Культурная природа и результаты институтского образования

1.1  Культурная природа и результаты институтского образования

Для выяснения культурной природы женского институтского образования в России конца XVIII – первой половины XIX века принципиальное значение может приобрести проблема соотношения в нем религиозного и светских начал. Своеобразной заменой ее постановки служило утверждение того, что возникавшее в конце XVIII века в России «институты благородных девиц», включая Смольный, представляли собой «светские школы для женщин»[114]. С правотой данного положения трудно не согласиться, однако при этом нельзя оставить без внимания и тот факт, что одним из препятствий к поступлению, например, в Екатерининский институт, могло стать незнание юной дворянкой важнейших молитв и десяти Заповедей.

Приступая к анализу обозначенной проблемы, следует вспомнить, что в результате петровских преобразований первой четверти XVIII века российская культурная модель претерпела существенные изменения. Датский историк Х. Баггер, сообщив мнения на этот счет русских зарубежных исследователей, пришел к выводу о свойственном всем им представлении о времени царствования Петра великого «как о периоде властного вторжения в русскую действительность новой системы ценностей или новой культуры»[115], основными чертами которой в западноевропейской и дореволюционной отечественной историографии принято было считать «светскость», тождественную «европезации»[116], а в светской историографии – «восприимчивость к другим культурам» и «светскость»[117]. При этом особого упоминания заслуживает, на наш взгляд, сложившееся в исторической литературе и выявленное Х. Баггером «мнение о том, что реформы Петра стали причиной глубокого раскола культуры русского народа, поскольку европеизация охватила лишь правящий класс, тогда как широкие круги населения в общем остались не затронутым новым культурным процессом»[118]. Более того, речь может идти о сознательно предпринимавшихся Императором попытках сословной дифференциации российского общества. Так, М. Ф. Владимирский-Буданов, говоря словами Х. Баггера, «рассматривает образовательную политику Петра в купе с происходившим одновременно введением сословного законодательства. По мнению этого историка права, царь сознательно порвал с национальной традицией, стремясь ввести «сословно профессиональной образование» по европейскому образцу, т. е. организовать систему различного рода обучений для определенных функций и к тому же для определенных сословий – прежде всего для дворянства и духовенства»[119].

С учетом вышесказанного общая характеристика дворянской сословной культуры конца XVIII – первой половины XIX века складывается, на наш взгляд, как бы из нескольких оппозиций, а именно: «религиозность – светскость», «соборность – сословность», «традиции – новации (инокультурные заимствования)» при явном смещении официальных ценностных приоритетов в сторону вторых компонентов оппозиций.

Первая из перечисленных оппозиций подразумевает исторический процесс утраты культурой русского дворянства своей исконной духовной сущности, и, как следствие этого, условную замену системы христианских ценностей на систему социальных ценностей, иными словами, ярко выраженную тенденцию к «обмирщению» культуры. Вторая оппозиция отражает формальное превращение традиционной духовной (православной) культуры в культуру сословную, для которой были характерны официальная систематизация социальных отношений и юридическое конструирование сословий, наличие которых мыслилось законодателем в качестве одного из оснований так называемого «гражданского общества». Изначальная искусственность такого построения и заложенная в нем тенденция к социальной дифференциации очевидны настолько же, насколько органично принцип «соборности», означавшей возможность представить социальную общность как религиозное единство, описывал русское общество в его подлинной целостности, достигавшейся за счет всеобщего, в массе своей, исповедания его членами Православной Веры и принадлежности их к Святой Церкви. Наконец, содержание третьей оппозиции определяется тем, что традиционные нормы общественного и бытового поведения российского дворянства, его традиционный жизненный уклад и традиционное мироощущение подверглись соответствующим западным культурным влиянием, что подчас выражалось в зримом противостоянии отечественных обычаев и навеянных, в известном смысле, европейской юридической практике законов. Столь ощутимые изменения в культуре неизбежно влекли за собой пересмотр представлений о женщине, ее роли и предназначении. Тем не менее происходившие преимущественно в столичной среде, как бы на поверхности дворянской культуры пертурбации не могли поколебать ее основу, глубинный пласт провинциальной повседневности, построенной на прочном фундаменте патриархальных нравов, Православной Веры и стремления к душеспасительной жизни.

