Категории лица, сказуемости и предикативности в языке кечуа

Как и во многих других языках, где категория притяжательности в имени оформляется аффиксально, а глагол имеет личное спряжение, в агглютинативном америндском языке кечуа наблюдается значительное сходство между притяжательными показателями существительного и личными окончаниями глагола. Известно, что в различных языках имеют место разнообразные варианты такого параллелизма: например, аффиксы существительного иногда материально совпадают или генетически общи с показателями лица объекта (семитские) или лица субъекта (тюркские) в глаголе; в венгерском языке парадигма притяжательных форм существительных материально тождественна парадигме так называемого объектного спряжения, отражающего лицо подлежащего с одновременным указанием на наличие определенного дополнения 3-го лица. В некоторых случаях рассматриваемые личные показатели в зависимости от характера глагола и конструкции всего предложения могут указывать либо на подлежащее, либо на дополнение, как, например, в абхазско-адыгских языках; в языках активного строя притяжательные аффиксы имени часто служат и для указания на субъект стативного глагола, в то время как субъект активного глагола выраэается особой серией аффиксов (1, с. 149 и др.). Рассматриваемые форманты могут сохранять более или менее очевидную генетическую связь с личными местоимениями; в других случаях такая связь не прослеживается. Наконец, интересующие нас личные показатели в ряде языков органически входят в состав именного или глагольного слова, подчиняясь, например, законам сингармонизма, если таковой имеется, в других же функционируют в качестве полусамостоятельных клитик.

Мы не ставим перед собой задачи классифицировать все эти разнообразные и, по-видимому, неоднородные явления, представляющие, впрочем, значительный интерес с точки зрения определения понятий глагольности и сказуемости. Вопросам, связанным с формированием глагольного слова из синтаксически нейтральной основы и личных показателей, генетически общих с именными, посвятил, как известно, немало страниц своего фундаментального труда И.И. Мещанинов (2). Некоторые интересные данные, имеющие отношение к этой проблеме, можно найти и в языке кечуа [1].

В этом америндском языке форманты лица/числа обладателя в имени обнаруживают несомненное сходство (но не идентичность) с показателями лица/числа субъекта (и, частично, объекта) в большинстве модально-временных парадигм. В то же время эти экспоненты материально не связаны с основами личных местоимений. Аффкисы лица - как имени, так и глагола - органически входят в состав фонетического слова, не изменяя его акцентологической схемы.

Интересующие нас личные аффиксы кечуанского глагола регистрируются в большинстве модально-временных парадигм субъектного спряжения. Ниже приводятся формы спряжения глагола ruway "делать" в настоящем времени изъявительного наклонения в сопоставлении с притяжательными формами существительного uma "голова" [2].

Личные аффиксы глагола

Лично-притяжательные аффиксы существительного

Анализируя структуру этих формантов, можно выделить в них помимо собственно показателей лица, генетически общих для глагола и существительного, еще и элемент -n-, присутствующий лишь в финитных формах глагола и интерпретируемый нами в предварительном порядке как некоторая характеристика глагольности или сказуемости. Этот вывод основывается на нижеприводимых соображениях.

Учитывая недопустимость стечения гласных в кечуа и, следовательно, закономерность i > y после гласной, формант -i- можно считать общим для 1-го л. как ед. ч. глаголов, так и существительных.

Форма 1-го л. мн. ч. (экскл.) представляет собой сочетание -i- с суффиксом мн. ч. -ku; последний, несомненно, родствен показателю множественности существительных -kuna. Эта единственная - в говоре Куско - форма в парадигме настоящего времени, где отсутствует вышеупомянутый элемент -n-, что можно объяснить либо влиянием соответствующей именной формы, либо, что более вероятно, редукцией более старого форманта -niku, регистрируемого в говоре Айякучо. Показатель -yku находим и в личном местоимении 1-го л. мн. ч. экскл. noqayku. Основа noqa- имеет, видимо, все же неместоименное происхождение, чем и объясняется возможность присоединения к ней личного окончания -y. Заметим, что показатель глагольности -n- не может и не должен участвовать в образовании местоименных форм. Действительно, при наличии -niku в 1-м л. мн. ч. экскл. глаголов соответствующее местоимение в говоре Айякучо регистрируется в той же форме, как и в Куско, т.е. noqayku.

