Спиритическая поэзия как культурный феномен второй половины XIX века

Илья Виницкий

...О, если б высший мир по воле Провиденья,

Мог вести дольнему ниспосылать порой,

Какими б звуками, в минуты откровенья,

Упоевал нас голос твой!

Тогда на робкой нашей лире

Иль онемела бы струна,

Или переняла б она

Те гимны, что поют в эфире!

И. Бороздна. Тень Пушкина

После долгого ожидания указка задвигалась по азбуке и началась диктовка. Стало складываться нечто, занявшее много времени, а потом оказавшееся чем-то вроде стихов. <…> Вот конец: «Плетение стихов моя ведь специальность; я вас потешить прихожу, и если вам моя оригинальность не по душе, то я уйду.

Александр Сергеевич, только не Пушкин, а Иванов». А.Н. Аксаков. Материалы для суждения об автоматическом письме…

1

«Hе было еще ученого, который бы по-настоящему, именно как ученый, относился к привидениям, — писал в самом начале “Призраков Маркса” Жак Деррида (1994). — Традиционный ученый не верит ни в привидения, ни в то, что может быть названо виртуальным пространством спектральности (spectrality)». Это утверждение, конечно, слишком категорично (достаточно вспомнить Фрейда и его последователей), но, действительно, вплоть до последнего времени привидения в науке влачили призрачное существование. Ситуация изменилась в 1990-е годы, когда культурная значимость призраков и фантомов была осознана учеными самых разных направлений. Среди важных работ последнего времени, в различных методологических ракурсах рассматривающих роль и бытование привидения в культуре и литературе, следует назвать, помимо книги Деррида, исследования Тери Кэсл («The Female Thermometer: Eighteenth-Century Culture and the Invention of the Uncanny», 1995), Эвери Ф. Гордон («Ghostly Mat-ters: Haunting and the Sociological Imagination», 1996), Стивена Гринблата («HamletinPurgatory», 2001) и Элен Сорд («GhostwritingModernism», 2002). Несмотря на радикальные различия в подходах, эти работы объединяются общим стремлением «разговорить» привидение, заставить его рассказать о тех религиозных, культурных, психологических, идеологических или социальных конфликтах, которые оно «материализует». Привидение предстает здесь как метафора некой «больной» реальности (идеологической, психологической, социально-исторической), поддающаяся научной дешифровке (деконструктивистской, фрейдистской или новоисторической). Попыткой «выслушать привидение» является и предлагаемая работа. В ней мы рискнули обратиться к группе текстов, которые весьма сложно — но в то же время интересно — воспринимать серьезно. Речь идет о стихотворениях, «полученных» на спиритических сеансах во второй половине XIX века и приписываемых медиумами духам умерших писателей. Осмеянные юмористами, эти медиумические опусы пользовались большой популярностью среди сочувственников спиритизма. Цель нашей работы двояка — рассмотреть своеобразный феномен «загробного авторства», во-никший в определенном историко-культурном контексте, и представить вниманию читателей небольшую откомментированную антологию «загробной поэзии» на русском языке.

Изобретение в начале 1850-х годов планшетки (столика о трех ножках, с карандашом вместо третьей 2) и признание возможности непосредственного воздействия духа на руку медиума привели к тому, что «сообщение и размен мыслей с духами» сделались, по словам современника, «столь же быстры и легки, как и между живыми людьми»: «Это открытие нового ми-ра представило обширное поле для исследования. Как микроскоп открыл мир бесконечно малых, так вертящиеся столы открыли нам мир невидимых» (Болтин: 14).

«Новый мир» был не только миром живым, населенным, но и миром слышащим и говорящим, свидетельствующим о самом себе и поучающим посредством «разумных» стуков и письменных ответов живущих. Духи говорили на разных языках, включая древние и инопланетные, сообщали спиритам о тайнах мироздания и делах давно минувших дней, предсказывали будущее, часто давали советы, выписывали лекарства больным и диктовали целые религиозно-мистические доктрины 3. Особое место в спиритической продукции второй половины XIX века занимали послания от великих людей, «властителей дум» прежних эпох, — отцов церкви, философов, исторических деятелей, наконец, писателей, то есть лиц, пользующихся наибольшим авторитетом в европейской культуре. В 1850— 1900-е годы литературные произведения, полученные от «духов» известных авторов с помощью столов, планшеток, обыкновенных блюдечек, погружения медиума в транс или без всякого посредничества, прямо от покойников 4, печатались в книгах и журналах и живо обсуждались в обществе. Своеобразная «антология загробной классики» на Западе включала сочинения, переданные духами Гомера, Вергилия, Данте, Петрарки, Боккаччо, Мильтона, Шекспира, Драйдена, Байрона, Корнеля, Шатобриана, Гёте, Эдгара Аллана По и других корифеев мировой литературы.

В практике спиритизма подобные тексты имели прежде всего прикладную функцию: в эпоху безверия и материализма они служили авторитетными эмпирическими доказательствами существования загробной жизни. Между тем спиритуалистическая убедительность этих сообщений напрямую зависела от того, насколько точно они отвечали представлениям читателей о «духе и стиле» прижизненных произведений опрошенных авторов. Выбор последних обусловливался, как правило, их значимостью для национальной (и миро-вой) литературы, наличием «духовной» темы в их творчестве и некоторыми фактами из их «биографических мифов», имевшими непосредственное отношение к спиритистской проблематике: ранняя кончина, несправедливое отношение современников при жизни, не законченное при жизни дело, таинственные обстоятельства смерти и т.п. Необходим был лишь очень чуткий приемник подобных произведений-сообщений, то есть талантливый медиум5.

Рядовые участники сеанса, в свою очередь, выступали как свидетели подлинности полученного «оттуда» произведения, то есть как своего рода научный консилиум, постулирующий на основании эмпирических наблюдений истинность (или сомнительность) явления 6. «Спиритизм, — говорилось в воззвании американских спиритов “ко всем народам земного шара” (1865), — есть религия и вместе с тем философия, основанная на фактах» (цит. по: Лесевич: 194; курсив мой. — И.В.). С историко-культурной точки зрения спиритическое письмо — парадоксальный феномен позитивистской эпохи (Страхов: 982) 7, одержимой, как показывают новейшие исследования, бесчисленными призраками (см.: Derrida, Castle).

2

Возможность получения художественных произведений «с того света» объяснялась спиритами тем, что, будучи продуктом душевной (психической) деятельности индивидуума, такие произведения вполне могут производиться душою писателя (или его «посмертной энергией») и после его физической смерти 8. О том, что поэзия существует и в загробном мире, писал еще Сведенборг, подчеркивая, однако, что это поэзия на особом, высшем языке, не доступном ни пониманию, ни даже восприятию людей. В то же время Сведенборг допускал возможность духов сообщаться с людьми на их земных наречиях: в случае такой коммуникации духовный язык преломляется в сознании смертного, как бы материализуется («одевается») в «физическую» форму. Спириты, наследники Сведенборга, превратили это допущение в регулярную практику и заменили эзотерический опыт массовым производством. Получалось, что духи диктуют произведения на нашем (их бывшем) несовершенном языке (косвенно этот тезис оправдывал графоманский характер абсолютного большинства посланий), но эти произведения отражают новый, более высокий, духовный, статус покойных авторов. Отсюда медиумические тексты оказываются в высшей степени — дистиллированно! — спиритуальны, то есть свободны от свойственных прижизненному творчеству данного автора материалистических «пятен» и «заблуждений». В каждом таком тексте видели последнее, итоговое, суммированное суждение автора о себе и оставленном мире 9. В итоге получалось, что, хотя Шекспир писал оттуда «по-шекспировски», Байрон —«по-байроновски», а Шатобриан — «по-шатобриански», медиумические опросы писателей сливались в своего рода коллективный психологический (или пневматологический) портрет счастливого мертвого автора, отличительными чертами которого являлись покой, прощение обид, отрешение от всего земного, сочувствие к тем, кто еще не перешагнул черты, отделяющей земной мир от духовного, восхваление красот загробного мира. Сравните, например, «посмертные» стихи Эдгара Аллана По, переданные через посредство известного американского медиума Лиззи Доутен (стихотворение, «отменяющее» знаменитый «Raven», называется «Resurrexi»):

From the throne of Life Eternal

From the home of love supernal,

Where the angels’ feet make music over all the starry floor —

Mortals, I have come to meet you,

Come with words of peace to greet you,

And to tell you of the glory that is mine forevermore (Doten: 104—105).

