4. Биографический контекст
Детство Макса Вебера прошло у железной дороги.
Вебер родился в 1864 году в Эрфурте, где его отец, Макс Вебер-старший (1836—1897), служил с 1862 года в должности муниципального советника. С самого начала службы в Эрфурте у молодого муниципального советника завязались тесные отношения с дирекцией Тюрингского железнодорожного общества — частной компании, ведавшей тюрингскими железными дорогами 34. Связь с железнодорожной компанией сразу же проявилась в том, что квартиру муниципальный советник Вебер снял в доме, принадлежавшем директору (Betriebsdirektor) Тюрингского железнодорожного общества, королевскому советнику по делам строительства Ф.А. Монсу: по сути дела, железная дорога предоставила семейству Вебера кров. Жена Монса стала другом семейства и крестной матерью Альфреда, младшего сына Веберов, родившегося в 1868 году. В 1914 году, когда Елене Вебер, матери Макса и Альфреда, исполнится 70 лет, Макс отправит ей длинное и проникновенное письмо, в котором будет перебирать воспоминания прошлого:
Мне кажется почти невероятным, что пролетело уже почти полвека со времени моих первых эрфуртских воспоминаний. Воспоминания эти — о тебе. Помнишь ли ты то время, когда, разглядывая эстамп с изображением Сикстинской Мадонны (тогда это был «элемент роскоши» в нашей маленькой квартире), я всегда узнавал в Мадонне тебя, себя же считал (с характерной нескромностью) младенцем Иисусом у тебя на руках, а роль ангелов отводил моим братьям. Это было время, когда тетя Монс, покойный ж.-д. директор, «Софихен» и семейство Тиде 35 были вообще единственными людьми, которые для меня имелись в мире, кроме родителей […] (цит. по: Marianne Weber 1926, S. 511).
Судя по этому письму, директор железной дороги и его жена были для маленького Макса Вебера главными людьми в мире после родителей (можно предположить, что в письме к матери Вебер перечисляет этих людей в порядке их значимости для самого себя).
В мире, где уже существуют вокзалы и поезда, но еще нет автомобилей, железная дорога неизбежно занимает центральное место в детских играх. Маленький Макс Вебер не был исключением. Его бабушка по материнской линии Эмилия Фалленштейн так описывала в одном из своих писем характерное времяпрепровождение внука, когда тому было два с половиной года:
Играет он по большей части в одиночестве, но я еще никогда не видела, чтобы какой-либо ребенок умел так создать себе общество из игрушек или, чаще всего, из остатков от игрушек: это катушки от ниток, кусочки дерева и прочие всевозможные мелочи. Сегодня утром, к примеру, он сперва построил из своих кубиков вокзал и соорудил рядом с ним поезд из маленьких вагончиков с разными товарами и пассажирами; над паровозом он укрепил длинную полоску бумаги, широкую сверху и сужающуюся книзу: эта полоска изображала пар, — после чего он стал восхищаться этим длинным и пышным паром, требуя и от нас, чтобы мы выразили свое изумление. Позднее кубики, подставка для ног и несколько бумажных полосок превратились в солеварню, над которой развевалось множество флагов. Все это — его собственные изобретения, и все это окрашено воспоминаниями о Пирмонте 36. Так он играет часами, непрерывно при этом болтая сам с собой (цит. по: Marianne Weber 1926, S. 33—34).
Разумеется, игра в железную дорогу сама по себе мало что говорит об индивидуальном детском опыте Макса Вебера; всякая игра так или иначе отражает жизненный опыт ребенка, а железные дороги были непременной частью опыта едва ли не всех городских детей. Но жизнь семьи Веберов была особенно тесно связана с железной дорогой.
Дом Монса, в котором жили Веберы, стоял в переулке Картгейзер-Штег, который фактически примыкал к городскому вокзалу (для директора железной дороги было вполне естественно иметь дом в непосредственной близи от железной дороги) 37. Поэтому все прогулки маленького Макса протекали рядом с железной дорогой. Марианна Вебер так комментирует в своей книге письмо бабушки Эмилии:
Гуляя, маленькому Максу часто приходится перебираться через железную дорогу по эстакаде, сооруженной над путями. Когда он стоит на эстакаде, его часто окутывает таинственный белый пар, идущий от паровозов, совершающих внизу свои маневры. Игра в железную дорогу будет долго его занимать (цит. по: Marianne Weber 1926, S. 34).
Понятно, почему игра в железнодорожную дорогу приобретала для Вебера-ребенка дополнительную притягательность: она позволяла ему вновь и вновь воспроизводить поразительное переживание: созерцание железной дороги сверху. Как взгляд стоявшего на мосту Макса Вебера господствовал над реальным пространством железной дороги, точно так же Макс Вебер господствует дома над игрушечной железной дорогой, которую сам сооружает. В этом смысле мы можем сказать, что детство Вебера прошло не просто у железной дороги, но над железной дорогой.
Взгляд ребенка с эстакады вниз на железнодорожное полотно — вот один из главных источников железнодорожной метафоры Вебера. Но рисунок железнодорожных путей, который ты видишь сверху, — это чистая форма, гештальт, который еще нужно связать с определенным комплексом значений, с особым эмоциональным и мыслительным содержанием. Это связывание произошло, когда Веберу было четыре года.
