Монетаризм

2. Монетаризм.

Монетаризм представляет собой одно из влиятельных течений современного экономического консерватизма, получившее широкое распространение в середине 70-х гг.

В этот период неоконсерваторы развернули критику кейнсианства по всем основным экономическим проблемам (долговременный рост и накопление капитала, занятость, инфляция, деньги, государственный бюджет и т. д.). В этой волне критики выделялись две более или менее сложившиеся теоретические школы неоконсерватизма – монетаризм и экономика предложения.

Монетаризм, бесспорно, сыграл ведущую роль. Для монетаристов ключевым пунктом критического пересмотра кейнсианской доктрины стала проблема инфляции, что, в свою очередь, привело к реанимации идей классической количественной теории денег. В 30-х гг. критика этой теории была тактически необходима Дж. М. Кейнсу для разрушения всего здания неоклассической теории. Сорок лет спустя сложилась обратная ситуация: обновленная количественная теория использовалась ее сторонниками как плацдарм для атак против Кейнса.

Возрождение количественной теории денег (КТД) особенно четко проявилось в теоретической системе Чикагской школы, возлагаемой американским экономистом М. Фридменом. Лозунг «деньги имеют значение» стал символом монетаризма, а Милтон Фридмен – его духовным отцом (лауреат Нобелевской премии 1976 г.). К другим влиятельным фигурам монетаризма можно отнести А. Мелцера, К. Бруннера, Д. Лейдлера, М. Паркина, которые развили или интерпретировали взгляды М. Фридмена.

В ранних работах М. Фридмен делает ссылки на «устную традицию» Чикагской школы, имея в виду, что будто бы вне зависимости от господства кейнсианских взглядов в 30 - 40-х гг. в Чикагском университете уже существовала система монетаристских воззрений, основанная на интерпретации уравнения обмена (MV=PQ). И хотя впоследствии сам М. Фридмен отказался от выдуманного им «мифа» о глубокой преемственности своих взглядов, а израильский экономист Д. Патинкин опроверг этот миф, опираясь на факты, за монетаризмом закрепился термин «Чикагская школа».

В своем развитии монетарная доктрина М. Фридмена прошла ряд этапов:

1.        50-е гг. – разработка теории перманентного дохода;

2.        60-е гг. – создание монетарной теории хозяйственного цикла;

3.        70-е гг. – выдвижение на авансцену монетарной концепции номинального дохода и объяснение влияния денег на основные экономические параметры («передаточный механизм»).

Формирование основных концептуальных положений монетаризма происходило одновременно с критическим переосмыслением кейнсианского анализа. Линия критики вырисовывается довольно четко: М. Фридмен выступает против программы «регулирования спроса» мерами государственного вмешательства в экономику (поскольку такая программа нарушает естественные корректировки через конкуренцию); он также против политики бюджетного дефицита как средства активизации совокупного спроса.

Вместе с тем (и это отмечал М. Фридмен) противоречия между кейнсианством и монетаризмом не всегда драматичны и остры. Процесс «неоклассического синтеза» в послевоенной западной экономической теории затронул и эти школы.

3. Монетаристская теория в ретроспективе.

В чем специфическая сущность монетаристской теории? Ответить на этот вопрос не так просто по двум причинам. Во – первых, монетаризм пропагандирует себя и известен прежде всего как теория и политика денежного обращения, а не как общеэкономическая теория; он также широко известен как идеологическая доктрина социально – экономического либерализма. Последнее даже дало повод известному американскому историку экономической мысли Б. Селигмену главу о Милтоне Фридмене в своей книге назвать: «Теория как идеология». Во – вторых, в тех редких случаях, когда монетаристы пытаются стараются представить свою теорию как модель хозяйственной системы, они выступают со столь же неадекватными претензиями на историческую «всеохватность», как и их оппоненты. Эти амбиции, на наш взгляд, противоречат научному ядру современного монетаризма и затрудняют понимание его общей теории (как, впрочем, и других содержательных, но чрезмерно амбициозных теорий, будь то марксизм, кейнсианство, институционализм или нечто иное).

