Испанская проза XVII века

Реферат

Испанская проза XVII века

 

1.   Проза или сатира?

Художественная проза в Испании приняла преимущественно сатирическое направление. Мы не найдем в ней ни мистики, ни христианского идеализма, каким дышит драматургия барокко. Однако в пей есть нечто, что роднит ее с идеями этого направления в искусстве,— это ее пессимистическая оценка отрицательных явлений действительности, оценка, не допускающая никакой веры и надежды на «исправление мира». В мире много зла, но зло это неистребимо и вечно, как сам мир,— таков подтекст сатирических выпадов испанских писателей.

Выдающимся представителем испанской прозы XVII столетия был Кеведо (1580—1645). Писатель-аристократ, занимавший одно время пост министра финансов в правительстве, он отличался неукротимым нравом и энергией, поистине не знающей пределов. Страдая двумя физическими недостатками (он был близорук и хромал), Кеведо заставил говорить о себе как о самом заядлом дуэлянте и забияке, ибо по малейшему поводу обнажал шпагу. Однажды на него напала вырвавшаяся из клетки пантера. Кеведо убил ее.

Сатира его разила двор и фаворитов короля. Его нападки па всесильного министра Оливареса привели его в тюрьму. Неукротимого насмешника заточили в келью монастыря Сан Марко, в подземелье, и продержали там четыре года. Освобожденный после падения Оливареса, он прожил недолго. Подземелье оказалось более действенным средством, чем кинжалы наемных убийц.

Как политический деятель Кеведо был сторонником абсолютизма. Он стоял за крепкую монархическую власть и твердую политическую линию правительства. Его политическая оппозиция объясняется нежеланием примириться со слабостью королевской власти, становящейся игрушкой в руках отдельных авантюристов, подчиняющих государственные интересы своим личным, узкокорыстным вожделениям. Поклонник поэзии Лопе де Вега, Кеведо ратовал за правду, ясность и простоту в литературе. Критикуя гонгоризм, он восклицал: «Да научит нас Лопе де Вега прозрачной ясности своей поэзии!» Кеведо был и поэтом. Его стихи по своим мотивам непосредственно примыкают к литературе барокко. Той прозрачной ясности, той жизнерадостной любви к миру и человеку, которой дышала вся поэзия Лопе де Вега, не было у его восторженного поклонника. По настроениям, по духу своего творчества ему ближе угрюмый Кальдерон.

В одном сонете поэт рисует мрачную картину одичания и запустения мира. Когда-то мощный город превращен в руины. Исчез блеск былого величия, все истлело. Вышел поэт в поле, но и там нет радости и жизни. Луч солнца иссушает ручьи. Вернулся домой — всюду пыль и хлам, ненужное старье, и даже. согнутый посох надломлен. Верный меч и тот покрылся ржавчиной. И вот заключительные строки:

« Куда б ни кинул взор, все было гниль и мрак,

Напоминая мне о смерти и кладбище.»

Однако не стихи составляют славу Кеведо, а его знаменитые «Сновидения» (1627), «История жизни Бускона» (1626), сатирический памфлет «Книга обо всем и еще о многом другом», написанные искусной прозой.

Роман «История жизни Бускона» — авантюрно-сатирическое повествование о некоем Пабло, сыне парикмахера и уличной женщины. Автор проводит своего героя через различные жизненные злоключения. Пабло — плут. У него нет каких-либо моральных принципов. Он был и актером, и притворным калекой-нищим. Он попадает в шайку воров, становится даже наемным убийцей. Его окружают такие же типы. Картины мрачные, люди в основной своей массе — звери, и нет ничего гуманного и чистого на свете.

В «Сновидениях» уже сатирическо-философское обобщение. Все — воры: и люди, занимающиеся кражей, караемой законом, и государственные министры, которые крадут, опираясь на закон. В загробном мире воры и государственные деятели находятся вместе, как вместе находятся убийцы и врачи — «братья по профессии». Только насмешники отделены от остальных обитателей ада, ибо своим смехом они могут превратить в лед адский пламень.

Прозе Кеведо присуща одна важная особенность: она насыщена так называемыми сопсергоз (остротами).

Основателем консептизма в Испании считается поэт Алонсо Ледесма (1562—1623), выпустивший в 1600 г. сборник стихов под заглавием, которое, лишь исходя из содержания стихов сборника, весьма приблизительно можно передать по-русски: «Мозговые парадоксы», «Интеллектуальные загадки», «Мыслительные постижения».

Здесь утонченная игра понятий, идей, теорий, своеобразная утеха глубоко эрудированных людей, которые перебрасываются полунамеками и интеллектуальными загадками. Речь автора уснащалась неожиданными сравнениями, ассоциациями, броскими метафорами. Однако тропы при этом имели не эмоциональный, а «мыслительный» характер, требующий постижения путем усложненных сопоставлений, а подчас и целой цепи сопоставлений. Консептисты предлагали читателю своеобразное остромыслие и к этому сводили эстетическое наслаждение. Возникла даже специальная теория консептического письма. Прасиан в 1642 г. опубликовал трактат «Остромыслие и искусство изощренного ума».

