ДРЕВНЕРУССКИЕ «СОНЫЕ ПОВЕРЬЯ» И ОБЫЧАИ

1.2 ДРЕВНЕРУССКИЕ «СОНЫЕ ПОВЕРЬЯ» И ОБЫЧАИ

Несмотря на христианское вероисповедание, русские люди никогда не забывали о язычестве. Одним из его проявлений была вера в нечистую силу – леших, домовых, водяных. Именно с ними и связано большинство “сонных поверий”. Например, русский человек никогда не ложился ногами к двери – в противном случае нечистая сила могла унести спящего человека из избы [23,54].

Готовить брачную постель для молодых должна либо родная, либо крестная мать жениха. Никого и ни под каким предлогом (в том числе самых близких родственников и гостей свадьбы) не пускают в ту комнату, в которой будет проходить первая брачная ночь молодых. Прежде, чем молодые останутся в комнате одни, нужно было взять и трижды крестообразно обрызгайте комнату и постель освященной водой. В качестве оберега было принято следующее: мать объявляла, что молодые будут спать в комнате, готовила кровать, хвасталась периной, но когда приходило время брачной ночи, она тихо уводила молодых совсем в другое место, о котором никто даже и не догадывался.

В старину считалось, что кровать нужно ставить на то место, где ляжет впущенная в дом кошка. У русских она считалась символом плодовитости, поэтому указанное животным место сулило супругам здоровых и крепких детей. Пары, которые хотели детей, клали на кровать что-то, что символизировало плодородие. В одних районах это были колосья пшеницы, в других – курица-несушка, в третьих – все та же кошка. После рождения ребёнка на место, которое выбрала кошка, ставили детскую колыбель [27,5].

Сохранившиеся предания народов Сибири гласят: согласно верованиям хантов мифологический предок спустил первочеловека с неба в узорчатой колыбели на золотой цепи. В образе люльки воплощена мощь богинь-матерей, бесконечно возрождающих все живое. Колыбель на золотой цепи остается нитью, связывающей легендарного предка с ныне живущими людьми. Каждая, даже самая незатейливая на вид, деревянная или берестяная зыбка - ее подобие. В каждом колыбельном обряде отзывается миф о перворождении. Каждый младенец повторяет путь пращура, впервые оглядывая мир из раскачивающейся, подвешенной к шесту чума люльки.

Около года "жилищем" младенцу служила люлька, точнее две - дневная и ночная. В первой он видит свет, во второй - темноту; в первой он больше играет, во второй - спит. На спинке дневной и у изголовья ночной люльки изображена тетерка-олэм - птица сна. Это одна из 4 (у девочек) или 5 (у мальчиков) душ, которая приходит из леса, а со смертью человека вновь возвращается в лес. По ночам она покидает тело и, блуждая, вызывает сновидения.

До появления зубов и имянаречения младенческая плоть является предметом вожделения всевозможной нечисти. Ее стремятся захватить духи леса, воды, преисподней. Без люльки ребенок беззащитен. Его нельзя класть на голый пол или землю, иначе в него немедленно проникнут нижние духи. Для отпугивания нечисти ханты кладут в зыбку нож, точильный камень и спички. Манси добавляют к этому кусок хрусталя - "чистого камня". Крещеные ханты и манси иногда вырезают на спинке люльки крест. Младенца способны охранить собака и горящий в очаге огонь. И все же опасности подстерегают его повсюду, особенно за пределами дома и вблизи порога. Выносить колыбель из дома и заносить ее полагается не иначе как спинкой (головой) вперед. Не следует передавать люльку с ребенком через порог, оставлять в пустом доме. Тем более опасно покидать ребенка одного на улице, иначе его могут подменить духи Нижнего мира, подсунув в люльку своего детеныша.

Если случится смерть ребенка, его колыбель оставляют в лесу под кедром - деревом мертвых. Ему предстоит долгий путь в страну мертвых Хаманёл. Устав в дороге, он ляжет в люльку и отдохнет, наберется сил. Если ребенок благополучно взрослеет и выходит из колыбели, ее считают счастливой и хранят для следующего новорожденного. Если счастливая люлька обветшает, ее уносят в лес и подвешивают на березу - дерево жизни [21].

1.3 ОБРАЗ КРОВАТИ В МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Окружающие нас вещи не исчерпываются функциональностью. Им присущи свои мифы, своя поэтика. Форма и назначение одного и того же предмета сильно варьируются, что делает практически невозможным дать ему четкое определение. Но если определение невозможно, возможно описание, основывающееся на сопутствующих вещам образах и представлениях.