Однако это противостояние, выливавшееся даже в своего рода социокультурный и нравственный конфликт, распространялось в полной мере на различные сферы культуры, в том числе и на женское институтское образование, которое должно было формировать у юных дворянок некоторые важнейшие добродетели, но, вместе с тем, фактически оно оказалось направленным на разрушение Веры, прямым следствием которой являлись эти добродетели. Предмет воспитания дворянских девушек в Смольном институте, согласно «Уставу воспитания благородных девиц», составляли «основания благоразумия, добронравия, благопристойности, благородной, а непринужденной учтивости»[120]. Кроме того, они должны были обладать «пристойную и благородную скромностию в поведении, в осанках приятных, в разговорах вежливых и разумных и в ласковых»[121]. Госпожам надзирательницам и учительницам надлежало следить за тем, чтобы поведение воспитанниц в различных обыденных ситуациях, например во время приема пищи, соответствовало определенному светскому стандарту: «Тогда примечает она («госпожа Надзирательница». – А. С..) так, как и Учительница, благопристойно ли девицы себя ведут, с благородною ли и приличною осанкою, и опрятно ли кушают; словом, так ли поступают, как благородным и хорошо воспитанным девицам надлежит»[122].

Наилучшее воспитание дворянских девушек мыслилось законодателю как приобретение ими некой совокупности «светских добродетелей», многие из которых, как это ни странно, совпадали по названию с важнейшим христианским добродетелями: «Светские же добродетели, суть: повиновение начальствующим, взаимная учтивость, кротость, воздержание, равенственное в благонравии поведение, чистое, к добру склонное и праводушное сердце, а напоследок благородным особая приличная скромность и великодушие, и одним словом удаление от всего того, что гордостию и самолюбием называться может. Сие краткое многих важных качеств наименование, добрых оных употреблением и слиянием, долженствует произвести совершенное молодых девиц воспитание»[123]. Данное обстоятельство можно прояснить, опираясь на суждение П. Н. Милюкова относительно специфики возобладавшей в России в царствовании Екатерины 2 педагогической модели. Полагая, что в допетровской Руси «религия представляла на выбор два типа воспитания: суровый тип воспитания библейского и любовный тип воспитания евангельского», он писал далее следующее: «На смену… библейского педагогического идеала[124] является со стороны Екатерины II новый, но уже не евангельский, а гуманитарный. С евангельским он во многих выводах совпадает, но его исходные мысли совершено иные. Зародившись в Европе в эпоху Возрождения, гуманитарный идеал исходит из уважения к правам и свободе личности; он устраняет из педагогики все, что носит характер насилия или принуждения. Преклоняясь перед природой и естественностью, этот идеал ограничивает задачи воспитания наблюдением и уходом за всеми самобытными, оригинальными склонностями каждого воспитанника»[125]. Идеей светского воспитания дворянских девушек были проникнуты многие положения «Устава воспитания благородных девиц». При этом особое значение придавалось формированию у них условных навыков светского общения, наличие которых должно было свидетельствовать впоследствии о качестве полученного образования.

И тем не менее формально в Смольном институте во главу угла ставилось религиозное воспитание, которое понималось как забота об укреплении дворянских девушек в Православной Вере и Христианском благочестии посредством посещения ими церковных служб и слушания проповеди Евангелия: «Первое попечение надлежит иметь о вере, дабы заблаговременно посеять и в коренить в сердцах благоговение, то есть, безмолвное почитание Христианского благочестия; церковная служба и проповедь слова Божия будут верными в сем пути предводителями»[126]. Особое внимание уделялось исполнению воспитанницами ежедневного молитвенного правила, которое состояло в совершении утренней молитвы «перед классами» и вечерней – «пред тем, как спать идти…»[127]. Продолжительность сна зависела от возраста дворянских девушек и составляла для первого класса девять часов, для второго – восемь, для третьего – семь с половиной, для четвертого – шесть с половиной[128]. Тем самым молодым дворянкам постепенно как бы прививали привычку бодрствовать. О важности же бодрствования для спасения души сказано в Священном Писании: «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна»[129].

Воспитательницы Смольного института вне зависимости от возраста должны были подниматься утром в одно и тоже время[130], как утверждает Ю. М. Лотман, - в шесть часов[131]. Ранее пробуждение и вставание на молитву, являясь одним из элементов традиционного образа жизни православной дворянской женщины конца XVIII – первой половины XIX века, находили отражение и в литературных произведениях той эпохи, что указывает на важность этих характеристик для художественного описания определенного женского типа, реально существовавшего в российской действительности: «Она встает поутру в шесть часов, и, следя древнему похвальному обычаю, сходит с постели на босу ногу; сошед, оправляет пред образами лампаду; потом прочитает утренние молитвы и акафист…»[132]. Возможно, по крайне мере некоторая часть дворянок, принадлежавших к данному типу, воспитывалась в институтах и с детства была приучена к неизменному распорядку дня. Особое значение приобретало тогда, когда бывшие воспитанницы, должны были принимать участие в экономической жизни имения и в организации сельскохозяйственных работ.