Можно сказать, что в спиритистской мифологии писатель-покойник играл роль счастливого эмигранта, пишущего восторженные послания-призывы задержавшимся соотечественникам10:

Могу и я поведать миру О том блаженстве душ земных, Что уготовано для них В мирах иных (СА: 131).

Приведем в качестве иллюстрации к этой «загробной поэтологии» сообщение, полученное спириткой Олимпией Одуар (ее книга была переведена на русский язык в 1875 году). Госпожа Одуар установила прочный медиумический контакт с духом Александра Дюма (покойный интересовался спиритизмом), который, в свою очередь, помог ей выйти на самого Уильяма Шекспира. Последний, в ответ на запрос о существовании в его времена спиритической секты (старинный спор шекспироведов), прислал следующее галантное письмо:

Сударыня, меня чрезвычайно радует вернуться на землю, чтоб послужить утверждению верования, которое было главным утешением моей столь беспокойной жизни. Да, я был спирит, и с тех пор, как я здесь, в небесных сферах, я часто спрашиваю себя, не скажут ли однажды смертные, читая мои произведения: «Но ведь тот, за которым мы признаем гений, был спирит — следовательно, верование не может быть сказкой, созданной больным мозгом. Надежда, что мои творения могут послужить нравственной поддержкой спиритизму, возбудила во мне сильнейшую радость. Если бы вы вызвали меня ранее, то я счел бы своим долгом явиться на ваш призыв, потому что для меня всякий спирит брат <…> Если вы скажете мне, что вы недостаточно знамениты, чтобы осмелиться вызвать такого великого писателя, то я отвечу вам, сударыня, что вы оскорбляете меня, думая, что я горжусь своими произведениями. Это только человеческие произведения, и здесь они ценятся очень низко. В наших областях гений, который мы зовем величием души, может быть свойствен только очистившимся душам, для нас не имеет значения их большая или меньшая земная известность. Сколько ученых, сколько знаменитых людей, с которыми мне было бы неприятно вступить в сообщение fuitique! Но сколько, напротив, простых и неизвестных смертных, к которым бы я с радостью явился, чтобы сообщить истины о настоящей жизни — о той, которую вы называете загробной жизнью.

Далее Шекспир (его дух) сообщает, что действительно в Англии его времени была секта спиритов, к которой он принадлежал. Столами тогда не пользовались, но имели «свои вдохновения» и могли «заставлять являться духов, подобно медиуму Вилльямсу». Рассказав о своих вдохновениях и видениях, Шекспир (его дух) заключает:

Поверьте мне, сестра моя по спиритизму, что я с радостью буду являться, оказывать свою поддержку спиритизму. Мой мозг не отуманен более парами земной славы, и я часто говорю себе с чувством горечи: «Шекспира прославляют гением, но никто не думает помолиться о его душе!» Мое самолюбие перестало существовать, но моя душа — живет и стра-ает. В и л л ь я м Ш е к с п и р (Одуар: 131—134).

Где же находятся покойные авторы? Откуда они приходят к нам? Почему настроены столь демократично по отношению к любопытствующим смертным? «Элизиум поэтов», популярный в неоклассической и романтической поэзии, превращается у спиритов в своеобразную службу по вызову, то есть теряет автономию, прикрепляется к земной жизни, обслуживает ее интересы. Спиритические послания — тексты, как не раз отмечалось, слабые, скучные и предсказуемые — насквозь идеологичны и остро социальны. В них реализуется характерное для тенденциозного XIX века стремление найти последнее и окончательное подтверждение отстаиваемой идеологии, с позиции абсолютного авторитета, находящегося в том гносеологическом парадизе, где все тайны разрешены и все земные тенденции завершены. Не случайно многие реформаторы на Западе практиковали спиритизм: аболиционисты и суфражистки, социалисты и религиозные новаторы.

3

Очевидно, что жанровая природа «медиумических» произведений специфична: они находятся между литературой и мистикой, верой (или суеверием) и наукой, мистификацией и мифом, посланием и эпитафией. В отличие от старинных «разговоров в царстве мертвых» и аллегорических монологов умерших гениев, популярных в классицистической и романтической традициях («Тень Мольера», «Тень Байрона» и т.п.), медиумические тексты претендуют на реальность, аутентичность сообщений покойников. В свою очередь, от видений-откровений, культивировавшихся у мистиков всех времен и народов, «посмертные» произведения отличаются тем, что вовсе не являются эзотерическими и сверхъестественными, но производятся на сеансах при свидетелях с помощью научно-эмпирических методов и, как правило, не открывают тайну, а лишь подтверждают то, во что верят или хотят уверовать участники сеанса. Получение медиумического произведения — всегда маленький спектакль, со своим сценарием, антуражем и, конечно, неизменным явлением драматического призрака — (псевдо)научный миракль, где зрители являются одновременно актерами11, а действие происходит на границе физического и духовного миров.

Это не обычная мистификация, конструирующая образ подделываемого автора «в границах возможного» (Ланн) и пытающаяся ввести в заблуждение публику. «Медиумические» произведения переступают настоящую границу, конструируя посмертный образ подделываемого автора (отсюда их можно назвать мистификацией в квадрате), и переводят частный вопрос об атрибуции текста в разряд онтологических, бытийственных.

Несомненна генетическая связь описываемого нами феномена с категориями «мнимой поэзии» и «мнимых поэтов», привлекавших в свое время пристальное внимание Ю.Н. Тынянова. Так, в конспекте предисловия к сборнику «Мнимая поэзия» (1931) Тынянов неосознанно заимствует спиритическую терминологию: «[я]вление мнимого поэта»; «отражение, тень от языка — мнимая поэзия»; «есть поэты, в которых воплотится ваше представление»; наконец, «вымышленные, отраженные поэты становятся реальностью»12 (Тынянов: 357—358). То, о чем писал исследователь, на самом деле уже свершилось в спиритической практике, материализовавшей литературные представления современников (нас здесь интересует механизм, а не содержание подобной материализации). «Меньше всего, — признавался в том же конспекте Тынянов, — я способен отрицать значение мнимых величин в литературе» (там же). Спиритическая продукция принадлежит к ряду таких мнимых величин, значимых для понимания глубинных пластов общественного осознания литературы.

Разумеется (если мы не спириты), полученные сообщения из другого мира свидетельствуют не о загробном бытии и мнениях их «авторов», а о том, как последних воспринимают или хотят воспринимать участники сеансов, то есть читатели и сочувственники вызываемых писателей13. Если бы подобный эксперимент был доведен до логического предела (иначе говоря, если были бы опрошены все сколько-нибудь значительные авторы), мы бы имели своего рода мифологический дубликат «реальной» литературы, или, если хотите, особую теневую литературу, отвечающую читательским запросам и ожиданиям. В утопической (точнее, дистопической) перспективе спиритов такая «теневая литература» отменила бы «реальную» литературу вообще (и прошлую, и современную) как несовершенную (известная притча о тени, заменяющей своего носителя)14.

Успех литературного столописания, видимо, был связан с тем, что оно предоставляло читателю уникальную возможность не только стать соавтором любимого автора, но и, так сказать, распорядителем, хозяином его души (дух, писал ученый критик спиритизма Д.И. Меделеев, «может говорить только то, что знакомо или мыслимо медиумам, словом, по гипотезе спиритов, дух становится рабом медиума» [Менделеев: 326]). Спириты, конечно, не могли согласиться с подобным суждением 15, но, как бы то ни было, за этикетной скромностью медиумов и научной (позитивистской) корректностью участников сеансов в самом деле стояли нешуточные эгоизм и гордыня (спиритические кружки в той или иной степени осознавались их участниками как собрания избранных).