Каждая, даже самая обыденная на первый взгляд вещь, к примеру, предметы интерьера, обладает своей поэтикой, а вместе эти вещи, возможно, образуют новое образное поле. Чтобы было яснее, рассмотрим под этим углом зрения самую повседневную и самую необходимую деталь интерьера - кровать. Кровать – неотъемлемый спутник человеческой жизни. Человек рождается на кровати, проводит там первый период своей жизни. Когда он взрослеет, кровать становится местом уединения; там он видит сны, мечтает, ленится, читает, болеет. Потом кровать превращается в брачное ложе, а к концу жизни – в смертный одр. Затем, человек умирает, чтобы «покоиться с миром» в иной кровати – в гробу. И, наконец, кровать, это то, что остается после человека. Считается, что Шекспир в завещании своей жене написал: «Моей жене мою вторую кровать». Он завещал своей жене ту кровать, что осталась после того, как он сменил ложе и гроб стал его «первой кроватью». После смерти кровать меняет владельца, но остается вместилищем души предыдущего хозяина, обеспечивая ему своеобразное бессмертие. «Она кажется мне обитаемой, посещаемой вереницею людей, о которых я и не подозреваю, но которые, оставили в ней нечто от самих себя, – говорит о кровати Г. де Мопассан устами своей героини [25,15].

Итак, ни одна из важнейших фаз жизни не обходится без кровати и ее ипостасей. Может быть, из-за такой роли кровати она нередко понимается и описывается как второе тело человека. Емеля, герой небезызвестной русской сказки, ни за что не хотел расставаться со своей печкой (аналог кровати). Она была его транспортом, то есть его протезом. Ведь что такое транспорт, как не протез (самолет дает человеку недостающие крылья, поезд – быстрые ноги). Емеля не расстается со своей печкой не из обыкновенной лени, а потому что она – кентаврическая[1] часть его самого. В доказательство этому можно вспомнить, как в одной из версий сказки Емеля превращается в добра молодца (то есть перестает быть самим собой) после ночи, проведенной со своей молодой женой-царевной. В эту ночь ему пришлось сменить любимую печку на брачное ложе – и вот результат: он потерял старое тело и обрел новое.

В сказке о Красной Шапочке Волк, чтобы притвориться Бабушкой, ложится на кровать. Ему недостаточно надеть чепчик, изменить голос. Кровать для Волка и для Красной Шапочки неразрывно связана с образом (или с сущностью) Бабушки. По кровати Бабушку уж точно можно узнать.

По кровати узнает и Пенелопа Одиссея. Как только Одиссей заговорил с ней о кровати, «узнала Пенелопа, что пред нею Одиссей. Лишь они вдвоем знали тайну, как устроена постель» [20,15].

В Библии также прослеживаем эту аналогию кровать «я». Осквернить постель — значит, осквернить человека: «не будешь преимуществовать, ибо ты взошел на ложе отца твоего, ты осквернил постель мою, [на которую] взошел» [4,54].

Кровать — это место, где человек обнажает не только свое тело, но и свою сущность. В сказке Ганса Христиана Андерсена «Принцесса на горошине» королева подвергает принцессу испытанию кроватью, чтобы узнать, является ли принцесса той, за кого себя выдает. Кровать с горошиной не подходит принцессе, не соответствует ее «деликатной» сущности. В другой сказке, «Блоха и профессор», герою как раз достается подобающая ему постель. Герой мечтал соорудить воздушный шар, и вот «вместо постели ему дали висячую койку, и он покачивался в ней, как в корзине воздушного шара, о котором не переставал мечтать» [1,175].

Каждому – своя кровать. Кровать – всегда показатель статуса и положения человека. У ребенка – своя кровать, у одинокого – своя, у женатого – своя; у бедного – одна, у богатого – другая. В рассказе «На дюнах» Андерсен описывает судьбу некого Юргена. «Его ожидала великолепная колыбель с шелковым пологом, но Господь судил иначе: ему довелось родиться в бедной избушке...» «голые доски вместо постели – вот что нашел Юрген...» [1,189]. Иными словами, Юрген мог бы быть богат, но судьба вела его к бедности. Так кровать оказывается материальным воплощением судьбы.

