Народные механизмы языковой традиции

Среди совокупности различных коммуникаций, поддерживающих любую общность людей, вербальные коммуникации, проходящие на естественном языке, занимают важнейшее место. Соответственно в общем массиве этнической традиции языковая традиция играет очень большую роль. Здесь мы хотим обсудить несколько вопросов по поводу того, как именно передается и эволюционирует эта этноязыковая традиция.

Хотя нам могут быть известны, благодаря письменным памятникам, отдельные аспекты этой традиции, в некоторых случаях на протяжении тысячелетий, все равно, анализируя любой ее отрезок, мы исходим из условной, а не абсолютной точки. Истоки глоттогенеза столь далеки от нас, столь фатально лишены прямого документирования, что мы можем лишь гадать о том, например, восходят ли все ныне существующие языки к некоему единому праязыку начального человечества, или же истоки разных языковых семей возникали в разных группах человечества, независимо друг от друга на фоне некоего общего безъязыкового существования. Да это и несущественно для целей конкретного анализа языковых традиций. В любом случае, анализируя группу близко или отдаленно родственных языков или диалектов, мы начинаем анализ от некоторой условной точки начала традиции, принимаемой за исходный праязык. Однако этой точке предшествует другой отрезок традиции, лежащий уже вне рамок нашего анализа, И сама точка на самом деле не точка, а облачко из неопределенного числа синхронных, пусть очень близких, но все же в чем-то разнящихся диалектов. Даже если мы имеем дело с очень малым идиомом, например с изолированным племенным языком, он тем не менее представлен некоторым достаточно большим числом идиолектов, равным конкретному числу носителей языка в данный момент.

Каждый носитель обладает своим собственным идиолектом, в котором отражаются его индивидуальные особенности, так как речи каждого человека присущи свои индивидуальные излюбленные словечки, выражения, поговорки, интонация, фразеологические сочетания и другие языковые явления. Часть из них остается его сугубо личным достоянием, другая часть входит в разговорную практику членов его семьи, его дружеской компании или какой-либо иной социальной микроячейки. Таким образом, в социальном пространстве формируется множество перекрывающих друг друга кругов микроизоглосс, образующих довольно размытые пятна микродиалектов, и лишь наиболее важные, значимые и общеупотребительные изоглоссы охватывают весь рассматриваемый идиом и служат критерием для его выделения. В более сложных случаях, при большем числе говорящих, возникает облако языковой и диалектной непрерывности, охватывающее большие пространства и массы людей, причем речь, характерная для отдаленных участков этой непрерывности, может быть даже взаимонепонятна или по крайней мере малопонятна на первых порах общения. При этом для каждого носителя языка существует свой малый круг языковых форм, которые он активно употребляет, и гораздо более обширный круг форм, которые он сам не употребляет, но способен пассивно воспринимать и правильно понимать. Само собой разумеется, что объемы того и другого круга различны для разных индивидов и в каждом обществе имеются индивиды с относительно бедной или богатой речью.

Такие индивиды, причем каждый со своей особой ролью в передаче языковой традиции, имеются в каждом малом коллективе, в котором в основном и сосредоточена речевая активность индивидов. Численность таких малых коллективов можно примерно определить в пределах от 50 до 500 человек. Это небольшое племя или община, небольшое или среднее село (в больших уже выделяются кварталы, слободы, концы), а в современном городском обществе это учреждение, предприятие (или цех большого предприятия) и т.д. В этом перечне на одну доску поставлены социальные микроячейки как бесписьменных, так и письменных обществ, что, разумеется, допустимо лишь как крайнее обобщение, лишь постольку, поскольку и в письменном обществе продолжают действовать общечеловеческие законы передачи устно-речевой традиции. Но для большей корректности временно ограничимся ячейками преимущественно или условно бесписьменного общества, так как фактор письменности вносит в языковую традицию совершенно особые (и новые) предпосылки.

По речевой активности население такой ячейки распадается по различным параметрам на ряд категорий. Нас интересует один параметр, а именно традиционность (преемственность) в речи одних и размывание традиций, новационность в речи других. Мы будем называть эти категории соответственно централами и маргиналами, имея в виду наличие и промежуточных категорий.

