О поэзии

7.  О поэзии.

 

7.1.Переписка 1825 года.

 

Одним из «диспутов» переписки 1825 г. между Пушкиным – с одной стороны, Рылеевым и Бестужевым – с другой – был разговор о назначении поэзии.

Рылеев: «…Не ленись: ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения – и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы».

Бестужев (в недошедшем письме), очевидно, противопоставляет поэзию Пушкина отрицательному «мистическому» влиянию стихов Жуковского.

Пушкин: «…Не совсем соглашаюсь с строгим приговором <Бестужева> о Жуковском. Зачем кусать груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводный слог его всегда останется образцовым. Ох! Уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает? Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды».

Рылеев: «Не совсем прав ты и во мнении о Жуковском. Неоспоримо, что Жуковский принес важные пользы языку нашему; он имел решительное влияние на стихотворный слог наш – и мы за это навсегда должны остаться ему благодарными, но отнюдь не за влияние его на дух нашей словесности, как пишешь ты. К несчастию, влияние это было слишком пагубно: мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые в нем иногда прелестны, растлили многих и много зла наделали. Зачем не продолжает он дарить нас прекрасными переводами своими из Байрона, Шиллера и других великанов чужеземных. Это более может упрочить славу его. С твоими мыслями о Батюшкове я совершенно согласен: он точно заслуживает уважения и по таланту и по несчастию».

Разговор о назначении поэзии переходит на другие предметы. Пушкин в несохранившемся письме запальчиво отстаивал точку зрения Байрона о том, что любой предмет, даже самый «низменный», например, колода карт, может быть предметом «поэтическим»; и если описан талантливо – то это более высокая поэзия, чем всякое отображение вещей более «возвышенных», например, деревьев.* Речь шла об «Онегине»: Рылеев, Бестужев критикуют выбор объектов, Пушкин подразумевает, что «картины светской жизни также входят в область поэзии». Однако Пушкин счел существенным и возражение Рылеева; «Мнение Байрона, тобою приведенное, несправедливо. Поэт, описавший колоду карт лучше, нежели другой деревья, не всегда выше своего соперника. У каждого свой дар, своя Муза». Тут подчеркивалось значение политической темы, смысла – чего Пушкин не мог отрицать; к тому же серьезный вопрос не решался схоластическим: «Что лучше?..»

Пушкин (Бестужеву): «Скажи ему <Рылееву>, что в отношении мнения Байрона он прав. Я хотел было покривить душой, да не удалось». Он честно признает невозможность спора в этой плоскости, свою здесь неправоту – однако переносит диспут на другую, более широкую основу.

Рылеев (о своих «Думах»): «Знаю, что ты не жалуешь мои Думы, несмотря на то я просил Пущина и их переслать тебе. Чувствую сам, что некоторые так слабы, что не следовало бы их печатать в полном собрании. Но зато убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынский, Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей».

Пушкин: «Что тебе сказать о думах? во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы Петра в Острогожске чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест <...> Описание места действия, речь героя и – нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен (исключаю Ивана Сусанина, первую думу, по коей начал подозревать в тебе истинный талант) <...>

Об Исповеди Наливайки скажу, что мудрено что-нибудь у нас напечатать истинно хорошего в этом роде. Нахожу отрывок этот растянутым: но и тут, конечно, наложил ты свою печать».

Другим собеседникам Пушкин высказывается о «Думах» более резко.

Пушкин – Вяземскому (при обсуждении «Чернеца» И.Козлова): «Эта поэма, конечно, полна чувства и умнее Войнаровского, но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге.

У него есть какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал. За то Думы дрянь и название сие происходит от немецкого dum (глупый), а не от польского, как казалось бы с первого взгляда».

Пушкин – Жуковскому: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии – поэзия – как говорит Дельвиг (если не украл этого) Думы Рылеева и целят, а все не в попад».

