Небольшой экскурс в историю игр

Филипп Арьес

Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке.

Благодаря дневнику доктора Эроара мы можем представить себе жизнь ребенка в начале XVII века, его игры и этапы умственного и физического развития, которым соответствовала каждая из этих игр. Хотя речь идет о дофине Франции, будущем Людовике XIII. можно не бояться обобщений, так как при дворе Генриха IV королевские дети, законные и незаконные, получили то же воспитание, что и другие отпрыски дворянских семей, и еще не было абсолютного различия между королевским дворцом и замками знати. Итак, маленького Людовика XIII воспитывали точно так же, как и его товарищей,— ему давал уроки фехтования и верховой езды тот самый учитель, что преподавал военные искусства в Академии для дворянской молодежи, господин де Плювинель; на замечательных гравюрах к учебнику верховой езды де Плювинеля, сделанных Криспеном де По, можно видеть молодого короля во время занятий в манеже. Единственное отличие — будущий монарх никогда не ходил в коллеж, который посещала уже в те времена часть детей знати. Во второй половине XVII века ситуация меняется: культ королевской власти с самого детства отделил молодого принца от других смертных, пусть даже самых знатных фамилий.

Людовик XIII родился 27 сентября 1601 года. Его личный врач Эроар оставил нам подробный дневник с детальным описанием каждого шага маленького дофина. В год и пять месяцев, отмечает Эроар, «он играет на скрипке и при этом подпевает себе». Раньше он довольствовался более подходящими для этого возраста игрушками: деревянная лошадка, вертушка, «он пытается играть с кубарем»*. В полтора года ему уже дают скрипку, тогда это еще не благородный инструмент, а «бренчалка», под которую пляшут на свадьбах и деревенских праздниках. Здесь невольно замечаешь, какое значение придают в ту эпоху музыке и пению.

* Кубарь — волчок, обхватываемый во время запуска веревкой. Его вращение поддерживали,подхлестывая кубарь кнутиком или треххвостной плетью. Подробнее о состязаниях и играх в культуре средневековья см.: Даркевич В.П. Народная культура Средневековья. М., 1988, с. 127-151.

В том же возрасте он начинает играть в шары [игра, напоминающая крикет]. «Дофин во время игры в молот промахнулся и поранил господина де Лонгвиля». Это все равно, что в сегодняшней Англии полуторагодовалый младенец начал бы играть в гольф или крикет. В год и десять месяцев мы узнаем, что он «продолжает выбивать на барабане все марши»: каждая рота имела свой барабан и свой строевой шаг. Его начинают учить говорить: «Сперва его заставляют произносить отдельные слоги, чтобы потом было легче произносить целые слова». Тот же август 1603 года: «Королева собирается обедать, по ее приказу его сажают рядом с ней за большой стол». Гравюры и картины XVI и XVII веков часто изображают маленького ребенка, который сидит за столом на высоком стульчике со специальным приспособлением, не позволяющим ему оттуда упасть. Именно на таком, должно быть, сидел Людовик XIII во время обеда своей матери, как множество его сверстников из других семей. Этому маленькому человеку едва исполнилось два года, а его уже «ведут в кабинет короля, и он под аккомпанемент скрипки танцует разные фигуры». Можно отметить, насколько рано начинали в те времена учить танцам и музыке. Это легко объясняет явление, называемое сегодня вундеркиндами, столь частое в ту эпоху в семьях профессиональных музыкантов, юный Моцарт например. Впоследствии случаи раннего проявления таланта станут более редкими, а оттого будут казаться более необычными — постепенно всеобщее приобщение к музыкальной грамоте, даже в самых элементарных и популярных формах, отойдет на второй план или вовсе отомрет. Дофин начинает говорить; Эроар записывает в фонетической транскрипции его первые слова: «казу папе» — скажу папе; «наису» — нарисуй. Его часто порют: «...кричит, был выпорот (за то, что отказывался есть); успокаивается, потом снова кричит, потом ест». «С громкими криками ушел в комнату. Высечен. Секли долго». Несмотря на то что он полностью разделяет жизнь взрослых — развлекается, танцует и поет с ними,— он продолжает играть в детские игры. Ему два года и семь месяцев. Сюлли дарит ему «игрушечную карету, полную кукол». «Красивая кукла тете (?)»,— говорит он на своем языке.

Он любит общество солдат. «Его всегда любили солдаты». «Он возится с игрушечной пушкой». «Со своими солдатами он устраивает маленькую войну. Господин де Марсан надевает ему впервые в жизни высокий воротник. Он в восторге». «Они играют в войну». Мы узнаем также, что он ходит в зал для игры в мяч, будто взрослый, однако спит он еще в колыбели. 19 июля 1604-го ему два года девять месяцев, «чрезвычайно возбужден — ему ставят кровать, первый раз в жизни он будет спать не в колыбели». Он знает уже основы своей религии, на причастии ему показывают облатку* —

* Облатка (гостия) — употреблялась для причастия с XII в., делалась из пресного пшеничного теста, с изображением агнца и креста.

«Боженька», говорит он. Остановимся мимоходом на этом слове, которое все время повторяют сегодня священники и верующие, но которое невозможно найти в религиозной литературе Старого порядка. Как видно из сказанного выше, в начале XVII века и, видимо, много раньше оно употреблялось в детской речи, его произносили родители и няни, обращаясь к маленьким. Оно заразило язык взрослых в XIX веке, и Бог Иакова стал Боженькой малых детей.

Наконец, дофин умеет хорошо говорить. Он произносит дерзкие слова, забавляющие взрослых. «Король спрашивает его (показывая розги): „Сын мой, для кого это?" Тот сердится и отвечает — для вас. Король невольно рассмеялся».

В Сочельник 1604 года он в полной мере участвует в празднествах: ему три года, «перед праздничным ужином приносят рождественский пень, на котором он будет танцевать и петь в честь приближающегося Рождества». Ему дарят подарки: мяч и хитроумные безделушки из Италии, механического голубя, предназначенного также и для королевы. Зимними вечерами, сидя в четырех стенах,— это в эпоху, когда большую часть времени проводили на открытом воздухе,— «он забавляется тем, что вырезает ножницами разные фигурки из бумаги». Музыка и танцы по-прежнему занимают большое место в его жизни. Эроар не без гордости отмечает, что «дофин умеет танцевать все известные танцы», он хорошо помнит виденные им балеты, позже он будет сам принимать в них участие, если уже не принимает: «...вдруг вспомнил спектакль, который видел год назад (ему было два года) и спрашивает, почему маленький Белье был совсем голый? — Потому что он играл Купидона». Он танцует гальярду, сарабанду и бурре *. Ему нравится петь и играть на мандоре (разновидность лютни) Буало. Он поет песню Робена: «Робен едет в Тур / Купить себе велюр, / Чтоб сшить себе колпак, / Я тоже хочу так...». «Потом он принялся петь себе колыбельную: „Кто хочет послушать песню? / Дочь короля Луи / Бурбон так полюбил, / Что даже обрюхатил"». Замечательная колыбельная для маленьких детей! Через несколько дней ему исполнится четыре, а он уже знает, как называются струны лютни, а лютня — инструмент знати: «Играет кончиком пальца на губе и говорит: как контрабаса» (Эроар использует фонетическую транскрипцию и записывает все, даже заикания, когда они имеют место). Ранние занятия на лютне не мешают, однако, ему с удовольствием слушать скрипку, играющую самые народные мелодии на свадьбе у одного из королевских поваров, или волынщика — одного из каменщиков, «починяющих его камин»: «Он может их слушать часами». В этот же период его учат читать. В три года пять месяцев «ему нравиться листать Библию с картинками, кормилица ему показывает буквы — он знает весь алфавит». Затем приходит

---------------------------

* Гальярда — парный, реже сольный, танец, распространенный в Европе с кон. XV До XVII вв. Сарабанда — темпераментный испанский танец, упоминается с 1569 г., в 1583 г. запрещен в Испании, исполнялся под аккомпанемент барабана, кастаньет, гитары, сопровождался пением; позже становится торжественным придворным танцем. Бурре — французский сельский танец, возник около сер. XVI в., с XVII в. стал придворным танцем с быстрым темпом и четким ритмом.

очередь четверостиший Пибрака, правил поведения в обществе, морали. Дети должны знать это наизусть. Начиная с четырех лет ему преподают письмо: его учитель — причетник дворцовой часовни Дюмон. «Ему приносят письменный прибор в столовую. Дюмон собирается вести урок, он говорит: я кладу пример и ухожу к моим ученикам». (Примером называли образец, который надо было скопировать.) «Он переписывает пример, точно копируя каждую букву. Очень доволен». Он начинает знакомиться с латинскими словами. В шесть лет профессиональный каллиграф заменит клирика из часовни. «Он переписывает пример, Богран, королевский каллиграф, показывает ему, как надо писать».

Все еще играет в куклы. «Ему нравится возиться с маленькими игрушками и с немецкой комнатой (миниатюрная мебель и сама комната, которую изготовляли мастера из Нюрнберга). Господин де Ломени дарит ему куклу, одетую как дворянин, с высоким воротником и надушенную. Он ее расчесывает и говорит: „Я женю его на кукле Мадам (сестры)"». Также ему очень нравится вырезать из бумаги. Ему рассказывают различные истории: «Он попросил кормилицу рассказать о куме Лисе, о злом богаче и о Лазаре». «На ночь ему рассказывают сказки Мелюзины. Я говорю ему, что это сказки, а не правдивые истории». (Неправда ли, современно?) Сказки предназначались тогда не только для детей — их по вечерам слушали и взрослые.

Одновременно с игрой в куклы этот четырех- пятилетний ребенок стреляет из лука и играет в карты, шахматы (в шесть лет) и предается таким взрослым развлечениям, как мяч с ракеткой и многочисленные салонные игры. В три года он играет в «что положишь ты в корзинку». Нужно было отвечать — дофинку, принцесенку и т. д., забава детей и молодых людей. С королевскими пажами, которые старше его,— в «нравится ли вам компания?», он ведет, и когда не знает, что нужно сделать или ответить, он спрашивает; а вот уже забавы пятнадцатилетних — например, «зажечь свечу с завязанными глазами». Если не с пажами, то с солдатами: «Он участвует в самых разных забавах — „мне нравится ваше место", „кто ударил", прятки, играет на волынке с солдатами». В шесть начинаются игры в профессии, ролевые и групповые игры, когда ведущий что-либо изображает и нужно догадаться, о чем идет речь. Так развлекаются и взрослые и подростки.

Постепенно дофин все больше приобщается к взрослому миру и присутствует на разного рода зрелищах. Ему пять лет, «повели на лужайку за псарней (Фонтенбло), чтобы показать, как будут бороться бретонцы, работающие при королевском дворе». «Отвели в большой зал на бой догов с медведями и быком». «Пошел в зал для игры в мяч, посмотреть на барсучьи бега». Кроме того, он участвует в балетах. В четыре с половиной года «ему

надевают маску, идет к королю, танцует свою роль и ни за что не хочет расстаться с маской, не желая быть узнанным». Часто переодевается в пикардийскую горничную, в пастушку, в девочку (он носит еще детскую тунику). «После ужина смотрит, как танцуют под песни некоего Лафореста» — солдат-хореограф и автор фарсов. В пять лет «со сдержанным удовольствием посмотрел фарс, в котором Лафорест играет глупого мужа, барон де Монгла — ветреную жену, а Индре — любовника, который ее соблазнил». «Танцует в балете мужскую роль — штаны поверх туники (ему шесть)». «Смотрит балет о колдуньях и чертях в исполнении солдат господина де Марсана, сочиненный пьемонтцем Жаном-Батистом (еще один солдат-хореограф)». Он способен показать не только дворцовые и бальные танцы — ему их преподают одновременно с письмом и чтением. Он знает и умеет танцевать то, что теперь назвали бы народными танцами, и то, что напоминает мне тирольские танцы, которые мальчишки в коротких кожаных штанах отплясывали в инсбрукских кафе. Королевские пажи «танцуют бранль *, разыгрывают из себя деревенских дурачков, поддавая друг другу под зад. Он делает то же самое, что и они (в пять лет)!». В другой раз его переодевают девочкой для небольшой комедии: «Когда фарс закончился, с него сняли бальное платье и он пустился в пляс: все вокруг деревенские дурачки, можно пинать под зад стоящих рядом. Ему очень нравится этот танец». Наконец, традиционные праздники: Рождество, праздник Королей, Иванов день — он проводит вместе со взрослыми, именно он зажигает костер в Иванов день во дворе замка Сен-Жермен. В ночь на праздник Королей «он в первый раз выбран королем. Все кричат: Пьет король! Оставляют кусок, предназначенный Богу,— кто его съест, подает милостыню». «Отвели к королеве. Наблюдает из ее окна, как ставят майское дерево **».