Маленький Макс приехал с матерью в Бельгию. Неподалеку от города Вервье они увидели железнодорожную катастрофу: сошедший с рельсов поезд лежал в кювете. Эта картина произвела на Вебера огромное впечатление. Впоследствии, вновь оказавшись в Бельгии, Вебер написал жене об этой своей детской травме:
Bei Verviers erinnerte ich mich der ersten «erschütternden» Ereignisses mei-nes Lebens: der Zugentgleisung vor nun 35 Jahren. Das Erschütternde dabei war mir nicht alles das war vorging, sondern der Anblick eines dem Kinde so erhabenen Wesens wie eine Lokomotive wie ein Betrunkener im Graben liegend — die erste Erfahrung von der Vergänglichkeit des Grossen und Schönen dieser Erde (цит. по: Marianne Weber 1926, S. 34).
[Проезжая мимо Вервье, я вспомнил первое потрясение в своей жизни: крушение поезда тридцать пять лет тому назад. Потрясло меня при этом не все случившееся, но зрелище того возвышенного существа, которым является в глазах ребенка паровоз и которое лежало передо мной в канаве наподобие пьяного. Я впервые тогда увидел, насколько бренно все великое и прекрасное на этой земле.]
Эта цитата из письма Вебера известна нам по книге Марианны Вебер. Здесь перед сегодняшним интерпретатором, если он наделен склонностью к философской рефлексии и обучен «герменевтике подозрения», открывается некоторый простор для спекуляций. Можно ли опираться на эту цитату как на достоверное свидетельство о детском переживании Вебера, если все, что нам дано, — это позднейшая и в высшей степени рефлексивная автоинтерпретация самого Вебера, использованная к тому же его женой для построения ее собственной наррации о Вебере? Понятно, что агиографическая концепция жизни Макса Вебера, тщательно выстраиваемая Марианной Вебер, основана на жестком отборе фактов и на умолчании о целом ряде аспектов, которые по тем или иным причинам Марианна Вебер хотела оставить в тени 38; очевидно, с другой стороны, и то, что Вебер в этом письме 1903 года описывает свое детское переживание весьма близко к новомодным психоаналитическим схемам. Вебер говорит о детском психическом «потрясении», более того — о первичном «потрясении», то есть повторяет если не слова, то концептуальные ходы Фрейда, однако переносит их на совершенно инородный психоанализу внесексуальный материал; не означает ли это демонстративное применение психоаналитических схем ко внесексуальному материалу, что здесь мы имеем дело с элементарным вытеснением, со стремлением перенести свое сознательное внимание и внимание окружающего мира на «нестыдную» внесексуальную (или внесемейную) травму, которая в действительности призвана заместить собой истинную травму; или, в более современном духе, можно задаться вопросом о том, не является ли «дискурс травмы» апостериорным конструированием травмы как некоего алиби; не призван ли «дискурс травмы» символически компенсировать ту единственную изначальную травму, которая состоит в отсутствии всякой травмы, подобно тому как «миф об истоке» и «миф об основании» призваны скрывать ту единственную истину, которая состоит в отсутствии истока и основания? Конструировать подобные рассуждения можно, при желании, и дальше сколь угодно долго. При оценке дискурсивных построений такого рода необходимо, с нашей точки зрения, одинаково ясно осознавать два момента: 1) как правило, «герменевтика подозрения» отправляется от действительно проблематичных зон интерпретации текста; 2) как правило, «герменевтика подозрения» завершается выходом в дурную бесконечность, в неразрешимые апории восприятия и в зеркальные конструкции типа «mise en abîme». Суть всякой интерпретации состоит в выборе определенного смысла; но, прежде чем выбирать тот или другой из ограниченных смыслов как «более глубокий», «более верный», «более важный», «более интересный», интерпретатор всегда должен сделать более фундаментальный выбор — между смыслом ограниченным (устойчивым) и смыслом безграничным (неустойчивым), который по логике «совпадения противоположностей» часто смыкается со смыслом самым произвольным, самым случайным. Что до нас, то мы делаем выбор в пользу ограниченного (устойчивого) смысла; один из таких ограниченных смыслов наследия Вебера (тот, который представляется нам «наиболее интересным») мы и пытаемся реконструировать.
Мы полагаем, что донесенные до нас Марианной Вебер слова Макса Вебера о его детском впечатлении от паровоза, сошедшего с рельсов, адекватно отражают ту реальность сознания, которая выразилась в научном творчестве Вебера, в его выступлениях на социально-политические темы, в его общении с близкими. Мы будем исходить из допущения, что для понимания общей смысловой направленности творчества Вебера увиденное им в детстве крушение поезда не менее значимо, чем любые травмы на семейной и эротической почве — которые, несомненно, имели место 39.
Покуда речь шла всего лишь об однократно использованной Вебером (хотя бы и при изложении центрального пункта его концепции) метафоре стрелочника, можно было считать, что эта метафора является вспомогательной, «передающей». Можно счесть вспомогательным и любое другое изолированно взятое железнодорожное сравнение, появляющееся в веберовском тексте; в любом случае, подобных эксплицитных сравнений мы найдем немного 40. Можно не обратить особого внимания и на другие при-меры и сравнения, отсылающие к сфере транспортных средств. Однако картина меняется, когда мы принимаем во внимание веберовский рассказ о крушении поезда. В свете этого рассказа все творчество Вебера обнаруживает свой латентный метафорический смысл; крушение поезда оказывается центром скрытой базовой метафорики, определяющей основные концептуальные построения Вебера-историка, методолога и политического мыслителя. Именно это мы сейчас постараемся показать.
0 комментариев