Навигация
О психологическом раскрытии характеров в повести «Станционный смотритель»
47683
знака
0
таблиц
0
изображений
3. О психологическом раскрытии характеров в повести «Станционный смотритель»
Еще В.В. Гиппиус заключил, что «Станционный смотритель» «непонятен вне <...> давней и в свое время прогрессивной традиции семейной буржуазной повести и драмы», в прошлом которой - «не только „Бедная Лиза“ Карамзина, продолжавшая быть наиболее „классической“ допушкинской повестью, но и такие вершинные явления своего времени - уже в общеевропейском масштабе, - как драмы Бомарше, Лессинга, Шиллера». Эта повествовательная и драматургическая традиция сложилась и развивалась, по определению исследователя, на основе «мотива обольщения простой девушки - крестьянки или мещанки - соблазнителем из высшего класса (или в другом варианте - рядовой дворянки князем или принцем)» и включала «отчаяние, самоубийство, гибель как следствие действительного или хотя бы задуманного обольщения». Почти необходимыми персонажами «мещанской драмы» являются близкие героини - «иногда жених, но чаще всего отец <...> отец же обычно является тем резонером, устами которого провозглашается самоценность и неприкосновенность домашнего очага, негодование против его нарушителя и оправдание его жертвы». Как «преодоление и отрицание» этой традиции и понимал «Станционного смотрителя» В. В. Гиппиус. Думается, однако, что Пушкин не остановился на ее «преодолении и отрицании». Он проницательно уловил связь этого своеобразного повествовательного клише с древней библейской притчей, ощутил его продуктивность в новых исторических условиях.
Именно на фоне традиционной схемы Гиппиус подметил главное, что отличает от нее повесть Пушкина: «...на Вырине, а не на Дуне сосредоточено внимание автора». «И то, что в чувствительных сюжетах было центром, - вопрос о судьбе героини - едва намечено: известно только, что Дуня не погибла, не „метет улицу с голью кабацкою“ <...> подробностей нет; потому, конечно, что <...> не это было для него (Пушкина, - Н.П.), существенным». Наблюдение тонкое и точное.
Тема Дуни неразрывно сопряжена в повести с мотивом дороги. Впервые «маленькая кокетка» является перед нами на почтовой станции, при обстоятельствах, которые не оставляют сомнения: она не просто выросла на большой дороге, а сформирована ею. Следующий эпизод («картинка») ее жизни - плачущая в дорожной кибитке девушка, «по своей охоте» уезжающая из отцовского дома. Куда? - неважно; с кем? - с повесой-гусаром, которого она полюбила, когда для нее настала пора любви.http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/isc/isc-078-.htm?cmd=2 - $f95_34#$f95_34 Еще одна картина: Дуня, «одетая со всею роскошью моды», в «комнате прекрасноубранной», которую содержит для нее в Литейной тот же Минский и где он появляется на правах «гостя» (чем не станция на жизненном пути ее?!). И наконец, перед нами «проезжающая» барыня в карете шестерней; придя к сирой смотрителевой могиле, «она легла здесь, и лежала долго. А там <...> поехала». Сцены зыбкого, неустойчивого равновесия сменяются движением. Исследователи ищут ответа на вопрос, нашла ли Дуня свое счастье, а ответа Пушкин не дает. «Потому, конечно, что <...> не это было для него существенным». Самому блудному сыну, порвавшему с традиционным укладом своих предков, Пушкин в недалеком уже будущем посвятил другую повесть - «Пиковую даму», в «Смотрителе» же, как и в пушкинской лирике, мотив дороги оборачивается мотивом жизненного пути. Счастлива Дуня или нет, уйдя из отцовского дома, она нашла свою судьбу. Какова же эта судьба, Пушкин не проясняет, ибо повесть его не о Дуне, а о том, как отъезд ее с Минским сказался на третьем человеке, ее отце.