Все меняется к семи годам — он больше не носит детской одежды, отныне его воспитание в руках мужчин. Он прощается с «маманга» — мадам де Монгла — и попадает в ведение господина де Субиза. Всеми силами его стараются отвратить от игр детей малого возраста, особенно от кукол: «Вам не следует более играть с такими игрушками (имеется в виду немецкая комната), как не следует играть в извозчика, вы уже большой, вы больше не ребенок». Он начинает всерьез обучаться верховой езде, стрельбе из различных видов оружия, его берут на охоту. Он играет в азартные игры: «Играет в кости, выигрывает бирюзовую безделушку». Создается впечатление, что этот возраст обозначает какой-то важный этап — именно семь лет в педагогической и воспитательной литературе XVII века упоминается как возраст, когда можно отдавать детей в школу или отпускать в самостоятельную жизнь. Не будем преувеличивать. Пусть даже юный дофин не играет больше в куклы, в остальном его нынешняя жизнь

----------------------

* Бранль — старинный французский танец.

** Майское дерево — атрибут праздника майского короля, символ жизненной силы в природе.

не отличается от прежней: его по-прежнему порют, он участвует в тех же развлечениях. Правда, он будет все чаще ходить в театр, и вскоре он будет туда ходить каждый день — отметим, какое значение придавали наши предки, проводившие большую часть времени под открытым небом, частым зрелищам в закрытых помещениях! «Пошел в главную галерею, где король гоняет обруч». «Очень нравятся неприличные сказки Ла Клаветта и других». «В своей комнате играл в крестик и решку (мы говорим — „орел и решка") и, как Король,— в кости». «Играл в прятки с лейтенантом рейтар». «Ушел поиграть в мяч, оттуда перешел в главную галерею гонять обруч». «Переоделся, танцует Панталоне». Теперь ему уже девять: «После ужина идет к королеве, играет в жмурки, заставляет играть придворных дам, принцесс и королеву». Играет в игры, требующие общества. «После ужина кормилица короля рассказывает ему сказки. Слушает с большим удовольствием». Ему давно исполнилось тринадцать, а он все еще играет в прятки.

До семи лет преобладают игры в куклы и в немецкие домики, после — охота, верховая езда, упражнения с оружием, театр: переход едва заметен в череде детских развлечений, позаимствованных у взрослых или происходящих с их участием. В два года Людовик XIII начал играть в шары, в мяч, в четыре он стреляет из лука — игры, заменяющие физические упражнения, в которые играли все; мадам де Севинье поздравляет своего зятя по поводу его ловкости при игре в шары. Романист и историк Сорель напишет трактат о групповых играх, предназначенный для взрослых. Однако уже в три года Людовик XIII будет играть в корзиночку, в шесть — в «ремесла» и в «театр», то есть в игры, занимающие почетное место в «Доме игр» Сореля. В пять дофин играет в карты. В восемь он выигрывает в «бланк», азартную карточную игру, где удача переходит из рук в руки.

То же самое касается музыкальных и драматических спектаклей: в три Людовик XIII танцует гальярду и сарабанду, получает свою роль в придворных балетах. С пяти смотрит фарсы, с семи — комедии. Он поет, играет на лютне и скрипке. Он в первых рядах зрителей на выступлениях канатоходца, на боях быков, на состязаниях борцов. Наконец, он участвует в торжествах по поводу сезонных и религиозных праздников — Рождество, Май, Иванов день... Мы видим, что в те времена нет еще четкой границы между детскими и взрослыми играми. Они были общими для тех и других.

* * *

В начале XVII века эта универсальность больше не распространяется на самых маленьких. Мы хорошо знаем их игры, так как начиная с XV века, то есть с появления путти в иконографии, художники все чаще обращаются к образу ребенка и сценам, изображающим играющих детей. Там можно узнать деревянную лошадку, ветряную вертушку, птицу, привязанную за лапку, и иногда. реже — куклу. Совершенно ясно, что все это предназначалось для самого младшего возраста. Однако невольно задаешься вопросом: было ли так всегда или когда-то все перечисленные здесь игрушки принадлежали миру взрослых? Некоторые из них появились благодаря детской потребности подражать взрослым, уменьшался масштаб до их размеров, как, например, деревянная лошадка в эпоху господства гужевого транспорта. Ветряная вертушка — эти вращающиеся на конце палочки крылья есть не что иное, как имитация более современного технического достижения, чем лошадиная тяга,— силу ветра начали использовать в Средние века. Тот же рефлекс, который заставляет сегодняшних детей играть с игрушечным грузовиком или автомобилем. Хотя, впрочем, ветряные мельницы давно исчезли из наших деревень, вертушки на палочках все еще продаются на ярмарках и на детских площадках общественных парков. Дети — это наиболее консервативная часть общества.

Перейдем к другим детским забавам, в основе которых, кажется, лежит что-то другое, нежели стремление подражать взрослым. Так, очень часто можно видеть изображение ребенка, играющего с птицей: у Людовика XIII была сорока, и он ей очень дорожил. Быть может, это напомнит некоторым читателям полуручную ворону с подрезанными крыльями из их собственного раннего детства. Птица на картинах в большинстве случаев привязана, а ребенок дергает ее за нить. Встречается вариант с деревянной птицей. В целом, судя по иконографии, птица на привязи, кажется, является самой распространенной игрушкой тех лет. Между тем историк греческой религии Нильсон говорит, что в древней, как, впрочем, и в современной Греции в первых числах марта мальчики, как требует обычай, делают деревянных ласточек, насаживают их, как флюгер, на палочки и украшают цветами. После дети, каждый со своей птичкой, обходят дом за домом и получают подарки. Здесь птица, настоящая или деревянная, является не индивидуальной игрушкой, а элементом коллективного сезонного праздника, в котором молодежь играет роль, отведенную ей в соответствии с возрастом участников; в дальнейшем мы еще встретимся с подобными праздниками. Итак, то, что становится впоследствии индивидуальной игрушкой, не несущей никакого социального, религиозного и календарного содержания, было, по-видимому, изначально связано с церемониями, собиравшими вместе детей, молодежь (не выделяемых еще в особые возрастные категории) и взрослых. У того же Нильсона можно увидеть, насколько общим для всех возрастов было качание на качелях — от

простых, похожих на весы, до подвешенных на веревках, часто встречающихся в иконографии даже XVIII века. На античной керамике можно видеть сцены, в которых мальчики прыгают на мехах с вином и качают девочек на качелях во время праздника юности. Нильсон интерпретирует эти сцены как ритуал плодородия. Между религиозной церемонией и ее основной составляющей — обрядом существовала тесная связь. Впоследствии игра утратила религиозный смысл, вышла за рамки общины и стала доступна каждому непосвященному. И становясь таковой, игра переходит в разряд детских забав, которые представляют собой как бы в чистом, законсервированном виде весь репертуар архаических обрядов, уже давно позабытых взрослыми.

Изучая проблему кукол и других миниатюрных игрушек, мы приходим к такому же выводу. Специалисты по истории игрушки и коллекционеры кукол и миниатюрных фигурок почти не могут отличить куклу — детскую игрушку от других статуэток и изображений, в огромном количестве поставляемых археологическими раскопками. Чаще всего они несут религиозную нагрузку: культ домашнего очага, обряды погребения, изображения паломников и т. д. А сколько раз археологи принимали за игрушки миниатюрные копии предметов быта, положенные в могилу? Я далек от заключения, что маленькие дети не играли тогда с куклами или с игрушками — маленькими копиями предметов из обихода взрослых, просто ими пользовались не только дети, сегодня ставшие монополистами в этой области. В древности они были принадлежностью, по крайней мере, умерших. Подобное же соседство кукол и обрядовых фигурок наблюдается и в Средние века, а в деревенском быту встречается и того позже — кукла является грозным орудием в руках колдуна и ворожеи. Страсть воспроизводить в миниатюре людей и окружающие их предметы повседневной жизни проявляется в народном искусстве, предназначенном в одинаковой степени для развлечения детей и взрослых. Знаменитые неаполитанские ясли являются наиболее ярким тому примером. Европейские музеи, особенно немецкие и швейцарские, полны сложных конструкций, представляющих собой кукольные домики, мебель и миниатюрные интерьеры, воспроизводящие в уменьшенном виде каждую деталь знакомых всем настоящих предметов. Делалось ли это, чтобы продемонстрировать мастерство? Как сказать, эти забавные штучки, столь популярные среди взрослой публики, не оставляют равнодушными и детей. «Немецкие игрушки» идут во Франции нарасхват. По мере того как они переходят в сферу сугубо детских развлечений, их называют одним общим для всех возрастов словом — безделушки. Когдато это слово было синонимом игрушки. Эволюция языка отдалила его от первоначального значения, а эволюция чувств, наоборот, закрепила за детьми употребление игрушек и миниатюрных копий настоящих объектов. В XIX веке безделушка перебирается на витрины и в салоны, но остается все еще уменьшенной копией какого-либо предмета: миниатюрный портшез, мебель, крошечная посуда — с ними не играют, на них смотрят. Здесь проявляется былая страсть обывателя к неаполитанским яслям и другим поделкам этого жанра. При Старом порядке общество сохраняло привязанность к подобным забавам, которые сегодня назвали бы ребячеством, поскольку теперь они уже окончательно отошли в область детства.

Еще в 1747 году Барбье пишет: «В Париже придумали куклы, именуемые марионетками... Есть кукла Арлекин, есть Скарамуш (из итальянской комедии), есть куклы, изображающие пекарей, есть также маленькие пастух и пастушка (из пасторали). И эта безделка настолько покорила весь Париж, что нельзя прийти ни в один дом. чтобы не наткнуться на камин с подвешенными на нем куклами. Их дарят всем без разбора, женщинам и девочкам, и фурор настолько сногсшибательный, что в начале этого года все прилавки были забиты ими в качестве новогодних подарков... Герцогиня Шартрская заплатила за одну такую, расписанную Буше, 1500 ливров». Замечательный библиофил Жакоб, приводя эту цитату, отмечает, что в его время никому бы и в голову не пришло заниматься подобным ребячеством: «Люди светские слишком заняты своими делами (интересно, что он сказал бы, если бы жил в наше время) и не могут уже себе позволить вести себя, как в эти старые добрые праздные времена,— времена процветания бильбоке* и кукол на нитках; теперь это удел детей».

А вот другое проявление популярного искусства миниатюризации, породившего немецкие безделушки и неаполитанские ясли,— театр марионеток. Он претерпел ту же эволюцию. Лионский Гиньоль начала XIX века — персонаж народного театра для взрослых. Сегодня гиньоль — общее название кукольного детского театра.

Эта столь долго существующая неопределенность детских игр объясняет, почему с XVI по начало XIX века одетая кукла служила модникам и модницам вместо манекена и являлась часто объектом коллекционирования. Герцогиня Лотарингская хочет сделать подарок роженице (1571): «Она просит вас передать пять-шесть не очень больших кукол в самой роскошной одежде, какую только можно найти, чтобы послать их прелестному дитя герцогини Баварской, недавно родившей». Подарок предназначается матери, пусть и под видом подарка ребенку! Коллекционные куклы в большинстве своем не были детскими игрушками, которые были сделаны довольно грубо и с которыми не очень бережно обращались. Коллекционные куклы были модными куклами. Впоследствии модные куклы исчезнут, благодаря изобретению литографий их заменят гравюры.

----------------------------

* Бильбоке — игра, состоявшая в том, чтобы шариком, привязанным на шнуре к стержню, попасть в чашечку, прикрепленную к тому же стержню.