Замечательно также, что феномен «посмертного» авторства мотивируется самой спецификой обыденного восприятия литературного текста, при котором «лирический герой» произведения, идентифицируемый с «биографическим» автором, предстает как своего рода вещающее привидение: его физически нет перед читателем, но духовно он общается с ним посредством своего произведения (перед нами своеобразная формула бессмертия — по крайней мере, духовного существования поэта до того момента, пока в подлунном мире жив будет хоть один читатель)16. В известном смысле медиумическое стихотворение есть реализованная метафора такого наивного прочтения авторского текста, или — в терминах античной риторики — реализованная prosopopeia: «…the making of what is absent to speak <…> the rhetorical device that lies behind all haunting» (Greenblatt: 251). Ср. со спиритической практикой второй половины XIX века школьные упражнения в prosopopeia, известные в античности: создание литературных обращений от лица умерших знаменитостей, реконструирующие их характеры (NPEPP: 994).

В этой связи представляется закономерным возникновение и распрос-транение медиумической словесности в эпоху публикаторского бума, расцвета литературной критики и массового интереса к архивным изысканиям, лавинообразного возвращения прошлого: многочисленные издания «посмертных» собраний сочинений, публикации новых биографических разысканий, факсимильных изображений авторских почерков, дискуссии об атрибуции новонайденных текстов, а также истории разнообразных литературных подделок, вроде пушкинской «Русалки»17.

Иными словами, спиритическая поэзия — следствие и яркое проявление произошедшей в середине века коренной перестройки отношений между автором и читательским сообществом, «секуляризации», демократизации и коммерциализации литературного процесса. Романтический автор как Бог или как медиум, устами которого движет Бог, умер и превратился в духа, целиком и полностью зависящего от нового медиума, — будь то читателя, литературного критика или ученого, запрашивающего, в связи с актуальными общественными проблемами и ожиданиями, покойного и передающего обществу его «аутентичные» ответы. Перефразируя современного автора, душа мертвого поэта, в представлении спиритов, должна была трудиться на благо общества и день и ночь. Эту трансцендентальную гражданственность и всеотзывчивость литераторов хорошо выражают слова знаменитого литературного фантома Козьмы Пруткова из его послания с того света на родину:

Пером я ревностно служил родному краю,

Когда на свете жил... И кажется, давно ль?!

И вот, мертвец, я вновь в ее судьбах играю —

Роль (Прутков: 321).

4

В свете сказанного особый интерес представляет русская «почта духов» — одно из крайних выражений сложившегося у нас во второй половине XIX века квазирелигиозного культа литературы и ее мэтров (особенно покойных авторов). С начала 1850-х годов вызов духов известных писателей и получение от них писем, стихотворений и даже романов становится одним из любимых занятий отечественных спиритов. Большинство таких текстов не вышло за пределы рукописных «канцелярий» спиритических кружков; тем не менее некоторые произведения были напечатаны и даже пользовались успехом18. В спиритистском «Ребусе» (1881—1917) публиковались полученные в разных кружках «медиумические» стихи Тредьяковского, Жуковского, Веневитинова, Пушкина, Лермонтова, Апухтина, Вейнберга, Лохвицкой и других писателей. В середине 1870-х годов (пик спиритического движения в России) получила известность рукопись второго тома «Мертвых душ», якобы продиктованного Гоголем с того света (на эту рукопись, как известно, ссылался Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 год (Достоевский: 37 и 441; см. также: Волгин, Рабинович))19. Почти каждый спиритический кружок, собиравшийся более или менее регулярно, имел своих духов-патронов (или контролей), среди которых было немало известных авторов. Показательно, что вслед за корифеями литературы свои тексты «надиктовывали» и покойные сочинители-дилетанты — графоманы, самозванцы и фигляры, вроде веселого духа Спиридона, постоянного собеседника А.Н. Аксакова 20. Эстетическая иерархия при этом проецировалась в иной мир, получая при этом особое морально-идеологическое осмысление (в популярной спиритической мифологии Алана Кардека духи-шутники — низшие существа). Наконец, заметную роль в спиритической продукции играли послания нераскаявшихся грешников, сообщавших лживую (в глазах спиритов) информацию о загробном мире, издевавшихся над благочестивыми верованиями участников сеансов. Естественно, такие послания интерпретировались как внушенные покойным авторам «духом зла, который владеет ими, до известной, указанной свыше границы» (Вагнер: 104). Перед нами своего рода эстетическая преисподняя загробной поэзии, литературный Бобок.

В отличие от западного спиритизма (прежде всего французского), русские духи не сообщали новых учений (хотя попытки и делались), были политически умеренными, даже консервативными, и отличались практическим складом ума («Наши соотечественники, — иронически замечал Н.С. Лесков в статье о спиритизме, — вероятно, и там держатся пореальнее французов» [Лесков: 266]). Другое отличие от западного спиритизма, практиковавшего разные методы получения загробных сочинений, состояло в том, что как «психические» (здесь — погружение медиума в транс21), так и «физические» (здесь — использование подручных средств: столов, линеек и т.п.) методы «дознания», практиковавшиеся за рубежом, в России не применялись вплоть до конца XIX века22: тексты добывались почти исключительно с помощью столов и планшеток23. Во-первых, это был самый дешевый и доступный способ, не требовавший участия профессиональных медиумов. Во-вторых, этот способ придавал полученной продукции более объективный, научный, в представлении спиритов, характер (личность медиума оказывалась не столь важной, как в случае, скажем, импровизации в состоянии транса). В-третьих, в глазах современников он ассоциировался с традиционно-российским бюрократическим делопроиз-одством. Приведем характерный диалог начала 1850-х годов о «столописании», донесенный до нас актером и драматургом П.А. Каратыгиным:

— Вы можете сказать мне как Галилей: а земля (а стол) все-таки вертится! но я человек настойчивый и движения стола не могу приписать духам. — Не верите и тому, что стол может писать? — И того менее. — А я верю, — флегматично заметил Н.И. Бахтин, — в департаментах и вообще в присутственных местах «столы» пишут отношения, донесения, отзывы и т.д. Иного способа писания столами не допускаю. Класть бумагу на стол, чтобы писать, — это понятно; но ставить для этого стол на бумагу, может быть, и ново, да нелогично (Каратыгин).

Вращающийся, пишущий или выстукивающий загробные сообщения стол в русском культурном дискурсе второй половины XIX века становится одним из важных символических образов, «собирающим» вокруг себя животрепещущие темы эпохи 24. В определенном смысле литературный медиумизм — пародия на литературный реализм, с его стремлением к научной материализации «бестелесных» идеологем, призванных объяснить общественную действительность как она есть. «Чувствительный» стол, пи-ущий под воздействием рук спиритов, метонимически замещает писателя, откликающегося на общественные призывы.

5

«Литературная» продукция русских столов, насколько нам известно, не привлекала еще внимания исследователей 25. Между тем анализ спиритических посланий — этих явно недостоверных, с точки зрения литературоведа, текстов — может быть, как писал Ю.М. Лотман о литературных мистификациях и подделках, «важным источником ценных сведений» (Лотман: 325) о русской литературной мифологии и массовом культурном сознании второй половины XIX века. К числу наиболее информативных в этом отношении произведений принадлежат, на наш взгляд, послания, атрибутируемые спиритами А.С. Пушкину (см. Приложение): именно в культе этого поэта (в значительной степени строившего свою поэтику как «диалог» с читателем) русский литературоцентризм прошлого (и нынешнего) веков нашел свое наиболее полное воплощение 26. Из публикуемых ниже текстов видно, что в отличие от своих, если можно так выразиться, «однозначных» собратий-призраков тень Пушкина как будто бы раздваивается, сообщая диаметрально противоположные сведения о собственном положении за гробом. Так, сестре Ольге Сергеевне поэт является из небесной обители, а г-же Блаватской — из адской бездны; в первом случае Пушкин находится в состоянии чистейшего блаженства, во втором — глубокой меланхолии; тень похабника Баркова свидетельствует о том, что «гениальный Росс» пребывает в аду, а тень благочестивого Иоанна Дамаскина немедленно опровергает певца Белинды, называя его клеветником на нашего славного поэта. Ср. в этой связи публикацию факсимиле благочестивой «загробной» записки Пушкина «Вера. Надежда. Любовь», полученной известным немецким спиритуалистом бароном Людвигом фон Гильденштуббе и ассистировавшим ему русским подданным бароном Бреверном в Париже в 1856 году в присутствии автора 27 (мой коллега Давид Пауэлсток остроумно заметил, что эта записка может быть интерпретирована и как не дошедший до нас фрагмент донжуанского списка Пушкина).

