Января 1918 года, в день, когда поэма в основном была дописана, Блок пометил в записной книжке: "Я понял Faust'a. "Knurre nicht, Pudel"27 (VII, 387)

29 января 1918 года, в день, когда поэма в основном была дописана, Блок пометил в записной книжке: "Я понял Faust'a. "Knurre nicht, Pudel"27 (VII, 387).

Речь идет о псе, увязавшемся за Фаустом во время его прогулки, в котором ученый сразу заподозрил оборотня:

Попав в комнату Фауста, пес стал расти на глазах и после заклинаний превратился в дьявола Мефистофеля, который порывается помешать дерзаниям человека-творца "вырваться на свет... из лжи окружной".

Так поэма Блока приобретает высокое, трагическое звучание: по пятам "двенадцати", по следам России, "птицы-тройки", ринувшейся в неведомую даль, гонится волчья стая хищных инстинктов и дьявольских надежд на неудачу всякой возвышенной мечты!

Двенадцать красногвардейцев пробираются сквозь лютую вьюгу; они "ко всему готовы", настороженны; их ведет вперед инстинкт, но они еще толком не представляют себе до конца весь смысл своей борьбы, своего "державного шага" в будущее.

В своей знаменитой книге "Десять дней, которые потрясли мир" Джон Рид писал: "Пикеты по двенадцать солдат с винтовками и примкнутыми штыками дежурили на перекрестках..."

Более или менее случайное число патрульных у Блока превратилось в символ: его красногвардейцы делают то же, что некогда двенадцать апостолов, разносивших по миру новое учение - "бурю, истребившую языческий старый мир", как писал поэт в очерке "Катилина" (VI, 71).

За семь лет до революции Блок написал стихотворение "Сон":

Сквозь традиционную картину так называемого второго пришествия Христа здесь явственно Просвечивает и предчувствие "великой грозы" революции, и отголосок личной драмы, духовной размолвки с ближними.

И хотя реальные участники революции, разумеется, были нисколько не похожи на "ангелов с мечами", Блок верил, что они вершат свой неизбежный "страшный суд" над прошлым.

Отсюда его устремленность навстречу людям, даже остающимся во многом непонятными, устремленность, о которой сказано с беспощадной искренностью:

Можно представить себе историю "двенадцати", драму Петрухи, убийство Катьки под пером того, кто, если еще раз воспользоваться словами Блока, "подчеркивает особенно, даже нарочно, то, что есть, а главное, что было... дурного (или - что ему кажется дурным)"!

Автор "Двенадцати" закономерно избрал иную позицию - позицию "друга", который стремится понять, что "может и должно быть" с "корявыми, неотесанными", грозными и яростными героями его поэмы, которые "идут без имени святого все двенадцать - вдаль".

Блок верил, что, каким бы стихийным ни казался порой революционный разлив, объективно он направлен к осуществлению великих идеалов справедливости, и поэт пытался, пусть спорно и противоречиво, воплотить эту мысль в финале поэмы, в фигуре Христа.

Христос во главе красногвардейцев означал собою моральное благословение революции, ее конечных целей и идеалов.

Даже одна только заключительная, породившая столько споров, строфа поразительна своей панорамностью и глубиной изображения событий:

Конечно, здесь с необычайной рельефностью сказались туманно-благородные представления Блока о сущности революции. И все же в этой картине есть замечательная масштабность мышления: тут и утверждение "полярности" моральных целей революции и мрачной злобы старого мира - "пса паршивого", с ненавистью преследующего порыв к свободе (примечательна уже сама рифма "пес - Христос", резко и категорически сталкивающая враждебные начала), и понимание всей грандиозности "революционного шага" событий, и ощущение неимоверной трудности начатого пути: "- Шаг держи революционный! Близок враг неугомонный!"

С "Двенадцатью" и по времени написания, и по своему пафосу, и, наконец, по удивительному сплаву реальности и фантастических образов соседствует стихотворение "Скифы".

Эпиграфом к нему служат слегка измененные строки давнего кумира молодых символистов - Владимира Соловьева:

Блок до конца жизни ценил этого поэта-философа, "рыцаря-монаха", видя в нем "духовного носителя и провозвестника тех событий, которым надлежало развернуться в мире" (VI, 155).

Соловьевское стихотворение "Панмонголизм" предрекало неминуемую гибель "третьему Риму" (так некогда нарекла Московское государство официальная идеология) под пятой "народа безвестного и чужого", который, как некогда турки на Византию ("второй Рим"), обрушится с востока.