В 5-й форме у существительных находим -nchis вместо ожидаемого -ychis, что, по нашему мнению, объясняется отмечаемой в кечуа тенденцией к нейтрализации среднеязычных y и n перед палатализованным альвеолярным [3]. То же в личном местоимении 1-го л. мн. ч. вкл. noqanchis. Соответствующий глагольный формант можно интерпретировать как сочетание -n- с именным суффиксом в форме -nchis с упрощением nn > n.

Труднее дать объяснение формам 2-го л. ед. и мн. ч. имен и глаголов. Наиболее вероятным нам кажется предположение о вторичности элемента -i-, появившегося в именном суффиксе по аналогии с формой 1-го л. или в связи с общей для именной и глагольной парадигм тенденцией к двухконсонантному началу личных аффиксов.

В 3-м л., как уже отмечалось, повсюду обнаруживается -n (иногда факультативное, о чем ниже).

Изложенные выше факты позволяют представить строение личных аффиксов имени и глагола в следующем виде (в круглых скобках даны реконструируемые элементы, отсутствующие, по крайней мере, в говоре Куско, в квадратных - предположительно вторичный элемент, возникший по аналогии):

Анализ личных показателей подтверждает предположение о том, что рассматриваемые финитные формы глагола генетически распадаются на собственно показатели лица, идентичные таковым в имени, и элемент -n, относительно которого, как отмечалось, естественно предположить, что именно он является характерным выразителем некоторой глагольно-сказуемостной сущности. Для более точного определения этого элемента необходимо выйти за рамки морфологии глагола и рассмотреть категорию сказуемости как на синтаксическом, так и на логико-грамматическом уровне [4].

В свете исследований В.З. Панфилова (см., например, 6, 7) в языке кечуа можно различать два типа сказуемого: 1) логическое сказуемое (предикат, рема), например: Wasiykin wasiymanta aswan hatun "Твой дом больше моего", Karuta chayanapaqqa allillamantan purina "Чтобы далеко уйти, надо идти медленно". Показателем ремы является элемент -n (-mi после согласного), относимый обычно к частицам на том основании, что он может оформлять любой член предложения. Во втором примере наличествует и показатель логического подлежащего (субъекта, ремы) -qa; 2) синтаксическое сказуемое а) выражаемое именной частью речи: Kayqa wasin "Этотдом", Kay warmi(qa) sumaq(mi) "Эта женщина красива" (ср. Sumaqqa kay warmin "Кто красив, так это вот эта женщина"); именное сказуемое, как правило, оформляется той же "частицей" -n; б) собственно глагольное сказуемое: ruwani "я делаю", apanku "они несут", Noqaqa sapa p'unchaymi panaywan kuska mikhuni "Я обедаю вместе со своей сестрой каждый день". В последнем примере noqaqa "я" - логическое и синтаксическое подлежащее, sapa p'unchaymi "каждый день" - логическое сказуемое и mikhuni "ем, обедаю" - глагольное сказуемое, выраженное 1-м л. ед. ч. индикатива.