Неопределенная граница между предметами, именуемыми игрушками для маленьких и их первоначальным назначением, исчезает в эпоху, с которой начинается эта глава,— к 1600-м годам. Они отныне предназначаются детям. Лишь маленькая деталь отличает их тогдашнее предназначение от сегодняшнего. Как уже отмечалось на примере детства Людовика XIII, в куклы играли и мальчики. В раннем возрасте к детям того и другого пола относились практически одинаково: и те и другие носили одинаковые костюмы, одинаковые платья. Вполне возможно, что благодаря одежде и иконографии обнаруживается взаимосвязь между детской специализацией игрушки и значением раннего детства начиная с конца Средних веков. Детство становится хранителем обычаев и обрядов, позабытых взрослыми.

* * *

Сугубо детская специализация игр к 1600 году касается только раннего детства — после четырех лет она стирается и исчезает вовсе. Начиная с этого возраста ребенок играет в те же игры, что и взрослые, то с детьми, то с теми же взрослыми. Мы это знаем в основном благодаря богатой иконографии, так как с эпохи Средневековья до XVIII века игры становятся любимым сюжетом художников; это указывает на место, которое занимали развлечения в жизни общества при Старом порядке. Мы уже видели Людовика XIII, играющим одновременно и в куклы, и в мяч, ранний вариант современного тенниса, и в шары, и в «хоккей» (игра с мячом и клюшками) — три последние игры нам кажутся скорее играми для подростков и взрослых. На гравюре Арну конца XVII века изображены дети с колодой карт — дети знатных фамилий, о чем говорят манжеты на рукавах девочки. Никто не видит ничего возмутительного в том, что они играют в азартные игры, причем на деньги. Сюжет одной из гравюр Стеллы, посвященных забавам путти: проигравшийся в пух ребенок; видно, что художник сочувствует его горю. Художники-караваджисты (XVII век) часто пишут солдат, увлеченных игрой в тавернах: рядом со старыми служаками сидят мальчики, едва достигшие двенадцати лет, и с не меньшей страстью следят за тем, что происходит на карточном столе. На полотне Бурдона можно видеть группу бродяг, наблюдающих за двумя малолетними игроками в кости. Тема азартных игр на деньги среди детей не шокирует еще общественное мнение, так как часто на картинах фигурируют не наемники и бродяги, но и знатные персонажи Ленена.

Взрослые же, наоборот, находят удовольствие в забавах, которые мы сегодня называем детскими. Резьба на кости XIV века из Лувра изображает игру в «лягушку посредине»: молодой человек сидит на земле, его толкают со всех сторон, а он старается поймать одного из играющих. Часослов Аделаиды Савойской (конец XV века) содержит календарь, полный иллюстраций, с изображением игр, и в большинстве своем игр не рыцарских. (Сначала календари иллюстрировались сценами ремесел, за исключением мая — май посвящался любовным ухаживаниям. Потом на иллюстрациях появились игры, занимая все более важное место — игры рыцарские, такие как охота с гончими, а также народные.) Одна из них — игра «в вязанки»: ведущий изображает свечу в центре круга, остальные попарно становятся в круг — дама позади кавалера, обнимая его за талию. Через несколько страниц — деревня, все ее жители: мужчины, женщины, маленькие и большие — вышли на улицу и перекидываются снежками. Шпалера начала XVI века — крестьяне и дворяне, последние в одежде пасторальных пастушков, забавляются борьбой. Среди играющих нет ни одного ребенка. Картины голландских мастеров XVII века (второй половины!) — те же развлечения. На одной из них можно различить нескольких детей, но они в толпе взрослых всех возрастов: женщина закрывает лицо передником, ее рука выставлена за спиной. Людовик XIII и его мать забавлялись игрой в прятки. В отеле Рамбуйе можно было поиграть в жмурки. Эта игра отражена на гравюре Лепотра — играющие крестьяне, дети вперемешку со взрослыми.

Теперь можно понять, почему, изучая иконографию игр. современный историк Ван Марль так прокомментировал это явление: «Что касается развлечений взрослых, невозможно точно сказать, чем же они отличались от развлечений маленьких детей». Боже мой, да ни чем!

* * *

Дети также принимали участие — каждая возрастная категория в своей роли — в сезонных праздниках, собиравших, как правило, все сообщество. Нам трудно представить, какое значение придавалось играм и праздникам в тогдашнем обществе. В сознании сегодняшнего человека, городского или сельского жителя, для них остается лишь малый зазор между профессиональной жизнью, утомительной, с преувеличенным к ней отношением, семейными делами, настоятельными и исключающими что-то другое. Вся социально-политическая литература — отражение современного общественного мнения — говорит об условиях жизни и труда. О защите реальных заработков заботятся профсоюзы, система страхования облегчает ситуацию на случай болезни или

безработицы — таковы основные завоевания народа, по крайней мере, наиболее заметные в глазах общественного мнения и наиболее аргументированные в политической литературе. Даже пенсия стала не заслуженным отдыхом, а скорее фондом, который дает чуть ли не единственную возможность значительных накоплений. Развлечения, став как бы постыдным занятием, допускаются лишь в редких случаях — в положенное время, с легким налетом запретности. «Легально» можно развлекаться только раз в году, в период летних отпусков, в августе, когда многочисленная разношерстная толпа, растущая с каждым годом, в том числе и в смысле количества автомобилей, устремляется к морским пляжам, воде и солнцу или к горным курортам.

В средневековом обществе работа не занимала столько времени и не имела такого большого значения, тогда как мы вот уже более столетия возводим ее в ранг первейшей человеческой ценности. Огромной натяжкой было бы сказать, что она имела тогда примерно тот же смысл, что и сейчас. Зато игры и развлечения далеко выходили за рамки нынешних представлений. Они были одной из возможностей общества почувствовать себя единым целым. Это утверждение справедливо для всех видов игр, но наиболее ярко их социальная роль проявляется во время больших сезонных и обрядовых празднеств. Каждому празднику соответствовал свой день в календаре и своя традиционная программа. До сих пор их изучали только фольклористы и специалисты по народным обычаям, притом только в деревенской среде, тогда как на самом деле все общество принимало в них активное участие. И дети — маленькие и большие — участвуют в событиях на правах любого другого члена общества, играя свою, отведенную им обычаем роль. Конечно, мы не будем здесь рассматривать историю этих праздников — тема огромна, хотя и несомненно интересна для истории общества,— нам хватит всего нескольких примеров, чтобы понять, какое место занимали дети в этой сфере жизни. Впрочем, недостатка в материале по этой теме мы не испытываем, даже если не прибегать к фольклорной литературе. В нашем распоряжении имеется богатейшая иконография — многочисленные картины из буржуазной и городской жизни. Эти картины сами по себе уже свидетельствуют о значении праздников для памяти и умонастроения; их рисуют снова и снова, пытаясь сохранить как можно дольше воспоминание о коротком моменте, в течение которого они длились.

Излюбленный сюжет художников и их заказчиков — праздник Королей, по-видимому, самый большой в году. В Испании он до сих пор сохранил приоритет, потерянный им во Франции в пользу Рождества. Когда мадам де Севинье, будучи в своем замке Шато-де-Роше, узнала о рождении внука, ей

захотелось приобщить к своей радости прислугу. Она пишет, как хорошо все устроила: «Я угостила их вином и ужином — ужин в честь праздника Королей, ни больше ни меньше». На одной из миниатюр в часослове Аделаиды Савойской изображен первый эпизод праздника. Действие разворачивается в конце XV века, однако ритуал долго оставался неизменным. Женщины, мужчины, родственники собираются вокруг стола. Один из гостей держит почти вертикально королевский пирог. Пяти- шестилетний ребенок прячется под столом, миниатюрист вручает ему что-то вроде свитка. Надпись начинается на Рh... . Знак подан, наступает момент, когда по обычаю ребенок тянет, как жребий, куски королевского пирога. Церемония про- исходит таким образом: ребенок прячется под стол, один из гостей отрезает кусок и зовет: «Рhaebe, Phaebe...» (отсюда Рh на миниатюре),— ребенок отвечает и называет имя гостя, которому нужно отдать этот кусок и так далее. Одна из частей пирога предназначалась бедным, то есть Богу, и тот, кому она доставалась, откупался милостыней. Милостыня, теряя религиозный характер, видимо, постепенно превратилась в обязанность Короля заплатить выкуп или предоставить другой пирог, но уже не для бедных, а для гостей. Так ли это? Возможно. Нас интересует только роль, отведенная протоколом ребенку. Процедура проведения официальных лотерей в XVII веке несомненно перенимает этот обычай: на фронтисписе книги «Критика лотерей» — ребенок, тянущий номер. Традиция сохранилась до наших дней — номера вытягиваются наподобие кусков королевского пирога. Роль ведущего объясняет обязательное присутствие ребенка во время долгих ночных праздничных бдений.

Второй эпизод, кульминационная точка действа,— священный обычай сотрапезников счастливчика, возглавляющего праздник, надлежащим образом коронованного: «Король пьет». Это любимый сюжет фламандских и голландских мастеров. Не говоря уже о знаменитом полотне Иорданса в Лувре, его можно найти у многих художников Севера Европы. Взглянем на картину Метсю, выполненную в более реалистичной и менее бурлескной манере. Вот присутствующие собрались вокруг Короля праздника. Гости всех возрастов и сословий, прислуга рядом с хозяевами. В центре стол. Король, старик, пьет. Его приветствует ребенок, приподняв шляпу. Можно не сомневаться, это тот самый ребенок, что тянул жребий (говорил, кому какой кусок). Рядом видно еще одного ребенка. Он еще слишком мал для роли ведущего — сидит на одном из специальных высоких стульчиков, привязанный к сиденью; такие стульчики еще повсеместно в ходу. Малыш едва умеет держаться на ногах, но уже должен принимать участие в празднике. Один из гостей одет шутом. В XVII веке безумно любят переодеваться и самые невероятные наряды здесь были к месту. Однако шута можно увидеть и на других картинах с изображением этой знакомой всем сцены — королевский шут является частью церемонии.

Случалось, что кусок с бобом доставался ребенку. Так, Эроар пишет 5 января 1607 года (праздник отмечали накануне Богоявления) — будущий Людовик XIII стал «Королем в первый раз». Полотно Стена 1688 года посвящено «коронации» самого младшего сына художника. На него надевают бумажную диадему, усаживают на скамью, как на трон, а пожилая женщина из гостей осторожно дает ему попить вина из бокала.

На этом праздник не заканчивался, наступала очередь третьего эпизода, продолжавшегося до утра. Заметим, что некоторые из присутствующих — ряженые, иногда на их головных уборах прикреплены таблички с отведенной им ролью в представлении. Дурак становится во главе небольшой процессии в составе нескольких масок, музыканта (чаще всего скрипача) и опять же ребенка. По обычаю он имеет весьма конкретную функцию — несет Королевскую Свечу. В Голландии эта свеча черного цвета, во Франции она разноцветная. Мадам де Севинье сказала как-то по поводу одной дамы: «Разодета, как Королевская Свеча». Под предводительством шута процессия «певцов звезды» (так их называли во Франции) ходила по соседям, собирая с них дань в виде дров, продуктов или заставляя хозяев сыграть в кости. На гравюре Ф. Мазо «Ночь.» (1641) певцы звезды: двое мужчин, женщина с гитарой и ребенок с Королевской Свечой.

Благодаря расписанному гуашью вееру начала XVIII века мы можем проследить движение кортежа до момента его встречи в соседнем доме. Прихожая изображена в разрезе, как в декорации для мистерии — характерный прием живописцев XV века, таким образом одновременно видны улица и помещение, точнее часть последнего. В прихожей пьют за здоровье короля и выбирают королеву. На улице ряженые стучат в дверь, им собираются открыть. Чем больше дураков, тем веселее — не отсюда ли это выражение?