Поскольку современный монетаризм возник как прямая реакция на кейнсианство, целесообразно начать с выяснения, как выглядит кейнсианство, целесообразно начать с выяснения, как выглядит кейнсианство в глазах монетаризма. При этом мы воспользуемся в первую очередь «хрестоматийной» статьей бесспорного лидера данного течения Милтона Фридмена «Количественная теория денег», опубликованной в энциклопедическом издании 1989г.

По мнению Фридмена, теория Кейнса базируется на трех взаимосвязанных «предположениях».

Первое состоит в том, что спрос на деньги («функция предпочтения ликвидности») в условиях неполной занятости, которые преобладают, является в высшей степени неустойчивым, поскольку скорость обращения денег и отношение запаса денег к доходам пассивно приспосабливаются к независимым изменениям в номинальных доходах и в денежной массе. Иначе говоря, по Кейнсу получается, что денежно – кредитная система, а с нею и весь рыночный механизм, крайне неустойчивы и могут лишь приспособляться, но не противостоять внешним толчкам.

Второе ключевое предположение кейнсианства Фридмен видит в утверждении, что безработица не порождается изъянами рынка (негибкость цен и зарплат, переходные нарушения), а является глубоко укоренившейся характеристикой экономической системы. Поэтому долговременное равновесие в экономике – это равновесие при неполной занятости.

Третье положение: негибкость цен и заработной платы в рамках краткосрочных колебаний следуют рассматривать как «институциональный факт», выражающий «рациональную реакцию на состояние равновесия при неполной занятости» (а не как переходящий результат нарушений в системе конкуренции либо циклических волн). Очевидно, что система негибких цен и зарплат не может служить регулятором становится колебания объемов производства и занятости.

Теперь посмотрим, почему все эти ключевые предположения кейнсианства Фридмен считает ошибочным. Он выдвигает два ряда аргументов: методологические и эмпирические.

Первые сводятся к тому, что Кейнс в своей теории идет от использования дохода, а не от богатства. «Кейнс делает ударение на инвестиционных расходах и на стабильности функции потребления, а не на запасе денег и на стабильности функции спроса на деньги». И еще более определенно: «Ошибка Кейнса состояла в игнорировании роли богатства при построении функции потребления».

Второй (эмпирический) ряд аргументов выглядит следующим образом: «Наглядный успех в течении 50-х и 60-х гг. правительств, приверженных кейнсианской политике полной занятости в достижении быстрого экономического роста, высокая степень экономической стабильности и относительная устойчивость цен и процентных ставок – все это на некоторое время резко укрепило веру в исходные кейнсианские постулаты, согласно которым изменения в номинальном количестве денег не имеют серьезного значения. 70-е гг. нанесли решающий удар по этим постулатам и привели к возрождению веры в количественную теорию. Быстрый рост денежной массы сопровождался не только ускорением инфляции, но также подъемом, а не снижением, средних уровней безработицы и увеличением, а не сокращением, процентных ставок».

Здесь Фридмен применяет широко распространенный в экономической науке, можно сказать стандартный, прием опровержения: если, начиная с 70-х гг., реальное развитие вступило в противоречие с кейнсианской теорией, то это доказывает, что последняя была изначально. Такой подход означает механическое применение к экономической теории критериев, присущих фундаментальным естественным наукам, предмет изучения которых отличается постоянством во времени и пространстве.

Чтобы проверить реалистичность кейнсианской теории, нужен иной подход. Надо на основе теоретического «скелета» восстановить соответствующие ему мышечную ткань и сосуды, а затем сравнить полученный результат с той хозяйственной системой, которая реально действовала в период разработки и распространения кейнсианства. Это напоминает задачу, решаемую антропологом, восстанавливающим лицо по черепу давно почившего человека, с тем, чтобы потом сопоставить результат с его прижизненным портретом.

Теперь обратимся к тем трем «предположениям» кейнсианской теории, которые выделяет Фридмен.

Во – первых, неустойчивость спроса на деньги и его зависимость от номинального дохода, а не от богатства. Этот тезис требует, чтобы денежные доходы населения были неустойчивы, а «богатство» среднестатистического индивида не составляло значительной величины по сравнению с его текущим доходом.

Во – вторых, глубоко укоренившаяся неполная занятость, предопределившая особый характер долговременного рыночного равновесия может сложиться лишь при хронической ограниченности инвестиционных возможностей, с одной стороны, и при стремлении населения сберегать часть своих денежных доходов «в чулке» - с другой стороны.

