Семенов и "Запланированный хаос" поэмы, как отражение существования мира

4. Семенов и "Запланированный хаос" поэмы, как отражение существования мира

 

Главного героя поэмы зовут Алексей Семенов. Такое имя подразумевает человека вообще, но вместе с этим только центральный персонаж обладает именем и фамилией, а, следовательно, выделен из массы и противопоставлен ей. Жена героя, вторая по значимости фигура в изложенной истории, по имени не названа.

Принципиальное значение в поэме имеет тема личности, возникающая из темы имени. В "Однофамильце" разрабатывается сложная диалектика взаимоотношений "скопища имен" с "всеобщим и единым Именем". Прослеживается некая балансировка на грани между безымянностью массы и единством Имени, ординарностью главного героя и его выпадение из толпы.

Третий персонаж, вписанный в любовный треугольник, и есть собственно однофамилец - он также Семенов, но в поэме безымянен. Таким образом, движущая сила истории образуется от взаимодействий трех однофамильцев (если, конечно, жена носит фамилию мужа - но этому предположению текст не противоречит).

Уже в таком раскладе просвечивает смысловое ядро поэмы - выявление всеобщего почти что кровного (но не духовного!) родства, коллективной вины. Тема родства и семьи вообще одна из основных у Чухонцева. Именно она развивается и в двух других его поэмах: "Из одной жизни. Пробуждение" и "Свои (Семейная хроника)", что подтверждает обилие точек соприкосновения между произведениями как крупной, так и малой формы.

Сюжет "Однофамильца" основан на почти анекдотической ситуации вероятной измены жены мужу, прежде тоже не отличавшемуся верностью. События разворачиваются на фоне празднования годовщины революции, в ночь с субботы на воскресенье. Некая интеллигентская компания собирается в доме Семеновых, находящихся в серьезной размолвке. Хозяин ревниво следит за отношениями жены с однофамильцем, молчаливым гостем с гитарой. Затем компания решает отправиться в "Дом кино", и жена, предварительно испросив ритуального разрешения у мужа, уходит с ней - и Семеновым-вторым. Полупьяный герой остается один в забытьи, а затем, не выдержав, отправляется по следам супруги. Придя в дом к приятелю, он застает там почти те же лица, вероятного любовника и жену, вступает с ней в краткий и невнятный диалог, после чего пускается в отчаянный загул по столице, завершающийся дебошем и милицией. За "праздничный разбой" ему дают год условно, и все возвращается на круги своя:

Что ж до другого и других,

то все осталось как и было,

волна прошла - и омут тих.

При всем том, собственно, факт измены в поэме не только не описан, но и не подтвержден: для сюжета важна не неверность как таковая, а уже одна ее вероятность.

Главный принцип произведения - неоднозначность, неявная двусмысленность ключевых мотивов и образов, последовательное употребление явных и затушеванных оксюморонов, практически не замечаемых при быстром прочтении. Речь идет не о двуплановости, а об эффекте двойственности переживаний по отношению к одному образу: различные, конфликтующие один с другим смыслы сосуществуют одновременно, и во многом от читателя зависит, под каким именно углом зрения их рассматривать.

Чухонцев синтезировал в поэме вещи, на первый взгляд, несовместные. В "Однофамильце" можно найти следы влияния психологической прозы, нацеленной на скрупулезность и правдоподобие в изображении внешней и внутренней жизни персонажей, непринужденные лирические отступления и технику потока сознания с ее отказом от грамотного синтаксиса и отвержением реалистического психологизма.

В поэзии советского андеграунда многие авторы использовали имитацию спонтанной речи. Чаще всего она намеренно противопоставлялась речи литературной, грамматически правильной . Но у Чухонцева мутный поток мыслей главного героя поэмы - не психологизация абсурда в и не авангардистское желание полюбоваться необработанными фактами языка, а попытка расширить инструментарий психологического анализа в лироэпике. Такое стремление рационализировать иррациональное, вывести его из подсознания в сферу сознания оказывается в русской поэзии второй половины ХХ столетия едва ли не уникальным.

Автор намеренно добивается семантического мерцания текста, позволяющего максимально близко подойти к адекватной передаче неоднозначных жизненных ситуаций. В качестве примеров полезно обратиться к некоторым фрагментам поэмы.