Итак, можно констатировать постоянное активное участие детей в церемониях на протяжении всего праздника. То же самое происходит в Сочельник. Эроар пишет: Людовику три года, «увидел рождественский пень, на котором он танцевал и пел в честь Рождества». Может быть. именно он бросал соль или кропил вином рождественское полено, как требовал ритуал конца XVI века, описание которого делал германоязычный швейцарец Томас Платтер, изучавший медицину в Монпелье. Он наблюдал этот обычай в Юзесе. На подставках в камине стоит полено, весь дом собирается вокруг. Самый младший берет в правую руку ста-

кан вина, хлебные крошки или щепотку соли, в левой руке у него горящая свеча. Все снимают шапки, ребенок делает крестное знамение: «Во имя Отца...» — кидает соль в один угол очага... — «и Сына...» — в другой угол и т. д. После того как полено сгорало, угли не выбрасывались — они имели чудесную силу и защищали дом от лукавого. Ребенок играет здесь роль, отведенную ему традицией в сообществе. Подобную же роль, впрочем, он выполняет и на собраниях по менее значимым случаям, роль все того же социального характера — во время семейных торжеств, сопровождающихся праздничным угощением. Так, обычай требовал, чтобы предобеденные молитвы читали самые младшие, а прислуживали за столом все дети без исключения. Они подавали напитки, меняли блюда, нарезали мясо. Мы познакомимся поближе со смыслом этих обычаев, рассматривая структуру семьи. Отметим, насколько в XIV—XVII веках распространена практика доверять детям особую функцию в церемониях общественного и семейного характера, повседневных и праздничных.

Следует сказать, что существовали и другие праздники, которые, хотя и отмечались всем обществом в целом, оставляли за молодыми монополию на главную роль, отводя другим роль зрителей. Эти праздники уже проявляли себя как дни детства и юности: мы видели, насколько граница между двумя этими возрастными состояниями была размыта, в отличие от четкой линии, проведенной между ними сегодня.

В Средние века, в день Невинных Младенцев, дети занимали церковь и выбирали из своих рядов епископа, который руководил церемонией, заканчивающейся крестным ходом, или сбором пожертвований, или просто обедом. По традиции, которой следовали еще в XVI веке, молодые люди утром в день Невинных Младенцев ходили по домам и давали плетей тем своим товарищам, что все еще не встали с постели, приговаривая: «Получай младенцев».

«Жирный вторник» предстает праздником школяров и молодежи. Фитц-Стефен описывает, как выглядел этот праздник в XII веке в Лондоне, где проводит юные годы его герой Фома Беккет, ученик школы при соборе св. Павла: «Все ученики принесли учителю своих боевых петухов». Петушиные бои, где они еще существуют — во Фландрии и в Латинской Америке,— и теперь очень популярны, но они — развлечение взрослых. Петушиные бои в Средние века прямо связывают с молодежью и даже со школой. Один дьеппский текст XVI века еще содержит отзвуки этой традиции, перечисляя то, что идет в уплату паромщику: «От учителя, что держит школу в Дьеппе,— один петух, когда есть бои в школе или в другом месте в городе, и от этого свободны на означенном судне все другие школяры Дьеппа».

В Лондоне, как пишет Стефен, жирный вторник начинался с петушиных боев, продолжавшихся целое утро. «После полудня вся окрестная молодежь выходила поиграть в знаменитую игру в мяч... Взрослые — родители и городская знать — седлали коней и верхом ехали к месту, где веселились молодые, и вместе с ними они вновь обретали свою собственную молодость». Игра в мяч обычно собирала несколько групп, противопоставляя друг другу то два разных прихода, то две разные возрастные категории: «Игра в мяч или же в шар привычна в день Рождества меж товарищами из места Керак в Оверни (и в других местах тоже), разделяются же игроки таким образом, что по одну сторону оказываются холостые, а по другую — женатые, и переносят они мяч или шар с места на место, пытаясь каждый отнять его у другого, дабы получить приз, и тот, кто лучше всего это делает, получает награду в означенный день».

Еще в XVI веке в Авиньоне карнавал организовывал и вел «настоятель братства», председатель содружества клерков, работавших у нотариусов и прокуроров, такие лидеры молодежи встречаются повсюду, по крайней мере на Юге, «предводители удовольствий», как их назвал один современный эрудит: князья любви, короли братств, аббаты или капитаны юности, аббаты подмастерьев или детей города. В Авиньоне в день карнавала студенты имели право избивать евреев и проституток, если те не заплатят выкупа . В истории Авиньонского университета отмечен такой факт: 20 января 1660 года вице-легат установил размер выкупа в один экю с проститутки.

Большими молодежными торжествами были майские и ноябрьские праздники. Благодаря Эроару мы знаем, что Людовик XIII, будучи ребенком, выходил на балкон смотреть, как водружают майское дерево. Май — второй по популярности, после Королей, праздник среди художников народного быта. Он вдохновил на создание множества картин, гравюр, шпалер. А. Вараньяк разглядел эту тему в «Весне» Боттичелли. На других изображениях традиционные церемонии представлены более реалистично. Шпалера 1642 года позволяет нам представить себе, как выглядел поселок или деревня первого мая. Перед нами улица. Почтенная пара и старик вышли из своих домов и ждут на пороге. Они готовятся встретить группу девушек, идущих по направлению к ним. Одна из девушек, та, что впереди, несет корзину с фруктами и пирогами. Так они ходят от двери к двери, и каждый дает им что-нибудь из продуктов в ответ на пожелания: хождение от двери к двери есть основной элемент молодежных праздников. На первом плане — совсем маленькие дети в платьицах, девочки и мальчики, на их головах венки из цветов, сплетенные для них матерями. На других изображениях детская процессия выстраивается около мальчика, несущего майское дерево: в этом порядке дети идут на одной голландской картине 1700 года. Детские стайки проходят по всей деревне вслед за майским деревом, самые маленькие идут с венками на голове. Взрослые стоят на порогах своих домов, готовые принять процессию. Майское дерево иногда представляют в виде жерди, увитой цветами и листвой. Но нас не очень интересуют эпизоды с майским деревом. Отметим лишь факт, что дети собирают со взрослых своеобразную дань, и обычай украшать детей венками из цветов, который следует связать с идеей о возрождении растительности, символизированной также деревом, которое носят повсюду и в конце концов сажают. Эти венки из цветов стали обычными для детей, как естественный атрибут их возраста, в сценах игр, изображаемых художниками. На индивидуальных или семейных портретах дети обязательно либо плетут, либо имеют на голове такой венок из цветов или листьев. Посмотрим на портрет двух маленьких дочерей Николаса Маса в Тулузском музее: первая надевает венок из листьев, свободной рукой вынимая цветы из корзины сестры. Невозможно удержаться от соблазна поставить рядом майские церемонии и обычай связывать восприятие детства с жизнью растений.

Другая группа детских и молодежных праздников приходилась на начало ноября. «4 и 8 (ноября),— писал студент Томас Платтер в конце XVI века,— был маскарад Херувимов. Я тоже надел маску и отправился в дом доктора Сапота, где проходил бал». Речь идет о маскараде для молодых людей, а не только для детей. Он исчез из обихода наших дней, вытесненный всемогущим соседством Дня поминовения. Общественное мнение больше не допускает слишком тесного соседства с ним веселого праздника детских переодеваний. Однако в Северной Америке он до сих пор жив и известен как Хэллоуин. Позже день св. Мартина становится особым днем для детей, или, точнее, для школьников: «Завтра день св. Мартина,— читаем в школьном диалоге начала XVI века, повествующем о жизни школ в Лейпциге.— Мы, школьники, собираем огромное подаяние... по обычаю, когда бедные (школьники) ходили от двери к двери, получая деньги». Здесь мы снова встречаем хождение по домам, о котором мы говорили, рассказывая о майских праздниках; специфическая особенность детских праздников — подаяние — означало либо жест гостеприимства, либо было связано с самым обычным попрошайничеством. Ощущение такое, что мы прикоснулись к последним остаткам очень древней структуры разделения общества на возрастные категории. Впрочем, от них осталось лишь легкое воспоминание, отдающее молодым главную роль в коллективных торжествах. Следует подчеркнуть, что сама церемония почти не различает собственно детей и молодых людей. Этот пережиток времен, когда их вообще не различали, уже не совсем соответство-

вал реалиям жизни; вспомним возникшую в XVII веке привычку украшать цветами головы лишь самых маленьких детей, еще носивших платья. На средневековых календарях можно видеть в цветочных и лиственных венках юношей, достигших возраста любви.

Какова бы ни была роль, отведенная детству и молодости,— основная в мае, эпизодическая на празднике Королей,— роль эта была подчинена определенному обычаю и соответствовала правилам коллективной игры, собиравшей вместе в одну социальную группу людей всех возрастов.

* * *

Были и другие обстоятельства, требующие участия всех возрастов в общем празднестве. С XV по XVIII век, а иногда и в начале XIX века (в Германии) многочисленные жанровые сцены — в живописи, гравюре, на шпалерах — изображают семью, где дети и родители собираются в камерный оркестр, аккомпанирующий певцу. Происходило это, главным образом, за едой. Иногда со стола было уже убрано, иногда музыкальная интермедия разыгрывалась прямо посреди обеда, как это показано на голландском полотне 1640 года: компания сидит за столом, но блюда больше не меняют — мальчик, чья обязанность приносить тарелки и подавать вино, остановился; один из гостей, прислонившись спиной к камину и подняв бокал, поет, скорее всего, застольную песню; другой гость держит лютню и аккомпанирует .

Сегодня мы уже не представляем в полной мере, какое место в повседневной жизни занимали тогда музыка и танец. Томас Морли, автор книги «Introduction to practical music», вышедшей в 1597 году, рассказывает, как обстоятельства сделали из него музыканта. Он обедал в компании, «когда обед закончился и по обычаю принесли ноты, хозяйка дома показала мне мою партию и совершенно серьезно попросила меня спеть. Мне пришлось долго извиняться и объяснять, что не умею петь; все были удивлены, и многие стали даже шепотом спрашивать друг у друга, где же я был воспитан». Если привычная и популярная практика игры на том или ином музыкальном инструменте или просто пения повсеместна в елизаветинской Англии, она была достаточно распространена и во Франции, Италии, Испании, Германии, в согласии со старинными средневековыми обычаями, изменяясь вместе с музыкальными вкусами и совершенствуясь технически до XVIII—XIX веков, продержавшись где-то меньше, где-то больше. В настоящее время она сохранилась лишь в Германии, Центральной Европе и России. Так было в среде знати или буржуа, где любили камерные концерты, так было и в менее высокородных кругах. Крестьяне и даже нищие играли на волынках, виеллах и

crin-crin — несовершенных прообразах современных скрипок. Дети рано начинали заниматься музыкой. Людовик XIII с самых первых лет жизни пел народные или сатирические песни, ни в чем не походившие на детские хороводные двух последних веков; он знал, как называлась каждая струна лютни — благородного инструмента. Дети исполняли свои партии в камерных концертах — образ. растиражированный старинной иконографией. Они также играли и со сверстниками — художники часто изображают группу детей с инструментами в руках; вот, например, холст Франса Хальса: два мальчика, один играет на лютне, другой — брат или просто товарищ — поет под его аккомпанемент. Масса примеров детей, играющих на флейте у того же Хальса и Ленена. На улице дети простолюдинов жадно слушают виеллу слепого, явившегося из трущоб. Тема нищенства очень распространена в XVII веке. Голландское полотно Винкбонса заслуживает, в частности, пристального внимания из-за показательной детали, свидетельствующей о новом отношении к детству (сюжет общий для множества подобных картин): музыкант играет в окружении детей, на полотне запечатлен момент, когда дети сбегаются на звук инструмента. Один из них, самый маленький, не успевает за всеми. И тогда отец берет его на руки и быстро присоединяется к остальным слушателям, чтобы ребенок ничего не пропустил. Тот радостно протягивает ручонки к музыканту.

Можно наблюдать такое же раннее развитие и в практике танца: мы уже видели, что Людовик XIII в свои три года танцевал гальярду, сарабанду и бурре. Сравним полотно Ленена и гравюру Герара. Их разделяет примерно полвека, но за пятьдесят лет нравы не успели сильно измениться, к тому же гравюра — довольно консервативный вид искусства. У Ленена мы видим хоровод девочек и маленьких мальчиков, один из последних одет в платье с воротником. Две девочки мостиком поднимают сплетенные руки, чтобы пропустить под ними хоровод. На гравюре также изображен хоровод, но в нем участвуют взрослые, и одна из молодых женщин подпрыгивает высоко вверх, совсем как девочка, прыгающая через скакалку. Нет никакой разницы между детским или взрослым танцем. Позже танец взрослых изменится и с появлением вальса окончательно ограничится парой танцоров. Забытые городскими жителями и двором, знатью и буржуазией, старые коллективные танцы останутся еще в деревенской среде, где современные фольклористы их откроют в виде детских хороводов XIX века. Последние сегодня, впрочем, как и парные танцы, находятся в стадии исчезновения.