Непосредственным материалом для наших суждений послужили прямые наблюдения за речевым поведением в армянских и грузинских селах и оценки речевого поведения при работе в чукотских, эскимосских, ненецких поселках на территории бывшего СССР и айнских и японских поселках в Японии.

Централы, как показывают наблюдения, бывают более или менее институционализированы. У эскимосов это прежде всего семьи нуналихтаков ("хозяев земли"), где сосредоточена передача значительной части духовной, в том числе эзотерической, традиции каждого поселка. В других случаях это семьи давних поселенцев, семьи "хонке" в японской патронимической системе, семьи, традиционно почитаемые за связь с художественным творчеством (резьбой), и вообще семьи особо уважаемых фамилий. Очень любопытно, что из всех видов художественной деятельности централы в самых разных обществах (народы Кавказа, эскимосы, айны) заняты именно резьбой (по дереву и кости), а не ковкой, лепкой, росписью в прочими прикладными искусствами. Очевидно, именно резной орнамент несет сакральную функцию "предписьма" в бесписьменном обществе. Правда, нам не удалось наблюдать общества, где еще жива традиция расписной керамики.

В Армении в прошлом централы - это прежде всего сельские священники, учителя, в Грузии - семьи, в которых хранится поэма Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре" и поддерживается глубокое знание этой поэмы (здесь уже отмечается влияние письменной культуры), а в наши дни вообще вся группа сельской интеллигенции - врачи, учителя.

Для централов-мужчин нередко характерно двуязычие, причем это обычно достаточно хорошее владение вторым языком при очень хорошем владении родным. Централ тяготеет к установкам языкового пуризма, он не склонен привносить слова родного языка во второй язык и наоборот. В первом случае он стремится подыскать наиболее точный описательный перевод, во втором - к тому же часто склонен к употреблению архаизмов. В личности централа совмещается обычно несколько высоко-престижных социальных ролей, он пользуется высоким авторитетом, его поведение, в том числе и речевое, служит моделью для подражания, поэтому роль его как хранителя и передатчика этноязыковой традиции довольно велика. Но централ, как занятой мужчина, сравнительно мало общается с детьми (в ряде этносов, особенно на Кавказе, этому способствуют и обычаи избегания внутрисемейного общения). Поэтому в межпоколенной трансмиссии особенно большую роль играют женщины семей централов, говорящие на родном языке не хуже их самих, но мало вовлеченные в двуязычие. Роль женщин, особенно тесно контактирующих с детьми в начале их социализации, в передаче этноязыковой традиции чрезвычайно велика. Это хорошо подметил А.С. Пушкин, призывавший учиться русскому языку у московских просвирен - типичных "централок" в ячейках слободского типа. Женщины осознанно и настойчиво следят за правильным усвоением детьми основного словарного фонда и грамматических норм. От мужчин же дети усваивают сложную фразеологию, наибольшую часть паремий и специальную лексику, выходящую за рамки основного фонда.

Ведущий централ может выполнять функции тамады, ритуалиста, сказителя, однако еще чаще эти функции распределены в кругу людей, тесно примыкающих к ведущим централам, но не обладающих таким высоким престижем. Это люди, которых ценят за их вербальную или полупрофессиональную функцию, но необязательно уважают их личностные или деловые качества. Это записной тамада, знаток пережиточной анималистской обрядности, известный острослов и балагур, запевала-песенник, импровизатор-версификатор, мелкий шаман и тому подобные персонажи, которых можно назвать субцентралами. Их повседневная речь не всегда столь же богата и красива, как у ведущих централов, но именно в ней актуализируются некоторые категории лексики, которые остальными лишь понимаются пассивно и без субцентралов выпали бы из общенародного тезауруса. Это специальная лексика, привязанная к тостам, обрядовым формулам, фольклорным произведениям и т.д. Определенный уровень полупрофессиональности предопределяет то, что эти персонажи более активно, чем прочие односельчане, общаются со своими "коллегами" - такими же ритуалистами, балагурами, песенниками из других общин и тем самым создают как бы основу в общей ткани речевых коммуникаций этноса.