Во время пребывания в Смольном институте дворянские девушки приучались творить не только частную, но и общественную молитву, посещая храм в воскресные и праздничные дни[133]. Госпожи надзирательницы и учительницы строго следили за тем, чтобы они соблюдали правила благочестивого поведения в храме, не разговаривали, стояли со смирением и страхом Божиим[134]. Нарушение дворянской девушкой этих правил подлежало серьезному наказанию ее на глазах у других воспитанниц, которые должны были сделать для себя определенные выводы[135]. Пожалуй, это была единственная ситуация, в которой наставницам вполне оправданно изменяло их обычное мягкое и гуманное отношение к своим подопечным.

Помещенным в «Воспитательное общество благородных девиц» молодым дворянкам преподавали в доступной их тогдашнему пониманию форме, с учетом возраста, пола и интеллектуальных способностей, Закон Божий и догматы Православной Веры «Надлежит им истолковать ясно по летам и по нежности естественного сложения, рассуждая по не зрелому их уму, все части Закона, то есть Катехизм, догматы Православной Веры, и все, что касается до прямого содержания оной»[136]. Для некоторых из них усвоение в институте основ Христианского Вероучения становилось важным шагом на пути стяжания религиозного благочестия.

Также, дворянские девушки соблюдали посты, хотя в «Уставе воспитания благородных девиц» об этом ничего не говорилось. В письме от 13 августа 1797 года Василий Березхиский сообщал родителям Марии Логгиновны Манзей, тверским дворянам Логгину Михайловичу и Прасковье Никитичне Манзей, о том, что «первыя дни сего поста (Успенского, продолжавшегося с 1 по 15 августа по старому стилю[137]. – А. С.) она вместе с другими своего возраста воспитанницам говела, а в день Преображения Господня приобщалась. Приобретение дворянскими девушками в стенах Смольного института элементов духовного воспитания должно было определенным образом способствовать укоренению в их сердцах особой религиозной настроенности, которую некоторые из них сознательными усилиями и многими трудами взращивали впоследствии в течение вей своей жизни.

Важно отметить, что в сознании современников за «Воспитательным Обществом благородных девиц» закрепилось неофициальное название «Смольный монастырь». Это видно из мемуаров («С раннего детства она осталась исключительно на попечении своей тетушки Анны Дмитриевны Денисьевой, в то время инспектрисы Воспитательного общества благородных девиц, т. е. Смольного монастыря»[138]), так и из названий литературных произведений («Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря», «Монастырка»). Для этого имелись действительные основания, поскольку Общество размещалось в настоящем «новостроющемся» Воскресенском монастыре, который был освящен, по-видимому, незадолго до открытия в нем 28 июня 1764 года женского учебного заведения[139]. И все-таки устойчивая ассоциация места пребывания благородных девиц во время учебы с помещением монастыря представляется значимой с культурологической точки зрения. Видимо, в конце XVIII – первой половине XIX века, как и раньше, стремление к тому, чтобы оградить девушку от соблазнов мира и воспитать в строгости и благочестии, было неразрывно связано в сознании дворянства с необходимостью содержать ее в стенах тихой обители[140]. Однако, даже если при этом речь шла о разностороннем светском образовании, которое, по замыслу законодателя, можно было получить только в отрыве от окружавшей молодых дворянок повседневной культурной действительности, сохранение традиционного стереотипа православного воспитания женщины следует считать весьма показательным.

