Чита

2.7 Чита

Была когда-то в Чите улица с непривычным названием - Дамская. Теперь название сменили. Между тем эта улица, основанная женами декабристов, дала серьезный экономический толчок деревушке в восемнадцать домов. Эта улица стала своеобразным духовным центром Сибири - сюда приходили письма и книги из России, отсюда исходила вся информация о жизни декабристов в Сибири - теперь уже не восьми человек, а ото всех, собранных по крышу читинского острога, писали жены декабристов друзьям и близким. Александра Муравьева, Полина Анненкова, Елизавета Нарышкина, Александра Ентальцева, чуть позже - Наталья Фонвизина, Александра Давыдова... Но так как среди заключенных более всего знакомых было у Трубецкой и Волконской, на их долю выпала самая большая работа - иногда они отсылали по десятку писем в день.

Ежедневно они ходили к забору острога, сквозь щели в плохо пригнанных бревнах можно было перекинуться словцом, подбодрить, передать весточку из Петербурга или Москвы. Екатерина Ивановна устраивала, как шутили женщины, «целые приемы»: она сидела на скамеечке, принесенной из дому, ибо, будучи полноватой, уставала подолгу стоять, и поочередно беседовала с узниками. Солдаты пытались помешать таким «незаконным» свиданиям, какой-то ретивый служака в административном рвении ударил даже Трубецкую кулаком. Это вызывало столь решительное негодование дам, что комендант Станислав Романович Лепарский вынужден был принять меры к подчиненном}, извиниться перед княгиней. Потом привыкли к этим «посиделкам», а со временем, стараниями Лепарского, семейных начали ненадолго отпускать к женам, хотя и под присмотром офицеров.[23]

В то же самое время, после того, как был раскрыт заговор в Зарентуйском руднике, дальнейшее пребывание декабристов в читинском остроге стало небезопасным. Поэтому среди забайкальских гор, в Петровском заводе, строили взамен временно приспособленного читинского новый острог. Бурнашев начал было строительство в Акатуе - на этом руднике располагалась самая беспощадная, безвозвратная тюрьма Забайкалья, но генерал Лепарский нашел климат Акатуя убийственным для узников и перенес новое место пребывания декабристов. К несчастью, долина, показавшаяся ему нарядной солнечной, была выбрана с горы - сочная привлекательнейшая зелень оказалась болотом.

Три года в Чите. Три года в замкнутом круге общения, в непрестанных переживаниях за судьбу мужей, их товарищей, которые так теперь не походили на тех блестящих молодых людей высшего света, какими встречала она их ещё совсем недавно на приемах у своего отца. Они обросли бородами, были одеты странно, чаще всего в одежду собственного покроя и производства, сшитую из случайной ткани или выцветших одеял. Полина Аненнкова описывает встречи Трубецкой с Иваном Александровичем Анненковым, которого она увидела первым, въезжая в Читу:

«...Он в это время мел улицу и складывал сор в телегу. На нем был старенький тулуп, подвязанный веревкою, и он весь оброс бородой. Княгиня Трубецкая не узнала его и очень удивилась, когда ей муж сказал, что это тот самый Анненков, блестящий молодой человек, с которым она танцевала на балах её матери, графини Лаваль».[24]

2.8 Петровка

Вечер. Екатерина Ивановна сидит за дощатым, чисто выскобленным и вымытым столом, напротив неё - Волконская. Обе пишут. Послание Трубецкой не к родным, не к друзьям. Она в который раз обращается к человеку казенному, к шефу жандармов Бенкендорфуу. О чем она его просит на этот раз?..

Неяркая свеча мигает - мошка мельтешит над языком пламени. Летний ветер, теплый, но отрывистый, взбивает пыль, бросает её пригоршнями в окно.

За тонкой переборкой постанывает во сне их третья подруга - Александра Ентальцева - ей нездоровиться.

Трубецкая пишет:

«...Позвольте мне присоединиться к просьбе других жен государственных преступников и выразить желание жить вместе с мужем в тюрьме».

И думает про себя: «Боже, до чего же ты дошла, Россия Николая, ежели женщина должна воевать за право жить в тюрьме!».

Разрешение было получено незадолго до перехода на новое местожительство в Петровский завод, или как его называли кратко - Петровка...

«Эта жизнь, - писала Екатерина Ивановна матери уже из Петровского завода, - которую нам приходилось выносить столько времени, нам всем слишком дорого стоила, чтобы мы вновь решились подвергнуться ей; это было свыше наших сил. Поэтому мы все находимся в остроге вот уже четыре дня. Нам не разрешили взять с собой детей, но если бы даже позволили, то все равно это было бы невыполнимо из-за местных условий строгих тюремных правил. ...Если позволите, я опишу вам наше тюремное помещение. Я живу в очень маленькой комнатке с одним окном, на высоте сажени от пола, выходит в коридор, освещенный так же маленькими окнами. Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах так много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей».

«Так начался в Петровке длинный ряд годов безо всякой перемены в нашей участи», - пишет Волконская.

Был в Иркутске купец по фамилии Белаголовый. Человек деловой, самостоятельный в размышлениях о жизни, много ездящий в целях коммерции, он, вопреки установившемуся некоему отчуждению горожан от декабристов, вышедших на поселение, отдал двух сыновей своих на обучение изгнанникам - купец понимал: высокая культура, обширные знания, которыми владеют декабристы, не только помогут в образовании детей, но разовьют из души, разбудят их чувства, привьют благородство. И умный купец не ошибся. Его сыновья выросли достойными людьми, а один из них - Николай Андреевич Белоголовый - стал замечательным врачом-гуманистом, был другом и биографом великого Боткина, доктором, человеком, оставившим приметный след в русской культуре. Ему мы обязаны книгой воспоминаний, в ней немало страниц посвящено его первым учителям. Между прочим, ему принадлежат замечательные слова о женах декабристов:

«Нельзя не сожалеть, что такие высокие и цельные по своей нравственной силе типы русских женщин, какими были жены декабристов, ни нашли до сих пор ни должной оценки, ни своего Плутарха, потому что если революционная деятельность декабристов-мужей по условиям времени, не допускает нас относиться к ним с совершенным объективизмом и историческим беспристрастием, то ничто не мешает признать в их женах такие классические образцы самоотверженной любви, самопожертвования и необычайной энергии, какими вправе гордится страна ,вырастившая их, образцы которых без всякого зазора и независимо политической тенденциозности могли бы служить в женской педагогии во многих отношениях примерами для будущих поколений. Как не почувствовать благоговейного изумления и не приклониться перед этими молоденькими и слабенькими женщинами, когда они, выросшие в холе и в атмосфере столичного большого света, покинули, часто наперекор советам своих отцов и матерей, весь окружающий их блеск и богатство, порвали со всем своим прошлым, с родными и дружескими связями и бросились, как в пропасть, в далекую Сибирь, с тем, чтобы разыскать своих несчастных мужей в каторжных рудниках и разделить с ними их участь, полную лишений и бесправия ссыльнокаторжных, похоронив в сибирских тундрах свою молодость и красоту! Чтобы ещё более оценить величину подвига Трубецкой... надо помнить, что все это происходило в 20-х годах, когда Сибирь представлялась издали каким-то мрачным, ледяным адом, откуда, как с того света, возврат был невозможен и где царствовал произвол...»[25]