В – третьих, «жесткость» системы цен и зарплат в краткосрочном плане, которую можно рассматривать как проявление монополизма фирм и профсоюзов, а также государственного регулирования.

Теперь представим хорошо известный экономистам «портрет» хозяйства развитых стран Запада в 30-е гг. Стагнация в сферах технического прогресса, сырьевой базы, показателей движение народонаселения. Преобладание монополий и монопольных цен на продукцию и ресурсы. Протекционизм и торговая война «всех против всех». Массовая недогрузка мощностей и безработица, крайняя неустойчивость доходов и платежеспособного спроса, ненадежность банков, явное «предпочтение ликвидности» среди населения и бизнесменов.

Уже этих немногих штрихов достаточно, чтобы ответить на вопрос: какая теория более точно моделировала хозяйственную систему 30-х гг. – неоклассическая с ее упором на саморегуляцию растущего рынка или кейнсианская, подчеркивающая роль экзогенных детерминант специфического депрессивного рыночного равновесия?

Милтон Фридмен считает главным в теории ее долговременную прогностическую функцию и по этому критерию предлагает оценивать верность ее постулатов. Но кейнсианская теория не ставила перед собой задачи прогноза, ее целью была выработка мер по выводу хозяйственной системы из состояния хронической депрессии. «В далекой перспективе все мы умрем», - отвечал Кейнс на такого рода упреки. В 30-е и 40-е гг., когда решался вопрос о судьбах капитализма, монетаризм не пользовался авторитетом не потому, что у него не было таких талантливых представителей, как Милтон Фридмен, а потому что в то время был непригоден и даже опасен.

Еще весьма далек от адекватного выяснения кардинальный вопрос: каким образом неустойчивая депрессивно – равновесная хозяйственная система 30-х гг. трансформировалась (или была трансформирована, что не одно и то же) в устойчивую динамично – равновесную систему конца 60-х гг.? Ясно только, что это две качественно различные хозяйственные системы с разными «целевыми функциями» и механизмами регулирования: первая была ориентирована на максимизацию частно - монопольной прибыли, вторая – на максимум «общего благосостояния» (точнее – благосостояния большинства населения).

Кейнсианство сделало несомненный вклад в эту трансформацию, прежде всего своей аргументацией в пользу поддержания эффективного спроса за счет бюджетных расходов. Однако это была лишь одна из необходимых предпосылок изменений. Потребовались глубочайшие потрясения второй мировой войны, крушение империй и жесткий прессинг холодной войны, научно – техническая революция, развернувшаяся с конца 50-х гг., чтобы институциональная структура, эта «кристаллическая решетка» хозяйственной системы, кардинально изменилась, и графит превратился в алмаз.

Прискорбный факт состоит в том, что и кейнсианцы, и монетаристы (а тем более марксисты) не заметили этой внутренней перемены, поскольку не желали ее замечать. Более того, они в принципе не могли этого сделать, поскольку каждая теория видела смысл своего существования в том, чтобы именоваться общей, то есть охватывающей как минимум все периоды Новой и Новейшей истории. Поэтому они предпочитают иметь дело только с общими чертами всякого рынка – от староанглийского до новорусского. Между тем известно, что «дьявол творится в деталях», и характер каждой рыночной системы определяется спецификой ее инструментальной структуры, а эта последняя – длительно действующими экзогенными факторами.

Фридмен объясняет поражение кейнсианства тем, что в 70-е гг. стагфляция обнаружила несостоятельность кейнсианской политики. Во многом верное, однако поверхностное объяснение. В этот период обнаружилась неэффективность не только кейнсианского макроэкономического регулирования, но и многих других социально – экономических институтов, возникших в период 30 – 60-х гг. Необходимые в условиях трансформации неустойчивого депрессивно – равновесного хозяйства в устойчивое динамично – равновесное, эти институты перестали быть таковыми с завершением перехода. Более того, интерционное движение по старой институциональной колее явилось одной из причин (но не единственной) появления стагфляционной спирали в 70-е гг.

В этих условиях и одержал свою победу над кейнсианством современный монетаризм с его новым пониманием рыночного механизма, с требованиями демонстрировать значительную часть сложившихся институтов и с предложениями принципиально иной макроэкономической политики.