Анализ этих данных приводит к выводу о том, что выделяемый в финитных формах глагола элемент -n, а также показатели именного сказуемого и ремы обнаруживают не только материальную тождественность, но и известную функциональную общность. Во всяком случае представляется вполне естественным, что личные формы глагола, единственная функция которых в языке кечуа - быть синтаксическим сказуемым, имеют в своем составе экспонент, материально идентичный показателю логического и именного сказуемого. Можно предположить, что синтаксическая категория предикативности в языке кечуа исторически выражалась на морфологическом уровне одинаково, независимо от того, какой частью речи было представлено сказуемое. Так, предложения Kay runa(qa) waynan "Этот человек молод" и Kay runa(qa) llank'an "Этот человек работает" и сейчас идентичны не только с точки зрения синтаксического строения, но и с точки зрения морфологической структуры сказуемого. Лексемы, выступающие в них в качестве сказуемого, различаются лишь семантически: wayna выражает качество, а llank'a - действие, хотя и между этими категориями граница не всегда отчетлива. Так, предложение Kayqa k'anchan наряду с переводом "Это свет" допускает и перевод "Это светит". "...В ряде языков, - отмечает В.З. Панфилов, - любое имя в функции сказуемого становится глаголом, получая особый словообразовательный аффикс и словоизменительные формы глагола. Так, например, в эскимосском языке имеем: юк "человек", юг-у-к' "это есть человек"; малг'ук "два", малг'уг-у-к "это есть два" и т.п." (7, с. 10). Конечно, и кечуанские формы типа runan "(это) человек" можно было бы рассматривать как предикативные формы имени наподобие вышеприведенных или форм категории сказуемости, например, в турецком языке (8). Однако говорить о категории сказуемости кечуанского имени все же нет оснований, так как формы типа runan не имеют словоизменительных категорий (лицо, число, время, наклонение), типичных для глагольного сказуемого. Впрочем, возможность выразить эти категории в языке кечуа, естественно, имеется благодаря наличию связки kay, обнаруживающей несомненную материальную общность с указательным местоимением kay "этот". Связка kay не употребительна в 3-м л. наст. вр., но наличие у нее полной глагольной парадигмы, с одной стороны, и отсутствие семантической наполненности - с другой, превращает ее в своего рода морфологическую "подставку" для соответствующих аффиксов, не сочетающихся в именем непосредственно.Что касается взаимоотношения логического и синтаксического сказуемых, то и здесь в ряде языков регистрируются идентичные способы их оформления. Так, при сравнении китайских предложений Та кань чжунго бао "Он читает китайскую газету" и Та кань-ды шы чжунго бао "Он китайскую газету читает" [5] обнаруживается, что при поляризации высказывания с точки зрения логико-грамматического членения тема в китайском языке оформляется номинализатором ды и становится синтаксическим подлежащим, а рема занимает позицию именного сказуемого и снабжается присущей последнему связкой шы. Об этом же свидетельствуют и факты тех языков, где существует категория определенности / неопределенности имени, находящая выражение как в пределах слова (семитская нунация / мимация), так и вне его (артикли). в этом случае для неопределенного имени характерна как функция ремы, так и функция именного сказуемого. Заметим, что и кечуановедческой грамматической традиции не чужда интерпретация экспонентов темы и ремы как аналогов соответственно определенного и неопределенного артиклей европейских - в первую очередь, естественно, испанского - языков.

Обращает на себя внимание материальная идентичность показателя 3-го л. ед. ч. обладателя в имени -n (после согласных - с предшествующим эвфоническим интерфиксом -ni-), форманта 3-го л. ед. ч. -n в глаголе и показателя ремы -n (-mi после согласных). Исходя из изложенных выше фактов, мы соотносим глагольное -n в первую очередь с показателем ремы, однако нельзя исключать и генетическую общность первого с двумя последними. Процесс их постепенной дифференциации можно сопоставить с эволюцией функции нунации в семитских языках, где так называемое "танвинное озвончение" - по И.М. Дьяконову - первоначально указывало на определенность и лишь затем - на неопределенность имени, оформляя последнее, в частности, в функции сказуемого (9).

Представляется вполне вероятным, что в языке кечуа первоначально дейктический элемент -n, соотносимый с 3-м лицом (по Э. Бенвенисту - с не-лицом), стал употребляться как для выделения именного сказуемого (аналогично тому, что произошло потом с другим дейктиком -kay, преобразовавшимся в связку [6]), так и для выделения любого члена предложения в функции логического предиката. На следующем этапе произошло еще одно функциональное расщепление морфемы -n: она стала использоваться и в личных формах глагольного сказуемого, что способствовало формированию личного спряжения (в ряде модально-временных парадигм), отличающегося от притяжательных форм имени. Возможно, что на этом этапе развития языка заключительная позиция в предложении была наиболее типична не только для сказуемого, но и для ремы [7].

Глагольный элемент -n, по-видимому, еще не утратил полностью функциональной связи с показателем ремы, так как спорадически регустрируется его отсутствие в 3-м л. ед. ч. (но никогда не в первых двух, где он органически вошел в состав личных постфиксов). В большинстве случаев это, вероятно, связано с наличием в предложении особо выделяемого логического предиката, "перетягивающего" к себе указанную морфему. Но чаще всего взаимосвязь глагольного -n с показателем логического предиката уже не осознается, и при необходимости выделить глагольное сказуемое как рему к глаголу присоединяется постпозитивно тот же элемент -n (-mi): Noqa ruwanin "Я делаю", Pay ruwanmi "Он делает" и т.д.