Судьбу Самсона Вырина, встающую перед нами во всей ее трагической безысходности, Пушкин осмысляет в ряду емких и многозначительных ассоциаций, принадлежащих разным уровням повествовательной структуры повести. Роковое происшествие, разрушившее кратковременную идиллию смотрителевой жизни, повесть измеряет вечными проблемами отцов и детей, неукротимого влечения юности в большой мир. Но, как это свойственно Пушкину вообще, не только конкретно-историческая картина событий обогащается «в контексте вечности»: события повести с их социальной и психологической достоверностью высвечивают в свою очередь то живое, человеческое содержание, которое пережило века под аскетическим покровом древней притчи.
Точности социального и культурно-психологического портрета своего героя Пушкин достигает посредством включения его в круг ассоциаций другого рода. В повествование втягивается цепочка образов отечественной поэзии, восходящих к произведениям, с той или другой стороны затронувшим проблему демократического героя. Ассоциации эти то распространяются на действие повести в целом, то бросают свет на отдельные моменты жизненной истории ее героя, но всякий раз они приурочены к узловым моментам развития повествования или фабульных событий.
Первое звено в чреде сигналов, связывающих повесть с этой литературной традицией - эпиграф из «Станции» П.А. Вяземского, из которого полемически развивается вся повесть, - тщательно изучено. Иронической игре Вяземского, в коей изливается «досада, накопленная во время скучной езды», неминуемых остановок в пути и вынужденного пребывания в «бедном его <смотрителя> жилище», Пушкин противополагает повесть о человеке, облеченном в мученический чин четырнадцатого класса. Открывающее ее «рассуждение о смотрителях» - образец ораторского красноречия, увлекающего читателя, убеждающего его силой слова и непреложностью факта, - рисует смотрителя не с точки зрения «проходящих», как Вяземский. Оно шаг за шагом вникает в положение его изнутри, исчисляет испытания, выпадающие на его долю и неотъемлемые от «места», которым бедняк тем не менее дорожит, ибо лишившись его, он и вовсе «может <...> пойти по миру». «Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? - вопрошает повествователь. - Не настоящая ли каторга?». Далее следует сложно соотнесенный с общим правилом «частный» случай. Пушкин рассказывает, как большая дорога, не удовольствовавшись тем, чем «мученик» почтового тракта жертвовал по долгу службы, вторглась в святая святых его человеческого существования, разрушила малый его домашний мир, источник скромных его радостей и той внутренней силы, которая позволяла смотрителю противопоставить сущей «каторге» своей должности «довольное самолюбие».
В самом деле, «смиренная, но опрятная обитель», так явно контрастирующая с описанной Вяземским русской станцией, горшки с бальзамином, пестрые занавески, картинки, ее украшающие, - все это не отменяет общего правила: Вырин, как и другие представители «сословия смотрителей», живет в вечном ожидании «сердитых» бар-проезжих, по любому поводу готовых «возвысить <...> голос и нагайку». И конечно же «вид довольного самолюбия», свежесть и бодрость Самсона Вырина не от того, что красавица-дочка одним своим появлением отводит грозу от старика-отца. Разумеется, и это радует его, но не столько самим избавлением от брани и побоев, сколько питая отцовскую его гордость: «...кто ни проедет, всякой похвалит, никто не осудит <...> Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти <...>?». Особую ценность этот момент скромного, но удовлетворенного существования обретает на фоне предшествующей жизни смотрителя, о которой в повести говорят крайне лаконичные и предельно емкие детали. Одна из них напоминает о былых радостях и утратах Вырина: и разумом и проворством Дуня пошла «в покойницу мать». «Подле покойной хозяйки его» и похоронили Вырина, когда пришел срок. Другая деталь говорит не о малом мире смотрителевой жизни, а приоткрывает завесу над отношениями его к миру большому. При первой встрече со смотрителем рассказчик видит на нем «длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах». Как «старого солдата» представляет себя однажды и сам Вырин, являясь просителем в передней барина, который увез из дому его «заблудшую овечку».