Если социальная философия и практические рекомендации монетаризма широко известны, то этого нельзя сказать о его экономической теории. Обычно считается, будто это – традиционная неоклассическая теория, хотя дело обстоит вовсе не так. Даже серьезные учебные пособия, в которых много и охотно говорят о взглядах монетаристов на роль денег и государства в экономике, по поводу общеэкономической теории отделываются лишь немногими общими фразами.

В фокусе традиционной неоклассической теории находились факторы производства (труд, капитал и земля) и их предельная производительность как основа объяснения распределения доходов и формирования конечного спроса. Функция потребления оказывалась в тесной взаимной связи с функцией производства.

В трактовке современного монетаризма неоклассическая теория приобретает совершенно новый год. В центр анализа выдвигаются не факторы производства, а богатство во всех его видах как источник разнообразных (денежных и неденежных) доходов – с одной стороны, и как причина издержек по его сохранению и воспроизведению – с другой стороны.

К пяти основным формам богатства Милтон Фридмен относит деньги, облигации, акции, физические блага, человеческий капитал. Каждая из этих форм богатства способна приносить доход как в денежной, так и в неденежной форме. Например, деньги могут приносить доход не только в виде процентов по бессрочным депозитам, но и в виде удобства, надежности, гарантий и т. д.

Необходимо рассмотреть ключевой тезис современного монетаризма. Если деньги и для населения, и для фирм – это одна из форм богатства, приносящих доход, то спрос на деньги определяется их предельной доходностью в сопоставлении с предельной доходностью других форм богатства.

А структура богатства инерционна, и деньги занимают в ней устойчивое место. Отсюда следует заключение, одновременно логичное и неожиданное, как матовая комбинация в шахматных партиях Алехина: совокупный спрос на деньги должен быть величиной устойчивой, изменяющейся лишь пропорционально долговременному темпу изменения ВНП и национального богатства.

Этого вывод современного монетаризма разительно отличается как от традиционного неоклассического, так и от кейнсианского подходов, хотя формально все три принадлежат к сторонникам «количественной теории денег». Дело в том, что второе рассматривало деньги прежде всего как средство обращения, а третье объясняло «предпочтение ликвидности» страховыми и спекулятивными функциями денежного запаса. В этом направлении и другие разрабатывали концепцию «кассовых остатков», но и тем и другим было далеко до понимания денег как равноправной формы богатства, приносящего доход.

И не только равноправной. Будучи одной из форм богатства, деньги одновременно являются ключевым инструментом всего механизма цен, посредством которого функционирует вся рыночная система. И если спрос и деньги в каждый данный момент устойчив, - это главная гарантия устойчивости платежеспособного спроса и всей рыночной системы.

Тем самым монетаризм «опровергает» первый центральный тезис кейнсианства – о врожденной неустойчивости рыночного механизма.

Другой центральный тезис кейнсианства – о «врожденной» склонности рыночного хозяйства к установлению равновесия на уровне неполной занятости ресурсов. С точки зрения монетаризма, любые ресурсы взаимозаменяемы как форма богатства, и если одни из них оказались во временном избытке, то они начнут приносить меньше дохода; население и фирмы постараются изменить структуру своего богатства и равновесие восстановится. Богатство же нации в целом не может быть избыточным.

Но если такого состояния, как перманентное равновесие при неполной занятости, в принципе не может быть, то отпадает и кейнсианский вывод о реакции на него в виде жесткой закрепленности цен и зарплат; исходить в теории надо из гибкости тех и других.

В данной связи нет необходимости излагать всю теорию монетаризма – я ограничиваюсь лишь некоторыми его исходными положениями, достаточными, на мой взгляд, чтобы поставить тот же вопрос, который ставился выше в отношении кейнсианской теории: какую хозяйственную систему моделирует современный монетаризм?

Такую, видимо, которая отвечает по меньшей мере трем обязательным условиям.

Во – первых, поскольку монетаризм во главу угла ставит деятельность первичных субъектов хозяйства по оптимизации структуры их собственного богатства – будь то деньги, облигации, акции, физические блага или человеческий капитал, - необходимо, чтобы все или большинство из указанных субъектов имели реальную возможность свободного выбора между различными формами богатства. Если субъект обладает только скромным человеческим капиталом, доход от которого целиком уходит на текущего потребление, то у него нет такого выбора. А там, где нет свободного выбора между формами богатства, там и Милтон Фридмен теряет свое право теоретика.