Централам противостоят маргиналы. Маргиналы - это в основном мужчины, хотя отчасти среди них представлены и женщины, чаще всего одинокие или вдовы, это - свахи, повитухи, знахарки (не очень высокой компетентности), торговки и т.д. Мужчины-маргиналы - наиболее подвижная часть микроячейки, это - люди, занятые торговлей, отхожими промыслами, извозом. Их престиж не очень высок или совсем невысок (например, в индийских деревнях значительная часть этих персонажей - низкокастовые или "неприкасаемые" общинники). Они относительно мало задействованы во внутренних коммуникациях общины, особенно на уровне принятия решения. Зато на их долю приходится значительная часть внешних контактов общины. Подобно щупальцам, простертым во внешний мир, они захватывают и приносят в микроячейку общения всевозможные слухи, новости, новшества. Они, как правило, двуязычны, но двуязычие их не очень высокого уровня. Родной язык их небогат, но в высокой степени подвержен идиолектным вариациям вплоть до значительных искажений. На втором языке они обычно говорят бегло, но с высокой степенью интерференции. Наверное, момент первичного порождения пиджинов имеет место именно в этой среде. Языковые маргиналы очень склонны к заимствованию речевых инноваций. Они заносят в свою микроячейку (село, племя, общину) и питательный материал для дальнейшего развития языка, и одновременно множество языкового "мусора". Однако то, что будет впитано и войдет в общую речевую традицию, а что будет отвергнуто и выброшено, зависит в конечном счете от стихийной санкции централов.

Таким образом, даже в обществах, представляющих собой конгломерат ячеек (общин) бесписьменной культуры и не имеющих вмешивающейся в культурную жизнь государственной надстройки, этноязыковые процессы протекают сложно и противоречиво, в борьбе нейтралистских и маргиналистских тенденций.

Многократно усложняется ситуация этноязыковой традиции в обществе, где есть письменность и государственно оформленные надстроечные институты. Здесь мы можем привести лишь выборочные примеры по отдельным аспектам такого усложнения. Так, в дореволюционном армянском селе, формально одноязычном, фактически действовало трехъязычие: крестьяне говорили на барбаре (диалекте), сельская интеллигенция (священник, фельдшер, учитель), зная барбар, пользовались в общении между собой ашхарабаром (литературно-разговорным языком), священник владел грабаром (церковно-письменным языком) и использовал его элементы в общении с коллегами, в проповедях, не говоря уже о богослужении. Все три языка так или иначе находились в отношениях взаимовлияния, и разные ролевые персонажи и социальные группы занимали в этом взаимовлиянии разные позиции. Можно сопоставить этот уровень различий, например, с различиями между латынью, литературным итальянским и разговорным сардинским, которые отчасти выполняют на Сардинии, судя по литературным данным, более или менее аналогичные функции.

В течение всего периода развития феодальной народности идет борьба за создание письменной нормы, параллельно возникают наддиалектные разговорные койне, но воздействие диалектов прослеживается во всех письменных памятниках. Позиции централов усиливаются по мере роста числа профессиональных церковных и светских словесников, но и маргиналы получают поддержку, в особенности по мере возникновения и роста торгово-ремесленной буржуазии, почти везде довольно пестрой по этническому составу. Да и в рамках церкви еретические движения неизбежно способствуют маргинальным тенденциям в языке. В канун рождения нации, в момент, когда на повестку дня ставится вопрос создания национального литературного языка, национальной прессы, национальной школьной системы, борьба становится особенно ожесточенной и принимает уже характер противостояния не центрального и маргинального, а архаистов с прогрессистами.

Можно привести конкретные примеры из истории грузинского, армянского и ряда других языков XVIII-XIX вв., когда одни круги создавали неимоверно усложненные, изощренные, витиеватые литературные нормы, а другие противопоставляли им столь же экстремальные установки на упрощенчество и реформизм. В наши дни примером сходного положения может служить ситуация вокруг хинди. Когда период противоборства закончен, нормы национального языка устоялись, он общепринят в национальной прессе и школе, начинается новый этап этноязыкового развития, наиболее характерный для современности. Национальный язык довольно быстро сглаживает через школу локальные диалектные различия, если только им (как, например, в Швейцарии) не придается особая самостоятельная ценность.