Танец неотделим от игр-представлений, в те времена он был коллективным и находился гораздо ближе к балету, чем современные парные танцы. Мы уже заметили по дневнику Эроара пристрастие современников Людовика XIII к танцевальному искусству — балет и комедия не были еще выделены в отдельные жанры. Роль в балете исполняли так же, как роль на бале-маскараде (показательна языковая близость этих слов — значение одного слова разделилось, и балет стал профессиональным понятием, а бал — любительским). В комедиях были балетные эпизоды — они есть даже в школьном театре коллежа иезуитов. При дворе Людовика XIII авторов и актеров набирали тут же из числа дворян, а равно из прислуги и солдат, дети играли в спектаклях и присутствовали на них в качестве зрителей.

Привилегия королевского двора? Нет, всеобщая практика. Один из текстов Сореля дает тому доказательство — в деревнях никогда не прекращали устраивать драматические представления, сравнимые с античными мистериями. «Я думаю, что он (Арист, которому профессиональные артисты были скучны) получил бы огромное удовольствие, если бы увидел, как и я всех мальчиков деревни (без девочек?), играющих трагедию о злом богаче на вздымающихся выше крыш подмостках, где все персонажи проходили по 7—8 кругов по двое перед началом спектакля — совсем как фигурки часов с боем». «Я был счастлив увидеть еще раз историю о блудном сыне, и историю о Навуходоносоре, и потом историю любви Медора и Анжелики, и Радамона, спускающегося в ад. в исполнении артистов подобного пошиба». Герой, чьими устами говорит Сорель, иронизирует: ему вовсе не нравятся народные представления. Почти повсюду тексты и мизансцены почерпнуты из устной традиции. В Стране Басков эта традиция существовала вплоть до исчезновения игр-представлений. В конце XVIII и в начале XIX веков было написано и опубликовано немало «басконских пасторалей» с сюжетами, заимствованными одновременно из рыцарских романов и пасторалей эпохи Возрождения.

Как музыка и танцы, игры собирали вместе все сообщество, не различая возраста актеров и зрителей.

* * *

Зададимся теперь вопросом: каким было отношение к этим играм, занимавшим столь значительное место в жизни тогдашнего общества? Мы увидим две противоположные тенденции. С одной стороны, все виды игр допускаются и принимаются, без каких-либо ограничений и оговорок, подавляющим большинством. В то же время влиятельное и просвещенное ригористическое меньшинство клеймит столь же безоговорочно едва ли не каждую игру, подчеркивая ее аморальный характер. Полное безразличие к нрав-

ственной стороне дела абсолютного большинства и нетерпимость педагогической элиты сосуществовали очень долго — компромисс был найден лишь в течение XVII—XVIII веков, компромисс, совпадающий с современным отношением к играм, фундаментально отличающимся от древнего отношения к играм. Он интересует нас, так как свидетельствует о новом восприятии детства: незнакомая доселе забота о сохранении детской нравственности, а также о правильном воспитании, состоящем в том, чтобы запретить игры, считающиеся теперь плохими, и рекомендовать те, что признаны хорошими.

Уважение, которое питали еще в XVII веке к азартным играм, позволяет нам судить о степени безразличия к нравственным проблемам. Сегодня мы относим азартные игры к подозрительным и опасным занятиям, выигрыш — к самому постыдному источнику доходов. Мы продолжаем в них играть, но с неким чувством вины. Иначе обстояло дело в XVII веке — присущее нам чувство вины явилось результатом глубокого обновления морали, которое превратило общество XIX века в общество «благонамеренных людей».

«Фортуна знатных людей и благородных частных лиц» — это сборник советов о том, как молодому дворянину сделать карьеру. Конечно, автор его, маршал де Кайе, не какой-нибудь авантюрист, ему мы обязаны назидательной биографией Анжа де Жуаеза, святого, монаха и легиста; кроме того, маршал очень набожен, почти фанатик, и начисто лишен оригинальности. Его высказывания отражают общее мнение благовоспитанных людей в 1661 году (дата выхода книги). Он постоянно предупреждает молодых людей об опасности разврата: если разврат враг добродетели, он еще и враг успеха, так как без добродетели успех невозможен. «Развращенный молодой человек всякий раз упускает возможность понравиться своему наставнику — счастливый случай ускользает от него через окно борделя или кабака». Читатель XX века, пробегая усталым взглядом общие места, будет очень удивлен, наткнувшись на рассуждения этого дотошного поборника нравственности об общественной пользе азартных игр. «Должно ли частное лицо (имеется в виду „благородное частное лицо", то есть мелкий дворянин, постоянно нуждающийся, в противоположность „знатному человеку") играть в карты, а если да — то как?» — так называется одна из глав. Ответ не прост. Маршал признает, что профессиональные моралисты и церковные деятели строго-настрого запрещают игры вообще. Этот факт. по-видимому, несколько смутил нашего автора и, во всяком случае, вынудил его к пространным объяснениям. Он придерживается иных взглядов, оставаясь верным старым светским представлениям, которые и пытается оправдать: «Будет нетрудно доказать, что игра в определенных обстоятельствах может принести боль-

ше пользы, нежели вреда. Я хочу сказать, что насколько она опасна для знатного человека (то есть для знатного дворянина), настолько она полезна для частного лица (то есть бедного дворянина). Один рискует многим, потому что богат, а другой не рискует ничем, потому что беден, и в то же время частное лицо может рассчитывать на удачу в игре в той же степени, что и богатый сеньор». Один может все потерять, а другой все выиграть. Странная мораль!

Однако игра, по Кайе, имеет ряд иных преимуществ, кроме выигрыша: «Я всегда полагал, что любовь к игре — это дар природы, полезность которого я признаю... Я основываюсь на том, что наша любовь к игре естественна... Игры, где требуется сноровка, которые мы сегодня больше склонны советовать, красиво смотрятся, но в них нельзя выиграть деньги». И он уточняет: «Прежде всего я подразумеваю карты и кости... Один мудрый игрок, выигравший значительное состояние, поделился со мной секретом, как превратить игру в искусство,— надо научиться управлять своими страстями и относиться к игре, как к средству заработать... Настоящему игроку не надо беспокоиться о своих ставках — ему одолжат быстрее, чем удачливому торговцу... Кроме того, игра позволяет войти в общество, и сообразительный человек сможет извлечь из этого выгоду, главное — знать как это сделать... Я лично знаком с людьми, живущими на доходы от карточной игры, и по меньшей мере трое из них живут в большем великолепии, чем господа, обладающие огромными владениями в провинциях, но не наличными деньгами».

И неподражаемый маршал заключает так свои рассуждения о пользе игры: «Я советую рискнуть человеку, любящему и умеющему играть, так как он рискует малым, а выиграть может много». Для биографа отца Анжа игра становится не только развлечением, но образом жизни, способом приумножать состояние и средством поддерживать связи,— заметим, средством вполне достойным.

Кайе не одинок в своем мнении. Шевалье де Мере, которого часто называют типичным представителем высшего света и притом достойным человеком, согласно системе ценностей того времени, выражает точно такую же мысль в своем труде «Как преуспеть в свете»: «Я все больше убеждаюсь в том, что игра приносит хорошие плоды, если играет опытный и честный человек. Именно так можно получить доступ всюду, где играют,—скучающим принцам было бы с таким человеком интересно». Он приводит в пример августейших особ: Людовика XIII (который выиграл однажды в кости, будучи еще ребенком), Ришелье, «который отдыхал за партией в приму», Мазарини, Людовика XIV и его королеву-мать, «которую занимали лишь карты да молитвы». «Какими бы достоинствами ни обладал человек, ему было

бы непросто приобрести хорошую репутацию, не выходя в большой свет, а игра легко открывает туда все двери. Можно даже сказать, что это верный способ быть всегда в подобающем окружении, не произнося ни слова, особенно если вести себя с достоинством, то есть избегая „странностей", „причуд" и суеверий. Нужно играть честным образом и быть готовым как к выигрышу, так и к проигрышу, и чтобы один соперник не мог ничего прочесть на лице у другого, и не выдал бы при этом свою манеру игры». Но остерегайтесь по-крупному выигрывать у друзей, можно найти какое угодно оправдание, но «у нас всегда остается на сердце что-то необъяснимое против тех, кто нас разорил».

Итак. если азартные игры не противоречили морали, не было причин запрещать их детям. Отсюда множество сцен, донесенных до нас живописцами, где дети играют в карты, кости, трик-трак и т. д. В учебных диалогах, которые служили для школяров одновременно и пособием по правилам поведения в свете, и латинским словарем, об азартных играх говорится порой если не с воодушевлением, то, по крайней мере, как о весьма распространенной практике. Испанец Вивес ограничивается тем, что дает несколько правил, как избежать эксцессов. Он рекомендует, с кем и когда нужно играть (следует сторониться сомнительных личностей), какой игре отдать предпочтение и при каких ставках: «Ставка не должна быть слишком маленькой — это глупо и пьянит игрока, она также не должна быть слишком высокой — во всяком случае, не настолько, чтобы можно было потерять рассудок». Он дает советы и о том, какой должна быть манера игры и ее продолжительность.

Даже в коллежах, где внедрение требований морали дает наибольший эффект, игры на деньги продолжают существовать, несмотря на крайне отрицательное отношение к ним педагогов. В начале XVIII века свод правил поведения коллежа ораторианцев в Труа гласит: «Ни в коем случае не играть на деньги. Разве что очень редко и по специальному дозволению». Университетский преподаватель, комментируя в 1880 году этот текст, с некоторым недоумением — настолько далека была подобная практика от принципов воспитания его времени — добавляет: «Это же на деле разрешить азартные игры!» Во всяком случае, смириться с ними.

Еще в 1830 году в английских public school открыто устраивали лотереи и заключали крупные пари. Автор «Школьных дней Тома Брауна» описывает лихорадку пари и игр, произведенную в то время скачками среди учеников в Регби. Позже реформа доктора Арнольда навсегда исключит из школьной жизни занятия, которым мораль попустительствовала на протяжении нескольких столетий, а теперь посчитала порочными и аморальными.

С XVII века и до наших дней отношение общества к азартным играм претерпело сложную эволюцию. Если чувство, что азартные игры являются пагубной страстью и серьезным грехом, начинает преобладать, то практика лишает некоторые игры значительной доли случайности, увеличивая значение интеллектуальных усилий игроков, притом настолько успешно, что отдельные виды карточных и других игр все меньше и меньше подпадают под категорию безоговорочно осуждаемых азартных игр. Другое развлечение — танец — получило совсем иное развитие. Мы уже видели, какое огромное место в повседневной жизни занимал танец, объединяющий детей и взрослых. Этот факт меньше задевает наше моральное чувство, нежели повсеместная практика азартных игр. Известно, что даже монахи не упускали случая потанцевать, не рискуя дискредитировать себя в глазах общественного мнения,— по крайней мере, до начала движения за очищение церковных нравов в XVII веке. Нам знакома жизнь аббатства Мобюиссон на момент назначения туда матери Анжелики Арно в начале XVII века с целью проведения реформы. Нравы были не слишком примерными, но и не особенно скандальными, скорее чрезмерно светскими. «Летними днями,— пишет господин Конье, цитируя мать Анжелику де Сен-Жан, биографа своей сестры,— после вечерней службы, если была хорошая погода, настоятельница уводила общину далеко от аббатства, они гуляли на озерах, что вдоль дороги на Париж, и куда частенько приходили монахи из обители Сен-Мартен де Понтуаз, чтобы потанцевать с монашками» . Совсем как в миру, где танцы самая безобидная вещь на свете. Хороводы монахов и монашек возмущали мать Анжелику де Сен-Жан. Согласен, это занятие не соответствовало духу монастырской жизни, однако оно не производило на общественное мнение столь же шокирующего эффекта, какой произвел бы сегодня вид танцующих парами монахов и монашек — крепко обнявшись, как этого требует современный стиль медленного танца. Можно предположить, что сами монахи не видели в том греха. Традиции в некоторых случаях допускали танцы в среде клириков. В Осере каждый новый каноник по случаю назначения дарил прихожанам мяч для игры. Игра в мяч — большая коллективная игра на две команды, холостые против женатых или приход против прихода. В Осере праздник начинался с пения Victimae laudes Pacshali и заканчивался хороводом, в котором танцевали все священники. Историки говорят, что этот обычай, восходящий к XIV веку, наблюдается и в XVIII веке. Скорее всего, сторонники тридентской контрреформы смотрели на эти пляски столь же враждебно, что и мать Анжелика на танцы сестер из Мобюиссона и братьев из Понтуаза,— другие времена, другое понимание мирского.