___________________

*Речь шла об известной полемике Байрона с поэтом Боулсом – какие предметы предпочтительнее для поэтического отображения.

 

Рылеев – Бестужеву:

Хоть Пушкин суд мне строгий произнес

И слабый дар, как недруг тайный, взвесил,

Но от того, Бестужев, еще нос

Я недругам в угоду не повесил.

 

Моя душа до гроба сохранит

Высоких дум кипящую отвагу;

Мой друг! Недаром в юноше горит

Любовь к общественному благу!

Поэтические и политические оценки как будто не сходятся, сталкиваются, заостряются в полемике: Взгляд Пушкина на «цель поэзии», конечно, много сложнее шутливой формулы Дельвига; Рылеев же обижен, но вряд ли откажет Пушкину в отваге высоких дум.

Спор 1825 г. на том не кончается, возобновляясь по новым поводам.

А.Бестужев пишет в последней «Полярной звезде» о первенстве в России критики над литературой (имеется в виду декабристская идейная критика), полагает, что в России отсутствуют гении и недостает талантов.

Пушкин: «У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? именно критики у нас и недостает <...> Что же ты называешь критикою? Вестник Европы и Благонамеренный? библиографические известия Греча и Булгарина? свои статьи? но признайся, что это все не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен, Греч и ты остры и забавны – вот все, что можно сказать об вас – но где же критика? Нет, фразу твою скажем на оборот; литература кой-какая у нас есть, а критики нет. Впрочем, ты сам немного ниже с этим соглашаешься.

У одного только народа критика предшествовала литературе – у германцев.

Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас Державин и Крылов – во-вторых, где же бывает много талантов».

Пушкин (30 ноября 1825 года): «Кланяюсь планщику Рылееву, как говаривал покойник Платов – но я, право, более люблю стихи без плана, чем план без стихов».

Обе стороны идут на уступки. Пушкин признает, что «хотел было покривить душой», соглашаясь с мнением Байрона в споре с Боулсом, в то время как оба «заврались». Рылеев смягчает не дошедшее к нам резкое суждение Бестужева о Жуковском и особенно о Батюшкове.

За вычетом этих эпизодов каждый стоит на своем: Рылеев и Бестужев подсказывают Пушкину полезные и благородные темы (край русской свободы близ Пскова, сатира), а Пушкин, нарочито смешивая серьезность с шуткой, парадоксально заостряя реплики, противопоставляет «планам», «высокой цели» - «стихи без плана», «цель поэзии - поэзия»… Бестужев, говоря о том, что критика в России сильнее литературы, подразумевает, конечно, что его направления ближе к общероссийским, высоким задачам; Пушкин же подразумевает, что не нужно преувеличивать зрелость «бестужевского направления» («литература кой-какая у нас есть, а критики нет»).

Пушкин прав, не видя подлинного историзма в рылеевских «Думах», хотя герои и события там взяты из российского прошлого. Однако Рылеев ведь ищет ответа в другой «системе координат»; и в то время, как Пушкин найдет отрывок из поэмы «Наливайко» растянутым и с трудом напишет автору несколько добрых слов – братья Бестужевы, например, услышат пророческое звучание в строках:

…Известно мне: погибель ждет

Того, кто первым восстает

На утеснителей народа, -

Судьба меня уж обрекла…

 

Обе стороны отстаивают свою правду. Каждая из сторон идет своим единственным путем к своим оценкам. Отзывы о Жуковском – пример яркий: Пушкин, хорошо ощущая литературную опасность «туманного» начала в стихах Жуковского и его подражателей, - склонен притом к широкому взгляду на литературные партии: «Зачем кусать груди кормилицы нашей». Для Рылеева и Бестужева, однако, дух Жуковского «растлил многих и много зла наделал», то есть, попросту говоря, увел в сторону от насущных, высоких, декабристских идей…Здесь любопытно сталкиваются две концепции «единства». Ведь и Рылеев с Бестужевым – объединители разных художественных сил. В «Полярной звезде» печатаются Пушкин, Грибоедов, Вяземский, Рылеев, Булгарин, Туманский, Жуковский и многие другие: стремление к широкой, влиятельной «республике словесности» на декабристской основе.