В октябре 2001 г. в Петербурге проходила выставка, называющаяся «Какова постель, таков и сон» – выставка кроватей прошлых столетий. Автор рецензии на эту выставку, Л.Безрукова (газета «Труд»), начинает свою статью так: «Никогда бы не подумала, что обычные спальные принадлежности могут быть столь "говорящими". Они говорят о своем хозяине. Вот купеческая кровать с толстой периной и горкой подушек. Глядя на такую кровать, «так и встает перед взором: стол с самоваром, за столом пышнотелая молодица. Кому ж как не ей спать на таких перинах?». Так, в образе кровати уже заложены многие характеристики ее хозяина.

Кровать поглощает человека, вмещает его в себя, убаюкивает простынями, подушками и одеялами. И неизвестно, кто под кого подстраивается. Может быть, купчиха такая ленивая и дородная именно потому, что у нее такая кровать, а не наоборот. Таким образом, кровать может оказаться силой, управляющей человеческим «Я», кроящей его по своему образцу.

Человек оказывается в подчинении у кровати. Этому способствует и процесс сна, обычно сопутствующий лежанию на постели. Как известно, во сне ослабляется человеческая воля, а сознание уступает место подсознательным процессам (что и берут на вооружение гипнотизеры и психоаналитики). В таком контексте понятна ненависть к лежанкам Мальдорора (героя Лотреамона). «Я же не смыкаю глаз вот уже три с лишним десятка лет. С самого недоброй памяти дня моего рождения я воспылал неукротимой ненавистью ко всем лежанкам, приспособленным для усыпления» [22,52]. Вот что происходит во сне, по словам Мальдорора: «Сознание хрипит, проклинает насильника, но поздно, дело сделано: целомудренный покров изорван в клочья. ... Я существую, я – это я сам. И никакого двоевластия не потерплю. Желаю сам, единолично распоряжаться своею сокровенной сутью». Кровать и сон отбирают эту суть, надругаясь над «Я». Не быть собою – значит не быть живым. Так воображение начинает рисовать образ кровати- гроба, сна-смерти.

Иногда образ смерти развертывается через мотив кровати-транспорта. У Ромена Роллана в романе «Жан Кристоф» кровать сравнивается с лодкой: «Кровать кажется лодкой... Ночь становится чернее, а пустота совсем пустой. ... Ночь... Смерть...». Эта лодка, как в архаичных мифах, переправляет в иной мир, на ту сторону реки, туда, где смерть. Вот почему последние слова Леди Макбет перед самоубийством — «В постель, в постель, в постель».

Кровать – проводник в «лучший мир». Емеля на своей печке-кровати соприкасается с миром духов и потусторонними силами.

Нередко в воображении кровать напрямую связывается со смертью, уподобляясь гробу.

Образ кровати-гроба очень любил, например, Э.По. У этого писателя мы редко найдем просто кровать (приспособление для спанья и отдыха). Нам все время будут напоминать о смерти. Герою одного рассказа снится сон, будто его похоронили заживо и он проснулся в гробу. «Все, что мне привиделось ... легко объяснить неудобством моего ложа», успокаивает себя герой. Так неудобная кровать во сне превращается в гроб.

Лотреамон устами своего героя восклицает: «И что такое это ложе, ...как не сколоченный из тесаных сосновых досок гроб?». Далее спящий человек сравнивается с трупом, простыни с саваном.

В этих сопоставлениях мы видим гегелевскую игру образов, связывающих вещи по внешним признакам. Закрытые глаза, лежащее тело – все это может быть сном, а может быть и смертью. Спящий как мертвый, а мертвый как спящий; гроб как кровать, а кровать как гроб («покойся с миром», «спи вечным сном»). В мире образов отсутствуют смыслы, их заменяют уподобления, которым нипочем смысловые различия и несоответствия. Человек в здравом уме легко отличит мертвого от спящего, гроб от кровати, но для поэта (писателя, художника), для всех создателей мифов, существует лишь близорукий взгляд, смешивающий очевидности.

Наиболее отчетливо образ гроба проступает, когда заходит речь о брачном ложе. Этот образ жил еще в архаичном сознании. Описывая покои новобрачных у русских, Костомаров между делом отмечает: «Необходимо было, чтоб на потолке не было земли, чтоб, таким образом, брачная спальня не имела никакого подобия с могилою» [18,159]. Так русский обычай борется с навязчивым образом спальни-могилы.

