Пабло Хелгуэра
Нижеследующий текст нью-йоркского художника Пабло Хелгуэры является частью дебатов, характерных для художественного сообщества Нью-Йорка после терактов 11 сентября. Проблема более тесных связей между художниками и представителями галерейного бизнеса, возрождение творческого и интеллектуального союза внутри художественного истеблишмента, которое в последнем десятилетии держалось больше за счет коммерческих связей, – наиболее популярная дискуссия последнего времени. С этими дебатами связан также ряд инициатив, предложенных нью-йоркскими кураторами и галереями в Челси и Сохо. Например, серия выставок "Ай лав Нью-Йорк" и благотворительные туры с известными критиками по региональным галереям Сохо, Челси и Вильямсбурга, средства от которых будут перечислены в фонд пострадавших во время атак на Всемирный торговый центр. Так же, как и ряд дискуссий, организованных программой "World Views" от Художественного совета Нижнего Манхэттена, потерявшей свои студии после разрушения Торгового центра. Эти инициативы рассчитаны не только на то, чтобы вернуть аудиторию в галереи Челси и Сохо, изрядно опустевшие в результате экономического кризиса и усиливающейся паранойи в городе, но и решить более серьезные проблемы, связанные с нехваткой общественного интереса к современному искусству, о чем и говорит в своем эссе Пабло Хелгуэра. Пабло Хелгуэра – мексиканский художник, живущий в Нью-Йорке, чье творчество связано прежде всего с институциональной критикой, критикой иерархий и расовой политики художественного истеблишмента Америки. Его активное участие в онлайновских дебатах особенно усилилось после террористических атак. Ольга Копенкина Что за сорная трава, что за живая вода даст нам жизнь,
где сможем мы открыть мир,
ту пропорцию, которая будет править гимном
и суждением,
танцем, городом и соразмерностью? Октавио Пас,
"Гимн среди развалин" Несколько дней спустя после трагедии 11 сентября мне позвонил мой знакомый, неугомонный представитель элиты нью-йоркского арт-мира. Он задал мне дежурный вопрос нью-йоркского художника: "Над чем ты сейчас работаешь?" Я ответил, что в данный момент не собираюсь ни над чем работать, потому что события прошедшей недели совершенно опустошили меня и я не вижу сейчас смысла в производстве объектов искусства. В ответ он спросил, читал ли я статью Кэрол Фогель в Sunday New York Times об искусстве военного времени: "Помнишь все это прекрасное искусство, созданное во время войн? Ты можешь подхватить эту традицию". Разумеется, те из нас, кто занимается сегодня искусством, могут неожиданно оказаться причисленными к "художникам периода глобальной войны". Но я не мог принять эту типично (пусть даже ненамеренно) оппортунистскую точку зрения своего друга. Тут же с понятным раздражением я представил, что нас ожидает через пару месяцев: масса выставок на тему войны и политики, изображения разрушенных небоскребов, списки жертв, умные рассуждения о трагедии человечества, идиллический эскапизм. Нет ничего плохого в том, что такого рода травматический опыт естественным образом отразится в искусстве. В конце концов, посредством искусства всегда изживались коллективные мании. Также естественно и то, что среди этого грядущего "военного искусства" могут встретиться вещи действительно глубокие, вещи политкорректные и вещи откровенно оппортунистские. Но я могу поспорить, что, независимо от их эстетической ценности, основой большинства таких работ будет не подлинная социальная заинтересованность, но банальное стремление художников достичь признания, обращаясь к актуальной проблеме. То же произошло и с моим другом, в представлении которого ответный жест художника на трагедию не предполагает смену позиций, но только смену тематики. Я понимал, что, несмотря на вторжение реальности, он, как и многие, продолжает существовать в нашем прежнем виртуальном мире. До этого момента я испытывал серьезные сомнения относительно того, сможет ли художественное сообщество осознать подлинное значение катастрофы 11 сентября для культурной жизни и смогут ли художники принять свою новую, изменившуюся роль. Ведь современное искусство еще никогда не оказывалось до такой степени не у дел, как после этой трагедии. Нельзя забывать о том, что теракт в Нью-Йорке ни в коем случае не может считаться величайшей из мировых катастроф: достаточно вспомнить геноцид в Руанде, этнические чистки курдов, гражданскую войну в бывшей Югославии и в особенности Хиросиму. Но несмотря на то, что многие художники отвечают на эти события социально ориентированными работами, мировому искусству всегда удавалось ограждать свои жизненно важные центры от реальных социальных проблем, дистанцироваться от них, как от культурной маргиналии. 