Проза Кеведо рационалистична, в ней нет лирического, эмоционального элемента. Писатель обращался не к чувствам читателя, а к его разуму, его увлекала интеллектуальная игра неожиданных сближений и сопоставлений самых, казалось бы, разнородных явлений. Часто он сохраняет позу 'беспристрастного описателя, беспечного насмешника, как бы не желающего кому-либо навязывать свою точку зрения, свой взгляд на вещи. В его сатирических нападках на человеческий мир много грусти.

В «Книге обо всем и еще о многом другом» Кеведо дает таблицу нравственных задач и их решений. Что нужно делать человеку, «чтобы быть любимым»? — «Давай взаймы и не требуй назад, дари, угощай, оказывай услуги, молчи, позволяй себя обманывать, терпи, страдай». «Что нужно для того, чтобы люди исполнили твое желание?» — «Попроси их отнять у тебя, что ты имеешь, и они охотно это сделают».

Духом этой скорбной мизантропии проникнута вся таблица задач. Кеведо издевается над карьеристами, невеждами, над человеческими слабостями, над всевозможными мечтами и желаниями обывателей: «Чтобы быть богатым и иметь деньги? — не желай их, и будешь богат». «Чтобы быстро достигнуть высоких мест? — переходи с холма на холм, с горы на гору». «Чтобы никогда не седеть и не стариться? — умри ребенком или новорожденным». И т. д.

В остроумной подборке прописных истин писатель смеется над модными в его дни увлечениями физиогномикой: «Увидев кривого, ты, при помощи этой науки, можешь сделать вывод, что ему недостает одного глаза»; «Обладатель большого носа громче сморкается»; «Люди с маленькими носами не любопытны, ибо им нечего куда-либо совать»; «У лысых нет на голове волос» и т. д.

Здесь же насмешки над астрологами, астрономическими предзнаменованиями и суеверием: «Хвостатая комета с несомненностью указывает на то, что если до нее добраться, то можно ухватить ее за хвост, предвещает множество разинутых ртов, вытянутых шей, вставших на цыпочки ног и расширенных зрачков ради ее лучшего лицезрения».

В начале XVII столетия пролетевшая над землей комета взволновала многих людей. Католическая церковь принялась за своеобразное истолкование этого редкого небесного явления, говоря о грядущей каре господней за греховность мира. Активизировались шарлатаны-астрологи. Их-то и имеет в виду испанский писатель.

Назовем еще два имени испанских прозаиков XVII столетия: Луис Белее де Гевара и Бальтасар Грасиан. Оба они приверженцы консептизма. Гевара (1578—1645) — автор известного в его время романа «Хромой бес».

Герой романа студент Клеофас освобождает находящегося в колбе у астролога черта, «адскую блоху», «демона мелочей», занимающегося сплетнями, плутовскими каверзами и шарлатанством. В благодарность м это черт показывает студенту тайны Мадрида. Перед читателем проходит галереи сатирических портретов современников писателя. В начале следующего века этот роман перекочевал во Францию, и ныне он известен по французской обработке сюжета, принадлежащей перу Лесажа.

Сюжет, сатирические образы в обоих романах сходны, но различна манера письма. Французский писатель излагает события с непритязательной наивностью и простодушием, отчего юмор его приобретает особую прелесть. Консептист Гевара прибегает к изощренному остроумию. Он постоянно привлекает внимание читателя к самой форме изложения и не раз прерывает повествование отступлениями вроде: «да простится мне игривость сравнения» или «не требуем восхищения нашей метафорой» и т. д. В результате мысль читателя идет одновременно по двум направлениям: с одной стороны, она следует за повествованием, за поступками, приключениями героев романа, с другой — вынуждена постоянно отвлекаться в сторону рассказчика, который не хочет, чтобы о нем забывали, и напоминает о себе то непосредственным обращением к читателю, то изысканно-остроумной метафорой, призванной поразить или восхитить читателя. Так, например, брачный договор может расторгнуть не просто смерть, а «викарий смерти, потусторонний судья»; уличная «поддельная девица» — что «фальшивая монета»; кабальеро — «корабль в плаще и при шпаге»; судьи — «кошки правосудия» и т. д.

Бальтасар Грасиан (1601 —1658)—писатель-философ. Его проза посвящена изложению мыслей о важнейших проблемах жизни человека. Здесь вопросы жизни и смерти, славы и чести, добродетелей и заслуг, мудрости и знаний и т. д.

Большой известностью пользовался философский роман Грасиана «Критикой». Некий Критило потерпел кораблекрушение. На острове он встречает дикаря Андренио, подружился с ним, учит его испанскому языку, потом приезжает с ним в Испанию. Здесь дикарь беседует со многими людьми, стараясь уяснить смысл жизни. Образ Андренио, прототипа Пятницы, необходим автору для рассуждений на различные философские темы.