В конце долгих блужданий по городу главный герой, переполненный чувством вожделения и ненависти, видит витрину мебельного магазина:

…и красную кровать,

станок двуспальный купидонов,

узнал внезапно за стеклом:

тахта, стол с ценником и кресло

все в том же свете нежилом

мерцали буднично-воскресно -

проклятье! - как заговорен,

он лбом уперся: вот - граница.

рубеж. стекло или гандон

везде. живому не пробиться,

хоть расшибись!

Извилистый путь Семенова по городу метафорически уподобляется пути сперматозоида, по искусственной причине неспособного достичь желанной цели. Стекло означает незримую, но прочную границу и между супругами, и между всеми современниками вообще. Доведенный до крайности герой пытается преодолеть психологический, физический и духовный барьеры силовым устранением преграды - он разбивает витрину кулаком. Муж пытается пробиться к жене, которую он прежде явно не понимал и, следовательно, так во всех смыслах и не познал. Но поскольку это всего лишь витрина с театрально выставленной двуспальной кроватью, подобный акт остается иллюзией достижения гармонии. Парадоксальное сочетание воспроизводит атмосферу тусклой, рутинной жизни: невеселые праздники ничем не отличаются от суровых буден.

Другой пример, когда перед Семеновым предстает двоякий фантом. Он требует от героя просто узнать его. Но так как вся пояма построена на незнании или неузнанности, то этот эпизод обретает особый вес. Он вновь имеет реалистическое толкование: это может быть действительная встреча с кем-то, но может быть и диалогом героя с самим собой - тот видит свое отражение в стекле и, не узнавая, говорит с ним, как с чем-то чуждым:

…прозрачный сплошь,

в потемках света кто-то трупный:

- Иль ты меня не узнаешь? -

качнулся, тенью неотступной

обозначая силуэт,

качнулся и поплыл всей массой.

- Я. Возвращаю. ваш. портрет. -

Семенов с желчною гримасой

кивнул кому-то и мыча

отпрянул грузно и не целясь

наотмашь саданул сплеча

свинцовым кулаком - и - через -

шагнул под грохот в пустоту

и - не соразмеряя жеста -

всем телом рухнул на тахту,

не чуя боли!..

О, блаженство!..

Повторяющиеся молекулы текста обрастают новыми смыслами. Так, строчка из салонного романса, присутствующая в начале поэмы как элемент антуража вечеринки, цитируется здесь героем полуосознанно, но функционально представляет собой многосмысленный языковой жест. Это отказ от обманувшей его жены, от самого себя (он разбивает витрину именно со своим отражением-портретом), от некоего навязчивого или навязанного ему пошлого образа чужого, чей портрет он возвращает. Наконец, это пугающий своей решительностью отказ от личности как таковой и погружение в неизвестность.

Фрагмент завершается мнимым слиянием героя с искомым и желанным. Но в то же время, в соответствии с принципом амбивалентности, сцена означает и впадение в небытие.

Б. Кенжеев заметил: "Возможно, основная заслуга Олега Чухонцева перед русской поэзией - слияние образа сугубо частного человека советской эпохи с высоким миром философических страстей". Это высказывание до известной степени соответствует "Однофамильцу", только лирический герой поэта, действительно, часто сознательно и глубоко размышляет, тогда как герой поэмы в своих попытках восприятия происходящего с ним и с обществом - нет. Афористически заостренные выводы, представленные в поэме, принадлежат рассказчику, маскирующему свой голос под псевдо прямую речь, так что в иных случаях его можно спутать с внутренним монологом персонажа:

…столичный, но провинциальный,

не из героев, но герой,

из первых проб, но никудышный,

Семенов, так сказать, второй.

однофамилец. третий лишний.

не человек скорей, а тип.

Отелло? да не в этом дело,

а дело в том, что ты погиб

как личность…

Здесь герою явно принадлежит лишь сравнение себя с ревнивым мавром, а отстраненные обобщения, скорее всего, относятся к другому голосу.

Все происходящее с Алексеем Семеновым имеет как минимум два толкования - в реалистическом и символическом ключе. Они равнозначны и одинаково важны для понимания каждого конкретного эпизода и поэмы в целом. Сигналы и раздражители, посылаемые герою действительностью, смутно воспринимаются им как некие потусторонние знаки, которые он не в состоянии дешифровать, он подчас не ощущает глубины повседневности, тогда как читатель вслед за автором видит ее вполне отчетливо. Здесь заметна ориентация на поэтический метод, согласно которому "конкретная бытовая деталь всегда больше самой себя и в этом качестве может приобретать фундаментальные - конструктивные, сюжетные, смысловые, символические функции".