Вместе с тем, мы располагаем критическим отзывом Анны Федоровны Тютчевой о качестве религиозного воспитания дворянских девушек в Смольном институте в середине XIX века: «Религиозное воспитание заключалось в соблюдении чисто внешней обрядности, и довольно длинные службы, на которых ученицы обязаны были присутствовать в воскресные и праздничные дни, представлялись им только утомительными и совершенно пустыми обрядами. О религии как об основе нравственной жизни и нравственного долга не было и речи. Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светкотсь»[141]. Хотя данное суждение основано на впечатлениях, полученных его автором в конце 40-х начала 50-х годов XIX века, и формально относится к последним годам изучаемого нами периода и даже выходит за его рамки, оно касается такой стороны образовательного процесса, которая меньше других должна была быть подвержена изменениям с течением времени. Несомненно, такого рода суждения могут свидетельствовать о ценностных приоритетах женского институтского образования, в котором светское начало преимущественно подавляло религиозное. Тем не менее исключительно благодаря наличию последнего воспитательный процесс для некоторых дворянских девушек не был только приобретением некой суммы знаний и навыков, а способствовал их внутреннему духовному развитию, плоды которого относились к сфере того, что составляет, говоря языком христианской психологии, «одну из главных тайн бытия, тайну личности»[142]. В зависимости от того, какое из этих двух начал являлось определяющим для характеристики культурного образа каждой конкретной воспитанницы закрытого учебного заведения, можно говорить о становлении православного социокультурного типа русской дворянской женщины конца XVIII – первой половины XIX века или типа светской женщины.

В целом реальное качество полученного дворянками институтского образования не всегда оценивалось их современниками как достаточно высокое. Анализируя педагогическую деятельность Екатерины II, князь М. М. Щербатов в своем сочинении «О повреждении нравов в России» указывал на существенные изъяны, имевшее место, в частности, при «заведении… девичья монастыря для воспитания благородных девиц… из которых… ни ученых, ни благонравных девиц не вышло, как толико, поелику природа их сим снабдила, и воспитание более состояло играть комедии, нежели сердце, нравы и разум исправлять…»[143]. По мнению русского историка второй половины XIX века А. Г. Брикнера, настаивавшего на том, что данное суждение не следует рассматривать как беспристрастное, «обращение главнаго внимания на внешний лоск светскаго образования в учрежденных императрицею училищах для благородных девиц, действительно может считаться существенным недостатком»[144].

Особую ценность представляет для нас замечание А. Ф. Тютчевой, женщины, европейски образованной, в прямом смысле слова, наблюдавшей за результатами пребывания двух своих младших сестер в Смольном институте, о некоторых негативных, с ее точки зрения, появлениях сложившегося там воспитательного уклада: «… я скоро поняла, как плохо их (сестер. – А. С.) воспитывают, и старалась противодействовать злу, проводя с ними как можно больше времени; не давала им читать плохих романов, которые ученицы добывали себе с большой легкостью, поощряла их к серьезным занятием и говорила с ними о религии, поскольку сама была в этом сведуща. В Мюнхенском королевском институте, где я окончила свое образование, я находилась под влиянием католических священников (позднее А. Ф. Тютчева приняла Православие. – А. С.)… религиозное воспитание внушило нам душеспасительный страх перед тщеславием, легкомыслием, светским удовольствиями, спектаклями, нарядами, чтением дурных книг, так что я относилась с ужасом ко всему тому, что превозносилось и ценилось в Смольном…»[145]. Важно отметить, что качество институтского образования дворянок рассматривалось ею, возможно, в силу «близости к славянофильским кругам, подкрепленной браком с одним из виднейших славянофилов – И. С. Аксаковым»[146], как следствие происходивших в России со времен Петра I изменений в сфере культуры: «Касаясь здесь вопроса о воспитании в женских учебных заведениях России… я хочу лишь сказать, что… это поверхностное и легкомысленное воспитание является одним из не многих результатов чисто внешней и показанной цивилизации, лоск которой русское правительство, начиная с Петра Великого, старается привить нашему обществу, совершенно не заботясь о том, чтобы оно прониклось подлинными и серьезными элементами культуры»[147]. Вместе с тем нельзя отрицать того, что из стен Смольного монастыря выходили среди прочих воспитанницы, становившееся в последствии носительницами христианских добродетелей и подлинных ценностей русской дворянской культуры конца XVIII – первой половины XIX века. То же, видимо, следует сказать и в отношении Екатерининского института, который, по словам П. П. Семенова Тян-Шанского, считался лучшим в столице в конце 30-х годов XIX века женским учебным заведением: «Тогда мать… решила поместить ее в лучший из тогдашних петербургских институтов – Екатерининский»[148].