Пушкин же, смеясь над иными литературными распрями, также чувствует свое единство с литераторами-современниками, от Рылеева и Бестужева до Вяземского, Жуковского и Дельвига; но чувствует иначе, чем лидеры «Полярной звезды», не принимая их односторонней, по его мнению, непримиримости: «Ох, уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает?»

Вызывающая, афористическая строка Рылеева (из вступления к «Войнаровскому») – «Я не поэт, а гражданин» - не приемлема в системе воззрений Пушкина, а также Вяземского, Дельвига (Вяземский находит, что ранее и не к этому случаю написанное им – «Я не поэт, а дворянин» - неожиданно становится пародией на рылеевскую формулу). Пушкин же, по воспоминаниям Вяземского, говорил: «Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; Если же захочет просто гражданствовать, то пиши прозою». Рылеев о подобных шутках знал и незадолго до восстания охотно посмеивался в письмах над собственной формулой:

Дельвигу (5 декабря 1825 года): «…не поэт, а гражданин желает здоровья, благоденствия и силы духа, лень поборяющей».

Пушкину (ноябрь 1825 года): «Тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь Поэт и гражданин».

Шутки, однако, били мимо цели, так как обе стороны говорили о разном. Рылеев, по существу, формулировал не столько поэтическую, сколько политическую программу: «Гражданин», «Гражданское мужество», «Я ль буду в роковое время//Позорить гражданина сан». Вспоминается пушкинская строка, через полтора года, «в другой эре» написанная (и так похожая на рылеевскую «Высоких дум кипящую отвагу»):

Дум высокое стремленье…

 

Позже Н.П.Огарев тонко заметит: «В «Думах» видна благородная личность автора, но не виден художник <...> Влияние «Дум» на современников было именно то, какого Рылеев хотел: чисто гражданское».

Пушкин глубже, «художественнее» понимал позицию Рылеева, нежели Рылеев – позицию Пушкина. Новая поэзия Пушкина – «Евгений Онегин», «Борис Годунов» - в широком смысле больше способствовала «общественному благу», освобождению человека и человеческого, нежели его прежние, более прямые атаки против самодержавия. Здесь происходило художественное проникновение в главнейшую для русской общественной мысли проблему – проблему народа, народных масс, проблему их роли и участия во всемирно-историческом процессе. Новый пушкинский подход Рылеев и Бестужев не приняли, не поняли – и переписка их с Пушкиным главное тому свидетельство.

7.2.Поэты-декабристы.

 

При очевидной общности декабристской поэзии каждый поэт шел своим путем и сказал свое слово.

Владимир Федосеевич Раевский (1795-1872) представляет своим творчеством раннюю декабристскую поэзию. При жизни Раевский-поэт не был известен, не публиковал свои произведения. Стихи его сохранились благодаря тому, что были найдены при аресте и приобщены к следственному делу как улика (поэтическое слово декабристов действительно равно реальному поступку и даже может стать уликой, причиной уголовного преследования). Излюбленный жанр Раевского – дружеское послание, развитое им в гражданскую проповедь; стихи его отличаются лаконичностью, подчеркнутой сдержанностью, «неукрашенностью», суровостью. И в стихах и в жизни Раевский был, по определению Пушкина, спартанцем.

В лирике В.Ф.Раевского создан автобиографический образ героя в стиле «гражданского романтизма»:

<...>Мой век, как тусклый метеор,

Сверкнул, в полуночи незримый,

И первый вопль – как приговор

Мне был судьбы непримиримой.

Я неги не любил душой,

Не знал любви, как страсти нежной,

Не знал друзей, и разум мой

Встревожен мыслию мятежной.

 Забавы детства презирал,

И я летел к известной цели,

Мечты мечтами истреблял,

Не зная мира и веселий.