Общепринятые в XVII веке танцы не имели сексуального подтекста, который они приобрели позже в XIX и XX века. Существовали даже танцы представителей определенных профессий и ремесел: в Бискайе известен танец кормилиц, они танцевали его с младенцами на руках [Этот танец называли Karrik-danza].

Танец сам по себе более нейтрален, чем практика азартных игр, и в меньшей степени служит наглядным примером равнодушия прежнего общества к нравственной оценке развлечений. Однако он в полной мере раскрывает нетерпимость реформаторской элиты.

При Старом порядке игры в любой форме — подвижные, групповые, азартные — занимали огромное место, утерянное в нашем техническом обществе, но даже сегодня можно еще найти примитивный или архаический уклад общественной жизни. Надо сказать, что эту страсть, будоражившую людей всех возрастов и сословий, церковь предавала абсолютному осуждению, и вместе с церковью светские сторонники строгости и порядка тоже всеми силами пытались приручить еще дикие массы и сделать более цивилизованными нравы, близкие к примитивным.

Средневековая церковь осуждала всякую форму игры, без исключений и оговорок, в частности в общинах клириков-стипендиатов (предшественников коллежей и университетов Старого порядка). О церковной нетерпимости можно судить по уставам этих заведений. Английский историк Рэшдол, специалист по университетам Средневековья, столкнувшись с подобным уставом, был ошеломлен жестокими проскрипциями всякого досуга, отказом признать существование невинных удовольствий в школах, куда набирали мальчиков 10—15 лет. Азартные игры были объявлены аморальными, групповые и игры-представления — неприличными, а подвижные, на самом деле смахивавшие на драку,— грубыми. Уложения для коллежей были придуманы, чтобысвести к минимуму повод для развлечений и уменьшить вероятность совершения серьезного проступка. Особенно категоричнозапрет звучал по отношению к священнослужителям, которымсобор в Сансе в 1485 году запретил играть в мяч, особенно в рубашках и на публике: в XV веке играли, сняв рясу и облегающиештаны — почти все мужское достоинство было видно. Создается впечатление, что не имея возможности прибрать к рукам мирян, погрязших в буйных играх, церковь решила оградить своихслужителей, полностью запрещая им игру,— невероятный контраст двух образов жизни, если, конечно, запрет действительнособлюдался. Вот, например, как внутренний устав Нарбоннскогоколлежа оценивает игры среди своих стипендиатов — устав приведен в редакции 1379 года: «В стенах коллежа никто не имеетправа играть в мяч или в клюшки (игра, предшествовавшая хоккею) или в другие опасные игры под угрозой штрафа в шесть денье, ни в кости, ни в другие игры на деньги или где

ставкой является совместная пирушка — под угрозой штрафа в 10 су». Игра и обжорство ставятся на одну ступень. Значит, нельзя ни на минуту расслабиться? «Можно лишь иногда и не часто (какая осторожность и как все быстро улетучивается, по сути, это приоткрытая дверь для всех осуждаемых излишеств) предаваться благородным играм (трудно определить каким именно, потому как даже игра в мяч запрещена; может быть, речь идет о командных играх?) со ставкой в пинту или кварту вина или на фрукты, но без шума и не постоянно».

В коллеже Сеез, 1477 год: «Мы приказываем, чтобы никто не смел играть в кости, равно как и в другие неприличные и запрещенные, как игра в мяч, особенно в присутственных местах (то есть на школьном дворе и в общем зале, служившем столовой), если же речь идет об иных местах, пусть это происходит не часто». В булле кардинала Амбуазского об основании коллежа в Монтегю в 1501 году есть глава под заголовком: О телесных упражнениях. Что он имел в виду? Текст начинаетсяс общего довольно противоречивого высказывания: «Телесные упражнения по сравнению с упражнениями духовными кажутся малополезными. Они приносят большую пользу для здоровья, если ихчередуют с занятиями научными и теоретическими». В действительности под «телесными упражнениями» понимаются нестолько игры, сколько физический труд, противопоставленныйтруду умственному и в плане физической работы кардинал отдает предпочтение работе по домашнему хозяйству, выполняющей,по его мнению, функцию разрядки: кухня, уборка, прислуживание за столом: «Выполняя упражнения, перечисленные выше(то есть касающиеся домашнего хозяйства), должно всегда помнить, что нужно быть насколько можно быстрым и крепким».Собственно игры идут после работ — и с какими оговорками!«Когда отче (глава сообщества) посчитает, что умы, уставшие отработы и учебы должны получить отдых, он терпеливо отнесетсяк ним». Некоторые виды игр, относящиеся к «достойным», то есть неутомительным и безопасным, позволяются ив общественных местах. В Монтегю были группы студентов-стипендиатов, именуемых «пауперами», как и в других учебных заведениях, а были и интерны, платившие за пансион. Эти две категории жили раздельно. Стипендиатам предписывалось игратьменьше и реже, чем их товарищам, потому что им вменялось в обязанность быть лучше и, следовательно, собраннее. Реформа Парижского университета 1452 года, вызванная уже современнымподходом к проблеме дисциплины, непоколебима в своей строгости: «Преподаватели (коллежей) не должны позволять своимученикам на праздниках ремесел и других празднествах принимать участие в аморальных или же недостойных танцах, носитьнеприличную одежду, в том числе

светскую (короткую без платья). Учителям следует скорее приучать их к благороднымиграм для отдохновения от трудов и для праведного отдыха». «Они никогда не позволят им во время праздниковпеть в городе или ходить от дома к дому». Таким образом,реформаторский запрет направлен против хождения от двери к двери, сопровождаемого сбором своеобразной дани,который по традиции является привилегией молодежи вовремя сезонных праздников. В одном из уже упомянутыхнами учебных диалогов Вивес таким образом обрисовываетситуацию в Париже XVI века: «Между школярами никакой другой игры, кроме мяча, по приказу учителей не практикуется, ноиногда тайно они играют в карты и в шахматы, малыши в гаринь-он (garignons), а самые отпетые — в кости». И действительно, школяры, как и другие мальчики, не стесняясь, посещаюттаверну, где танцуют, и игорные дома, где играют в кости.Запреты строги,.но неэффективны — и это никого не смущает. Удивительная устойчивость бездействующих правил в глазах современного человека, больше озабоченного эффективностью, чем принципами!

Полицейские и судебные чины, юристы, влюбленные в порядок, дисциплину, авторитет и эффективное управление, всячески поддерживали школьных учителей и церковных деятелей. В течение многих веков один за другим выходили предписания, закрывающие школярам доступ в места для игр. Обычно в качестве примера приводят предписание XVIII века, изданное генерал-лейтенантом полиции Мулена 27 марта 1752 года. В Музее народных искусств и традиций до сих пор хранится доска, предназначенная для вывешивания афиш: «Хозяевам залов для игры в мяч и бильярд запрещается позволять играть во время занятий. Тем же, кто содержит залы для игры в кегли, запрещается допускать к игре школяров и прислугу в любое время суток». Отметим: прислуга и школяры ставятся на одну ступень, так как часто они были сверстниками. Их не допускали к игре из страха, что они будут себя шумно вести и не смогут долго сохранять самообладание.

Кегельбан сегодня — безобидное развлечение, а в те времена в игровых залах случались такие драки, что магистрат, бывало, их полностью закрывал (в XVI—XVII веках), пытаясь распространить на все общество ограничения, наложенные церковными деятелями. Таким образом, защитники нравственности относили игры к деяниям квазипреступным, таким как пьянство и проституция, которые допускают в определенных пределах, но которые следует ограничить. Эта абсолютная нетерпимость изменится в течение XVII века под влиянием иезуитов. Гуманисты эпохи Возрождения с их отрицательным отношением к схоластике уже отмечали воспитательные

возможности игры. Однако именно иезуиты в своих коллежах привили благовоспитанным людям менее радикальное мнение об играх. Они сразу поняли, что было бы невозможным и нежелательным запрещение игр или сведение их к какому-то стыдливому минимуму. Наоборот, игры были официально введены иезуитами в программу и уложения, и конечно, они оставляли за собой право выбора и должного контроля. Таким образом, вошедшие в норму, признанные хорошими развлечения попали в список рекомендуемых и полезных действий наряду с самой учебой. Так произошло, например, с танцами — об их аморальности не только перестали говорить, их начали преподавать в коллежах, потому что танец не только положительно сказывался на гармоничности движений, но и служил неплохим упражнением для развития ловкости и манеры держаться. То же можно сказать и о комедии, вызывавшей гром негодования у моралистов XVII века,— при иезуитах она стала частью жизни коллежа. Сначала это были диалоги на латыни на священные темы, после дошла очередь и до мирских сюжетов. Был терпим даже балет, несмотря на сопротивление «Общества Иисуса»: «Страсть к танцам,— пишет отец де Дэнвиль,— была столь сильна у современников Короля-Солнца, создавшего в 1669 году Академию танца, что указы отцов-генералов были бессильны. После 1650 года нет больше ни одной трагедии, которая бы обошлась без балетных сцен».

В альбоме гравюр Криспена де По, датированном 1602 годом, изображены сцены из школьной жизни коллежа «у батавов». Там легко узнаются учебные классы, библиотека, а кроме того можно найти изображение урока танца, партии игры в мяч. Такое отношение совершенно ново: система приняла на вооружение еще один воспитательный прием — игры, которые она раньше либо запрещала, либо терпела как неизбежное зло. Иезуиты издали на латыни гимнастические трактаты, где описывались правила рекомендуемых игр. Фенелон пишет: «Они (дети) отдают предпочтение играм движения; есть возможность подвигаться, и они уже довольны». Медики XVIII века на основе старых «игр и упражнений» и латинской гимнастики иезуитов выводят новую технику гигиены тела — физическую культуру. Вот что можно прочитать в «Трактате о воспитании детей» Крузе. преподавателя философии и математики из Лозанны, 1722 года издания: «Очень важно, чтобы человеческое тело в период роста много, двигалось... Я полагаю, что по важности физические упражне-ния превосходят все другие». В своей «Медицинской и хирургической гимнастике» Тиссо называет «спортивные» игры лучшими из всех видов упражнений: «Мало того, что тренируются все части тела... так еще и работа легких становится все более интенсивной, потому как игра сопровождается громкими криками партнеров». В конце XVIII века спортивные игры получают

еще одну окраску — их одобряют с патриотической точки зрения, так как они готовят человека к военным испытаниям. Люди неожиданно поняли, какую услугу физическое воспитание * может оказать военному образованию. Это была эпоха, когда подготовка солдат превращается в сложную, почти научную систему, тогда же происходит и зарождение современного национализма. Устанавливается тесная взаимосвязь между воспитательными играми иезуитов, гимнастикой медиков, воинской подготовкой и необходимостью воспитания патриотических чувств. При Консулате выходит «Гимнастика для молодых людей, или Элементарный трактат о спортивных играх с точки зрения их пользы для физического и нравственного развития». Авторы, Дювивье и Жоффре, так прямо и пишут: «Воинские упражнения есть основа гимнастики во все времена и особенно в наше время (в XI год по революционному календарю [период с 22 сентября 1802 г. по 22 сентября 1803 г.]) в стране, где были написаны этистроки... Предназначенные по духу и природе нашей Конституции для защиты Отечества, наши дети, не успев родиться, ужестановятся солдатами. Все, что имеет отношение к военному делу,пронизано благородством и величием, поднимающим высоко человека».

Итак, под влиянием сначала педагогов-гуманистов, потом медиков эпохи Просвещения и первых националистов мы переходим от грубых и подозрительных игр старой традиции к гимнастике и военному воспитанию, от народных кулачных боев — к обществу физической культуры.