 Согласно отечественной традиции возраст, к которому воспитание дворянки, как домашнее[149], так и институтское[150], считалось свершившимся фактом, составлял в целом семнадцать лет. По-видимому, выход из института – событие, имевшее представлении дворянской девушки особое значение, - сопровождался вручением ей почетного документа, а в некоторых случаях еще и специальной награды в виде медали или шифра во время торжественного общественного мероприятия. Так, в выданном Аграфене Васильевне Мацкевичевой 27 февраля 1812 года от имени начальницы и членов Совета «Императорского Общества Благородных девиц» выпускном свидетельстве говорилось о том, что «в память приобретенного чрез воспитание ею достоинства» она была награждена «Большой Золотой Медалью», торжественное вручение которой состоялось 26 февраля 1812 года. Интересно, что среди произведений К. Н. Батюшкова есть стихотворение под названием «Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря», которое было «написано в начале 1812 г. по заказу, для исполнения выпускницами Смольного института»[151]. Можно предположить, что среди тех «подруг милых», которых «дружество навек златою цепью… связало»[152], находилась и девица Аграфена Васильевна Мацкевичева. Полученной ею столичное институтское образование должно было стать неотъемлемой частью того культурного опыта, в рамках которого формировалось присущее ей впоследствии представления и ценности, определявшие, в свою очередь, ее повседневное поведение и образ жизни. В романе И. С. Тургенева «Дворянское гнездо» завершение воспитания в институте Варвары Павловны Коробьиной описывалось следующим образом: «… Варваре Павловне, только что минул семнадцатый год, когда она вышла из … ского института, где считалась если не первую красавицей, то уж наверное первой умницей и лучшею музыкантшей и где получила шифр…»[153].

Многолетнее пребывание в закрытом учебном заведении накладывало неизгладимый отпечаток на культурный облик бывших институток, в том числе и живших в провинции, делая их узнаваемыми в дворянском обществе конца XVIII – первой половины XIX века. Институтское воспитание и образование формировало вкусы («Бывала также томная девица // Из институток – по ее словам, // Был Ламартин всех ярче, как денница…»[154]), привычки («Она была более чувствительна, нежели добра, и до зрелых лет сохранила институтские замашки…»[155]), манеру вести себя («… что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома… она тотчас заговорила о Мочалове и не ограничилась одними восклицаниями и вздохами, но произнесла несколько верных и женски-проницательных замечаний насчет его игры… не чинясь, села за фортепьяно и отчетливо сыграла несколько шопеновских мазурок, тогда только входивших в моду»[156]) и даже черты характера («Мать его была дворянка, из институток, очень доброе и очень восторженное существо, не без характера однако»[157]; «женился Андрей Николаевич… на соседней бедной барышне, очень нервической и болезненной особе, бывшей институтке. Она недурно играла на фортепьяно, говорила по-французки на институтский лад; охотно восторгалась и еще охотнее предавалась меланхолии и даже слезам… Словом характера была беспокойного»[158]). Как показывает анализ литературных произведений, бывшим воспитанницам институтов могли быть свойственна доброта, восторженность, меланхоличность, слезливость, чувствительность, раздражительность, а иногда им приписывали скромность («Оставь, прошу, свою институтскую скромность…»[159]) и глупость («Анна Петровна надулась и с досады сказала ей, что она глупа, как институтка»[160]).

Конечный результат полученного дворянской девушкой институтского образования официально мыслился как усвоение ею определенных норм поведения, приобретение некоторого набора теоретических знаний по различным предметам и практических навыков, которые могли быть реализованы в сфере руководимого женщиной домостроительства. При этом важно отметить, что общественным сознанием конца XVIII – первой половины XIX века, очевидно, выделялся ряд занятий, квалифицировавшихся как специфически женские, причем, сфера «домоводства» понималась как сфера деятельной активности и интенсивного приложения усилий женщины, и, наконец, образование имело ярко выраженную направленность на то, чтобы юная дворянка овладела своеобразным арсеналом необходимых средств, которые можно было бы применить в конкретных бытовых ситуациях. Не случайно согласно «Уставу воспитания благородных девиц» дворянские девушки в возрасте от 12 до 15 лет должны были «ежедневно по очереди присматриваться … на поварнях ко всем работам, какия на оных отправляются», «сами сочинять счеты дневным расходам», «чулки и прочий убор иметь собственной своей работы, также и платья на себя… шить сами из даваемых материй», а в возрасте от 15 до 18 лет – «вести записку расходам», «договариваться с поставщиками о припасах, каждую субботу делать расчет, и при себе платеж производить, определять цену всякому товару по качеству онаго, и наипаче смотреть, чтоб во всем был совершенный порядок и чистота»[161]. Кроме того, самым старшим воспитанницам надлежало участвовать в обучении "«первых классов девиц", поскольку считалось, что они «от сей практики навыкнут заблаговременно, как им, будучи матерям обучать детей своих, и в собственном своем воспитании найдут себе великое вспоможение, в каком бы состоянии им жить ни случалось»[162].