Грасиан — автор знаменитого в Европе XVII—XVIII вв. сборника философских изречений «Обиходный оракул, или Искусство благоразумия», переведенного почти повсеместно. Во всем строе его «оракул», во всем направлении его мыслей ощущается типичная для писателей барокко ущербность и угрюмая скорбность: «Этот мир — нуль: взятый отдельно, он ничего не стоит, но в сочетании с небом — очень много»; «Равнодушие к переменчивости, царящей в мире,— признак мудрости»; «Мудрому довольно самого себя». Трагическая нота одиночества. Здесь же призыв к скрытности, к отчуждению от людей: «Грудь без тайны подобна распечатанному письму»; «Ко скольким открываешься, ко стольким попадаешь в зависимость».

Мрачным духом аскетизма, недоверия человека к человеку, духом отчаяния и пессимизма проникнута философия Грасиана и его книга. Он тоже писатель-консептист :и даже теоретик кон-септизма. Его трактат «Искусство изощренного ума» — апология консептизма и своеобразная его теория. Его проза пестрит выражениями: «Кто войдет в дом счастья через ворота удовольствия, выйдет оттуда воротами скорби, и наоборот» или «Существуют люди одного фасада... у них лицевая сторожа дворца и внутренность лачуги» и пр.

Кальдерон (1600-1681) Слава Лопе де Вега временно померкла вскоре после его смерти. Перестали переиздавать его сочинения, перестали ставить его пьесы, имя его все реже и реже звучало в речи народа. Суровая пора феодально-католической реакции омрачила небо Испании. Жизнерадостный талант поэта был уже не ко времени. Кумиром Испании стал Кальдерон — угрюмый, мрачный поэт.

Кальдерон — талант иного типа. Ему далеко до того высокого реалистического мастерства, какого достиг его предшественник Лопе де Вега, но он заставил зазвучать такие струны в своей поэтической лире, которые более всего волновали и трогали его современников. Лопе де Вега — певец солнца, но монашеская сутана закрыла его живительные лучи. Лопе де Вега — певец жизни, но инквизиторы каждодневно на глазах у потрясенных людских толп с торжественным церемониалом предавали уничтожению человека и его светлую мечту о земном счастье. Народ, устрашенный, задумывался о тщете жизни, о бессилии человека, о его ничтожестве перед темной, непостижимой, всеподавляющей силой христианского бога, он содрогался при мысли о загробной жизни, которую ему живописали церковные проповедники, и уже не мог смеяться. Смех и радость противны христианскому учению — недаром среди ликов Христа, написанных рукой художников, нет ни одного смеющегося. И Кальдерон пишет: красавицы «навек уснут под покрывалом пыли». Розы? Они «расцветают, чтобы увянуть»; «Сам человек, едва открыв глаза, навек смежает веки». И «мгновенна жизнь на свете», и годы — всего лишь мгновения, и от колыбели до могилы — один шаг. (Сонет из пьесы «Стойкий принц».) Что же остается человеку? Страдать и покоряться. В этом выводе — весь Кальдерон, каким он был для своих современников, каким вошел в мировую литературу.

Кальдерон по происхождению аристократ. Дон Педро Кальдерон де ля Барка Энао де ля Барреда и Рианьо — так звучит его полное имя. Он родился в Мадриде 17 января 1600 года. Первоначальное образование получил в иезуитской школе. Пятнадцати лет поступил в университет в Саламанке, где прослушал курс богословия. В первой половине своей жизни Кальдерой — человек шпаги. Он участвует в военных походах в Италии и Фландрии, он — рыцарь ордена Сант-Яго, участвует в подавлении мятежа в Каталонии. В молодости он не раз обнажал шпагу на поединках и даже однажды, посмеявшись над напыщенным красноречием одного проповедника, был посажен в тюрьму за оскорбление духовного сана.

Вторая половина жизни Кальдерона посвящена церкви. В 1651 г. он принял сан священника. Через тринадцать лет он уже важное духовное лицо, почетный капеллан короля, а в 1666 г.— настоятель братства св. Петра.

Умер поэт глубоким стариком в 1681 г. На его письменном столе осталась незаконченная духовная драма (ауто). Первые поэтические лавры Кальдерой снискал себе в 1622 г., участвуя в состязании поэтов на празднике св. Исидора.

Лоне де Вега заметил его, поощрив молодой талант лестной похвалой. В 1635 г. Кальдерой получил звание придворного драматурга. Он писал для двора пьесы и музыкальные комедии, для духовных празднеств по заказам городских властей Мадрида — одноактные духовные представления (аутос сакраменталес). В полное собрание сочинений поэта, изданное после его смерти (1682—1691), вошло 120 пьес, 78 аутос сакраменталес и 200 интермедий.