Совершенно очевидно, что приведенные свидетельства есть не что иное, как своеобразная реализация метафорических «воззрений» на Пушкина, из которых, как говорил уже его первый биограф П.В. Анненков, «одно представляет его прототипом демонической натуры, не признававшей ничего святого на земле, а другое, наоборот, переносит на него всю нежность, свежесть и задушевность его лирических произведений, считая человека и поэта за одно и то же духовное лицо...» (Анненков). Спор о Пушкине, таким образом, спириты пытались решить с помощью вызова самого покойного поэта. Здесь, как мы показываем в специальном исследовании о «тени Пушкина» в русской культуре (в печати), выражается не только спиритистское стремление найти авторитетное подтверждение существованию духовного мира, но и определенный культурный запрос, характерный для русского самосознания, — необходимость быть в постоянном «контакте» с Пушкиным. Можно сказать, что «медиумические» стихотворения Пушкина находятся как бы на пересечении двух «мифологий», сформировавшихся приблизительно в одно и то же время (1850—1880-е годы): спиритистской (о душах умерших, приходящих по нашему вызову с вестями о загробном мире) и литературной (о поэтическом бессмертии Пушкина, его необходимом присутствии в нашей культуре).

О «взаимообратимости» этих мифологий в названную эпоху свидетельствуют, в частности, публикуемые ниже шуточные «загробные» эпиграммы, появившиеся вместе с письмом Пушкина «с того света» в юмористической «Стрекозе» (Василевского-Буквы) за 1880 год (см. Приложение). Эти псевдоспиритические послания имеют сугубо мирскую, литературную, направленность: насмешки над «исаковским» изданием сочинений Пушкина 1880 года (под ред. П.А. Ефремова). Знаменательно, что «загробные» эпиграммы завершали номер «Стрекозы» от 8 июня, посвященный торжествам по поводу открытия памятника Пушкину в Москве и включавший подборку его стихотворений. Этот номер открывался большим портретом поэта в черной рамке, с романтической виньеткой и подписью «А.С. Пушкин. Родился 26 мая 1799 года, умер... совсем не умер и до днесь». Добавим, что само открытие памятника Пушкину было осмыслено в общественном сознании эпохи как материальное свидетельство поэтического бессмертия певца Алеко и Татьяны:

Стоит на граните высоко, безмолвный,

С главою поникшей и шляпой в руке,

Как чудный, неведомый призрак загробный,

С бессмертною лирой в лавровом венке (А. Иваницкий).

Заметим также, что вскоре в печати появилась уже «серьезная» (то есть претендующая на аутентичность) эпиграмма Пушкина «на Булгарина», полученная спиритическим путем (см. Приложение). О смешении литературного и спиритического преданий в пушкинском мифе свидетельствует и любопытная медиумическая «Адская поэма», сообщенная доверчивому профессору Н.П. Вагнеру тенью Ивана Баркова (см. Приложение). Стихотворение, показавшееся Вагнеру похожим на пушкинское, написано онегинской строфой, носит заглавие одного из пушкинских отрывков и, наконец, реализует сюжетный ход пресловутой «Тени Баркова», приписываемой с середины 1860-х годов самому Пушкину (ср. полуторавековую дискуссию об атрибуции этого текста, недавно «подытоженную» современными исследователями)...

«Отзывался часто Пушкин из могилы, — писал в начале XX века пушкинист Лернер. — Не раз отзывался он и в наше время...» (Лернер: 190). И последние по времени пушкинские торжества показали, что миф об отзывчивой тени Пушкина продолжает действовать и что в уста этой тени постоянно вкладываются мнения, выгодные той или иной идеологической группе. Не останавливаясь подробно на этой интересной теме, укажем лишь на показательную «пушкинскую анкету», предложенную «Литературной газетой» десяти современным писателям и включавшую, в частности, следующие вопросы:

3. В чем, по-вашему, заключается присутствие П. в нашей жизни? <...>

5. О чем бы вы хотели его спросить?

6. О чем поспорить?

Вот некоторые ответы: «О том, почему у великих покойников пока нет права с небес спрашивать с ныне живущих рекламодателей и разных “ведов” по большому счету, а еще лучше — давать некоторым из них в морду» (Виктор Конецкий); «Как ему, земному в жизни, удалось стать неземным в поэзии» (Рыгор Бородулин); «То и дело обращаюсь к нему с вопросами: о народе, России, о Чечне, об истории, о прозе, литературе...» (Михаил Рощин) (Литературная газета. 1999. 2 июня. С. 55). Как некогда воскликнул отец госпожи Блаватской, ознакомившись с «загробными» стихами Пушкина: «Бедный Александр Сергеевич!»

«Столы в наше время не только движутся, — писал в 1853 году “Москвитянин”, — но даже пишут, и что еще удивительнее, сочиняют» (Кн. 1. № 21. Отд. VII. С. 7). Сочинения русских столов никогда не рассматривались как литературные факты, имеющие прямое отношение к онтологии авторства в русском культурном сознании. Нам бы хотелось, чтобы прилагаемая ниже коллекция спиритических сочинений 1850 — 1900-х годов была воспринята читателями не как забавный курьез, но как материал, в какой-то степени обнажающий механизм бытования «мертвого автора» в русской культуре Нового времени, — культуре, находящейся в постоянном, часто навязчивом, «сообщении» с властителями дум и душ миновавших эпох, постоянно озабоченной вопросом, который можно было бы назвать главным латентным вопросом русской интеллигенции: кого слушать? кому верить? — и ищущей ответа у великих теней, откликающихся, как солдаты на поверке:

Спирит мне держит речь, под гробовую крышу:

«Мудрец и патриот! Пришла чреда твоя;

Наставь и помоги! Прутков! Ты слышишь?»

— Слышу

Я! (Прутков: 321)

Приложение

ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ АНТОЛОГИИ РУССКОЙ «ЗАГРОБНОЙ ПОЭЗИИ» 1850—1900-х гг.

Гоголь пишет в Москву с того света утвердительно, что это черти. Я читал письмо, слог его. Убеждает не вызывать чертей, не вертеть столов, не связываться: «Не дразните чертей, не якшайтесь, грех дразнить чертей... Если ночью тебя начнет мучить нервическая бессонница, не злись, а молись, это черти; крести рубашку, твори молитву».

Ф.М. Достоевский. Дневник писателя

I. ЗАГРОБНО-ДИДАКТИЧЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

1) ВАСИЛИЙ КИРИЛЛОВИЧ ТРЕДЬЯКОВСКИЙ (ум. 1768)

Надо мною люди потешались;

Бия мя по ланитам, похвалялись,

Моя душа, любовью не согрета,

Не прощала во все жизни лета,

Бросив земную заботу,

Позабыла их злую жестоту.

Получены в 1882 году «типтологическим путем, т. е. выстуканы по алфавиту ножкою стола, в присутствии медиума О.В. К...вой». В сопроводительной заметке говорилось:

Принимая во внимание известную печальную участь этого писателя, тема стихотворения получает полный смысл. При сообщении его автор указал на то, что он выдержал в нем свой характерный стиль умышленно [Ребус. 1883. № 48. С. 498].