Безусловно, трудно с уверенностью сказать, наскоько успешными оказались эти попытки адаптировать женское институтское образование к нуждам повседневной жизненной практики конца XVIII – первой половины XIX века. Широко известно сделанное В. В. Капнистом в комедии «Ябеда» литературное замечание о полнейшей неприспособленности к реальной жизни выпускниц «Воспитательного Общества благородных девиц»: «Возможно ль дурочку в монастыре с шести // Годов воспитанну почти до двадцати, // Которая приход с расходом свесть не знает. // Шьет, на Давыдовых лишь гуслях повирает. // Да по-французки врет, как сущий попугай. // А по-природному лишь только: ай!

Да ай! // Возможно ли в жену в такую взять мне дуру!»[163] В то же время, за пределами этой сомнительной славы оказались многие дворянские женщины, умевшие рачительно вести хозяйство и самостоятельно решать возникавшие бытовые проблемы. В прозе И. С. Тургенева наряду с упоминанием о малой степени пригодности столичного воспитания к нуждам хозяйственной жизни в имении («Блестящее воспитание, полученное ею в Петербурге, не подготовило ее к перенесению забот по хозяйству и по дому, - к глухому деревенскому житью»[164]) есть примеры проявлявшейся бывшими воспитанницами институтов весьма практической деловой активности в повседневных условиях, в частности, в том, что касалось организации быта и боле или менее рационального ведения хозяйства. Так, Варвара Павловна Коробьина, собираясь выйти замуж за Федора Ивановича Лаврецкого, «взяла на себя труд заказать и закупить приданое, выбрать даже жениховым подарки. У ней было много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту, много уменья доставлять себе этот комфорт»[165]. После свадьбы Варвара Павловна отправилась с мужем в родовое имение Лаврецких и, как пишет И. С. Тургенев , №если бы она располагала основаться в Лавриках, она бы все в них переделала, начиная , разумеется , с дома»[166]. Мать Григория Михайловича Литвинова «дом свой… поставила на европейскую ногу; слугам говорила «вы» и никому не позволяла за обедом наедаться до сопения», а кроме того «расстроила своего состояния и наделала долгов»[167].

Сложившийся тем не менее в русской литературе первой половины XIX века образ экзальтированой особы, чуждой житейской повседневности («… к несчастью, // Наталья Павловна совсем // Своей хозяйственной частью // Не занималася, затем, // Что не в отеческом законе // Она воспитана была // А в благородном пансионе // У эмигрантки Фальбала // Она сидит пред окном; // Пред ней открыт четвертый том // сентиментального романа:// Любовь Илизы и Армана, // Иль переписка двух семей…»[168]// не находит безусловного подтверждения в материалах частных дворянских архивов. Это стереотипное представление о женщине, утвердившееся во многом под влиянием в целом светской ориентации дворянской сословной культуры, или приоритета светского языка описания данной культуры, вытеснило от части из историко-культурного повествования о том времени православный женский тип, основными чертами которого были аскеткизм и самопожертвование. Наиболее совершенным воплощением этого типа следует считать святость (блаженная Ксения Пеетербургская). По сравнению с которой существовали более примеры благочестивой христианской жизни.

Такими примерами, в частности, изобиловала провинциальная Россия конца XVIII – первой половины XIX века, при том, что в культурном отношении невозможно провести безусловную грань между провинциальными и столичными дворянскими женщинами. Наа наш взгляд, своего рода водораздел между ними проходил в зависимости не столько от места жительства, сколько от разлдичия в мироощущении, представлениях, ценностях и , наконец, определявшегося всем этим образа жизни. Причем образ жизни православной дворянской женщины имел радикальное влияние на ее сознание, являясь, вместе с тем, в известном смысле, продолжением последнего. Не случайно Петр I, целенаправленно стремившийся совершить переворот в сознании русского дворянства, избрал своим главным средством для этого разрушение его традиционного быта и образа жизни. Последствия произведенных первым российским императором изменений не замедлили доказать эффективность избранного им способа проведения реформы.