Драматургия Кальдерона. Кальдерон писал комедии, продолжая традиции своего великого предшественника Лопе де Вега. Одна из них, «Дама-невидимка», легкая, жизнерадостная, остроумная, шла у нас в Московском театре имени А. С. Пушкина и воспринималась советским зрителем с самым живейшим интересом. Драма Кальдерона «Саламейский алькальд» напоминает сюжетом «Овечий источник» Лопе де Вега. Крестьянин, избранный алькальдом, судит капитана королевской армии, обесчестившего его дочь Исабеллу, судит и казнит. «Велик испанский плебей, если в нем есть такое понятие о законности!» — воскликнул А. И. Герцен, прочитав эту пьесу.

Однако не эти пьесы создали известность Кальдерону, не они составляют главную сущность его драматического творчества. Подлинного Кальдерона, поэта барокко, следует искать в священных действах (аутос) — таких, как «Пир Валтасара», в религиозных пьесах, отстаивающих католическую догму. «Чистилище св. Патрика», «Поклонение кресту», «Стойкий принц», в философско-аллегорических драмах типа «Жизнь есть сон» и «Чудодейственный маг» (последнего К. Маркс назвал «католическим Фаустом», из которого Гете «почерпнул для своего «Фауста» не только отдельные места, но и целые сцены»).

Здесь Кальдерон излагает и воспевает свою философию жизни. Мы не можем принять эту философию, но не можем отказать драматургу в признании его громадного таланта, проявившегося с особой силой именно в этих наиболее дорогих ему и наиболее чуждых нам по духу творениях.

Пьесу «Поклонение кресту» Кальдерон написал еще юношей. Опубликована она была значительно позднее. В ней нет еще той философской серьезности, которая отличает его последующие драматические произведения, но уже резко выражена фанатическая религиозность поэта.

Нельзя не привести здесь глубокомысленного отзыва И. С. Тургенева об этой драме. Он писал: «Я всем моим существом отдаюсь прошлому и с жадностью читаю теперь Кальдерона (само собой разумеется, по-испански); это величайший драматург из католиков, как Шекспир — самый гуманнейший, самый антихристианский драматург. Его (Кальдерона) Поклонение кресту» - есть шедевр. Это непоколебимая, торжествующая вера, лишенная даже и тени какого-либо сомнения или размышления, подавляет вас своей мощью и величием, несмотря на все, что есть в этой доктрине отталкивающего и жестокого. Это уничтожение всего, что составляет достоинство человека перед божественной волей,— то равнодушие ко всему, что мы называем добродетелью или пороком, с которым благодать осеняет своего избранника,— является еще новым торжеством человеческого разума; потому что существо, решающееся с такой отвагой признаваться в своем ничтожестве, тем самым возвышается до того фантастического божества, игрушкой которого оно себя считает. И это божество есть тоже творение его руки. Но я все-таки предпочитаю Прометея, Сатану, тип возмущения. Пусть я буду атом,— но я сам себе владыка; я хочу истины, но не спасения и ожидаю ее получить от разума, а не от благодати.

Тем не менее Кальдерон — гений необыкновенный, а главное дело, мощный».

В наши дни поражает не только отталкивающая и жестокая католическая доктрина, как называет ее И. С. Тургенев, но то непостижимое сочетание религиозности и порока, которое показал в героях своей пьесы Кальдерон. Поэты барокко испытывали непреодолимое влечение к ужасному. Нагромождение кошмаров мы видим в пьесе «Поклонение кресту».

Некий юноша носит на груди огненный знак креста. Он не знает родителей. Его нашли в дикой чаще леса у подножия креста и воспитали в деревне. Какая-то магическая и таинственная связь соединяет его со знаком креста. Изображение креста всегда его спасает, приходит ему на помощь, и он трепещет перед его таинственной силой и поклоняется ему. Юноша любит девушку и готов жениться на ней. Юлия, так зовут эту девушку, согласна, но отец и брат противятся. Брат Юлии оскорбляет юношу, вызывает его на поединок и погибает. Счастье молодых людей расстроено. Юлия в монастыре, ее возлюбленный Эусебио стал разбойником.

Нет преступления, которого бы не может совершить этот отверженный человек. Он грабит и убивает людей, он насилует женщин. Целая округа страдает от его злодеяний. Узнав о том, что любимая им девушка стала монахиней, он ночью проникает в монастырь, пробирается в келью к спящей. Она не могла быть его женой, теперь она станет его любовницей — здесь, в обители бога, в монастыре. Что это — презрение к богу, своеобразное богоборчество? Отнюдь нет. Эусебио остается столь же религиозным, как и был.

Юлия просит его уйти, она противится его желаниям, но разбойник непреклонен, он горит страстью. Наконец, девушка сдастся. Грех должен совершиться. Но на обнаженной груди Юлии разбойник видит знак креста и в ужасе бежит. Теперь очередь за Юлией. Теперь она пылает страстью. Она покидает монастырь, ища возлюбленного. Кроткая Юлия стала демонической женщиной. По дороге в лес, где скрывается со своей шайкой Эусебио, она совершает несколько гнусных убийств, без всякой причины. Убивает людей, оказавших ей гостеприимство или помощь, убивает из одного желания убивать:

Я ангел, павший с высей неба,

Я демон, потому что, павши,

Раскаянья не ощущаю...