За тремя медалями старого смотрителя не только стоит его солдатское прошлое, трудное и героическое. От них тянется новая, до сих пор никем не уловленная нить многозначительных литературных ассоциаций.
Три медали Вырина - реминисценция из шестнадцатой строфы оды Державина «Вельможа», в которой обличается Сибарит, проводящий век «средь игр, средь праздности и неги»:
А там на лестничный восход
Прибрел на костылях согбенный
Бесстрашный, старый воин тот,
Тремя медальми украшенный,
Которого в бою рука
Избавила тебя от смерти:
Он хочет руку ту простертиДля хлеба от тебя куска.
Известна другая пушкинская реминисценция из «Вельможи». У Державина среди других выхода Сибарита дожидается «израненный герой», «как лунь во бранях поседевший». Гневным обличением звучат слова поэта о нем: «Меж челядью твоей златою, Поникнув лавровой главою, Сидит и ждет тебя уж час!». В стихотворении Пушкина «Полководец» (1835) стихи эти отозвались в противопоставлении героической молодости «начальников народных наших сил» и их протекающей в бездействии забвения старости («...никнут в тишине Главою лавровой»), ставшем в свою очередь образным выражением контраста между двумя эпохами русской истории. На столь же широкий круг читательских ассоциаций рассчитывал Пушкин и тогда, когда он украшал грудь Вырина тремя державинскими медалями, а потом приводил «старого солдата» в переднюю молодого гусарского ротмистра. В свете державинского мотива три встречи смотрителя с Минским обретают новые краски и дополнительные смысловые оттенки.
В почтовом домике Минский ведет себя в полном соответствии с типической картиной, нарисованной в открывающем повесть «рассуждении о смотрителях». В общее правило целиком укладывается не только сцена появления его в жилище смотрителя, когда он «возвысил было голос и нагайку», но и затеянная Минским любовная игра, и то, что молодой повеса «сманил»-таки Дуню из отцовского дома. Но как ни велико расстояние между «диктатором» почтовой станции и гусарским ротмистром, в Петербурге расстояние между бедным смотрителем и похитителем его дочери еще более увеличивается, а конфликт раскрывает свою истинную сущность. Нравственную коллизию повести Пушкин измеряет державинским масштабом. В передней барина Минского ожидает его пробуждения «старый солдат». И он простирает руку не за куском хлеба, как державинский «старый воин», а с мольбой о том, что ему дороже жизни, в попытке отвести перст судьбы от «заблудшей овечки» своей. В этой ассоциативной перспективе сверток «смятых ассигнаций», оказавшийся за обшлагом смотрителевой шинели, обретает почти символический смысл, говоря о пропасти, отделяющей коллежского регистратора от похитителя его «дитяти». Сцена на Литейной, когда Минский, «сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу» из комнат, занимаемых его дочерью, лишь делает явным то, что стоит за эпизодом с ассигнациями: молодой гусар раз за разом доказывает, что в Вырине он не угадывает человека, а боль старого отца не встречает отзыва в его барской душе.