Поистине "дикое имя" нашлось у философа, чтобы выразить туманную суть, ускользающую от него причину той "страшной тревоги, беспокойства, способного довести до безумия", которыми он, по характеристике Блока, был "одержим" (VI, 155). Но все же, не в силах угадать "имя" действительной силы, грозящей Российской империи, Соловьев смутно предчувствовал обреченность самодержавного государства в ту пору (стихотворение "Панмонголизм" написано в 1894 году), когда оно казалось многим нерушимым.

"Скифы" - отнюдь не вариация ученика на темы учителя. Недаром современники, несмотря на эпиграф, вспоминали в связи со "Скифами" не Владимира Соловьева, а совсем другое имя - Пушкина с его стихотворением "Клеветникам России".

Давнее пушкинское стихотворение было порождено в первую очередь сознанием важности, значительности исторических проблем, поднявшихся вновь в связи с польским восстанием 1831 года, и ощущением, что шумная кампания "мутителей палат, легкоязычных витий", призывавших к вмешательству западных держав в разгоревшуюся войну, полна демагогического своекорыстия:

Нечто родственное этой суровой отповеди есть уже в дневниковых записях Блока, услышавшего в июне 1917 года на Первом Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов речь американского делегата:

"Речь была полна общих мест, обещаний "помочь", некоторого высокомерия и полезных советов, преподаваемых с высоты успокоенной" (VII, 263).

Совершенно очевидно раздражение Блока уже этим отношением свысока к громаде накопившегося в народе гнева, горя, смертной усталости от векового гнета и бесконечной войны29. Любопытную параллель с реакцией поэта на речь американца представляет сделанная в тот же день запись о разговоре с молодым солдатом, который рассказывал о пережитом на фронте "и еще - о земле, конечно; о помещиках Ряжского уезда, как барин у крестьянина жену купил, как помещичьи черкесы загоняли скотину за потраву, о чересполосице...". "Хорошо очень", - с трогательным волнением заключает свою запись об этом разговоре Блок (VII, 264).

В разгар работы над "Двенадцатью", читая о наглых требованиях немецкой делегации на мирных переговорах в Брест-Литовске, поэт сделал в дневнике совершенно яростную, возмущенную запись:

"Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним.

Если вы хоть "демократическим миром" не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток...

Опозоривший себя, так изолгавшийся, - уже не ариец. Мы - варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ - будет единственно достойным человека" (VII, 317). И ниже: "Последние арийцы-мы" (VII, 318). Не случайно записи о заключительной стадии работы над "Двенадцатью" перемежаются фразами, предвещающими появление "Скифов", написанных на следующий же день после окончания поэмы - 30 января 1918 года.

29 января Блок занес в записную книжку: "Азия и Европа", а также формулу, с которой только что выступила, вопреки ленинским рекомендациям, советская делегация в Бресте: "Война прекращена, мир не подписан" (IX, 387).

В той "вьюге" событий, где героям "Двенадцати" "не видать совсем друг друга за четыре за шага", и современникам поэта, и ему самому мерещились самые различные варианты дальнейшей судьбы России, измученной войной и решительно отказавшейся тянуть солдатскую лямку, служить "пушечным мясом" для Антанты.

"Третий Рим" самодержавия лежал в развалинах. Но в этой катастрофе многие "реальные политики" Запада увидели не начало эры "неслыханных перемен, невиданных мятежей", давно предсказывавшихся Блоком, я лишь стечение обстоятельств, счастливо благоприятствующих их давним алчным вожделениям:

Стихи Блока полны гнева и презрения к тем, что, как крадущийся по следам двенадцати "пес паршивый", по-волчьи готовится к нападению.

Картина драматического противостояния Запада и России написана с огромной силой и масштабностью:

Как и в "Двенадцати", в подобных строках сконденсированы огромный исторический опыт, противоборство различных взглядов на взаимоотношения России и Европы. Но в данном случае нас интересуют лишь некоторые значения созданного Блоком поэтического образа.

"Ненависть" по преимуществу адресована "подлому буржую", "псу паршивому", "легкоязычным витиям" (пушкинское выражение), призывающим к интервенции, - словом, если вспомнить блоковскую запись, "морде" Европы.

"Любовь" же обращена ко всему лучшему, что было и есть в европейской жизни, европейской культуре, - к ее "лицу":

"Дикое имя" панмонголизма, картина торжества "свирепого гунна" становятся для Блока символом некоего грандиозного возмездия, которое - вслед за империей Романовых - постигнет буржуазию Западной Европы, если она посягнет на "музыку" русской революции.