Узнай, что мне не только было

Усладой - делать преступленья,

Но мне желанно повторить их...

Трагический финал пьесы совершается в лесу, у подножия креста, там, где некогда Эусебио был найден младенцем. Сюда пришла Юлия, ища, домогаясь любви покинувшего ее человека; сюда с отрядом крестьян пришел ее отец, чтобы убить Эусебио. В последнюю минуту тайна, магической сетью опутавшая грешную семью, раскрывается: Юлия и Эусебио связаны кровным родством, они — брат и сестра. Умерший Эусебио воскресает на мгновение, чтобы получить отпущение грехов; Юлия, над которой отец занес карающий меч, исчезает, как дым. Ее спасла молитва перед крестом и обет посвятить себя замаливанию грехов.

Итак, два страшных грешника прощены, прощена «нагроможденность злодеяний». «Так много значит преклонение перед крестом»,— заключает автор. В мрачном колорите выдержана вся пьеса. Злодейство, порок, братоубийство, кровосмесительное влечение — все самое нетерпимое, что может быть для человеческой морали, привлечено сюда. И надо всем, как символ грозной воли бога, владычествует крест, его кроваво-красный знак, отмеченный на груди прощеных грешников.

Люди вольны в своих поступках, они жалкие игрушки в руках всевышнего. Пусть в пьесе изображены сильные люди, сильные страсти, тем разительнее их ничтожество перед всеподавляющей и непостижимой мощью бога.

Бог Кальдерона — жестокий бог. Это бог инквизиции, бог контрреформации, бог католической реакции, наводящий ужас. Здесь нет самого главного для искусства — любви к человеку. Недаром Тургенев противопоставил Кальдерона Шекспиру, «самому гуманнейшему, самому антихристианскому драматургу».

С годами, однако, фанатизм Кальдерона станет менее свирепым, и в его творчестве зазвучат более мягкие тона. Его зрелая пьеса «Жизнь есть сон» покажет всю глубину пессимистического отчаяния, но идея человеколюбия уже займет в ней свое место.

«Жизнь есть сон» (1634). «Это самая величественная драматическая концепция, какую я когда-либо видел или читал... В ней царит дикая энергия, глубокое и мрачное презрение к жизни, удивительная смелость мысли рядом с фанатизмом непреклонного фанатика»,— писал И. С. Тургенев о драме «Жизнь есть сон».

Действие происходит в Польше (Полонии), но указание па место действия не имеет никакого значения. Ни места действия, ни времени, ни людей в какой-либо определенной исторической конкретности здесь нет. Перед нами философия в лицах и картинах, философская аллегория. Характеры едва лишь намечены и тоже философски символичны.

Пьеса открывается мрачной картиной диких гор. Обрывы, крутые скалы, мрачная башня, сумерки. Появляются Росаура, женщина в мужской одежде, и с ней Кларин, слуга. Зачем они здесь? Что привлекло их сюда? Женщина выражается туманно. Какие-то беды гнетут ее сердце, что-то роковое носит ее по безбрежным и неприютным просторам мира. «В слепом отчаянье пойду я меж скал запутанной тропой»,— говорит загадочно она, и мы не знаем, кто она. Ясно лишь, что отчаяние владеет ее сердцем. Она идет, куда влечет ее судьба, «иной не ведая дороги», а судьба ее ужасна. И все здесь ужасно, даже солнцем здесь недовольны «за то, что светит так светло», и край, в который прибыли загадочные путешественники, бесплоден, он в песках пустынь своих «кровью вписывает след» пришельцев.

Достаточно прослушать это символико-философское вступление, чтобы ясно представить себе идейную концепцию пьесы. Мир кошмарен, мир враждебен человеку. Человек жалок, ничтожен, он страдает, стонет. «Но где ж несчастный видел жалость?» Ни жалости, ни помощи, ни сочувствия не найдет человек в мире. Так мыслит драматург. Чем мы дальше читаем пьесу, тем мрачнее и безысходнее представляется нам ее жизненная философия.

Странники видят башню, открытую, дверь, «не дверь, а пасть», а в ней «ночь роняет дыханье темное свое». Из башни несутся тяжкие вздохи, подобные стону. Кто это стонет? Кто этот новый страждущий человек? Уж не предвещает ли он новые беды? Кларин и Росаура в смятении, хотят бежать, но не могут, ноги от ужаса стали тяжелее свинца. В башне — «труп живой», и башня — его могила. Он прикован к степе цепями, па нем звериная шкура, и сам он полузверь, получеловек.

Христианская символика раскрывается. Мир земной — тюрьма для человека. Человек страдает, прикованный цепями к своей судьбе. Но почему же должен страдать человек? В чем его вина? Какое совершил он преступление? Католик ответит нам на этот вопрос: вина человека в том, что он живет на земле; «грех величайший — бытие», и преступление человека в том, что он посмел появиться на свет; «тягчайшее из преступлений — родиться». Вот она, философия пессимизма, философия отчаяния.