Следует также отметить, что женское институтское обрразование конца XVIII – первой половины XIX века, будучи средним и общим, а не специальным, как бы не имело очевидной области востребования. Оно не являлось исключительным средством, обеспечивающим дворянке возможность заниматься каким-то определенным видом деятельности. В связи с этим значением приобретало не качество образования дворянской женщины, а сам факт его получения. Оно превращалось в своего рода ступень, на которую дворянка должна была подняться для достижения определенного уровня жизненного благополучия.

В дворянской сословной культуры конца XVIII – первой половины XIX века образование вообще играло важную роль, выполняя особые функции. Как средство достижения определенного служебного положения оно становилось фактором социализации представителей мужской части дворянства. Для женщин образования таковым не являлось, но, получая его они способствовали воспроизводству культурной традиции тем, что помогали социализации своих детей, ориентируя их на определенные жизненные стереотипы и ценнностные приоритеты.

Наличие образования у дворянок не означало еще ее образованности. Женщина, закончившая институт, могла бы не сведуща, по большому счету, в преподававшихся ей там науках, но, в принципе, от нее и не требовалось обратного. Достаточно было того, что она имела образование, факт получения которого формально подтверждался наличием у нее особого свидетельства или аттестата. Качество же приобретенного ею образования проверялось в совершенно иных, не связанных с предметами ее изучения сферах реальных жизненных ситуаций и обстоятельств, в которых должны были находить свое выражение ее умение вести себя, ее кругозор и житейская мудрость.

В принципе это может соответствовать высказанной Ю. М. Лотманом идее о том, что получение образования дворянской девушкой было подчинено преимущественно цели родителей удачно выдать ее замуж[169]. По крайне мере в XIX веке образованность рассматривалась матерью в качестве одного из критериев оценки его невесты. Безусловно, этот критерий не мог быть решающим и тем не менее при заключении брака факт наличия у претендентки на роль жены образования принимали во внимание будущий муж и его родственники. Значение данного обстоятельства становится вполне понятным, если учесть, что в институты зачисляли девушек с определенной родовой принадлежностью, которая служила главным социальным основанием вступления дворянской женщины в брак.

Таким образом, исходя из предпринятого в первой главе исследования и с учетом конкретных выводов по отдельным параграфам можно сделать некоторые общие выводы.

1. Получение институтского образования являлось важным, хотя и не обязательным этапом начального периода жизни русских дворянок конца XVIII – первой половины XIX века. В зависимости от качества приобретавшихся ими в процессе воспитания и обучения ценностных ориентации каждую из них условно можно отнести к православному социокультурному типу дворянской женщины или типу светской женщины. Первый из названных типов был, видимо, более распространен в действительности, в том числе, представлен дворянками, не имевшими институтского образования, но в силу своей природы ( те, кто вели благочестивую жизнь, как правило, никому не сообщали об этом и старались скрыть ее от взоров посторонних) оказался менее изученным, в отличие от второго, который, напротив, встречался реже, особенно в провинции, зато привлекал к себе повышенное внимание общественности и благодаря этому получил известное освещение в отечественной историографии.

2. Возможность обучения провинциальных дворянских девушек в столичных институтах была обусловлена стремлением государства обеспечить получение образования представительницам малоимущего родовитого дворянства, а также сиротам, которые не могли рассчитывать на заботу о них родителей. Определение юной дворянки в закрытое учебное заведение, многолетнее пребывание в нем и выход из него оказывали на нее сильное психологическое воздействие и были сопряжены каждый раз со сменой окружавшей ее условной социокультурной действительности и с необходимостью эмоционального приспособления к ней. Со временем воспоминания об институтском прошлом окружались в представлении провинциальной дворянки своеобразным романтическим ореолом.