Один из ведущих мотивов поэмы - постоянная накачка героя алкоголем. В данном случае алкоголь призван изменять состояние сознания.

Мотив пропуска Алексеем Семеновым знаков, что попадаются ему на каждом шагу, проходит пунктиром через всю поэму. Соответствующая символика просвечивает из патины обыденной обстановки, стандартных житейских ситуаций. Бесцельно глядя в окно, Семенов видит:

…звезду, но странную звезду:

Земле и Небу в назиданье

она горела на виду

на противоположном зданье

по случаю октябрьских дней

и чьи-то окна заслоняла,

но что от этого? темней

или светлей ему не стало,

он даже улыбнулся вдруг

ей как развенчанному чуду…

Звезда затмевает не только "чьи-то окна", но и "чье-то" сознание. По ходу текста образ красной звезды освобождается от советскости, превращается сначала в "знак астральный", а в финале трансформируется в пятериковый ожог "неопалимой купины", в оттиск божественной десницы. Автор стилистически снижает реалистичность образа, возвышая его.

Значение красной звезды в каком-то смысле - профанация мистического содержания звезды, а фанерная красная звезда, которую видит Семенов, - профанация в квадрате. Но даже и такой плоскостной, утративший сакральную составляющую мир посещают некие таинственные токи.

Первое проникновение мистически значимого в советский быт дает о себе знать уже в начале поэмы:

…и запах мускусных гвоздик,

нет, купины неопалимой,

провеял в комнатах на миг

и все смешал, непостижимый.

Однако, как водится, никто из героев его не ощущает. Далее "непостижимое" словно дразнит Семенова за его нечуткость, и в конце концов получается обратный эффект: то, что он своим искаженным сознанием принимает за мгновенное откровение, на самом деле оборачивается фикцией:

Семенов шел - но грянул гром:

ба-бах! - и, поскользнувшись в луже,

он стал среди дороги: - мать!.. -

и не успел закончить фразы,

как с треском начало светать,

и в небе вспыхнули алмазы.

С точки зрения восприятия персонажами сверхъестественного не менее важен оборванный героем его разговор с женой:

…В телефоне

скрипело что-то и скребло,

должно быть, грозовые бури

взрывали фон, потом: — Алло?..

Я слушаю вас! — из лазури,

с невозмутимой высоты,

и снова треск за облаками.

И вдруг: — Алеша, это ты?..

Куда звонил и дозвонился герой – остается загадкой. И случайно ли именно в этом эпизоде его единственный раз за всю поэму называют по имени. Жена или голос свыше пытаются установить с ним контакт, достучаться до имени, до личночти. Героя словно подталкивают к откровению, но оно так и не наступает.

С женой Семенова, поводом его нравственных терзаний, связан самый смелый из всего религиозного комплекса поэмы. В зеркале отражаются смутные представления героя о божественной сущности:

В трех ракурсах преломлены,

в обратном высвете неверном

стояли три лица жены,

он взглядом повстречался с первым:

открытый, как бы нараспев,

припухлый рот ее был влажен.

И долго так, оцепенев,

он разговаривал с трельяжем.

Тройное отражение человека в трельяже - результат стандартной обстановке спальни. Но здесь реалистичная ситуация, да еще и с эротическим оттенком, предстает искаженным образом Троицы. Эту двусмысленность вновь видит читатель, но не герой.

Ближе к финалу Семенов слышит (или думает, что слышит), будто кто-то окликает его на улице. Рассказчик же подает это как Глас Божий. Незадолго до того он фиксирует некое прояснение личности героя:

В поздний час

когда он оклемавшись понемногу

опять куда-то никуда

забыв и город и дорогу

и даже имя шел впотьмах…

Далее потеря прежней оболочки главного героя связывается с просветлением, когда он становится способен услышать голос свыше:

он шел и это был не сон

и не виденье город спящий

и он в действительности он

тот самый первый настоящий…

и помаванье высоты

живило ум и Голос Свыше

взыскал - Семенов это ты?