11 сентября – не тот случай. Когда в прошлом году Турция пережила страшное землетрясение, было решено не переносить Стамбульскую биеннале, так как отказ от крупного международного события принес бы обществу больше вреда, чем пользы. Тем не менее в Турции произошло стихийное бедствие, с которым человеческой натуре легче примириться – это часть нашего существования в природном мире. Роль искусства как паллиатива страданию очень важна, но, когда происходит трагедия, подобная событиям 11 сентября, искусству предъявляются куда более высокие требования, чем просто обеспечение ухода от реальности. Особое влияние этого теракта на современное искусство отчасти объясняется тем, что трагедия произошла именно в Нью-Йорке. По иронии судьбы, город, подвергшийся самой ужасной террористической атаке в истории Соединенных Штатов, также считается крупнейшей выставочной площадкой современного искусства и местом встречи его самых гипертрофированных проявлений. Соответственно, именно здесь мы теперь можем наблюдать самый значительный конфликт между вторжением реальности и нежеланием принять ее. Карлхайнцу Штокгаузену приписывают заявление о том, что теракт 11 сентября стал величайшим произведением искусства, которое когда-либо создавалось. В каком бы контексте ни были произнесены эти слова (а они стоили говорившему больших неприятностей), Штокгаузен скорее всего имел в виду то, что по силе воздействия эта акция затмевает любое из возможных переживаний, художественных или нехудожественных. Эта ужасная катастрофа самым очевидным образом раз и навсегда определила границы и значение искусства в нашем обществе. После десятилетия виртуального существования атака реальности уничтожила здание нашего воображаемого опыта. Так, по крайней мере, казалось. К несчастью, после этого обвала устрашающей реальности обезумевшее правительство Соединенных Штатов снова прибегло к виртуальности для того, чтобы обрести контроль над легко поддающейся влиянию американской глубинкой. Мы стали свидетелями ханжеских заявлений о силе американкой нации, уверений в том, что все в порядке и что преступники будут наказаны. Почти полное отсутствие способности к самокритике у средств массовой информации, почти полная неспособность нации к саморефлексии были со скандальной очевидностью продемонстрированы всеми информационными сетями. Но нигде не обсуждался вопрос о том, что эта ужасная акция была не чем иным, как ответом на попытку предшествовавших правительств США навязать всему остальному миру – и в особенности Среднему Востоку – серию сомнительных политических мер. Арт-миру до последнего времени оставалось неуклюже и растерянно подыгрывать. Реакция нью-йоркских музеев, галерей и художников на события была в лучше случае полностью предсказуема и соответствовала определенному набору стереотипов городского высшего среднего класса – в итоге последовало возвращение к рутине виртуального существования. Несмотря на то что большинство выставочных пространств было закрыто или отдало дань трагедии символическими жестами (это скорее напоминало затянувшийся "день без искусства"), почти все вернисажи так или иначе состоялись и уже через неделю можно было засвидетельствовать попытку вернуться к нормальному положению вещей. Внутренний смысл этих действий сводился к следующему: "Да, это ужасная трагедия, и мы глубоко потрясены случившимся. Но жизнь должна продолжаться, и мы полагаемся на целительную силу искусства, которая поможет нам двигаться дальше". Пока художественная жизнь продолжалась на полупустых вернисажах, настоящая культурная жизнь разворачивалась в других местах: на Тайм-Сквер, на Юнион-Сквер, на Вашингтон-Сквер, на пожарных станциях. Весь город превратился в гигантскую инсталляцию в память о жертвах теракта. Кого могла заинтересовать видеоинсталляция, демонстрирующаяся в галерее? Особо наблюдательные должны были заметить, что и двум зданиям-близнецам, на которых держится современное искусство – "индивидуализму" и "коммерции", – тоже был нанесен ущерб тем, что вследствие теракта они оказались выставлены напоказ. Для сохранения нашего искусства "конца истории" мы приняли не бойсовское представление об искусстве, заключающее в себе идею социальной миссии и желание перемен, но скорее уорхоловское понимание, в основе которого лежат деньги и слава. Никакая другая ценность не обладает такой живучестью и всегда скромно уступает им дорогу. За очень небольшими исключениями, социальность стала иллюстративной, подобно декоративному концептуализму. Подлинная социальная миссия больше не популярна и не рентабельна, если, конечно, ее скрытой мотивацией не становится производство рыночного продукта. Этот спешный пересмотр роли искусства происходит в тот момент, когда мы уже переживаем время истощения веры и маньеризма формы, подкрепляемого мифом виртуальности. Для молодого поколения художников ценность и эзотерика "виртуальности" так же важны, как ценность и эзотерика "концептуальности" для второй половины 90-х: это было знаком качества любого произведения искусства. Разрушение границ между реальным и воображаемым было делом не одного поколения. Кульминацией этого процесса стали такие фильмы, как "Матрица", "Шоу Трумэна" и "Быть Джоном Малковичем". Наш сегодняшний отрыв от реальности ярче всего проявился в реакции разных университетских кампусов на теракт в Нью-Йорке: эти традиционные бастионы антивоенного движения отреагировали противоречиво, многие даже остались равнодушными. В то время как одни студенты продолжают призывать к миру, другие выступают за интервенцию США, но большинство скорее озабочено своей карьерой и не стремится к личному участию в какой-либо борьбе. Эта позиция не так уж отличается от позиции среднестатистического художника: мы, конечно, хотим обращаться к острым темам, но только в очень редких случаях мы готовы поступиться нашим честно заработанным статусом и положением в иерархии конкурентного рынка. Забота о повышении статуса оставляет далеко позади любые либеральные кредо, которые мы провозглашаем. Жизнь, безусловно, должна продолжаться, и искусство, безусловно, будет продолжать создаваться. Но время нельзя повернуть вспять. Теперь яснее, чем когда-либо, проявилась изолированность художников от окружающего мира, и художественный мир уподобился средневековой крепости, за стенами которой мы вызываем к жизни великие культурные концепции и творческие идеи. Сегодня чрезвычайная ситуация требует решительных действий. Если искусство признает это, ему придется пойти на важные изменения и поступиться многими из своих традиционных структур. Но если этого не произойдет и все останется на своих местах, мы окажемся выдворенными из истории, как мы сами выдворили ее с нашего маленького эгоистического праздника. 11 сентября может положить конец наивному представлению о мире как о большой деревне и открыть для нас настоящий мир. Как ни странно, неожиданно возникшая опасность авиаперелетов тоже помогла нам осознать, что мир действительно очень велик и мы действительно живем в очень разных культурных регионах. И проводником для настоящего культурного диалога может стать искусство. Но для того, чтобы заново воссоздать искусство как ту сферу деятельности, которая действительно влияет на систему культурного развития, должны произойти глубокие изменения и в результате – пересмотр ценностей. Искусство должно преодолеть зависимость от финансовых и личных интересов. Оно должно отказаться от своей внутренней риторики и изолированности от более широкой аудитории. Возможно даже, изменится его идентификация с определенной сферой деятельности, более того – сама дефиниция искусства. Но главное, искусство должно быть результатом реального переживания – это не может оставаться только подготовительным этапом для создания произведения. Недавние трагические события должны укрепить нашу преданность идеалам нового гуманизма. Октавио Пас, один из немногих поэтов-модернистов, сделавших попытку объединить Восток и Запад, верил в преобразующую и революционную способность поэзии, в ее способность проливать свет на неразрешимые культурные противоречия. Перефразируя стихотворение Паса, взятое в качестве эпиграфа к этому тексту, сегодня мы должны отыскать новый источник жизни, который заново откроет для нас значение искусства. И где же его искать, как не в реальном м
0 комментариев