Однако внутреннее содержание трех встреч Вырина с Минским богаче, оно захватывает основной нерв трагической коллизии повести. Дело в том, что Минский разделяет судьбу всех персонажей «Станционного смотрителя», из которых ни один не уходит со страниц повести таким, каким он был до начала фабульных событий. Пораженный красотою Дуни, Минский увозит ее из отчего дома. Была ли то обычная «шалость» повесы-гусара, или «такая разумная, такая проворная» смотрителева дочка успела заронить в его душу искру более серьезного чувства, повесть умалчивает. Можно только догадываться, что не случайно, а в предвидении дальнейшего хода событий Пушкин убрал из окончательного текста рассуждение повествователя о легкой и скоротечной дорожной любви, следовавшее в черновике за сценой поцелуя, которым обменялись Дуня и молодой А.Г.Н. в сенях почтового домика: «Читатель ведает, что есть несколько родов любовей - [любовь чувственная, платоническая, любовь из тщеславия, любовь 15 летн. сердца, и проч.] но изо всех - любовь дорожная самая приятная. Влюбившись на одной станции нечувствительно доезжаешь до другой, [а иногда и до третей]. Ничто так не сокращает дороги [и] воображение ничем не развлеченное вполне наслаждается своими мечтаниями. Любовь безгорестная, любовь беспечная! Она живо занимает нас не утомляя нашего сердца и угасает в первом городском трактире». Как бы то ни было, в Демутовом трактире, при внезапном явлении Вырина, и вспыхнувшее лицо и «крайнее замешательство» Минского - результат не одной неожиданности. Похоже, что «любовь безгорестная, любовь беспечная» для Минского позади, но она не угасла, а обернулась любовью истинной. А с ее появлением жизнь поставила перед молодым человеком серьезные вопросы, которые всколыхнул и которые заострил Вырин с его мольбой о «божеской милости». Гусар сознает и непоправимость содеянного, иллюзорность того выхода, о котором мечтает несчастный отец, и вину свою перед смотрителем. Он просит у старика прощения и дает ему (а может быть, и себе) слово дворянина не покидать Дуни. Но сам смотритель для Минского лишь помеха и олицетворение грозных вопросов морали, того тупика, выход из которого пока еще неясен ему самому. Эпизод с ассигнациями как нельзя лучше воплощает и смущение, и растерянность гусара, и то, что отец его возлюбленной как был, так и остался в сознании Минского чиновником «четырнадцатого класса», не более. Из того же источника проистекает и задумчивость Минского в сцене у Дуни. Это не он, а неспокойная его совесть гонит отца от дверей дочери. От смотрителя же скрыты мысли и чувства молодого человека. О ситуации он судит по его поступкам, и еще - опираясь на свой социальный опыт. Немудрено, что будущее Дуни рисуется ему в черном цвете.
Характеризуя сказовую природу речи смотрителя, В. В. Виноградов выделял как отличительную ее черту «примесь устного просторечия и притом с не-дворянской социальной окраской». И далее замечал: «Но прямое воспроизведение сказа станционного смотрителя очень скоро прекращается. Сказ смотрителя растворяется в передаче титулярного советника <...> Лишь конец рассказа вновь облекается в формы прямой речи». Тем более примечательно, что именно прямая речь смотрителя, замыкающая передачу его повести, пронизана реминисценциями (причем несущими с собой фразеологические признаки устного просторечия). К источнику их Пушкин на этот раз прямо отсылает читателя. Переключая внимание с горестной повести смотрителя на самого повествователя, он замечает, что рассказ старика неоднократно прерывался «слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжении своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце». Читателю пушкинской поры стихотворение Дмитриева «Карикатура» (1791), о котором идет здесь речь, было хорошо известно. Ему было ясно, что «усердный Терентьич» помянут Пушкиным не только ради выразительного жеста, унаследованного старым смотрителем.
Сюжет основанного на «истинном происшествии» стихотворения Дмитриева таков. «Бывший вахмистр Шешминского полку», получивший через двадцать лет службы отставку, находит, возвратясь на родину, лишь заброшенный дом да своего холопа - Терентьича. К портрету «усердного» Терентьича и к выдержанному в сказовой манере повествованию его о судьбе хозяйки, жены помещика, и восходят реминисценции «Станционного смотрителя».
Подробности Дуниной судьбы за границами пушкинской повести. А отвлекаясь от того, что прямо сказано там о Дуне, заметим лишь, что счастье ее (в том смысле, как рисовалось оно Гершензону) весьма проблематично и тогда, когда приезжает она в карете шестерней. Но Вырину не дано знать о дочери своей и того, что знает о ней рыжий и кривой мальчик. Минский же и в тот единственный раз, когда он снизошел до разговора со старым солдатом, обещал ему только, что Дуня будет счастлива, ни словом не обмолвясь о «венце». Вспомним «Барышню-крестьянку», которая писалась через неделю после «Станционного смотрителя». «Алексей, как ни привязан был к милой своей Акулине, все помнил расстояние, существующее между им и бедной крестьянкою»; мы знаем, при каких обстоятельствах пришла ему в голову «романическая мысль» жениться на «дочери прилучинского кузнеца» и чем дело кончилось. Самсон же Вырин романов не читал, зато хорошо знал «господ проезжающих», так его ли винить, что не «романические мысли» осаждали его. А в возможности счастья без венца сомневался еще и Л. Толстой, к тому же - полвека спустя.