3. Альтернативной институтскому образованию служило домашнее воспитание, качество которого в провинциальной дворянской среде было достаточно высоким. Произведения русской художественной литературы позволяют определить несколько основных моделей домашнего воспитания провинциальных дворянок, свидетельствующих о различии приобретавшихся ими ценностных ориентаций. Важно отметить, что выявление православного социокультурного типа женщины в зависимости от полученного ею воспитания и образования осуществлялось н уровне самоописания дворянской сословной культуры конца XVIII – первой половины XIX века. Существенным культурологическим критерием, положенным основу определения данного типа, считался образ жизни, обусловленный теми или иными ценностными ориентациями. Причем то же было верно и для мужской части дворянства: «Я человек старого покроя, нынче служба наша не нужна, хоть, может быть, православный русский дворянин стоит нынешних новичков, блинников и басурманов…»[170]; «Вся жизнь Андрея Николаевича протекала в неукоснительном исполнении всех с давних времен установившихся обрядов, в строгом соответствии со всеми обычаями древнеправославного, святорусского быта. Он вставал и ложился, кушал и в баню ходил, веселился и гневался ( то и другое, правда, редко), даже трубку курил, даже в карты играл (два больших новшества!) не так, как бы ему думалось, не на свой манер, а по завету и преданию отцом – истово и чинно»[171]. В рамках домашнего, как и институтского образования провинциальной дворянки основной упор делался на изучение иностранных языков, прежде всего французского, умение свободно изъясняться на котором оценивалось как культурный критерий принадлежности к российскому дворянству и являлось вообще символом получения воспитания. Особое значение для формирования культурного облика дворянской девушки в провинции имело непосредственное общение с представительницами народной среды и влияние последних на ее религиозно-нравственное становление.

4. Что касается содержательной специфики институтского образования, то оно было ориентировано преимущественно на интеллектуальное, а не на духовное развитие дворянки. При этом сама идея приобретения женщиной светских знаний противоречила православной воспитательной традиции. Познания в науках практически ничего не сообщали внутреннему, духовному развитию дворянки и, более того, в определенном смысле, искажали православное представление о предназначении женщины. В этой связи следует заметить, что формирование культурного облика некоторой части воспитанниц закрытых учебных заведений происходило как бы вопреки получаемому ими образованию.

5. Наконец, первый из возникших в России женских институтов, Смольный, по неофициальному названию, был скалькирован с подобного учреждения, существовавшего во Франции. Именно поэтому становление в российских условиях институтского образования как одного из элементов формировавшейся в конце XVIII – первой половины XIX века дворянской сословной культуры было сопряжено с необходимостью преодоления некоторых противоречий, обусловленных, в частности, сопротивлением исконного этоса родословного дворянства заимствованной на Западе и внедрявшейся официально педагогической модели. Носительницами традиционного культурного наследия, духовным стержнем которого являлось Православие, были, в массе своей, провинциальные дворянки, в том числе и получившие столичное образование. Само по себе это образование не имело самостоятельного прикладного значения, оно лишь способствовало социокультурной адаптации дворянской женщины, формально открывая перед ней определенные жизненные перспективы и возможности для их реализации.

Глава 2 . Замужество в жизни русской дворянской женщины конца

 XVIII – первой половины XIX века

Замужество являлось важным, если не сказать центральным, событием в жизни русской женщины конца XVIII – первой половины XIX века. Из двух основных потенциально возможных способов социального существования дворянки – выйти замуж или остаться девицей (в миру или в монастыре) – общественное мнение того времени неизменно отдавало предпочтение первому. В событиях, связанных с замужеством, непостижимым образом соединялись дарованная человеку свобода выбора и Промысел Божий о человеке.

Вступление дворянки в брак означало для нее начало собственной семейной жизни, которую условно следует рассматривать как своего рода «поле» социальной и духовной реализации женщины. В православной культурной традиции значение брака заключалось в том, что «живущие с женами не погибнут, но получат жизнь вечную»[172]. Замужество могло стать еще одним этапом на пути стяжания дворянкой христианского благочестия.

В современной отечественной историографии применительно к несколько более раннему периоду XVIII – начала XIX века изучению подлежали правовые аспекты заключения брака, в том числе и представителями дворянства[173], особенности «дворянской свадьбы» как «сложного ритуального действия»[174], условия замужества дворянки и «ход свадебной церемонии»[175]. По мнению Н. Л. Пушкаревой, «православные постулаты оказали… исключительное влияние на отношение к семье и браку как моральной ценности»[176]. Несмотря на справедливость высказанного ею суждения о том, что «в XVIII в., а тем более в начале XIX, венчание стало не просто органичной, но центральной частью свадьбы»[177], исторические источники, относящиеся большей частью к первой половине XIX века, свидетельствуют о наличии как в столичной, так и в провинциальной дворянской среде довольно длительной и довольно значимой в социокультурном плане процедуры, предшествовавшей непосредственному совершению церковного таинства венчания. Наша задача сводится к тому, чтобы выяснить роль процедуры вступления в брак для характеристики культурного облика русской женщины конца XVIII – первой половины XIX века.