- ты - ты - и отклика не слыша

- Семенов это ты? - опять

взыскал Он - Я! - сказал Семенов…

Принцип амбивалентности автор применяет и по отношению к фамилии героя. Герой отзывается, тем самым как бы начиная отделяться от всех. Его называют по фамилии, а не по имени. В обыденном плане называние героя по фамилии в разной степени проявление отстранения, официальности. Однажды на имя он не откликнулся, может быть, поэтому к нему и обращаются в привычной для него форме. Его отклик в таком контексте можно трактовать как: "это я, Господи!". В то же время это ответ на обычный оклик на улице. Если герой действительно с кем-то встретился, то это не близкий ему человек, а тот, кто плохо помнит его в лицо: "Семенов это ты?" Наконец, герою может лишь почудиться окликающий его голос, - но и в таком случае ситуация имеет взаимодополняющие толкования: это и пьяный бред, и мистическое откровение.

Неспособность героя подняться на тот уровень осмысления действительности, который позволяет воспринимать ее либо аналитически-абстрактно, либо мистически-религиозно, подтверждается ключевым фрагментом поэмы. Здесь толкуется вынесенное в название слово и прямо говорится о непонимании персонажем всей глубины разверзшейся перед ним пропасти:

…о, бедный интеллектуал,

сам заблудившийся в трех соснах,

он за собой предполагал

помимо промахов серьезных

какой-то роковой порок,

в ущербный ударяясь пафос,

а одного понять не мог,

что запланированный хаос

был то, чем все вокруг живут,

был жизнью всех, а уж она-то

воистину как Страшный суд

пытала, ибо и расплата

неправедна, и человек -

работник, деятель, кормилец -

лишь функция, лишь имярек.

homоnymus. однофамилец.

Всмотрись, и оторопь возьмет -

единый лик во многих лицах:

класс - население - народ

и общество однофамильцев…

"Запланированный хаос" - едва ли не самый емкий оксюморон поэмы, с точностью фиксирующий традиционное состояние повседневной жизни граждан, политического устройства государства и общественного сознания в отечестве. Неудачное самопознание персонажа здесь подобно невозможности самопознания социума в рамках замкнутой системы. Хождение героя по мукам — до ужаса терпимым! — неизбежно возвращает его на круги своя, в дурную бесконечность, которая оказывается "жизнью всех".

Главный герой - субъект, вечно находящийся в промежуточном состоянии и никак не может прийти к решению ни одного вопроса. Чухонцев воплотил в своей поэме героя, которого заклинило между исповедью и покаянием.

Отношение повествователя к герою далеко от прямолинейности. Оно мигрирует от точки зрения стороннего наблюдателя к почти пророческому обличению и в итоге нейтрализуется самоуничижительным выводом:

Не все ль равно мне, кто жених,

кто муж и чья жена невеста,

когда и я не лучше их,

и все мы из того же теста:

одна душа и две души…

Подведение к выводам характерное для толерантного стиля мышления автора признание. Семья героя - это и его родная семья (народ, общество). Она потому и семья, что на нее можно негодовать: именно свой ранит больнее всего, и лишь к чужому и чуждому человек может быть полностью равнодушен.

Душевное состояние Семенова демонстрируется переплетением внутренних монологов, несобственно-прямой речи и авторских комментариев. Устная речь представлена в поэме короткими, почти функциональными фразами.

У Чухонцева, как и у Чехова, люди толкуют о пустяках, а в это время в их жизни происходят действительно важные события. "Чеховский фон" вообще многое объясняет в замысле поэмы. Раздвоенность, мягкотелость Семенова словно усиливается благодаря его профессиональной принадлежности - "Герой, к несчастью, был филолог":

…он видел, и довольно ясно,

что он ни в чем не убежден

и ни на что не мог решиться…

Свои метания он часто почти всерьез соотносит с лекалом поведения того или иного классического персонажа: "… с кондачка / решил он: что ему Гекуба!" Такие психологические черты сближают его с чеховским персонажем повести "Дуэль" Лаевским, который был когда-то на филологическим факультете, слыл человеком образованным, но свою нерешительность сравнивал с Гамлетовской, тем ее и оправдывая.

Композиция поэмы допускает сложные и зачастую непредсказуемые переходы от точки зрения автора к восприятию персонажа и обратно. Тем эффектнее и острее выглядит почти издевательская симметрия закольцованности: в финале герои вновь оказываются в привычном застолье.