют подтексты из пушкинских хореических лиро-эпических текстов. В первом случае это две «фольклоризированных» пьесы – перевод 1828 года из Вальтер Скотта («.Ворон к ворону летит...») и «Сказка о золотом петушке» (о коннотациях пушкинского образа, связанных с темой пророчества о гибели царства, актуализировавшихся после смерти Николая I [см. Погосян, 104, 107, прим. 11]). Именно «Золотой петушок», как нам представляется, является ключевым для Тютчева претекстом для мифологизации телеграфа. Во втором случае основным претекстом будет пушкинская «Легенда» («Жил на свете рыцарь бедный») (мотивы бедности, смирения, «непостижного уму» мистического откровения; эта параллель указана в [Меднис, 147–148]).

«Вот от моря и до моря...» – текст, описывающий нависшую над страной катастрофу, «Эти бедные селенья» – стихотворение, пророчествующее о великом будущем страны, непонятой сегодняшними победителями. Думается, эти стихотворения могут рассматриваться не только как хронологически близкие [10], но и как своеобразные «два голоса», представляющие две точки зрения: первое рисует алармистскую картину надвигающейся катастрофы, второе компенсирует эту картину указанием на избранность России. Мистическое знание чующего кровь ворона оказывается скомпрометированным тайной для чужих сакральной природой русского пространства.

Сходные настроения организуют восприятие севастопольской катастрофы русским обществом в целом.

Вещий ворон связан у Тютчева с враждебным России Западом, кровью и с железной нитью телеграфа. 25 лет спустя Тютчев, противопоставляя будущий «всеславянский мир» бисмарковской Германии, повторит темы, выделенные нами:

«Единство, – возвестил оракул наших дней, –

Быть может спаяно железом лишь и кровью... »

Но мы попробуем спаять его любовью, –

А там увидим, что прочней...

(2, 223)