Только пунш, да и то «на втором стакане», позволил титулярному советнику А.Г.Н. заглянуть в душу бедного отца. С уходом Дуни,с потерей уверенности в ее завтрашнем дне из жизни старого смотрителя навсегда ушло «довольное самолюбие», с которым утолял он любопытство проезжих в начале повести, как ушли из бедного его жилища опрятность, горшки с бальзамином и пестрые занавески. Щемящей тоской веет от бесхитростной повести рыжего мальчика: «Он выучил меня дудочки вырезывать. Бывало (царство ему небесное!) идет из кабака, а мы-то за ним: „Дедушка, дедушка! орешков!“ - а он нас орешками и наделяет». Органически просто соединились в этом рассказе знаки неизбывного горя и душевной доброты, находящей исход в тяге одинокого старика к деревенским мальчишкам.
И все же пока при нем его каторжная должность, старик жив. С уничтожением тракта, на котором не было ему «покою ни днем, ни ночью», связи его с жизнью прерываются. Не зря Пушкин назвал своего героя Самсоном Выриным, по имени Самсона-странноприимца и названию почтовой станции. Он жив доро́гой и умирает вместе с ней.
С момента, когда А.Г.Н., подъезжающего во второй раз к почтовой станции ***, охватывает печальное предчувствие, в повести неуклонно нарастают настроения грусти, под конец, в сцене посещения кладбища (которая звучит резким контрастом с предшествующим ей описанием поезда «прекрасной барыни»), переходящей в надрывную тоску. И лишь последние строки повести снимают напряжение, финал ее приносит если не радость, то успокоение. А.Г.Н., которому только что было жаль своей «напрасной поездки и семи рублей, издержанных даром», кончает повесть словами: «И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных». В промежутке между этими признаниями рассказчика - посещение смотрителевой могилы и разговор с мальчиком.
И кладбище за околицей («Отроду не видал я такого печального кладбища»), и могила старого смотрителя («груда песку, в которую врыт был черный крест с медным образом») лишь усиливают чувство гнетущей тоски. Успокоение несут с собой слова деревенского ребенка, и это редчайший, может быть, единственный случай, когда детское сознание выступает у Пушкина как мерило ценностей и оказывается тем зеркалом, которое бессознательно запечатлело глубочайшие следствия неразрешимой трагической коллизии.
Рассказчик узнает от мальчика о двух вещах. Он узнает, что бедный смотритель оставил по себе добрую память в бесхитростной детской душе. И другое. Дуня побывала на станции, хотя для отца и слишком поздно. Мальчишка рассказал и о том, что «ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською», и о том, что, услыхав о смерти старого смотрителя, она заплакала, и что придя на его могилу, «она легла здесь, и лежала долго». Эпизод этот столь важен для повести в целом, что на нем необходимо остановиться особо.