2) ИВАН БАРКОВ (ум. 1768)

Адская поэма

I

Моя команда в полном сборе,

Абрамка, Мопс и Вельзевул.

Мы здесь гуляем на просторе.

И смеха и веселья гул

Здесь слышен по ночам туманным.

По шерсти и по лицам странным

Земные жители, ей-ей!

Нас принимают за чертей...

Не верьте возгласам Монаха,

Сего святейшего глупца.

Гоните Грандта-паяца.

Придите к нам, хоть ради страха,

Пред строгой тайною завес,

Перед пучиною небес!..

II

О! Горе вам! Веселья чаша

Не смочит жадные уста,

С Высоким Духом дружба ваша

Всегда останется пуста.

Чего искать в той дружбе тайной?

Побега мысли чрезвычайной,

Услады дум, сердечных сил...

Никто в ваш мир не приносил.

И Тот, Кто пострадал за брата,

Потоком крови пролитой

Не обносил ваш мир пустой...

Земля по-прежнему объята

(О чем известно вам самим)

Страданьем вечным и немым...

III

Пред нами старец в рясе белой

Сидит на божеской скале,

И день и ночь, осиротелый,

Покоит очи он на мгле,

На мрачном дыме жерла ада,

Грустить об нас — его отрада,

Ему уж нечего желать.

Он полн потребности страданья,

Он связан в действиях священных

Гнетущей мыслью о Творце.

На восковом его лице

Нет чувств и мыслей оживленных.

Навеки, как поганый гриб,

Он для веселия погиб.

IV

Друзья! Не знаете вы ада,

Сего пристанища умов,

Где ждет веселая награда

И пьяниц и сорвиголов.

Хоть вправду здесь живет «лукавый»,

Но здесь Гомер — любимец славы.

Здесь Пушкин, гениальный Росс,

В своем величии возрос

И снова нас дарит стихами.

Языков — в Бахусе, мой друг,

Увеселяет наш досуг

Высокосветлыми строфами.

Здесь нежный Гёте и Шекспир

По-прежнему волнуют мир.

V

Зачем Уверского связали

Молитвой чистою к Творцу?.. ..................................................

Вишь ты! Сволочи какие,

Завладели как кружком...

К вам частенько на сеанс

Пробирался я тайком.

Укусить хотел кого-то,

Да монах мне пригрозил.

Этот Сук... С..., каналья,

Просто бич для наших сил!

Мопс и Третьяковский

(Монах не дает дальше писать «Мошенник»!)

Б а р к о в

Получено в августе 1886 года спиритическим кружком доктора Ивана Яковлевича Бибинова в «нечистой квартире» (logement hante) в доме купца Кокина на углу Невского и Перекупного переулка, где за сто лет до того «сидел... кружок и высидел фигуру Баркова, которая до сих пор там осталась». Медиумом был Н.Д. Страблин (фамилия вымышленная; известно, что военный). Согласно воспоминаниям участника и летописца «страблинских» сеансов известного зоолога профессора Н.П. Вагнера (1829—1907), «...сверху был сброшен лист бумаги, и на нем было написано стихотворение, редкими широкими строками, довольно крупным почерком, вовсе не похожим на почерк медиума...». По словам Ва-нера, «в принесенной поэме всего более поражает необыкновенная легкость стиха, напоминающая отчасти пушкинский стих. — За тем подделка под стихотворение тридцатых годов, если только необходима была эта подделка...» [Вагнер: 101—104]. В «Адской поэме» упоминаются духи, представители «отрицательных сил», отвечавшие на запросы участников сеансов, а именно: Мопс, Абрамка, Вельзевул, Третьяковский и доктор Уверский (послания также подписывали духи Харитон, Катя злая, свинья с поросятами, Шклява, Жаба, Петух, Козел, Сова и проч.). Под именем Монаха скрывается инок Иоанн Дамаскин, принимавший самое активное участие в сеансах кружка. Этот инок ответил на «Адскую поэму» длинным прозаическим посланием, полученным кружком Бибинова спустя три дня:

Милые друзья наши! Мы нарочно послали Вас для узрения нечестивых, дабы вы убедились во очию насколько несродствен вам дух адожителей. Вы сами видите, что они даже побоялись безпокоить вас своим материяльным присутствием и дали только послание, которое можно перебрасывать издалека. — Какая мрачность, плач и скрежет зубовный просвечивают сквозь их неестественную веселость! — Николай! Голубчик! Ты лучше других знаком со вто-ым томом Фауста Гете. Не просвечивает ли и здесь (в полученном вами сообщении) низведение к нулю всего лучшего, истинно высокого, содержимого в жизни человеческой? — Зачем эта тонкая, эхидная, мефистофельская ложь и рядом с нею клеветы на лучших людей и поэтов?! — Мы были очень рады за вас, когда увидели, что Вы похвалили, действительно, недурные стихи Баркова, но остались равнодушными к их содержанию. Нам, впрочем, было бы еще приятнее если бы во всех подобных случаях ваше равнодушие уступало место сожалению. Истинно говорю вам — глубоконесчастны адожители: их смех не их собственный, а внушенный им духом зла, который владеет ими, до известной, указанной свыше границы... (Сохраняем особенности орфографии и пунктуации оригинала. — И.В.)

По свидетельству Н.П. Вагнера, дух Баркова активно участвовал и в сеансах, устраивавшихся одной орловской помещицей и ее семнадцатилетней дочерью:

Ни мать, ни дочь ничего не понимали в этих стихах, зато очень хорошо понимал их дядя (брат матери), которому оне сообщали их, и хохотал над ними до слез. Его, вероятно, удивлял и веселил тот факт, что невинная девушка могла с ея матерью писать такие непотребныя скверности. Когда же спрашивали Баркова, почему он является к ним и диктует такия сальности, то он отвечал: что он писал эти сальности всю жизнь и теперь должен диктовать для убеждения неверующих в подлинности спиритических явлений [Вагнер: 101—106].

Внимание спиритов к Баркову обусловливалось не только грешным характером его прижизненных произведений, но и высокой «посмертной» продуктивностью: порнографические произведения, приписываемые Баркову, появлялись вплоть до конца XIX века. По характерному замечанию исследователя, «в XIX веке Бар-ков посмертно состоялся не только в качестве мнимого автора порнографических стихов, но и как герой пушкинской баллады “Тень Баркова”» (Илюшин: 11). Действительно, «загробное послание» Баркова принадлежит, скорее, пушкинскому, нежели барковскому, мифу. Стихотворение, озаглавленное «Адская поэма», написанное онегинской строфой, с упоминанием Пушкина (веселящегося в аду) и образом Монаха, возможно, является отголоском известной баллады «Тень Баркова», о существовании которой и принадлежности Пушкину сообщил в 1863 году В.П. Гаевский («Пушкин и лицейские его стихотворения»). Стихи из скабрезной баллады были в последний момент исключены П.А. Ефремовым из подготовленного им пушкинского собрания 1880 года как не принадлежащие поэту (при этом из первого тома были удалены страницы, на которых печатался текст фрагментов, а в отделе примечаний осталось указание на ненапечатанную балладу) [Барков: 169]. Спиритические стихотворения появлялись на свет там и тогда, где и когда возникали подобные лакуны.

3) ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ ЖУКОВСКИЙ (ум. 1852)

Мы над землею, и ночью и днем,

Пролетаем неслышно тенями.

Мы вас к счастью и к жизни всечасно влечем,

И зовем вас своими друзьями.

Мы могучим из вас покориться должны,

Но лишь доброму слову покорны.

Мы в труде вам, в страданьи и в горе нужны, —

Наши вздохи о вас не притворны.

Научитесь молиться, страдать и любить;

Научите других, — и внимайте:

Научите скорее отдать, чем добыть,

И чем взять, вы скорей отдавайте!

Мы всегда и во всем вам поможем, друзья,

Наше слово и верно и свято.

Диктовал вам Жуковский, идея — моя,

А столом двигал Миша Путята!