** *

Эта эволюция была порождена заботой о физическом и моральном здоровье человека и об общем благе. Параллельно про-исходит специализация, в соответствии с возрастом и социальнымположением, игр, бывших ранее общими для всех.Вот что сказал Даниель Морне об играх в обществе в своемклассическом труде: «Когда дети буржуа моего поколения (онродился в 1878 году) играли в свои игры во время „танцевальных утренников", устроенных родителями, они и не подозревали, что эти игры, отличаясь большим разнообразием и требуяопределенных навыков, двести пятьдесят лет назад были любимым занятием высшего общества». Гораздо раньше! Судя порисункам в часослове герцогини Бургундской, уже с XV века мыимеем дело со своего рода лотереей: дама сидит на стуле и держит на коленях корзинку, куда молодые люди бросают свои фанты. В конце Средневековья такие игры с билетиками, фантами,были очень модными. «Дама говорила дворянину или дворяниндаме название цветка или какого-либо предмета, и тот, к кому обращались, должен был тотчас ответить комплиментом или рифмованной эпиграммой». Так современный издатель КристиныПизанской поясняет правила игры — Кристина автор более70 подобных экспромтов. Например:

---------------------------------

* Понятие «физическое воспитание» «вошло в моду около 1760 г.; непосредственно связанное с такими идеями, как отечество, доблесть и борьба с вырождением, оно привлекало к себе внимание „философов". Именно решимость обновить тела ради укрепления нации заставляет Руссо утверждать, что „важнейшая составная часть образования", наряду с национальными идеями,— физическое воспитание» (Пюимеж Ж. Шовен, солдат-землепашец. М.. 1999. С. 242).

Пусть эта роза Вас найдет.

Не смею я сказать словами,

Сколь сильно к Вам Амур влечет.

Поймите же, красотка, сами.

Естественно, подобные стихотворные приемы принадлежали к куртуазной традиции. Затем они перешли в народные песенки и детские игры — как мы знаем, игра в корзинку очень нравилась трехлетнему Людовику XIII. Однако еще очень долго взрослые и молодые люди, давно вышедшие из детского возраста, продолжали играть в них. На лубочных картинках XIX века изображены все те же игры. но картинки подписаны: «игры прошлых лет», что свидетельствует о их выходе из моды. Становятся провинциальными, если не детскими или народными: горячая рука, игра в свисток, нож в кувшине, прятки, голубок летит, любезный кавалер, жмурки, несмеянка, любовный горшочек, злючка, любовная беседка, поцелуй над свечкой, любовная колыбелька. Одни из них станут детскими, другие сохранят некую неопределенность жанра, превратившись в несколько фривольную забаву, чем навлекут на себя осуждение моралистов, даже и не очень строгих, как, например, Эразм.

Книга Сореля «Дом игр» позволяет ухватить очень интересный момент в истории явления — речь идет о первой половине XVII века. Сорель разделяет игры на игры в обществе, спортивные и азартные. Последние являются «общими для всех, в них играют и слуги, и хозяева... они одинаково доступны как невежественным, грубым людям, так и людям ученым и тонким». Игры в обществе, напротив, являются «игрой ума и слова». Они в принципе «могут нравиться лишь людям высоких сословий, цивилизованным и галантным, свободно владеющим речью, обладающим рассудительностью и знаниями. Такие игры не доступны другим». Таково, по крайней мере, мнение Сореля о том, какими они должны быть. В действительности же в ту эпоху они были свойственны и детям, и простолюдинам, «невежественным и грубым». Сорель вынужден это признать: «Отнесем игры детей к первым играм... Среди них есть спортивные (клюшки, башмак, кубари, волчок, лесенки, мяч, воланы, „когда стараются поймать друг друга с отрытыми или завязанными глазами"), однако есть и такие, что больше требуют участия ума», и он приводит примеры «рифмованных диалогов» и игр уже знакомой нам Кристины Пизанской — все еще любимого развлечения детей и взрослых. Сорель догадывается о древнем происхождении этих игр: «Эти детские игры, где присутствуют несколько рифмованных слов (например, игра в корзинку), обычно основаны на языке простом и наивном, все это взято из какой-нибудь старой истории или романа, и мы можем судить, как тогда забавлялись простолюдины, представляя себе, что могло приключиться с благородными дамами и рыцарями».

Наконец, Сорель отмечает, что эти детские игры были свойственны еще и взрослым из народа, и его замечание имеет для нас большое значение: «Будучи детскими играми, они служат еще и взрослым из деревенской среды, разум которых находится примерно на таком же уровне развития». Между тем Сорель вынужден признать, что в начале XVII века иногда и людям «из высшего общества случается в них поиграть, чтобы развлечься». И общественное мнение никак не осуждает «смешанные», то есть общие для всех возрастов и сословий, игры — они «остаются рекомендуемыми из-за хороших результатов, что они всегда приносили.. . Есть среди них некоторые виды игр, которые настолько не требуют слишком большого ума, что могут быть доступны молодежи низкого происхождения, хотя иногда в них играют и люди старшего возраста, более серьезные». Однако такое положение вещей уже принимается не всеми. Персонаж книги «Дом игр» Арист считает детские и народные развлечения недостойными приличного человека. Но он все-таки не может объявить их полностью вне закона: «Даже те из них, что находятся на самой низкой ступени, могут подняться выше, если им дать новое назначение, отличное от прежнего, которое я привел лишь в качестве примера». И он пытается поднять интеллектуальный уровень «словесных игр», в которые обычно играют дома. На самом деле современному читателю мало понятно, чем по сложности и духовности игра «мур», где ведущий показывает то один, то два, то три пальца и участники должны в точности повторить его жест, отличается от игры в корзинку, к тому времени ставшей безоговорочно детской, но таково мнение Ариста, точка зрения которого уже совпадает с нынешней. Однако сегодняшнего читателя еще больше удивит тот факт, что такой романист и историк, как Сорель, посвятил огромный труд развлечениям и их переоценке — еще одно доказательство того, насколько большое значение придавалось в прежнем обществе играм.

Таким образом, в XVII веке различают следующие типы игр: игры для взрослых и дворян, игры для детей и черни. Само по себе это разделение не ново и восходит к Средним векам. Но начиная с XII века оно затрагивает лишь некоторые игры,— очень специфические, которых насчитывается немного,— игры рыцарские. Прежде чем окончательно сформировалось представление о благородстве происхождения и о высшем сословии вообще, игры были общими для всех независимо от социального положения. Некоторые игры, в свою очередь, еще долго и после этого сохраняли всеобщий характер. Франциск I и

Генрих II не считали зазорным поучаствовать в борьбе, Генрих II играл в мяч — в следующем веке это было уже недопустимо. Ришелье принимается прыгать в галерее, как Тристан при дворе короля Марка, Людовик XIV играет в мяч с ракеткой. Но и эти традиционные игры, в свою очередь, в XVIII веке перестают занимать людей высшего общества.

С XII века часть игр предназначалась только рыцарям и только взрослым. Наряду с борьбой, развлечением всеобщим, турнир и кольцо были занятиями рыцарей. Простолюдинам было запрещено присутствовать на турнирах, так же как и детям, пусть даже знатного происхождения,— впервые обычай запрещал детям, как и простолюдинам, принимать участие в коллективной игре. Но дети забавлялись тем, что подражали закрытым для них турнирам. В календаре молитвенника Гримани можно найти сцены с изображением пародийных детских турниров, дети сидят верхом на бочках, а среди играющих можно признать и будущего Карла Пятого.

Тенденция разделения появляется в тот момент, когда знать начинает избегать контакта с низшим сословием, пытаясь как-то отмежеваться от него, однако эта тенденция так и не стала повсеместной и всеобщей, пока дворянство не потеряло своей социальной функции и его начиная с XVIII века не вытеснила буржуазия. Что же касается XVI и начала XVII веков, многочисленные иконографические документы свидетельствуют о смешении сословий во время сезонных праздников. В одном из диалогов «Придворного» Бальдассаре Кастильоне,— а это классика XVI века, переводившаяся на все языки,— приводится спор, и спорщики никак не могут прийти к согласию: «В нашем краю, в Ломбардии,— сказал тотчас сеньор Паллавичино,— совсем другой взгляд на вещи (то есть там не считают, что дворянин должен играть лишь с дворянином). Многие дворяне на праздниках целый день танцуют вместе с крестьянами, меряются силами — кто дальше бросит копье, выше прыгнет, борются,— и я не вижу в том ничего дурного». Тут же находится несколько оппонентов; допускается, что в принципе дворянин может играть с крестьянами, но при условии, что обязательно выиграет без особых усилий — он заранее должен быть уверен в своем успехе: «Отвратительно и недопустимо видеть, как дворянин проиграл крестьянину, особенно в борьбе». Спортивный дух присутствовал тогда лишь на рыцарских состязаниях и в иной форме — речь шла о чести феодала.

С конца XVI века турниры больше не проводятся. Их заменяют другие спортивные игры дворян — при королевском дворе, в военных классах Академии, где молодые дворяне первойполовины XVII века обучаются фехтованию и верховой езде.Квинтана (то есть «чучело») — игра, в которой необходимо пешим или конным с ходу поразить копьем кусок дерева, заменивший живую мишень турниров и изображавший голову турка.«Кольцо» — на всем скаку сорвать кольцо. В книге Плювинеля,директора одной из таких академий, есть гравюра Криспенаде По, на которой изображен ребенок, будущий Людовик XIII,играющий в квинтану. Автор пишет, что эта игра обладает «яростью лобового столкновения (турнир) и изысканностью игры вкольцо». В 1550-х годах в Монпелье, пишет студент-медик Томас Платтер, «7 июня дворяне собирались на игру в кольцо. Ихкони были богато украшены и покрыты дорогими коврами».Эроар в своем дневнике отмечает частоту, с которой играют вкольцо в Лувре и в Сен-Жермене: «В кольцо играют каждыйдень». «В камзоле, а не в военном снаряжении»,— как специалист предписывает Плювинель. Квинтана и кольцо стали наследниками турниров, то есть рыцарских игр Средневековья, и предназначались лишь для дворян. Что же произошло? И сегодня, какни странно, они не исчезли полностью, как это может показатьсяна первый взгляд. Однако ничто похожее не найти близ теннисных кортов и площадок для гольфа, то есть в богатых районах.Нужно идти на деревенские праздники, где до сих пор стучатмолотом по голове турка и бегают за кольцом. Вот и все, что осталось от рыцарских турниров Средневековья: детская и народная забава.

Можно привести и другие примеры процесса, в результате которого прежде значительные игры переходят в разряд детских забав и развлечений на народных гуляниях. Обруч — в конце Средних веков в него играли не дети, точнее не только дети. На шпалере XVI века подростки забавляются обручем, один из них крутит обруч на палке. На рисунке на дереве работы Жана Леклерка конца XVI века уже достаточно взрослые ребята не только бросают обруч, но и прыгают через него как через скакалку: «Кто лучше,— гласит надпись,— прыгнет в обруч» . Обруч позволял выполнить иногда довольно сложные акробатические фигуры. С ним также танцевали довольно взрослые молодые люди, и это были традиционные танцы, как тот, что описал швейцарский студент Томас Платтер в 1596 году, будучи в Авиньоне: в «жирный вторник» множество молодых людей в масках «и в различных костюмах — паломников, крестьян, моряков, в итальянских и испанских одеждах», переодетых в женщин, сопровождаемых музыкантами, собралось на площади. «Вечером они танцевали на улицах танец с обручем. В нем приняли участие многие молодые люди и девушки благородных кровей, одетые в белое и увешанные драгоценностями. У каждого танцора в руках был золотой с белым обруч. Потом они зашли в таверну, куда пошел и я, чтобы рассмотреть их поближе. Приятно видеть, как под музыку они проходят через свои обручи, выгибаясьи сгибаясь в тактинструментам». Подобного рода танцы можнонайти в репертуаре крестьян Страны Басков и до сей поры.

Начиная с конца XVII века в городах обруч уже перешел, по-видимому, в распоряжение детей. На гравюре Мериана изображен маленький мальчик, толкающий свой обруч точно так же, какэто делают повсюду дети в XIX и отчасти в XX веках. Общаяигрушка, из разряда танцевальных и акробатических аксессуаров,обруч становится достоянием детей все более младшего возраста — и так до полного своего исчезновения из повседневной практики. Справедливо утверждение: чтобы игрушка привлекала детское внимание, необходимо, чтобы она напоминала нечто, принадлежащее миру взрослых.