Эти мысли в пьесе высказывает принц Сехисмундо, заключенный в башне. Мы узнали наконец тайну происходящего па сцене. Польский король Басилио получил некогда отчет астролога, касающийся грядущей судьбы его сына Сехисмундо. Принц вырастет злым и жестоким. Совершить страшные преступления написано ему на роду. Так предвещают звезды. Король, дабы избегнуть предначертаний судьбы, помещает сына в тюрьму и держит его там долгие годы на попечении верного Клотальдо. Однако по прошествии лет у короля возникли сомнения: правильно ли он поступил, не лгут ли звезды? И вот решено провести испытание. Усыпленный принц перенесен во дворец, ему передана вся власть в государстве. Как-то поведет он себя?

Сехисмундо проснулся в роскошной спальне короля. Толпы слуг исполняют его желания. Суровый его тюремщик Клотальдо сообщает ему тайну его рождения. Сехисмундо возмущен: его насильно отторгли от мира, его мучили и терзали, из человека сделали полузверя! О, теперь он будет мстить жестоко!

Знаменателен его разговор с королем, который пришел обнять его:

Меня ты, будучи отцом,

К себе не допускал бездушно,

Ты для меня закрыл свой дом,

И воспитал меня, как зверя,

И, как чудовище, терзал,

И умертвить меня старался...

Все символично в пьесе Кальдерона, и эта речь Сехисмундо полна глубокой философской символики. В данном случае несчастный и безумный принц олицетворяет собой тех мятежных грешников, которые обращают к богу свой протест. Бог дал людям жизнь, и он же требует от них страданий; он закрыл им доступ в свой дом, т. е. на небо, в рай, он воспитывает их, как зверей, и терзает их. Разве бог не тиран, как тиран в глазах Сехисмундо его отец Басилио? Дать жизнь и отнять счастье — не значит ли это отнять самое жизнь?

Когда бы ты мне жизни не дал,

Я б о тебе не говорил,

Но раз ты дал, я проклинаю,

Что ты меня се лишил,—

говорит Сехисмундо своему отцу, как грешники говорят богу. Кальдерон не сочувствует этому мятежу, он постарается развенчать эту философию протеста, но, как большой художник, он не мог не изложить ее красноречивыми устами своего героя. Эта богоборческая философия с самых отдаленных веков христианства смущала умы людей и внушала немало беспокойств блюстителям религиозной догмы. В XVIII столетии, в момент самого ожесточенного наступления на христианство, Вольтер писал о боге в своей философской поэме «За и против»:

Слеп в милостях своих, слеп в ярости своей,

Едва успев создать, он стал губить людей.

Церковь оправдывала жестокость бога «первородным грехом», но протестующий ум человека не мирился с этим объяснением. Веками среди богословов длились споры о том, волен или не волен человек в своих поступках; если волен, то зачем всемогущий бог позволяет человеку творить зло; если человек не волен в своих поступках, то как согласовать понятие о милосердии бога с мстительным преследованием человека за зло самого же бога, совершенное руками человека. Так рассуждали средневековые философы-богословы. В речи Сехисмундо отразились многие из этих суждений:

О небо! Я узнать хотел бы,

За что ты мучаешь меня?

Какое зло тебе я сделал,

Впервые свет увидев дня?

Какая ж это справедливость?..

Кальдерону доступен широкий размах мысли. Не это ли поднимает его над рядовыми пропагандистами католицизма? Он способен оценить мир, человека, и вопреки христианскому учению о презрении к женщине как к существу богомерзкому (и поныне в церквах женщине воспрещен вход в алтарь), вопреки этой варварской точке зрения на женщину, Кальдерон, католик и фанатик, способен не только оценить, но и опоэтизировать женскую красоту. Послушайте его Сехисмундо:

Читать мне в книгах приходилось,

Что бог, когда творил он мир земной,

Внимательней всего над человеком

Свой зоркий взгляд остановил,—

То малый мир: так в женщине он, значит,

Нам небо малое явил.

В ней больше красоты, чем в человеке,

Как в небесах в сравнении с землей.

Предначертание бога должно свершиться. Сехисмундо, обретая власть, безумствует. Он бросает в пропасть поспорившего с ним придворного, он вступает в поединок с московским герцогом Астольфо, своим двоюродным братом, он хочет силой овладеть Росаурой, он покушается на жизнь Клотальдо, он угрожает даже отцу. Басилио пытается смягчить его. Он призывает его к человеколюбию и покорности. «Ты, гордый, возлюбивший зло... Смирись!» Снова и снова, как рефрен, звучит в пьесе его основная тема: «Жизнь есть сон».