N

Получено 14 апреля 1882 года. Стихи переданы от имени другого лица —«очень известного ученого XVII столетия» [Ребус. 1882. № 45. С. 470].

Василий Жуковский, поэт видений и привидений, почитался русскими спиритами как один из провозвестников эры спиритизма (см. его статью «Нечто о привидениях», написанную в год возникновения американского спиритизма и опубликованную посмертно в «Русской беседе» за 1853 год с примечанием, что «по чистоте душевной и по искренней религиозности <автор> является, как утренняя звезда новой литературной эпохи в России»; подробнее см.: Виницкий: 55—91). Любопытна история о явлении Жуковского после смерти В.И. Далю, приведенная в мемуаре Н. Берга:

Как-то раз стучавшая сила —на вопрос: «кто стучит?» — дала ответ: «дух Жуковского». Даль сказал ему: «Если ты действительно дух Жуковского, расскажи что-нибудь такое, что знают двое: я и Ж у к о в с к и й!»

«— Хорошо, — отвечал дух, — в проезде Государя Наследника (ныне благополучно царствующего Императора) через Оренбург, в 1837 году, мы с тобою встретились в первый раз. Ты, еще молодой и горячий мечтатель, принес мне тетрадь стихов и спрашивал моего мнения: годятся ли они на чтонибудь и есть ли в тебе поэтический талант? Я, пробежав тетрадку, сказал тебе, что поэтом тебе не быть, брось лучше всего стихи и примись за прозу!»

Этот случай в самом деле был с Далем. Выслушав горькое для него замечание Жуковского, он ушел домой как ошеломленный —и никому об этом не рассказывал [Берг: 614].

На самом деле Даль познакомился с Жуковским гораздо раньше, во время учебы в Дерпте (1826—1829) [Ильин-Томич: 77]. В этот же период в «Славянине» Воейкова появляются первые стихотворения Даля. В 1837 году он уже был далеко не молодым человеком (род. в 1801 г.). Встречи и разговоры с Жуковским действительно имели место в июне 1837 года. Интерес Даля к спиритизму хорошо известен. В 1850-е годы он участвовал в сеансах нижегородского кружка спиритов, в котором медиумом была дочь его сослуживца П.Л. Бетлинга (Бетлинг. Из воспоминаний старого магнетизера // Ребус. 1890 Т. IX. № 12). Об оренбургских сеансах Даля см.: Берг: 614—615.

4) АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН (ум. 1837)

1

Входя в небесные селенья,

Печалилась душа моя,

Что средь земного треволненья

Вас оставлял надолго я.

По-прежнему вы сердцу милы,

Но не земное я люблю.

И у престола Высшей Силы

За вас, друзья мои, молю.

А. Пушкин [Павлищев: 75]

1853—1854. Впервые это стихотворение появилось в восьмом номере военной газеты «Русский инвалид» за 1859 год в материале с показательным названием «Библиографическая редкость» (военная среда в 1850-е годы — один из главных очагов спиритизма). В сопровождавшей публикацию редакционной заметке сообщалось:

Нам посчастливилось слышать найденные в бумагах покойного П.В.Н. стихи друга его, Александра Сергеевича Пушкина. Их можно назвать загробными. В них поэт, преселясь верою и видением в область незаходимого света, передает друзьям своим чувства возвышенные над земными.

П.В.Н. — это ближайший друг поэта Павел Воинович Нащокин, скончавшийся в 1854 году. Стихотворение было републиковано сразу в нескольких изданиях, так что серьезный пушкинист П.А. Ефремов (1830—1908) был вынужден выступить с разоблачением, в котором, в частности, говорилось:

С изумлением встретили мы в печати это ничтожное стихотворение, которому не следовало бы и выходить на свет: такой поступок доказывает только неуважение к памяти поэта и к самой публике [БЗ: 64].

В том же 1859 году эти стихи заносит в записную книжку литератор И.Ф. Павлов: «Посмертные стихи Пушкина, написанные столом у Павлищевой (во время спиритического сеанса)». Приводимый Павловым текст слегка отличается от напечатанного в «Русском инвалиде»: четвертый стих здесь читается «На жертву вас оставил я»).

О происхождении этого стихотворения существуют две подробные версии, относящиеся к концу 1853-го — первой половине 1854 года, — «нащокинская» и «каратыгинская».  

(1) Н. Берг в своих мемуарах (1880) приводит следующий рассказ Нащокина:

«У меня собиралось <...> большое общество чуть не всякий день, в течение зимы 1853 и начала 1854 гг. Мы беседовали с духами посредством столиков и тарелок, с укрепленными на них карандашами. Вначале писалось как-то неяcно, буквами, разбросанными по всему листу без всякого порядка, то очень крупными, то мелкими. <...> На вопрос: “кто пишет?” было обыкновенно отвечаемо: “дух такого-то” — большею частию наших умерших знакомых, известных в обществе. Довольно часто писали Пушкин и Брюллов <...>. Однажды, на Страстной неделе Великого поста (1854 г.), мы спросили у Пушкина: “не может ли он нам явиться; мелькнуть хоть тенью?” Он отвечал: “могу; соберитесь также завтра, в четверг и я приду!” Мы повестили всех своих знакомых. Можете себе представить, что это было за сборище! Небольшая наша зала захлебнулась гостями. И в других комнатах сидели и стояли знакомые нам и полузнакомыя лица — и ждали Пушкина! Все были бледны. Ничего однако не случилось. Никто не пришел. Опротивело мне это праздное препровождение времени. Когда гости разъехались, я услышал звон колокола, призывавшего к заутрене, оделся и пошел в церковь. Улица была пуста. Только двигался мне навстречу по тротуару какой-то мужичок в нагольном полушубке, по-видимому — пьяненький, и сильно толкнул меня в плечо. Я остановился и посмотрел на него. Он также остановился и посмотрел. Что-то очень знакомое было в чертах его лица. Потом мы пошли каждый в свою сторону». Отстояв заутреню и «слезно помолившись перед плащаницей», Нащокин дал себе слово сжечь «все написанное духами и прекратить дальнейшие греховодные сбори-а». Жена поддержала его в этом решении, но попросила не отменять намеченный на завтра, в субботу, сеанс. После него пускай все пойдут к заутрене, помолятся, приглашенный священник отслужит в доме молебен, а затем можно будет сжечь все бумаги, полученные от духов. «Собрались вечером, — продолжал Нащокин, — и стали писать. Первый спрошенный дух “кто пишет?” отвечал: “Пушкин!” — Отчего же ты вчера не пришел? — спросили мы его. “Вы были очень напуганы, — сказал дух Пушкина, — но я толкнул Нащокина на тротуаре, когда он шел к заутрени, и посмотрел ему прямо в глаза: вольно же ему было меня не узнать!” В субботу на Страстной, — говорится далее, — произошло сожжение всего написанного. Нащокин уверил меня, что сделал это честно: не оставил ни единого листка. Сжег даже стихи, написанные духом Пушкина <...> Потом служили в доме молебен» [Берг: 615—616].

В свою очередь, племянник Пушкина Л.Н. Павлищев (1834—1916), мемуарист с большим воображением, сообщал в 1888 году, что стихи были получены «осенью 1853 года, вскоре, как помнится, после битвы при Синопе» (18/30 ноября):

<…> собрались в Москве у господ Нащокиных любители столоверчения, чающие проникнуть в тайны духовного мира, друзья покойного Александра Сергеевича. Господа эти вызвали тень его, и тень, будто бы управляя рукой молоденькой девочки, не имевшей никакого понятия о стихах, написала посредством миниатюрного столика, одну из ножек котораго заменял карандаш на бумаге, следующую штуку, на вопрос любопытных: «Скажи, Пушкин, где ты теперь?»