В евангельской притче блудный сын возвращается к отчему порогу, неправедно расточив свое достояние, гонимый раскаянием. Но высший смысл притчи в том и состоит, что блудный сын, познавший истину на опыте собственных блужданий и ошибок, дороже отцу, чем тот, кто, слепо вверившись традиции, не выстрадал правду, не обрел ее на пути испытаний и бедствий. Какие испытания выпали на долю Дуне, мы не знаем, мы можем только, подобно старому смотрителю, гадать о них. Мы не знаем, чем обернулся для нее самой выбор, сделанный однажды без особого раздумья, быть может - «по ветрености молодых лет». Ведомо нам одно: та цена, которую уплатил старый смотритель за бездумно эгоистический порыв своего дитяти. И каков бы ни был жизненный путь Дуни (а он вряд ли легок и принес ей безмятежное счастье, как полагал Гершензон), - это путь ее жизни, и он сулил Дуне свои, незнакомые ее отцу радости и горе. И что известно читателю наверное - ни радости, ни горе не заглушили в душе «прекрасной барыни» сознания дочерней ее вины. Именно рассказ мальчика о том, как на могиле отца «она легла <...> и лежала долго», и привносит в финал повести ноту примирения. Он говорит, что в душе героини живо высшее, человеческое начало, что в своей новой, неизвестной повествователю жизни она сумела сохранить здоровое нравственное зерно, возвыситься до сознательного чувства вины и долга перед ушедшим.
Вяземский в шутку назвал станционного смотрителя «диктатором». У Пушкина же смотритель не хозяин ни станции своей, ни своей жизни. В то же время поэту ведомо, что занимающий эту каторжную должность может быть старым солдатом, за плечами которого славное прошлое, что он может иметь свои понятия о чести, душу и сердце. Но знает Пушкин и другое: мир старого смотрителя непрочен. Как позднее Евгению в «Медном всаднике» не дано устроить себе «смиренный уголок», независимый от бурь природы и истории, так и Вырин не в силах уберечь свой «малый» мир от натиска враждебного ему «большого» мира, представленного в повести трактом, большой дорогой. И вместе с тем разрушение скромного скоротечного счастья смотрителя ведет не только к его гибели. Оно обнажает, делает явными новые ситуации, которые не укладываются в традиционные представления о жизни, остававшиеся непогрешимыми для многих поколений «отцов». Оказывается, что дочери открыты свои, неведомые старику-отцу пути. Они могут быть легкими или трудными, радостными или печальными, но в любом случае не укладываются в старые схемы, образуют новое звено в культурно-историческом опыте поколений.
Заключение
Герои “Повестей Белкина” идут по жизни самыми невероятными путями. Пушкин сознательно жертвует бытовым правдоподобием, чтобы ярче показать непредсказуемость жизненных ситуаций и роль случайных факторов. Закономерность существует лишь на уровне представлений о жизни, но не составляет её сути. Однако Пушкин не абсолютизирует этот принцип. В его сознании он ассоциируется с особенностями национальной истории. Иным образом организован мир “Маленьких трагедий”, воплотивший в себе наиболее яркие стороны европейской культуры. Там наоборот, закон властвует над стремлениями отдельных людей. Пушкин показывает, как историческая закономерность прокладывает свой путь через человеческие судьбы. История как закономерный процесс лишена гуманизма. Гуманность проявляется, прежде всего, в отклонении от неумолимой логики исторического процесса, в способности человека совершать неожиданные поступки, руководствуясь при этом душой и сердцем. Русская история в понимании Пушкина является менее закономерной и более подверженной случайным факторам, чем история Западной Европы. Но вместе с тем она таит в себе больше возможностей для проявления добра и человечности. Гуманистическое начало европейской культуры Пушкин видит в христианстве. Там же, где исторические законы не связаны с христианской этикой, остаётся кровавый след загубленных жизней и искалеченных судеб.
В «Повестях Белкина» рельефно выявились все особенности поэтики, стилистики и психологизма пушкинской художественной прозы. Пушкин выступает в них как превосходный новеллист, которому равно доступны и трогательная повесть, и острая по сюжету и перипетиям новелла, и реалистический очерк нравов и быта. Художественные требования к прозе, которые были формулированы Пушкиным в начале 20-х гг., он реализует теперь в своей собственной творческой практике. Ничего ненужного, одно необходимое в повествовании, точность в определениях, лаконичность и сжатость слога.
Все стороны жизненного содержания: нравы, быт, психология персонажей, описания, бытовые детали, - все дается с тонким чувством меры. Пушкин не углубляется в психологический анализ, играющий столь существенную роль в прозе Лермонтова. Не увлекается он и бытовыми описаниями, что будет присуще Гоголю.