Э.По, напротив, пытается подчеркнуть схожесть брачного ложа с гробом: «ложе, брачное ложе индийской работы из резного черного дерева, низкое, с погребально-пышным балдахином». Такое описание мы находим в начале рассказа «Лигейя». Читатель воспринимает эту картинку как художественный прием, призванный обозначить мрачную атмосферу места действия рассказа. Но в конце истории оказывается, что это ложе с «погребально-пышным балдахином» – просто гроб, замаскированный под брачное ложе. Молодая жена умирает, и Э.По начинает называть брачное ложе «ложем смерти» [28,25]. То же находим и у Андерсена: «Бедное дитя! Брачным ложем твоего жениха становится гроб...». Так дихотомия любви-смерти находит свое образное отражение в обычном предмете мебели.

Иногда ложе связывается не только со смертью, но и с убийством. Например, в Библии: «Когда они вошли в дом, [Иевосфей] лежал на постели своей, в спальной комнате своей; и они поразили его, и умертвили его...» [4,293].

Интересный поворот этой темы находим снова у По. У него ложе – не просто место убийства, но и орудие. Герой из знаменитого рассказа «Сердце – обличитель», убивает спящего старика: «Я мигом стащил его на пол и придавил тяжелой кроватью» [29,15].

Кровать может также быть и причиной смерти. Герой М. Уэльбека покончил жизнь самоубийством после неудачной попытки купить кровать. «Сообщение о его смерти никого особенно не удивило; он был известен в основном тем, что испытывал затруднения с покупкой кровати» [36,108]. Абзацем выше Уэльбек утверждает, что в мире существует лишь две ценности, две иерархии — деньги и секс. Человек может достигнуть успеха либо сразу в этих двух иерархиях, либо в одной из них, либо ни в одной. Герой романа, Жерар Леверье, достигает успеха на поприще денег: «В свои двадцать шесть лет он получал тридцать тысяч франков в месяц» [36,109]. Однако этот успех оказывается эфемерным в тот момент, когда Леверье решается купить кровать. Ему просто не хватает на это времени. Приходится несколько раз отпрашиваться с работы. Но даже отгулы не помогают. Покупая кровать, Леверье сталкивается лицом к лицу со своим провалом на поприще секса. Он понимает, что должен купить двуспальную кровать, хоть она ему и не нужна. Ведь купить односпальную – «значит публично признаться, что у тебя нет сексуальной жизни» [36,109]. В итоге, существование теряет всякий смысл: покупка кровати открывает герою бесполезность его денег и неудавшуюся сексуальную «карьеру». Покупая кровать, герой задается вопросом о смысле жизни, благодаря кровати понимает, что его нет, и «пускает себе пулю в лоб».

Кровать коррелирует[2] со смертью, потому что сама она – ничто. Хоть из всех предметов мебели кровать – предмет самый важный. Без него не обойтись. Энди Уорхол, считающий, что человека должны окружать пустые пространства, что нужно избавляться от вещей, моделируя образ идеального жилища, предлагает отказаться от всей мебели, кроме кровати. «Я считаю, что надо жить в... пустой комнате, где есть только кровать, поднос и чемодан». Поднос заменит стол, чемодан – шкаф. Но кровать ничто не заменит, напротив, она способна заменить все остальное. «Ты можешь делать все, что угодно в кровати – есть, спать, думать, заниматься гимнастикой, курить...». Кровать не только необходима (полезна, целесообразна), но и эстетична: «Все становится более утонченным, если ты делаешь это в постели. Даже чистка картофеля».

И все же, несмотря на такую практическую и эстетическую ценность кровати, она для Уорхола – вещь-ничто, вещь – отсутствие вещи. Хоть в комнате стоит кровать, эта комната остается пустой. Кровать не загромождает пространства, не портит идеальной пустоты человеческого жилища, о котором мечтает Уорхол. Лишая кровать ее привычной функции – служить сну и отдыху – и наделяя ее функциями других вещей, Уорхол уничтожает кровать как вещь, делая ее всем (универсальной идеей вещей) и в то же время ничем. Пустым пространством. Кровать для Уорхола – вещь-симулякр. Вещь, избавленная от своих значений-функций, присваивающая значения-функции других вещей, – вещь, отказывающаяся от своего означающего, вещь, подражающая другим вещам, но не являющаяся ни собой, ни ими. Кровать – это вещь-пустышка, которую можно наполнить любым содержанием [35,95].

В кровати – человек всегда наедине: с самим собой, с предметом любви, со своей смертью. Кровать ограждает от внешнего мира, и в этом она подобна дому, крову. Она укрывает. Для О6ломова диван (та же кровать) именно такое бегство – от любви, от действия. Образ кровати-укрытия мы находим и у Марселя Пруста: «Улегшись в постель, зарываешься лицом в гнездышко – ты свил его из разнообразных предметов: из уголка подушки, из верха одеяла, из края шали, из края кровати, из газеты... спишь в каком-то призрачном алькове, в теплой пещере» [30,16].