Во – вторых, монетаристская теория предполагает такие общие условия, при которых национальное богатство способно приносить устойчивый совокупный доход. Это, в частности, включает наличае широких возможностей для прибыльного инвестирования, поддержания производительности человеческого капитала, доступа к естественным ресурсам – одним словом, наличие «внешних» условий эффективности функционирования хозяйственной системы. Это как раз те условия, в наличии которых глубоко сомневался Кейнс.

Наконец, постулат монетаристов о гибкости цен и зарплат предполагает господство свободной конкуренции на рынках товаров, ресурсов и вообще всех благ, включаемых в богатство.

Теперь попытаемся в реальной экономической истории такую хозяйственную систему, которая отвечала бы перечисленным выше требованиям.

Как это ни неожиданно звучит, но рассматриваемая теория неплохо моделирует условия раннего капитализма в Западной Европе и США, когда преобладающая масса населения являлась мелкими собственниками богатства, конкуренция была свободной, а доступ к естественным ресурсам – достаточно широким. Затем, когда имущественная дифференциация и разрыв в доходах резко углубились, возникла система, наилучшим образом описываемая классическими схемами Смита – Рикардо – Маркса. К концу XIX – началу XX века социально – экономические антагонизмы в Западной Европе и США значительно сгладились, но имущественная дифференциация сохранилась; наиболее адекватными в этих условиях оказались неоклассические модели, а постулаты современного монетаризма (как и кейнсианства) для объяснения поведения хозяйствующих субъектов могли бы быть применены (если бы они тогда существовали) только в весьма ограниченных рамках.

 Зато можно четко и определенно сказать, что ни один из постулатов современного монетаризма не отвечает чертам той (описанной нами выше) реальной хозяйственной системы, которая возникла в 30-е гг. Как объясняет Милтон Фридмен этот (казалось бы, крайне неприятный для монетаристов) факт? Парадоксально, но именно на нем зиждется критический пафос монетаризма и практические рекомендации последнего.

 Аргументация строится примерно так: если облик реальной системы не соответствует параметрам монетаристской модели, это означает, что указанный облик обезображен некомпетентной экономической политикой государства.

 В 30-е гг. центральные банки проводили политику денежной рестрикции, то есть сжатия денежной массы по отношению к ВНП, итогом явилось сокращение платежеспособного спроса, понижение цен и хроническая депрессия.

 В 50 - 60-е гг. напротив, правительство и центральные банки, действуя на основе кейнсианских рекомендаций, создали чрезмерное предложение денег. Перманентная инфляция искусственно подстегивала конъюнктуру, вызвала гипертрофию потребления, подорвала сбережения, ослабила конкуренцию и эффективность хозяйства. В итоге, в 70-е гг. наступила стагфляция.

 Такой интерпретацией довоенного и послевоенного опыта современный монетаризм подкрепил свой центральный вывод: если спрос на деньги, определяемый базовыми условиями рыночной экономики, есть величина устойчивая, то предложение денег до сих пор зависело от политической психологии и других внерыночных обстоятельств. Пока предложение денег не будет подчинено строгому научному правилу, в экономике будет то недостаток, то избыток денег; это означает, что по вине государства и центральных банков будет возникать угроза то хронической депрессии, то стагфляции.

 Чтобы всего этого избежать и дать возможность рынку работать естественным образом, ежегодный рост предложения денег должен строго соответствовать долговременному среднегодовому росту спроса на них. Иначе говоря, допускаемый темп роста денежного агрегата М1 в данном году должен строго соответствовать долговременному среднегодовому темпу роста реального ВВП и не должен зависеть от циклических колебаний конъюнктуры.

 Последний вывод доказал в общем свою действенность в 70-е, а особенно в 80-е гг. Однако экономическая наука в целом все еще находится в таком состоянии, когда она не в силах убедительно связывать концы с концами, и правильные выводы нередко делаются на основании недоказанных посылок (что все же не так опасно, как делать ложные выводы из верных оснований).

 Можно вместе с монетаристами предположить, будто ведущие центральные банки в 30-е гг. дружно сговорились быть некомпетентными, что усугубило депрессию. Однако трудно поверить в то, что такая некомпетентность могла быть хронической и породить узость инвестиционных возможностей, монополизм, низкий уровень и неустойчивость доходов и другие фундаментальные характеристики хозяйства того периода.