В начале этой главы мы говорили, что Людовику XIII в детстве читали сказки Мелюзины, то есть волшебные сказки. Однако в то время сказки рассказывали и взрослым. «Мадам де Севинье,— отмечает Сторер, специально изучавшая «моду на волшебные сказки» в конце XVII века,— просто напичкана суевериями» . Она не смеет пошутить в ответ на шутку мадам Куланж по поводу некой Кювердон «из страха, что в отместку на ее лицо может прыгнуть жаба». Она намекает на историю трубадура Готье де Куэнси, которую она знала, как того требовала традиция.

Та же дама пишет 6 августа 1677 года: «Мадам де Куланж... любезно поделилась с нами сказками, что забавляют версальских дам; это называется „потчевать". Значит, потчевали нас сказкой о зеленом острове, где растет принцесса прекраснее света белого. Феи постоянно согревают ее своим дыханием и т. д. Сказка продолжалась целый час».

Нам также известно, что и Кольбер «в свободные часы специально призывал к себе людей, (курсив мой.— Ф. А.), чтобы те рассказывали ему сказки, вроде сказки об ослиной шкуре».

В то же время во второй половине XVII века люди начинают находить эти сказки слишком простенькими и, продолжая интересоваться ими, пытаются придать им новый оттенок — это похоже на попытку превратить в литературный жанр рассказы, принадлежащие устной и наивной народной традиции. Это проявляется в появлении изданий в принципе детских, как, например, сказки Шарля Перро, где еще слишком силен привкус старинных историй, и в появлении более серьезных публикаций, предназначенных не для детского чтения и не для народа. Все это очень напоминает то, что происходит с играми в обществе и о чем сказано выше. Мадам де Мюрат обращается к современным феям: «Феям прежних времен не сравниться с вами. Все, чем они занимались,— повседневная черная работа служанок и кормилиц. Их труды: подмести дом, приготовить поесть, уложить ребенка, постиоать белье, подоить коров, взбить масло и тысяча других дел,

сопутствующих бедности. А потому сегодня память о них осталась лишь в сказках Матушки Гусыни... Они просто нищенки...А вы, сударыни, вы пошли по другому пути. Вы заняты лишьдостойными вас делами, из которых самое незначительное — датьразум тому, у кого его нет, красоту тем, чья внешность невзрачна, красноречие косноязычным, богатство беднякам».

Другие авторы, наоборот, остаются чувствительны и сентиментальны по отношению к старинным сказкам, которые они когда-то услышали от своих бабушек и теперь всеми силами стараются сохранить. Мадемуазель Леритье таким образом представляет свой сборник сказок:

Сто раз моя кормилица и мама

Рассказывали мне под вечер у огня

Историю чудес, что лишь украшу я.

«Вас, конечно, удивит... что эти сказки невероятным образом дошли до нас из глубины веков и при этом ни разу их никто не записал».

Не так легко сейчас поверить в них,

Но до тех пор, пока на свете дети есть,

И бабушек, и матерей не счесть,

Что будут долго-долго помнить их.

Итак, устная традиция, наконец, начинает переходить в письменную: «Некоторые сказки, что мне рассказывали еще в детстве... только недавно были переложены на бумагу, и довольно удачно». Мадемуазель Леритье полагает, что корни надо искать где-то в средневековье: «Я уверена, трубадуры или прованские сказочники придумали Финетту гораздо раньше, чем Абеляр или знаменитый граф Тибо Шампанский написали свои романы». Так сказка становится литературным жанром, переходя в философскую сказку или сказку в старом стиле, как у мадемуазель Леритье: «Признайтесь, лучшие наши сказки — те, что больше всего напоминают волшебные рассказы нянек».

В то время как сказка становится в конце XVII века новым серьезным литературным жанром письменной традиции (не важно, идет речь о философских сказках или о стилизованных под старинные), устная сказочная традиция забывается теми, кому мода адресует сказки, воспроизведенные на бумаге. Кольбер и мадам де Севинье слушали сказки, никому и не приходила в голову мысль подчеркнуть этот факт как нечто необычное — развлечение того же порядка, как сегодня чтение детективов. В 1771 году дело обстоит иначе — в приличном обществе среди взрослых случается, что старые полузабытые сказки устной традиции вызывают любопытство, свойственное археологам или этнологам,— прообраз современного интереса к фольклору и арго. Герцогиня де Шуазель пишет мадам Дюдефан, что Шуазелю «читают по его просьбе волшебные сказки — он их слушает дни

напролет. Мы все к ним пристрастились и воспринимаем их какрассказы о настоящей истории наших дней». Как если бы одиниз политиков нашего времени вдруг после политического провала или оказавшись в отставке, принялся бы читать Бекассена илиТинтина. приговаривая: совсем как в жизни! Герцогиня не устояла перед соблазном и сама написала две сказки, похожие по тонуна философские, если судить по началу «Очарованного Принца»:«Милая Марго, ты, находясь подле меня, можешь навеять сон илизаставить открыть глаза, стоит только тебе начать чудесную сказкуМатушки Гусыни или друга моего барашка. Расскажи мне какую-нибудь возвышенную историю, которая могла бы порадовать моихдрузей. Нет, ответила Марго шепотом, людям нужны лишь детские сказки».

И еще один эпизод того времени. Одна дама. когда ей стало особенно скучно, испытала точно такое же любопытство, как и семья Шуазель. Она вызвала служанку и потребовала принести историю Пьера Прованского и Прекрасной Магелоны, которую мы бы сегодня забыли, не напиши Брамс свои изумительные песни. «Субретка очень удивилась, переспросила три раза и все же получила этот нелепый приказ; надо было его выполнять. Она спустилась на кухню и, вся красная от стыда, принесла нужную книгу».

Действительно, в XVIII веке некоторые издатели, особенно в Труа, специализировались на иллюстрированных изданиях сказок для сельских жителей, среди которых стала распространяться грамотность. Но эти издания — их называли «Синей библиотекой », потому что они издавались на синей бумаге,— не имели никакого отношения к литературной моде конца XVII века. Они точно, насколько это было возможно в контексте эволюции вкуса, передавали старые сказки устной традиции. Издание «Синей библиотеки» 1784 года включает, наряду с историей о Пьере Прованском и Прекрасной Магелоне, Робере Дьяволе и братьях Эмон, сказки Перро, мадемуазель де ля Форс и мадам д'0нуа.

Никуда не исчезли случайные рассказчики старинных историй и профессиональные сказочники, наследники сказителей и певцов Средневековья — на картинах и гравюрах XVII— XVIII веков, как и на литографии XIX века, тема рассказчика историй и балаганщика встречается очень часто. Зазывала стоит на эстраде, он рассказывает свою историю и тычет указкой в написанный текст, прикрепленный на доску, которую держит компаньон; таким образом, публика может одновременно и читать, и слушать. В некоторых провинциальных городках в среде мелких буржуа еще сохраняется некоторое время этот способ времяпрепровождения. Один из мемуаристов упоминает, что в Труа в конце XVIII века люди собирались вместе за едой, зимой в таверне, летом «в саду, где можно было, сняв парик, отдохнуть от него в простом

домашнем колпаке». Называлось это собраниекружком. «В таком кружке был свой рассказчик, которому в мерусвоего таланта подражали все». Мемуарист вспоминает об одномиз них — это был старый мясник. «Я (будучи ребенком) прожилу него два дня, и ни одного не прошло без историй и сказок, которые вряд ли затронули бы нынешнее поколение, настолько онибыли просты и наивны».

Таким образом, старые сказания, которые слушали все в эпоху Кольбера и мадам де Севинье, постепенно выходят из обихода знатных людей, а затем и буржуа, переходя в разряд детских и народных историй. Простой народ, впрочем, тоже скоро отказался от них, когда «Синюю библиотеку» сменили иллюстрированные журналы. И дети остались — опять же на достаточно короткое время — единственной публикой, слушающей или читающей эти сказки; сегодняшняя детская литература претерпела такие же перемены, как нравы и игры.

Мяч с ракеткой был самой распространенной игрой; из всех спортивных игр именно к этой моралисты конца Средневековья относились более или менее терпимо и с наименьшим отвращением, в течение нескольких веков она оставалась самой популярной и была общей для всех сословий — и для королей, и для простонародья. Положение изменилось в конце XVII века. Отныне отмечается некая неприязнь у людей высшего сословия к игре в мяч с ракеткой. В Париже в 1657 году насчитывалось 114 залов для игры, в 1700 году, несмотря на значительный прирост населения, их число падает до десяти, в XIX веке их остается только два — один на улице Мазарини, другой на террасе Тюильри, где он действует и в 1900 году. Уже Людовик XIV, говорит историк Жюссеран, играл в мяч с ракеткой без энтузиазма. Однако если взрослые образованные люди оставляют эту игру, дети даже из хороших семей сохраняют ей верность в разнообразных формах игры с мячиком, воланом или в пелоту.

На гравюре Мериана конца XVII века изображена партия в мяч, собравшая детей и взрослых, в момент, когда надувают мяч. Но это игра в ту эпоху уже казалась подозрительной специалистам по воспитанию хороших манер. Томас Элиот и Шекспир советовали не играть в нее людям благородного происхождения. Английский монарх Яков I запрещал играть в нее своему сыну. Дю Канж считает ее крестьянской забавой: «Нечто вроде мяча, который каждый игрок должен с силой пнуть, еще встречается у наших крестьян из провинции». Игру с мячом еще можно встретить и в XIX веке, например в Бретани: «Сеньор или сельский дворянин,— читаем в тексте VIII года [22 сентября 1799 г. - 22 сентября 1800 г.] — бросает в толпу мяч, набитый соломой, люди из двух разных местечек пытаются им завладеть... В детстве (автор родился в 1749 году) я видел, как один из играющих сломал ногу, прыгнув через отдушину погреба, чтобы поймать мяч. Подобные игры развивали силу и смелость, но, повторяю, были опасны». То же самое чувство лежит в основе поговорки «игра с кулаками — домой с синяками». Мы знаем, что дети, как и крестьяне, еще долго продолжают играть в мяч.

Немало и других спортивных игр перешло в область детских и народных забав. Скажем, игра вшары, о котором мадам де Севинье говорит в письме своему зятю в 1685 году: «Я два раза сыграла вшары с игроками из Роше. Ах, мой дорогой граф, явсе время думаю о Вас, с какой ловкостью вы били по мячу. Мнебы хотелось, чтобы и у вас в Гриньяне была такая же красивая площадка для игры». Все эти игры с мячиками, шариками, кеглямибыли когда-то забыты дворянством и буржуазией и полностьюотошли к взрослым в деревнях и к детям на детских площадках.

Еще один вид забав, в прошлом всеобщих, а потом исключительно детских и народных,— переодевание. Романы XVI—XVIII веков полны историй с переодеваниями: мальчики переодеваются девочками, принцессы — пастушками и т. д. Эта литература отражает обычаи, проявлявшиеся во время праздников — сезонных или по случаю: праздника Королей, «жирного вторника», ноябрьских торжеств... Долгое время, выходя на улицу, люди, и особенно женщины, надевали маску (как теперь надевают перчатки). Им хотелось казаться красивее и загадочнее. Это относилось к дворянам. С XVIII века праздники с переодеванием становятся все более редкими и скромными в приличном обществе, карнавал становится чисто народным развлечением и даже пересекает океан, проникая в среду черных рабов Америки. Ну а дети теперь надевают маски и переодеваются для собственного удовольствия.

** *

В каждом случае до мелочей повторяется один и тот же процесс. И это наталкивает на одну важную мысль.

Мы начали с общества, где одни и те же игры были свойственны всем возрастам и сословиям. Подчеркнем главное: игры эти были оставлены взрослыми высшего сословия и в то же время продолжали долго существовать среди детей того же высшего сословия и среди простого народа. Правда, в Англии джентльмены, в отличие от французских дворян, остались приверженцами старых игр, но изменили их до неузнаваемости. В таком виде, в виде «спорта», они и заполнили XIX век.

Надо также отметить, что разделение игр происходит одновременно с разделением взрослых и детей, народа и буржуа. Это совпадение позволяет нам уже здесь разглядеть связь между восприятием детства и классовым самосознан