«Быть может, ты лишь спишь и грезишь»,— неоднократно повторяют неистовому и озлобленному юноше. Наконец, отчаявшись исправить сына, король снова отправляет его в башню, дав ему предварительно снотворного. И опять Сехисмундо закован цепями. Все виденное и пережитое ему кажется сном. Только теперь он постигает тщету жизни. Зачем страсти, зачем честолюбие", зачем поиски наслаждений, зачем даже само счастье — ведь все это только сон! «Спит царь, и видит сон о царстве, и грезит вымыслом своим», спит богач, и ему во сне тревожном богатство видится; спит бедняк, жалуясь па судьбу, кого-то укоряя, не зная, что жизнь жалкая его — всего лишь сон, «и каждый видит сон о жизни».

Все стремятся к счастью, торопятся, ищут, борются, а жизнь — безумие, ошибка, и лучший миг в жизни, миг радости,, блаженства, счастья, есть всего лишь заблуждение. Какой же вывод делает Сехисмундо? Надо отказаться от борьбы, от протеста и смириться:

...так сдержим же свирепость,

И честолюбье укротим,

И обуздаем паше буйство —

Ведь мы, быть может, только спим.

Да, только спим...

Теперь Сехисмундо преображается. Ничто уже его больше не тревожит. Он приобретает душевный покой, и, когда восставшие войска освобождают его, он неохотно идет на бой. Король Басилио вынужден покориться и пасть па колени перед своим сыном, по Сехисмундо уже не тот, что был вначале; он мудр, справедлив, гуманен. И все это ему дало познание той глубокой премудрости, что жизнь есть сон.

Басилио был неправ, отторгнув сына от себя, подвергнув его пыткам одиночного заключения. Он хотел воспротивиться судьбе, но тщетно. Он тоже проявил ненужную гордыню. Предначертанное должно совершиться, волю бога человек бессилен отвратить. Так рассуждает поэт-католик. Когда бы человек обрел полную свободу действий, он в безумной гордыне своей перестроил бы, перекроил мир в угоду случайным прихотям, он разрушил бы даже солнце.

Быть может, именно затем то. Чтоб этого не мог ты сделать, Ты терпишь ныне столько зол,— говорит Кальдерон устами героев своей пьесы. Эти стихи обращены к человеку, гордому, непокорному человеку, олицетворением которого служит его Сехисмундо, который восклицает:

О, небо!

Как хорошо, что ты лишило

Меня свободы! А не то

Я стал бы дерзким исполином...

Образ Сехисмундо — образ-аллегория. В нем мало черт конкретного человека. В известной степени это несколько видоизмененный образ Сатаны, как его создало средневековое мировоззрение, образ падшего ангела. В начале пьесы — непокорный, буйный мятежник, закованный в цепи богоборец; в конце — раскаявшийся грешник, смирившийся и прощенный.

Кальдерон не только поэт-католик, проповедник христианства. Он вместе с тем — преданный служитель короля. Верность королю — превыше жизни и даже чести. Когда герою его пьесы Клотальдо предстояло спасти дочь, нарушив приказ главы государства, он отказался это сделать:

Не предпочтительней ли жизни

И чести — верность королю?

Сехисмундо, освобожденный из своей темницы взбунтовавшимися солдатами, прощает своего тюремщика Клотальдо, ибо тот исполнял волю короля, и строго наказывает солдата, освободившего его, ибо он, спасая его, нарушил приказ своего короля.

Творчество Кальдерона не однолико. Мы уже называли его пьесы «Саламейский алькальд» и «Дама-невидимка». Назовем еще одну удивительнейшую для Кальдерона, для его системы взглядов пьесу «Любовь после смерти».

Перед нами Кальдерон, его творческая манера, его почерк, и вместе с тем кажется, будто это — кто-то иной, не похожий на него. Пьеса овеяна теплотой гуманизма и уважения к другим народам.

Еще в пьесе «Жизнь есть сон» Кальдерон вложил в уста короля Басилио благородную проповедь гуманизма:

Ты в гневе совершил убийство? Так как же мне тебя обнять, Когда рукой коснусь о руку, Умеющую убивать?

Тема гуманизма стала главенствующей в пьесе «Любовь после смерти». Он рассказывает о мятеже морисков в Испании и жестоком избиении восставших. Мориски — часть мавров, оставшихся в Испании после реконкисты, — составляли угнетаемое национальное меньшинство испанского населения. В XVI столетии они были насильственно обращены в христианство. Это не шло их положения, чип подвергались систематической травле и преследованиям, грабежам и погромам. В 1568—1570 гг. произошло восстание морисков Андалузии. В XVII столетии мориски сотнями тысяч изгонялись в Африку.

В своей пьесе Кальдсрон показал морисков героями. Они отстаивают право на жизнь, человеческое достоинство, любовь и счастье. В минуту, когда совершилась помолвка дона Альваро и его невесты доньи Клары, в самую счастливую для них минуту вдалеке раздался бой барабана. Шли испанские войска. Город был разрушен, сожжен, жители-мориски перебиты. «Горы огней» и «моря крови»!