Под тучей черной, грозовой,

Под бурным вихрем истребленья,

Средь буйных капищ развращенья

Пожал я жизни первый плод,

И там с каким-то черным чувством

 Привык смотреть на смертный род,

Обезображенный искусством.

Как истукан, немой народ

Под игом дремлет в тайном страхе.

<...>К моей отчизне устремил

Я, общим злом пресытясь, взоры,

С предчувством мрачным вопросил

Сибирь, подземные затворы,

И книгу Клии открывал,

Дыша к земле родной любовью;

Но хладный пот меня объял –

Листы залиты были кровью! <...>

(«Певец в темнице». <1822>)

Меня жалеть?.. О, люди, ваше ль дело?

Не вами мне назначено страдать!

Моя болезнь, разрушенное тело –

Есть жизни след, душевных сил печать!

<...>

К чему же мне бесплодный толк людей?

Пред ним отчет мой кончен без ошибки;

Я жду не слез, не скорби от людей,

Но одобрительной улыбки.

(«Предсмертная дума». 1842)

Поэзия Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1799-1846) отличалась тяжеловесным, шероховатым, несколько архаичным языком – результат стремления придать поэзии весомое, значительное содержание. По мнению В.К.Кюхельбекера поэзия не обязательно должна быть сладкозвучной, гладкой, текучей и плавной, но должна быть такой, где все «парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя» («О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие»). Основной темой, которой Кюхельбекер «порабощал» читателей, была тема поэта и поэзии. В стихотворении «Тень Рылеева» он рисует образ казненного поэта-декабриста, который, обращаясь к поэту-узнику, открывает ему грядущее:

«Поверь, не жертвовал ты снам:

Надеждам будет исполненье!»

Он рек – и бестелесною рукой

Раздвинул стены, растворил затворы –

Воздвиг певец восторженные взоры –

И видит: на Руси святой

Свобода, счастье и покой.

В его программном стихотворении «Поэты» (1820) есть такие стихи:

 

В священных, огненных стихах

Народы слышат прорицанья

Сокрытых для толпы судеб,

Открытых взору дарованья!

Предназначение поэта, по Кюхельбекеру, не просто услаждать читателя, а напоминать ему об «отчизне» и направлять жизненный путь народа. Поэт обладает способностью убеждать людей, и это делает его влиятельной общественной силой, вот почему появляется образ поэта-гражданина. Героическое и прекрасное сливаются в одно целое, понятие поэтического включает в себя и высокие идеалы политической борьбы, и реальные поступки. Понимание поэта как пророка окрашивает некоторые стихи Кюхельбекера восточным – ветхозаветным – колоритом («Пророчество», 1823; «К богу», 1824; «Жребий поэта», 1823-1824), понимание необходимости для поэта участвовать в самых сложных коллизиях народной жизни приводит в поэзию Кюхельбекера образы поэтов с трагической судьбой – Грибоедова, Дельвига, Пушкина, Гнедича, Рылеева, Лермонтова, Одоевского. В последекабристской лирике поэта слышатся ноты трагической безнадежности и трагического примирения, например, в посвященном лицейской годовщине стихотворении «19 октября 1828 года» или «19 октября», написанном десять лет спустя. Итогом размышлений Кюхельбекера над темой поэта и поэзии стало стихотворение «Участь русских поэтов» (1845):

Горька судьба поэтов всех племен;

Тяжеле всех судьба казнит Россию:

Для славы и Рылеев был рожден;

Но юноша в свободу был влюблен…

Стянула петля дерзостную выю.

Не он один; другие вслед ему,

Прекрасной обольщенные мечтою,

Пожалися годиной роковою…

Бог дал огонь их сердцу, свет уму.