(2) Согласно версии известного актера и водевилиста П.А. Каратыгина (1805— 1879), в январе 1853 года на вечере у генерала Александра Андреевича Катенина (тогда командира лейб-гвардии Преображенского полка) собралось человек двадцать знакомых — военных и штатских. Среди последних были литераторы Николай Иванович Бахтин, Андрей Андреевич Жандр и сам Каратыгин. Поздно вечером разговор «перешел на тогдашнюю моду “столоверчения”». Кар-тыгин признался, что не верит в возможность участия духов в верчении столов и прочих явлениях. Решено было устроить сеанс. Один из «защитников пишущих столов» «принес заранее им припасенный игрушечный столик, с воткнутым в верхнюю доску карандашом» (то есть планшетку). Далее события развивались следующим образом:

Столик давал (под рукою экспериментатора) письменные ответы на задаваемые ему вопросы. <...> Гордясь успехом, спирит предложил нам вызвать посредством столика дух какого-нибудь великого человека... Это уже не игрушка! Кого же вызвать с того света? Я хотел начать с Адама, да вспомнил, что наш праотец, конечно, не умел писать, да и большинство героев древности были люди неграмотные... Общий голос гостей был подан за А.С. Пушкина, и вопрос, предложенный его тени, резюмировался словами: «где пребывает его душа?»

Напоминание о великом поэте в кругу людей, лично его знавших, набросило тень грусти на наше веселое общество. Я, внутренно, досадовал на самый выбор усопшаго для ребяческаго опыта, для мистификации... Опыты подобного рода приличнее делать in anima vili, как говорят ученые; зачем призывать всуе имя безсмертнаго поэта и спрашивать, где душа его, когда она вся — в его творениях?

Между тем столик писал; писал довольно долго, и, наконец, на подложенном под него листе бумаги явились следующие стихи <приводится текст стихотворения «Входя в небесные селенья...». — И.В.>. Я тут же списал это стихотворение — и за сим не делаю никаких на него комментариев. Что это подделка, довольно ловкая; что тень Пушкина этих стихов не могла написать — в этом не может быть и тени сомнения... Однако же, в этих стихах, есть и мысль, и звучность; их нельзя назвать дубоватыми (хотя оне писаны и деревянным столиком), в них, пожалуй, есть даже что-то Пушкинское. Так иногда наш брат, актер, может загримироваться схоже на какое-нибудь известное лицо, и голос подделает — но изображаемою личностию сам, все же, не сделается. Список этих стихов, без сомнения, разошелся по множеству рук и, быть может, сохранился у многих моих современников [Каратыгин].

В заключительных словах этого рассказа можно усмотреть (как это и сделал П.А. Ефремов в пятом томе восьмого издания сочинений Пушкина 1882 года (с. 534) и, позднее, в статье «Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях», СПб., 1903) намек на то, что «загробные» стихи сочинил за поэта сам Петр Андреевич Каратыгин. Используя слова набоковского персонажа, высказанные по сходному поводу, «шалость, как это иной раз случается, обернулась не тем боком, и легкомысленно вызванный дух» не захотел исчезнуть [Набоков: III, 93].

2

Зачем, друзья мои, вам знать,

Что я могу теперь желать?

Покоиться на лоне смерти...

Мне не достичь небесной тверди.

Грешил я много на земле.

И ныне мучусь в страшной мгле.

Получено в 1857 году медиумом Е.П. Блаватской (1831—1891) в Нижнем Новгороде (сообщено сестрой будущей основательницы теософии Е. Желиховской в 1887 году). Пушкин явился «в меланхолическом и мрачном настроении духа и между прочим на вопросы наши, отчего он так печален? чем страдает? чего желает? <…> отвечал следующим экспромтом» [Ребус. 1887. C. 470]. О позднейшем отношении Блаватской к спиритизму существует богатая литература.

3

Когда Булгарина Фаддея,

Узнал я вдоль и поперег —

Жалел, что раньше от злодея

Меня никто не остерег!..

Былое дело: всякой штукой,

Мне насолить пытался он —

И даже — совесть в том порукой —

Следил за мною, как шпион!..

С тех пор мы недругами стали...

Один другаго не щадит —

И перьями, больнее стали,

Уколы каждый наносит!

Да, каюсь: на него нещадно

Излил я желчь моих острот,

Чтоб доказать, для всех наглядно,

Что Иуда он, Искариот —

Что не писатель он, а явно

Литературных дел маклак —

Что, сделав шаг вперед, забавно

Назад он пятится как рак!

Что чужд он честных убеждений,

Что мерит всех на свой аршин;

Что цель одна его стремлений:

Схватить, как Греч, почетный чин.

Охотно публика читала

Мои сатиры, потому

Что и сама его признала,

За переметную суму!

И долго б наш разлад продлился —

Но рок иначе присудил:

«Фаддей близ Дерпта поселился,

А я — под пулю угодил!..»

«Желчный ответ» Пушкина на запрос участников домашнего кружка генераллейтенанта В.И. Фелькнера: «Сообщи о разладе с Булгариным». Опубликовано братом генерала, К.И. Фелькнером, в заметке «Голоса из-за гроба» со следующим пояснением: «...так как все учение о спиритизме зиждется лишь на безусловной вере его адептов, то не подлежит сомнению, что те из них, в присутствии которых были написаны медиумами-писателями ответы Крылова и Пушкина, ни на минуту не усомнились в их достоверности. Для не спиритов же вопрос представляется совершенно в ином виде, хотя назвать авторов quasi-ответов едва ли кто сможет» [Фелькнер: 298—299]. Стихотворение могло быть «получено» до 1859 года (смерть Ф.В. Булгарина). «Почетный чин» Греча, упомянутый в стихотворении, — чин тайного советника, полученный им в 1843 году.

Эта «загробная эпиграмма» — отголосок общеизвестных пушкинских и псевдо-пушкинских эпиграмм на Булгарина. Ср., например, следующие ругательные стихи из приписывавшейся Пушкину эпиграммы П.А. Вяземского «Фиглярин, вот поляк примерный...»:

<…> Патриотический предатель,

Разстрига, самозванец сей,

Уж не поляк, уж наш писатель,

Уж русский, к сраму наших дней.

В мифологическом сознании «желчный ответ» Пушкина с того света «спровоцирован» самим Булгариным, имевшим обыкновение ссылаться на мертвых поэтов в выгодном для себя свете. Так, «подчас фамильярные» отзывы Булгарина о Пушкине после смерти поэта приводили в негодование друзей покойного [Русские писатели 1800—1917. Т. 1. С. 350—351]. В.Г. Белинский хвалил в 1846 году напечатанные в «Москвитянине» ругательные «послания» Булгарину, в которых последний был обозван «могильным червем». Ср. в этой связи еще одну эпиграмму Вяземского, приписывавшуюся Пушкину:

Ты целый свет уверить хочешь,

Что был ты с Чацким всех дружней:

Ах ты, безстыдник! Ах, злодей!

Ты и живых бранишь людей,

Да и покойников порочишь [Лернер 1908: 113—116].

...«Загробные» сочинения Пушкина получали и западные спириты. Некто Шарль Дорино, по сообщению Марка Алданова («Неизданные произведения Пушкина. (В связи с конгрессом спиритов)»), издал два рассказа Пушкина, продиктованных ему тенью последнего. Рассказы назывались «Adieu» и «L’histoire russe». Действие первого, в пересказе Алданова,

происходит в Сибири между деревней Мокоткин и городом Иркустом, в бедной крестьянской isba. Есть и «l’icone», и «le kvass», и «le chtchi, la soupe aux chox si appetissante». Есть и пейзаж: Иркуст совсем близко, так что из избы ясно виден «силуэт мечети татарских жителей». Герой пушкинского рассказа — бедный, забитый крестьянин Арсантье Владимир, жертва самодержавного режима. Царь объявил войну и назначил рекрутский набор. <...> Арсантье должен бросить родную избу и любимую жену Машу. Сцена их расставания раздирает душу. Арсантье вскакивает в свою убогую тройку и вихрем мчится по степам в город Иркуст, к станции железной дороги. Там он долго, вместе с тысячами других несчастных, лежит, распростершись перед иконой, в вокзальной часовне <...> затем с обычным русским смирением встает и садится в вагон, который увозит его на смерть.