Литература
1. Берковский Н. О «Повестях Белкина» (Пушкин 30-х годов и вопросы народности и реализма) //О русском реализме ХIХ века и вопросы народности литературы. – М.-Л.: Художественная литература, 1960. – С. 94-208.
2. Бетеа Д., Давыдов С. Угрюмый Купидон: поэтика пародии в «Повестях Белкина» /Современное американское пушкиноведение. - СПб.: Академический проект, 1999. - С. 201-225.
3. Вацуро В.Э. Записки комментатора. - СПб., 1994.
4. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. - М., 1949.
5. Выготский Л.В. Психология искусства. - М., 1998.
6. Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. - М., 1957.
7. Жихарев С.П. Записки современника. - М. - Л., 1955 (комментарий Б. М. Эйхенбаума). С. 706.
8. Жолковский А.К. ‘Превосходительный покой’: об одном инвариантном мотиве Пушкина // Жолковский А.К., Щеглов Ю.К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты – Тема – Приемы – Текст. – М.: АО Издательская группа «Прогресс», 1996. – С. 240-260.
9. Комаров В.Г. О «говорящности» и «соответствии» имен в «Повестях Белкина» А.С. Пушкина // http://www.russofile.ru/articles/article_39.php
10. Мелетинский Е.М. Историческая поэтика новеллы. - М.: Наука, 1990. - 275 с.
11. Непомнящий В.С. Введение в художественный мир Пушкина // Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира.- Серия "Пушкин в ХХ веке", вып.VI. - М.: Наследие, 1999. - С. 21-54.
12. Парсамов В. Европа, Россия в творческом сознании А.С. Пушкина 1830 гг. Среди книг и журналов // Волга, 1999, №8. – С. 29-34.
13. Пушкин А.С. Избранные произведения: Романы. Повести. – М., 1970.
14. Тойбин И.М. Пушкин и философско-историческая мысль в России на рубеже 1820 - 1830 годов. - Воронеж, 1980.
15. Лотман Ю.М. Пушкин. - СПб., 1995.
16. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М.: Наука, 1977.
17. Тюпа В.И. Двуязычие «Повестей Белкина»: анекдот и притча // Гуманитарные науки в Сибири. - Новосибирск, 1999, № 4. – С.61-70.
18. Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении: Повести Белкина. - СПб., 1996.
Похожие работы
... века угадывать бабу и крестьянку". Несмотря на то, что наиболее известные произведения такого звучания принадлежат сборнику "Вечер", в "Четках" и "Белой стае" также выделяются фольклорные традиции. Особое отношение к народно-поэтической традиции выделяло Ахматову в акмеистском кругу. В поэтической системе акмеизма произошло изменение функциональной роли фольклора. Определенным образом это было ...
... привнес глубочайший внутренний конфликт личности, постоянное противоборство разнонаправленных сил - сил добра и зла - в душе человека. Исследование духовного мира бесконечно. И эту бесконечность открыл русской литературе Михаил Юрьевич Лермонтов. Исследуя истоки добра и зла, Лермонтов приходит к пониманию важнейшего жизненного закона: и добро и зло находятся не вне человека, но внутри его, в его ...
... , борьбы с Роком, тяги к миру - и отторжения от людей: Но русский литературный опыт уже обогащен пушкинскими психологизмом и историзмом как основополагающими художественными принципами. И творческий метод Лермонтова, во всяком случае до "Героя нашего времени", можно определить как психологический романтизм. В романтическом ключе поэт отметает, как мы уже говорили, все случайности жизни, то есть ...
... в "Герое нашего времени": "История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа..." Лирический герой Лермонтова сам творит свою Судьбу. Один из важнейших мотивов творчества Лермонтова - Земля и Небо в противостоянии их символических значений. Издавна Небо и Земля символизировали Дух и Плоть, возвышенное и обыденное, абсолютное Добро и ...
0 комментариев