Однако противостояние централов и маргиналов не прекращается. Оно только переносится для большинства говорящих на страницы произведений художественной литературы, диски, телеэкраны, где нейтралистским консервативным тенденциям культуры официоза и истэблишмента противостоят экстремально-маргиналистские усилия всевозможных оппозиционных субкультур, создающих свои, обычно довольно эфемерные, жаргоны и сленги. Новации вносятся в язык и в результате создания многочисленных профессиональных жаргонов, и в процессе художественного творчества неортодоксальных писателей и поэтов. Интенсивность журналистской деятельности ведет к невысокой языковой культуре большинства рядовых журналистов, так что языковые искажения, просторечия и вульгаризмы неизбежно проникают на страницы даже центральной печати, и часть их со временем становится привычной. Вряд ли нужно ужасаться этому. Язык - это живой организм, он ищет и находит свои пути развития и изменения. Но для понимания этих путей, а может быть, и для поиска возможностей управления ими, как нам кажется, концепция диалектической борьбы языкового централизма и маргинализма может быть небесполезна.

Традиционные общества (преимущественно феодальной формации), отличающиеся устойчивыми традициями письменности и книжности, имеют, разумеется, более сложную структуру передачи языковой традиции, чем те общества, которые состоят почти всецело из общин бесписьменных либо имеют очень узкий и сословно обособленный слой, владеющий письменностью (как это было в Европе в раннем средневековье). Однако в ряде случаев книжность, даже при ее распространении в достаточно узком элитарном слое, приобретает большое значение для поддержания общеэтнических традиций. Мы знаем немало примеров в истории, когда книжность, письменность и все, что с ней связано, окружается особым ореолом почтения и святости. Так обстояло дело уже в древности в Китае, где мораль и мудрость, изложенные в конфуцианском каноне, оказывали решающее воздействие на формирование и поддержание общенародной, прежде всего крестьянской, системы ценностей. Хотя крестьяне и не читали конфуцианских книг, но принципы, изложенные в них, и не только принципы, но даже конкретные предписания, касающиеся, например, норм траура, внутрисемейных отношений, им были известны и понятны. Поскольку книга мыслилась конечным источником всех общественных ценностей, постольку любой документ, любой клочок исписанной бумаги приобретал определенную святость, его нельзя было просто выбросить, даже уничтожение его обставлялось церемониально. Именно письменный текст чаще всего выступал в виде оберега, талисмана, выполнял множество общественных функций, не обязательно связанных с его массовым прочтением и пониманием.

Не случайно многие китаисты-историки считают, что именно наличие общей письменности, общей книжной традиции было одним из важнейших факторов, обусловивших единство китайского народа, несмотря на то что диалекты разных регионов в устной речи разошлись до уровня взаимонепонимаемых языков и несмотря на периоды политической раздробленности, когда все прочие предпосылки, казалось, складывались благоприятно для формирования локально обособленных этносов.

Весьма значительную роль сыграли письменность и книжность в истории армянского народа. До IV в. н.э. в армянском обществе, несомненно, имелись образованные люди, пользовавшиеся греческим и арамейским письмом. Но своей письменной традиции на родном языке общество не имело. В IV в. в связи с целым рядом факторов, и прежде всего с принятием христианства в качестве государственной религии, потребность в создании письменности для армянского народа стала ощущаться особенно остро, и к концу IV в., после ряда попыток, эта письменность была создана, причем в настолько совершенном виде, что используется и до сего времени практически без изменений. Почти одновременно и по тем же причинам появилась и грузинская письменность. Мы не будем касаться здесь летописной версии о том, что обе письменности обязаны своим созданием одному и тому же лицу, ученому и церковному деятелю Месропу Маштоцу, и аргументов за и против достоверности этой версии. Важно, что обе письменности типологически весьма близки, в равной мере совершенны и приспособлены к фонетическому строю своих языков, но судьбы их оказались довольно различны.

В средневековой Грузии, как и в Армении, была создана разнообразная и обширная оригинальная и переводная литература как светского, так и церковного содержания. Но религиозная и светская книжность пользовалась резко различающимися формами письменности: первая использовала лапидарную письменность "асомтаврули" и ее скорописный дериват "хуцури", т.е. "церковный" почерк, вторая же пользовалась исключительно письмом "мхедрули", т.е. "всадническим", или гражданским, имеющим с "хуцури" очень мало общего, кроме истоков происхождения.