Да! чувства в них восторженны и пылки:

Что ж? их бросают в черную тюрьму,

Морят морозом безнадежной ссылки…

 

Или болезнь наводит ночь и мглу

На очи прозорливцев вдохновенных;

Или рука любовников презренных

Шлет пулю их священному челу <...>

Во время ссылки Кюхельбекер создает цикл романтических поэм. Как и прежде, он прибегает к исторической символике. В поэме «Зоровавель» (1831) Кюхельбекер, используя библейский сюжет, воспевает верность родине в условиях плена, готовность все силы и даже жизнь отдать за освобождение народа. В 1833 г. Кюхельбекер пишет историческую поэму «Юрий и Ксения», в которой отразился романтический интерес к старине и народности. Героем поэмы «Сирота» (1833) является ссыльный декабрист, рассказывающий о своем детстве.

Наиболее значительным драматическим произведением Кюхельбекера явилась его историческая трагедия «Прокопий Ляпунов», написанная в 1834 г. в Свеаборгской крепости. Кюхельбекер обращается здесь к теме общественно-политической борьбы. Рисуя народное движение в России начала 17 века, поэт избирает своим героем Прокопия Ляпунова, вождя первого земского Рязанского ополчения, выступившего против захватчиков-поляков. Ляпунов обрисован в трагедии как пламенный патриот, болеющий душой за «родимую землю» и готовый отдать за ее освобождение свою жизнь. Он выступает в качестве защитника обиженных крестьян. Стрелецкий голова так передает его слова:

Меня пускай обидят! не взыщу.

Обидеть же присягу берегись.

Да берегись обидеть земледельцев,

Несчастных, разоренных: я за них

Жестокий, непреклонный, грозный мститель.

 

Эта характеристика подтверждается в сцене разговора Прокопия с крестьянами, которые просят у него защиты от посягательств казаков. Демократические настроения Ляпунова находят выражение и в его политической программе. Он намерен провести через Земскую думу такую статью:

Статья последняя: «бояр же тех

Для всяких дел земских и ратных мы

В правительство избрали всей землею,

А буде же бояре не учнут

По правде делать дел земских и ратных

И нам прямить не станут, вольно нам

За кривду их сменить и вместо их

Иных и лучших выбрать всей землею».

 

Здесь нашли отражение политические взгляды самого Кюхельбекера.

Александр Иванович Одоевский (1802-1839) осознал себя поэтом после декабрьского восстания и главный смысл своего поэтического дела видел в том, чтобы поддерживать мужество своих товарищей. Декабрист Лорер называл его «главным поэтом» узников. Стихи поэта-декабриста воодушевляли его друзей. Его песни декабристами-музыкантами перелагались на музыку и хором распевались во время работы и прогулок. Не случайно поэтому стихи Одоевского рождались как импровизация, которую он читал, но не записывал (тексты поэзии Одоевского сохранились благодаря записям его друзей).

В тюремных элегиях Одоевский с горечью пишет о своей оторванности от жизни. Но поэт-декабрист не отказывается от своих политических убеждений и верит, что «высоких мыслей достоянье» и «святые порывы», во имя чего боролись декабристы, не пропадут бесследно и с течением времени осуществятся. Скорбные чувства преодолеваются мыслью о человечестве, от поколения к поколению идущем вперед («Элегия», 1829). Готовность пожертвовать собой за счастье родины не покидает декабриста – «Стихи на переход наш из Читы в Петровский завод» (1830):

 

Что за кочевья чернеются

Средь пылающих огней, -

 Идут под затворы молодцы

За святую Русь.

За святую Русь неволя и казни –

Радость и слава.

Весело ляжем живые

За святую Русь…

 

Одним из самых ярких образцов декабристской гражданской лирики является ответ Одоевского на пушкинское послание в Сибирь:

Струн вещих пламенные звуки

До слуха нашего дошли,

К мечам взметнулись наши руки,

И – лишь оковы обрели.

 

Но будь покоен, бард! – цепями,

Своей судьбой гордимся мы,

И за затворами тюрьмы

В душе смеемся над царями.

 

Наш скорбный труд не пропадет,

Из искры возгорится пламя, -

И просвещенный наш народ

Сберется под святое знамя.