Поэт не астролог, и его стихи не гороскоп. Было бы странно и смешно упрямо искать в них предначертаний исторических событий во всей их многообразной конкретности.

Важно блоковское стремление показать революционных "скифов" (обличаемых тогда на разные голоса) наследниками великих традиций и запевалами новой, мирной песни в одичавшем от войны мире:

Важно вещее предчувствие катастрофичности, заложенной в европейской жизни, переданное Блоком с потрясающей силой.

"Двенадцать" и "Скифы" обозначили высочайший взлет творчества поэта, предельное самовыражение его личности и таланта.

Так в дни революционной грозы своеобразно исполнилась его давняя юношеская мечта: "...высший расцвет поэзии: поэт нашел себя и, вместе, попал в свою эпоху".

"Такого в русской литературе еще не было, - писал в марте 1918 года в дневнике один современник (Евгений Лундберг) и тут же спрашивал: - ...Но что он будет делать после "Двенадцати"?"

Как известно, Блок оказался одним из тех, кто сразу же после Октября заявил, что интеллигенция не только может, но и должна сотрудничать с Советской властью, и показал пример этого сотрудничества.

Поразителен один только перечень всех обязанностей, которые легли на его плечи в труднейшие послереволюционные годы: член коллегии учрежденного Горьким издательства "Всемирная литература", председатель дирекции Большого драматического театра, член редакционной коллегии Литературного отдела Наркомпроса, член совета Дома искусств, председатель Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, член правления Петроградского отделения Всероссийского союза писателей...

И поскольку, по замечанию одного из его "сослуживцев", Блок "делал все "по-настоящему", то каждый из перечисленных титулов приносил часы заседаний, горы рукописей, на которые поэт с педантической аккуратностью писал отзывы; хлопоты за людей, книги, пьесы.

Но верный рыцарь Прекрасной Дамы - Революции не считал себя вправе отказываться ни от какого дела!

"Никуда не прятаться от жизни, не ждать никаких личных облегчений, а смотреть в глаза происходящему как можно пристальнее и напряженнее - в этом залог успеха всякой работы, и нашей работы в частности", - призывал он в одной из речей, обращенных к актерам (VI, 357).

При всей своей скромности он говорил в записной книжке о "груде сделанного" в одном только тяжелейшем 1919 году. Мысли, планы, "подсказки" Блока легли в основу многих литературных и театральных начинаний тех лет.

Помимо неимоверных бытовых и материальных трудностей, выпевших на долю поэта в пору гражданской войны и разрухи, ему нелегко давалось понимание реального хода событий, пришедших на смену бурному "полету" первых месяцев революции. Были в огне революционного пожара, в отчаянной борьбе с интервенцией и белогвардейщиной и неизбежные потери, ошибки, эксцессы, с которыми Блоку было нелегко примириться. Но благородство человека и художника не позволяло ему сетовать над ними в трагическую для страны пору:

сказано в одном из немногих стихотворных набросков Блока тех лет.

Было бы опрометчиво утверждать, однако, что поэтическая "жизнедеятельность" его прекратилась.

Некогда вскоре после Февральской революции он с раздражением зафиксировал в записной книжке досаждавшие ему вопросы и слухи: "Пишете вы или нет? - Он пишет. - Он не пишет. Он не может писать".

"Отстаньте, - отвечает на это Блок. - Что вы называете "писать?" Мазать чернилами по бумаге? - Это умеют делать все заведующие отделами 13-й дружины (в которой служил Блок в последний год войны. - А.Т.). Почем вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю" (IX, 318).

Возможно, нечто подобное можно сказать и о состоянии Блока в 1919-1921 годах. Он был слишком большим и честным художником, чтобы вынести свое образное суждение о круто переменившейся жизни, пока оно не приняло окончательно ясную, несомненную для него форму. "...может быть, - характерно оговаривается он в последнем своем выступлении, блестящей речи о Пушкине, в феврале 1921 года, - за паутиной времени откроется совсем не то, что мелькает в моих разлетающихся мыслях, и не то, что прочно хранится в мыслях, противоположных моим; надо пережить еще какие-то события; приговор по этому делу - в руках будущего историка России" (VI, 167).

Но, каковы бы ни были причины этого молчания, жизнь и творчество Александра Блока и ныне предстает перед нами в той своей ясной, главной перспективе, в какой оно рисовалось современникам сразу после его безвременной смерти 7 августа 1921 года: "...с Блоком отошла прежняя, старая эпоха, та, которая, дожив до революции, сделала шаг в ее владения, как бы показав, куда надо идти, и упала, обессиленная тяжестью своего дальнего пути... каждый равно чувствовал, что Блок не уносит с собою в могилу трагедию прошлого, но оставляет нам ее в живое поучение, как наследие истории, и это означает, что он бессмертен" (К. Федин).