 Точно так же можно допустить, что кейнсианская политика денежной экспансии в послевоенные десятилетия стимулировала негативные процессы, на которые указывали монетаристы. Но кто способен доказать, что без такой политики был бы вообще возможен беспрецидентный экономический рост 50 – 60-х гг.?

 Этот рост явился одновременно основной и следствием системной трансформации капитализма, в итоге которой последний уже к концу 60-х гг. приобрел принципиально новый облик.

 Во – первых, в условиях высокой занятости и быстрого роста доходов, увеличения в них удельного веса труда произошло колоссальное перераспределения национального богатства. Его преобладающая часть (в виде недвижимости, предметов длительного пользования, ценных бумаг, вкладов в банки, а тем более – человеческого капитала) оказалось в собственности большинства населения, образующего «средний класс». Сформировалась система, которая получила характерное наименование «экономика двух третей». В ней большинство «первичных собственников» получило реальную возможность свободного выбора вариантов при оптимизации структуры своего богатства вообще и при определении его денежной компоненты в частности.

 Во – вторых, развернувшаяся в этот период (вопреки пессимистическим прогнозам кейнсианцев) научно – техническая революция во взаимодействии с демографическим взрывом и расширением конечного спроса создала практически неограниченные возможности для эффективного инвестирования. Тем самым было снято наиболее тяжелое экзогенное ограничение функционирования рыночной системы.

 В – третьих, как Феникс из пепла возродилась свободная конкуренция. Это произошло благодаря тому, что развитие инфрасистем сделало эффективным мелкое и среднее производство, породило тенденцию к деконцентрации. Данная тенденция была усилена «рассеянным» характером послевоенного НТП, диверсификацией на крупных предприятиях, включивших каждое из них в конкуренцию сразу на многих рынках. Рост доходов населения породил встречную тенденцию нарастающей диверсификации спроса и развития рынков. Кумулятивный эффект имела при этом последовательная и скоординированная политика взаимного контроля открытия Национальных рынков и поощрения международной интеграции.

 Возвращение свободной рыночной конкуренции вернуло ценам на продукцию и ресурсы необходимую гибкость, а ценовому механизму – роль автоматического регулятора экономического равновесия.

 Не требуется особой проницательности, чтобы ответить на вопрос: какой теоретической модели наиболее близко корреспондирует кратко обрисованная выше хозяйственная система? Ясно, что монетаристской.

 Но здесь есть маленькая деталь, своего рода ложка дегтя, которая портит торжество победителей кейнсианства. Динамично – равновесная система в основном сложилась примерно за десятилетие до того, как монетаризм приобрел авторитет и стал оказывать влияние на экономическую политику. Парадокс в том, что именно кейнсианская, а вовсе не монетаристская, политика способствовала появлению данной системы.

 Уже с начала 70-х гг. новой системе стало явно тесно в пеленках интенсивной государственной опеки и регулирования. Высокие и устойчивые доходы большинства населения сделали излишней бюджетную накачку эффективного спроса и резко сократили потребность в социальных программах. Созданные при мощной государственной поддержке инфрасистемы и реструктурированная промышленность далее уже могли функционировать самостоятельно на рыночных основах. Отпала, следовательно, экономическая необходимость в высоких налогах, в жестком регулировании цен и внешней торговли и в программах массированных государственных инвестиций. Наоборот, государственный «активизм» стал помехой эффективному функционированию уже сложившийся системы рыночного саморегулирования.

 Именно такая ситуация сложилась в начале 70-х гг., когда все еще жестко регулируемая государством рыночная система не смогла гибко приспособиться к энергетическому и ряду других структурных кризисов и в итоге оказалась в состоянии хронической стагфляции.

 На такой вполне подготовленной почве дали бурные всходы семена, которые небольшая, но активная группа теоретиков нового монетаризма поначалу безуспешно засевала еще с 70-х гг. Их рецептура дерегулирования с конца 70-х – начала 80-х гг. воплотилась в хорошо известные экономические программы «неоконсервативных» течений во всем мире, прежде всего программы «тэтчеризма» в Великобритании и «рейганомики» - в США.