Мечи скуем мы из цепей

И пламя вновь зажжем свободы:

Оно нагрянет на царей,

И радостно вздохнут народы.

 

Александр Александрович Бестужев-Марлинский (1797-1837) более известен как прозаик и литературный критик, но он был еще и одаренным поэтом. Своеобразие стиля Бестужева-поэта особенно заметно в стихотворении «Сон», написанном в годы якутской ссылки:

<...>Очнулся я от страшной грезы,

Но все душа тоски полна,

И мнилось, гнут меня железы

К веслу убогого челна.

Вдаль отуманенным потоком,

Меж сокрушающихся льдин,

Заботно озираясь оком,

Плыву я, грустен и один.

На чуждом небе тьма ночная;

Как сон, бежит далекий брег,

И, шуму жизни чуть внимая,

Стремлю туда невольный бег,

Где вечен лед, и вечны тучи,

И вечна сеемая мгла,

Где жизнь, зачахнув, умерла

Среди пустынь и тундр зыбучих,

Где небо, степь и лоно вод

В безрадостный слиянны свод,

Где в пустоте блуждают взоры

И даже нет в стопе опоры! <...>

(1829)

«В лирике Бестужева, - пишет исследователь его творчества, - нет резких перепадов от безудержного восторга к горестному отчаянию, к мрачной безысходности. Вся она как бы соткана из полутонов, сложных и тонких переходов от одного состояния к другому. И все же общий тон его поэзии мажорный, светлый даже в своей печали».

Интересный поэт декабризма – Федор Николаевич Глинка (1786-1880). Литературную известность он приобрел прежде всего как автор прозаических «Писем русского офицера», но его стихи достойны самой высокой оценки, например, его песня «Тройка» или знаменитая «Песня узника» (1826):

Не слышно шуму городского

В заневских башнях тишина!

И на штыке у часового

Горит полночная луна!

 

А бедный юноша! ровесник

Младым цветущим деревам,

В глухой тюрьме заводит песни

И отдает тоску волнам!

 «Прости, отчизна, край любезный!

Прости, мой дом, моя семья!

Здесь за решеткою железной –

Уже не свой вам больше я!

 

Не жди меня отец с невестой,

Снимай венчальное кольцо;

Застынь мое навеки место;

Не быть мне мужем и отцом!

 

Сосватал я себе неволю,

Мой жребий – слезы и тоска!

Но я молчу, - такую долю

Взяла сама моя рука». <...>

 

«Изо всех наших поэтов Ф.Н.Глинка, может быть, самый оригинальный, - писал А.С.Пушкин, - Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму; слог его не напоминает ни величавой плавности Ломоносова, ни яркой и неровной живописи Державина, ни гармонической точности, отличительной черты школы, основанной Жуковским и Батюшковым <...> Небрежность рифм и слога, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединенная с изысканностью, какая-то вялость и в то же время энергическая пылкость, поэтическое добродушие, теплота чувств, однообразие мыслей и свежесть живописи, иногда мелочной, - все это дает особую печать его произведениям».

Декабрист Гаврила Степанович Батеньков (1793-1863) не был профессиональным поэтом, но двадцать с лишним лет одиночного заключения в Алексеевском равелине Петропавловской крепости сделали его поэтом. Стихотворение «Одичалый» - потрясающий по драматизму переживаний монолог одинокого узника:

<...>Скажите: светит ли луна?

И есть ли птички хоть на воле?

 И дышат ли зефиры в поле?

По-старому ль цветет весна? <...>

 

Вон там, весной,

Земли пустой

Кусок вода струей отмыла.

Там глушь: полынь и мох густой –

И будет там моя могила!

Ничьей слезой

Прах бедный мой

В гробу гнилом не оросится

И на покой

Чужой рукой

Ресниц чета соединится <...>

 

Батеньков принес пессимистичную ноту, необходимую для полнозвучия в «аккорде» декабристской поэзии.