Донья Клара, прекрасная возлюбленная храброго дона Альваро, зверски убита. Кальдерон верен себе и здесь, его барочная поэзия полна кладбищенских мотивов: «кто ждал, любя, постели брачной и встретил гроб»; «образ милый, что божеством его являлся, пред ним явился как мертвец». Однако здесь не отвлеченно-пессимистическое философствование, а конкретное зло социальной жизни. Удивительное превращение произошло с Кальдеропом! Поэт-католик, он не находит слов осуждения «неверных», которые хотя и обращены в христианство, но еще живут законами своего алькораиа. Испанец-аристократ, он полон симпатий к угнетенным инородцам и рисует их благородными, отважными, красивыми людьми. Поборник христианской аскезы, от воспевает (и какими стихами!) красоту любви, красоту женщины, красоту мира:

Здесь, на зеленом этом склоне,

Где, пышноцветна и нежна,

Цветы на всенародный праздник

Сзывает ясная весна,

Чтобы в собранье этом ярком

Сильнейшей в чарах красоты

Царице-розе присягнули

В повиновении цветы,—

Моя прелестная супруга...

Кальдерон не писал теоретических трактатов об искусстве драматургии, но пьесы его построены по строгой системе, избранной им. Они делятся обычно на три части, хориады, что означает в переводе «дневной этап». В пьесах присутствует шут. Слуга Кларин — единственно веселый человек во всей пьесе «Жизнь есть сон», но и его остроумие довольно сумрачно:

Такие сны я видел ночью,

Что в голове землетрясенье:

Рожки и фокусы, и трубы,

Толпа, процессии, кресты,

Самобичующихся лики;

Одни восходят вверх, другие

Нисходят, падают, увидев,

Что на иных сочится кровь...

Перед нами средневековая Испания с ее мрачным фанатизмом, кострами инквизиции, с крестами, процессиями и самобичующимися кликушами. Кларин, единственный в пьесе человек, позволяющий себе улыбку и шутку, становится трагичнейшим существом: его сажают в тюрьму за то, что он знает много тайн о высокопоставленных лицах, затем он гибнет, случайно и бесславно. Зачем он жил, зачем пошел сопровождать московскую принцессу Росауру в далекую Полонию, подвергая себя опасности,— так и осталось для зрителей тайной. Кальдерой вводит в пьесу несколько сюжетных линий, не думая о единстве действия (Сехисмундо — Басилио — Клотальдо, Астальфо — Росаура — Клотальдо), для пего важно лишь единство основной мысли пьесы...

Персонажи пьес Кальдерона произносят длинные монологи, и все философствуют — и слуги, и принцы, и короли. Кальдерон любит сравнения, метафоры сильные и смелые. Пушкин писал: «Кальдерон называет молнии огненными языками небес, глаголющих земле. Мы находим эти выражения смелыми, ибо они сильно и необыкновенно передают нам ясную мысль и картины поэтические»'.

Кальдерой, поэт отчаяния, певец трагичнейшей дисгармонии мира, непримиримых противоречий, любит в речи сопоставлять противоположные вещи, взаимоисключающие понятия: «От страха я — огонь и лед»; «Я интриган из интриганов, свой человек в чужом»; «Я умираю, чтоб смотреть, но пусть умру, тебя увидев»; «Коль так расстроен инструмент, что воедино слить желает обманность слов и правду чувства...» и т. д.

Кальдерон жил в эпоху гонгоризма. Поэт барокко, он был собрат Гонгоры, и многое в его метафорах и сравнениях напоминает напыщенный слог, вошедший в моду в Западной Европе в XVII столетии. В пьесе «Жизнь есть сон» слуга Кларин в духе гонгоризма описывает бегущего вдали коня, сравнивая тело коня с землей, его дыхание — с воздухом, «пену уст» — с морскими волнами. Конь — «чудовище огня, земли, морей, ветров» (и здесь дисгармония, и здесь хаос!).

Эпоха разгула католической реакции и инквизиции отразилась даже в образной системе Кальдерона. Вот одно сравнение из пьесы «Любовь после смерти»:

...как зажженные костры,

Все улицы ее пылают,

Угрозы шлют далеким звездам.

Язык Кальдерона энергичный, сильный, речь напряженная, страстная, в ней много «кинжальных» слов, как говорил его переводчик Бальмонт.

С годами интерес к драматургии Кальдерона ослабел. Его идеи были чужды трезвому, рационалистическому XVIII веку, веку просветителей. Но в эпоху романтизма, особенно в первые годы XIX в., имя испанского драматурга снова зазвучало в речи литераторов Европы. В Германии теоретик романтизма Фридрих Шлегель объявил его «величайшим» поэтом и возвел на вершину мировой драматургии. Белинский усмотрел в этом политическое пристрастие Шлегеля: «...если его (Кальдеропа. — С. А.) Шлегель ставил наравне или даже выше британского поэта (Шекспира.— С. А.), то не за поэзию, а за католицизм».

Реалисты XIX века прошли мимо Кальдеропа, по литература декаданса опять возвеличила поэта. В наши дни за рубежом он чрезвычайно популярен, особенно среди писателей-экзистенциалистов. Тень Кальдеропа легла на пьесы Жана Поля Сартра.