В материальном плане эти три форманта можно было бы возвести к одному назальному элементу -n/-m; при этом в имени, морфонологическая структура которого, как отмечалось выше, отлична от глагола, в позиции после согласного появился эвфонический интерфикс -ni-, характерный только для имени, в то время как в глаголе, основа которого оканчивается на гласный, необходимость в таком элементе не возникла. Наконец, в функции показателя ремы, имеющего очень большую валентность и примыкающего к словам как с вокалическим, так и с консонантным ауслаутом, регистрируется полногласный вариант этой морфемы - -mi, употребляемый в постконсонантной позиции. (Ср. в связи с этим постконсонантный вариант -si морфемы -s, функция которой - указание на чужую речь).

Таким образом, материал языка кечуа, как кажется, свидетельствует о происшедшем в нем процессе проникновения формального показателя предикативности в глагольное слово, т.е. о формировании личных форм спрягаемого глагола на базе категории предикативности в сочетании с личными аффиксами, общими для глагола и для имени. Это позволяет предположить, что единообразие в морфологическом оформлении сказуемого и спрягаемого глагола, с одной стороны, а также логического предиката и сказуемого - с другой (явление отнюдь не уникальное), может распространиться и на все эти три, в конечном счете взаимосвязанные, категории.

Примечания

1. Обстоятельный анализ структуры слова, в том числе и глагольного, в языке кечуа осуществлен Е.И. Царенко (3). Так, им отмечены некоторые особенности морфологического строения кечуанского глагола в отличие от структуры имени, в частности, вокалический исход глагольной основы, что имеет далеко идущие последствия на морфонологическом уровне.

2. Статья написана в основном на материале говора Куско. Примеры даны в практической орфографии, распространенной в Перу, см. (4).

3. Обращает на себя внимание противопоставление показателей множественности -ku (в 4-й и 7-й формах) и -chis (в 5-й и 6-й), строго выдерживаемое во всех модально-временных парадигмах. Так, Б. Потье (5) рассматривает форму на -nchis как"гетерогенное множественное", образованное от формы 3-го л. ед. ч., в отличие от 4-й формы, представляющей собой "гомогенное множественное", образованное от формы 1-го л. ед. ч. Такой вывод позволяет по-иному взглянуть на происхождение форм инклюзива и эксклюзива, однако приводит к новым проблемам и в целом представляется нам неубедительным.

4. При этом мы исходим из того, что логико-грамматическое членение предложения определяется надфразовым контекстом (эксплицитным или имплицитным), в то время как синтаксическое строение предложения не зависит от последнего. Предложение, как и единицы других уровней языковой структуры, можно рассматривать как с точки зрения его компонентов, или членов (уровень синтаксиса), так и в аспекте его внешних связей (уровень логико-грамматического членения). Аналог соотношения синтаксического и логико-грамматического уровней можно видеть, например, в той взаимосвязи, в которой находятся словообразование и словоизменение или морфемообразование (морфонология) и морфология.

5. Примеры заимствованы у В.З. Панфилова (7, с. 13).

6. Об использовании местоимений в функции связки см. (10).

7. Учитывая наличие в кечуа ряда реликтов, свядетельствующих об активном (в терминологии Г.А. Климова) прошлого этого ныне номинативного языка (см. (1, с. 238-241), было бы интересно исследовать предложение в языках активного строя в плане его логико-грамматического членения.

Список литературы

1. Климов Г.А. Типология языков активного строя. М., 1977.

2. Мещанинов И.И. Глагол. М. - Л., 1948.

3. Царенко Е.И. К проблеме структуры слова в агглютинативных языках (на материале языка кечуа) : Автореф. дис. на соискание уч. ст. канд. филол. наук. М., 1974.

4. Пестов В.С. Об отражении субъектно-объектных отношений в глаголе кечуа. - ВЯ, 1980, № 4, с. 129.

5. Pottier B. Inclusif et exclusif dans le systeme personnel du quichua. - BFLS, 1963, 41 annee, № 8, p. 533-536.

6. Панфилов В.З. Взаимоотношение языка и мышления. М., 1971.

7. Панфилов В.З. Языковые универсалии и типология предложения. - ВЯ, 1974, № 5.

8. Дмитриев Н.К. Турецкий язык. М., 1960, с. 40-41.

9. Дьяконов И.М. Семито-хамитские языки. М., 1965, с. 58-59.

10. Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974, с. 205 и сл.

11. В.С. Пестов. КАТЕГОРИИ ЛИЦА, СКАЗУЕМОСТИ И ПРЕДИКАТИВНОСТИ В ЯЗЫКЕ КЕЧУА.