Александр Блок. Собр. соч. в 8-ми т. Т. 6. М., Гослитиздат, 1962, стр. 376. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте, в скобках: римская цифра обозначает том, арабская - страницу. Дополнительный том к этому изданию - "Записные книжки 1901-1920". М., 1965 - обозначается цифрой IX.

Архив Ин-та русской литературы (Ленинград).

Архив Ин-та русской литературы (Ленинград).

История русской поэзии в 2-х т. Т. 2. Л., "Наука", 1969, стр. 257.

Блоковскнй сборник, II. Труды Второй научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А.А. Блока. Тарту, 1972, стр. 449.

Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., изд. Гос. Лит. музея, 1940, стр. 13.

Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва). Далее-ЦГАЛИ.

Павел Громов. А. Блок, его предшественники и современники М.-Л., "Сов. писатель", 1966, стр. 109.

Трус - землетрясение (церк. - книжн.).

ЦГАЛИ.

Александр Блок. Собр. соч. в 12-ти т. Т. 11. Изд-во писателей в Ленинграде, 1934, стр. 21.

Архив Н.П. Ильина (Москва).

Сравним с этим строки "Стихов о Прекрасной Даме":

Вхожу я в темные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Ин. Анненский. О современном лиризме. - "Аполлон", 1909, N 2, стр. 8.

Анат. Горелов. Гроза над соловьиным садом. Александр Блок. Л., "Сов. писатель", Ленинградское отд-ние, 1970, стр. 239.

Характерный, устойчивый признак этого образа у Блока! Вспомним "Осеннюю волю": "И вдали, вдали призывно машет твой узорный, твой цветной рукав".

См., например, статью З.Г. Минц "Блок и Гоголь". - "Блоковский сборник", II. Тарту, 1972, стр. 184.

Письма Блока и воспоминания его близких свидетельствуют о всегдашней готовности поэта прийти на помощь революционерам, которым "грозит смертная казнь" (VIII, 270), или политическим заключенным.

"У меня к Вам большая просьба, Александр Александрович, - обращается к нему знакомая, курсистка З.В. Зверева 12 ноября 1909 года. - Не достанете ли опять книг из "Шиповника" (известное издательство. - А.Т.) для ссыльных? Потом, может быть, среди Ваших знакомых захочет кто-либо помочь деньгами, платьем, - сдой, наконец. Отовсюду приходят прямо-таки страшные письма".

"Все, что Вы пишете, - отвечает Блок на следующий же день, - мы и Люб<овь> Дмитриевна будем сейчас же устраивать. Можно достать платья и денег, количество, конечно, заранее не могу указать. Книг у меня есть некоторое количество" (ЦГАЛИ).

Характерно для Блока, что он нигде и никогда, даже после революции, не обмолвился о подобных эпизодах своей биографии.

"Блоковский сборник". И. Тарту 1972, стр. 394.

См. об этом в кн.: Павел Громов. А. Блок, его предшественники и современники. М.-Л., "Сов. писатель", 1966, стр. 421-428.

Литературное наследство, т. 84, кн. 1, стр. 603, 604-605.

"Как никто, умеет Блок соединять в одной две темы, - не противопоставляя их друг Другу, а сливая химически", - писал в своем отзыве о "Ночных часах" П. Гумилев ("Аполлон", 1912. N 1).

Моя госпожа Франция (франц.).

"И проходят, быть может, мгновенья, а быть может, - столетья", - говорилось в "Ночной Фиалке" о пребывании героя в "забытой стране".

Письмо А.А. Блока к Л.А. Дельмас. - "Звезда", 1970, N 11, стр. 199.

Архив Л.А. Дельмас. Цит. по кн.: Анат. Горелов. Гроза над соловьиным садом. Изд. 2-е, доп. Л., "Сов. писатель", 1973, стр. 577.

"Не ворчи, пудель" (нем.) - фраза из гетевского "Фауста".

У Вл. Соловьева: "слово".

Еще раньше, в записной книжке начала 1917 года, Блок сдержанно, но, в сущности, горько и саркастически пересказал свои впечатления от разговора с французским инженером вскоре после Февральской революции: "...беспощадная европейская логика: Ленин подкуплен, воевать четвертую зиму, французские социалисты сговариваются с нашими и довольны ими" (IX, 31