Тут можно возразить, что не всегда кровать способствовала уединению. Например, в Древнем мире возлежание могло быть публичным. Возлежал Сократ со своими учениками, возлежал Христос – со своими. Одиночество подразумевает открытость себе, нахождение наедине с кем-то – открытость этому «кому-то». Публичное же возлежание – ритуал, символизирующий открытость всех каждому, символизирующий также доверие и интимность. Трапезы ранних христиан назывались «агапэ» (одно из обозначений любви). Возлежащие и вкушающие – заведомо друзья (или заведомо не враги). Поэтому сюжет Тайной вечери наделен особой художественной силой. Христос открывает предателя в процессе возлежания, отчего предательство выглядит особенно вопиющим. Его оттеняет именно доверительность возлежания.

Интимность подразумевает тайну для не включенных в эту сферу открытости. Поэтому неудивительно, что кровать двусмысленна: открывая, укрывает. «Для того ли приносится свеча, чтобы поставить ее ... под кровать? не для того ли, чтобы поставить ее на подсвечнике?» [10,74]. В этом отрывке из Евангелия кровать избрана как метафора сокрытости. Таинственность самой кровати усиливается предлогом «под». Под кроватью – целый мир; мир спрятавшихся любовников из анекдотов, потерявшихся вещей; мир вечной тьмы и тайны.

Пусть «под» кроватью бродят темные силы, но в ней самой – нет места душевным угрызениям. «Если есть, что скрывать, значит, совесть нечиста». К кровати это не относится. Кровать – хранительница чистой совести. Кровать отвергает Макбета с его мучениями. Убивая спящего, Макбет убивает свой сон: «Макбет зарезал сон», «Макбет не будет спать!». В кровати может спать лишь младенец или тот, кто «как младенец». Идеал сна – «сон младенца», сон чистой совести.

Если совесть нечиста, поможет исповедь. Отсюда образ кровати-исповедальни. «Постель – это исповедальня, между теми, кто делит постель, нет секретов» [26,56]. Именно в кровати Одиссей рассказывает Пенелопе обо всех своих странствиях, а Пенелопа о своих женихах. Опершись о кровать, Жан Кристоф делился с другом воспоминаниями детства.

Кровать – не только место, где исповедуются, но и субъект, которому поверяют свои секреты. Перед лицом простыней и подушек раскаиваются, плачут и злятся. Злится Одиссей, лежа один в постели и желая отметить ненавистным женихам Пенелопы; плачет мадам Бовари, «рухнув на кровать»; в ужасе и отчаянье, зарывшись лицом в подушки, лежит Жан-Кристоф.

Образ постели-исповедальни возвращает не только к образу постели – полю интимности, но и к образу кровати-гроба. Тот, кто исповедуется, готов к смерти, тот, кто готов умереть, должен исповедоваться. Такая корреляция коренится в образной соотнесенности сна-смерти и смерти-любви, о чем мы писали в двух предыдущих главах.

Кровать – это еще и пункт наблюдения. С кровати подглядывают за внешним миром. Лежа на кровати, созерцают этот мир. Герой Ф.Кафки подглядывает с кровати за обитателями Замка, «разглядывает подробности» [17,21]. Жан-Кристоф из романа Р.Роллана подслушивает чужой разговор и узнает о смерти близкого ему человека [31,65]. С кровати удобно подглядывать, ведь она – кров, укрытие. Лежа на кровати, я вижу все, что мне нужно, а меня не видит никто. Я сокрыт. Кроме того, кровать – это та «колокольня», с которой я сужу о мире. Кровать – это мои глаза, мое тело, мое второе я.

Созерцательное лежание на кровати – символ досуга, нередко становящегося началом творчества. На кровати пишет свои правила Декарт, размышляет Сократ. Кровать оспаривает у стола право быть основной деталью кабинета, быть местом работы.

Г.К.Честертон утверждает, что кровать – идеальное место для рисования. Лежа на кровати, видишь над собой большой белый потолок, – идеальную площадку для живописи: «Итак, мне было негде рисовать, пока я не залежался в постели. Тогда, только тогда белое небо засияло надо мной – просторное, незапятнанное небо, воплощающее, подобно раю, свободу и чистоту» [38,241].

ГЛАВА II. ФУКЦИОНАЛЬНОСТЬ И КОНСТРУКЦИЯ СОВРЕМЕННОЙ КРОВАТИ