Церковные и светские структуры общества существовали в Грузии в основном раздельно, собственная государственность в той или иной форме наличествовала практически всегда. Поэтому подлинно общенародное значение из всей грузинской книжности приобрела лишь одна книга - созданная на рубеже XII-XIII вв., в эпоху высшего расцвета грузинской культуры и государственности, поэма Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре". Именно ее знание было, как мы указывали выше, важным знаком социального престижа и одной из осей, вокруг которых формировалась культурная традиция. Соответственно именно "мхедрули" стала письменностью нации; "хуцури" же, хотя и использовалась церковью еще в XIX в., ныне полузабыта. Графика была не столь существенна для народного сознания и могла очень широко варьироваться в почерках. Важен был текст поэмы, в виде множества паремических афоризмов постоянно вплетаемый в разговорную речь.

В Армении существование своей государственности было прерывистым и нестабильным. Средневековая государственность прекратила свое существование окончательно в Х в., не считая Киликийской Армении, где она сохранялась до середины XIV в. Феодальная верхушка общества несла в ходе нескончаемых политических потрясений огромные потери и в конечном счете также практически перестала существовать.

Можно сказать, что на протяжении всего средневековья обычным для армянского этноса состоянием было такое положение, когда он весь или частично находился в рамках чуждой ему государственности, а феодальная верхушка, эксплуатировавшая крестьянские массы, была в значительной мере или даже полностью иноэтничной. В этих условиях заменителем политической структуры как станового хребта существования этнонационального организма выступала церковь, и не столько сама церковная организация, хотя и ее роль была очень значительна, сколько осознание народом принадлежности к особому, этнически специфичному вероисповеданию. Это вероисповедание в средневековых условиях выступало как бы чехлом для всего массива идеологической культурной традиции, которая сама по себе могла и не иметь никакого религиозного содержания, Это положение характерно для большинства этносов эпохи феодализма, но для армян - в высшей степени.

В этой ситуации любая книга, написанная на армянском языке, - и порой даже не на армянском, а, как в ситуации с армянами в Польше, на другом (армяно-кыпчакском) языке, но знаками армянской, этнически специфичной, письменности, притом именно церковным каноническим по черком, - приобретала ореол святости. Те, в чьих руках она находилась, берегли ее, как святыню, и это относилось к любой армянской книге независимо от ее содержания. Люди грамотные читали ее, и сама магия слов старинного и в то же время родного языка способствовала их самоутверждению, осознанию своей слитности с национальной культурной традицией. Люди более образованные осознавали ее содержательное значение. Но даже для людей неграмотных книга, а порой даже ее фрагмент, отдельные страницы письменного текста служили талисманом, магическим охранителем и материальным подтверждением духовной связи со всем народом и его культурной традицией. И в отличие от Грузии старинный, приспособленный к тростниковому каламу, церковный почерк не изменился в веках и лег в основу современного шрифта.

Само собой разумеется, что наличие книг, причастность к ним, возможность поддерживать фонд словообразования их периодическим чтением или слушанием приобретали особую ценность в диаспоре, где за пределами семейного круга каждый оказывается погруженным в океан иноязычной речи, совершенно иной и по языковой, и по поведенческой традиции. Не только в диаспоре, но и в районах исконного компактного расселения армян под игом чуждой государственности наличие книжности играло огромную роль. Чуждая государственность имела свою собственную письменность на иной религиозной традиции, на иной графической (в большинстве случаев арабской) основе. Само внешнее различие графических основ армянского и арабского шрифтов даже для неграмотных людей служило постоянным индикатором этнической дифференциации, напоминанием о разности культурных традиций, тогда как в устной речи многие армянские диалекты впитали в себя огромное количество иноязычных, в основном тюркских, заимствований. Надо думать, что именно наличие книжности уберегло большинство армянских популяций, живших в тюркском и ином языковом окружении, от полной языковой ассимиляции, равно как и от этнического раскола между григорианами и католиками. Там же, где ассимиляция все же происходила, наличие этнически специфичной графики мешало, вместе с собственно религиозным фактором, переходу языковой ассимиляции в ассимиляцию этнокультурную.

Список литературы

С.А. Арутюнов. Народные механизмы языковой традиции.