Кроме рассказов, Пушкин дал Дорино еще и политическое интервью:

Он горько жаловался на бесхарактерность русского народа с его неизменным «Nitchevo», выбранил помещиков, царя и духовенство, но изругал также секту русских нигилистов и германскую социал-демократию, а в заключение высказал горячие симпатии спиритизма [Алданов: 32—37].

5) МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ (ум. 1841)

Души немой небесныя стремленья

Влекут земной отрады сновиденья.

Бегут года, бегут мгновенья,

А жизнь идет своею чередой,

И новых дней иное мненье

Не остановит труд святой!

Получено от духа Лермонтова на пирушке в кавалергардском полку в 1878 году. Сообщено бароном Жераром де Сукантоном Фридриху Боденштедту, переводчику и биографу Лермонтова (не чуждому мистификаций). По словам публикатора Павла Висковатова (1842—1905),

...вышеприведенные русские стихи такого свойства, что они очень могут быть лермонтовскими [Ребус. 1883. C. 498].

6) АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ АПУХТИН (ум. 1893)

ЗА ГРАНЬЮ

Измученный тревогой ожиданья,

Истерзанный ревнивою тоской,

Освободился я от жадного страданья,

И он угас, любимый образ твой.

Здесь, за чертой земного упоенья,

Уже не ты царишь в душе моей.

И чужды мне былые песнопенья

В честь красоты и гордости твоей.

Сообщено П. Лукьяновым. Как и последующие два стихотворения, оно было получено «общеизвестным способом при посредстве двигавшегося по алфавиту указателя»; «участвовавшие в сеансах, не изменяя в этих “спиритограммах”, ни одной буквы, позволили себе лишь разбить их по рифмованным строкам и разставить знаки препинания»:

Относительно <апухтинского> cтихотворения... можно отметить чрезвычайно интересный факт, что первые четыре строки его весьма сходны с первыми же четырьмя строками стихотворения «Мне все равно», которое было найдено в бумагах поэта после его смерти и напечатано в некоторых петербургских газетах, не войдя, кажется, в существующие издания сочинений Апухтина. Вот эти строки:

Изнывшая в тревогах ожиданья,

Томимая ревнивою тоской,

Угасла страсть моя среди рыданья

И побледнел любимый образ твой.

Как видно, сходство так велико, что можно признать одне строки вариантом других. <...> Можно заметить, что некторые слова и выражения приведенного загробного стихотворения (как: «измученный тревогой», «ревнивою тоской», «образ твой», «песнопенья») встречаются в прижизненных стихотворениях Апухтина... [Ребус. 1912. № 34. 7 октября. С. 4—5].

Стихотворение «Мне все равно» нами, к сожалению, не обнаружено. Спиритическое послание Апухтина — вариация на тему его стихотворения «Две грезы» (начало 1860-х). Ср.:

Измученный тревогою дневною,

Я лег в постель без памяти и сил,

И голос твой, носяся надо мною,

Насмешливо и резко говорил:

«Что ты глядишь так пасмурно, так мрачно?

Ты, говорят, влюблен в меня, поэт?

К моей душе, спокойной и прозрачной,

И доступа твоим мечтаньям нет.

Как чужды мне твои пустые бредни!

И что же в том, что любишь ты меня?

Не первый ты, не будешь и последний

Гореть и тлеть от этого огня! <...>

<…> Коснется ли меня тупая злоба,

Подкрадется ль нежданная тоска,

Я буду знать, что, верная до гроба,

Меня поддержит крепкая рука!

О, не вверяйся детскому обману,

Себя надеждой жалкой не губи:

Любить тебя я не хочу, не стану,

Но ты, поэт, люби меня, люби! <…>» [Апухтин: 72]

В соответствии с убеждениями спиритов, «загробное» стихотворение Апухтина — полемическая перелицовка «прижизненных» произведений этого автора, выражающая его новое состояние, свободное от трагической земной любви и прежних песен в ее честь. Об интересе самого Апухтина к религиозному (французскому) спиритизму свидетельствует его поздняя повесть «Между смертью и жизнью» (1892), опубликованная посмертно. Тема перевоплощения предста-лена в повести в соответствии с учением Алана Кардека. Вообще мотив загро-ного существования поэта является одним из излюбленных в творчестве этого автора. Ср. его раннее стихотворение «Будущему читателю. В альбом О.А. Кой», отозвавшееся впоследствии в известном четверостишии Семена Надсона:

Хоть стих наш устарел, но преклони свой слух

И знай, что их уж нет, когда-то бодро певших:

Их песня замерла, и взор у них потух,

И перья выпали из рук окоченевших!

Но смерть не все взяла. Средь этих урн и плит

Неизгладимый след минувших дней таится:

Все струны порвались, но звук еще дрожит,

И жертвенник погас, но дым еще струится... [Апухтин: 120]

Шестое, посмертное, издание сочинений Апухтина, наиболее близкое по дате (1907) приведенному выше спиритическому стихотворению, открывалось факсимильным изображением рукописи апухтинского послания Карцову, включавшего следующие стихи:

Когда улягусь я на дне могилы,

И покорясь своей судьбе,

Одну лишь память празднаго кутилы

Оставлю в мире по себе, —

Пускай тебе тетрадь напомнит эта

Сердечной дружбы нашей дни,

И ты тогда забытаго поэта

Хоть добрым словом помяни!

Заметим, что факсимильные изображения рукописей известных писателей, популярные в посмертных изданиях их сочинений во второй половине XIX века, создавали иллюзию загробного письма.

II. DUBIA

14) ПСЕВДО-СУРИКОВ (И.З. СУРИКОВ, ум. 1880)

Пред лицом Абвеки

Стоя я в смущении

И плачу и жадно

Молю о прощении.

* * *

А гордые духи

Других измерений

Проходят, не слыша

Моих песнопений...

* * *

Внизу, подо мною

Отщепенцы мира

Безумные ищут

Инаго кумира.

* * *

Над мною сияет

Святыня в просторе,

Внизу, подо мною,

Греховное море.

Получено на сеансе медиума Н.Д. Страблина «на небольшом клочке бумаги». На вопрос Н.П. Вагнера, кто написал эти стихи, было отвечено: «Суриков». «Известный поэт?» Отвечено: «Да!» Вагнер, однако, выражает сомнение в принадлежности стихов «нашему известному народному поэту» по причине их не-ходства с поэтической манерой последнего: «Дух... очевидно представлял личность, сильно опутанную другими индивидуальностями». Под именем Абвеки «Суриков» подразумевал «Духа духов» [Вагнер: 31—32]. Вскоре от «Сурикова» была получена следующая молитва:

Абвек внемли

Мольбам земли

И грешныя силы

Запри в их могилы,

Чтоб нас не смущали

И нам не мешали

Тебя призывать.

Свою благодать

На верных земли

Абвек ниспошли [Вагнер: 34].

III. ЗАГРОБНО-ЮМОРИСТИЧЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

1) Загробные эпиграммы Пушкина

Посв. Я.А. Исакову

1

«— Кого по смерти, как при жизни,

Бояться должен ты, поэт,

В своей возлюбленной отчизне?»

«— Кого? врагов, конечно». —«Нет,

Еще опасней есть субъекты».

«— Друзей? Кого же наконец?»

«— Своих издателей, певец,

Бояться должен целый век ты».

2

Смерть для меня — таков, знать, русский быт —

Двойной свой наложила отпечаток!

Я пулею Дантеса был убит,

А Исаковым — массой опечаток.

3

Заслугой иногда быть может и небрежность.

Так, к Исакову чувствую я нежность,

Его заботу дружески ценя.

Хоть для него я не кумир, не идол,

Он к «пушкинскому празднику» не выдал,

Моих стихов в продажу не пустил,

(Я чту его лобзанием заочным)

И бедного певца не посрамил

Изданием безграмотно-лубочным.

Медиум [Стрекоза. 1880. № 23. С. 6]

Насмешки над изданием: Сочинения А.С. Пушкина. Т. 1—6 / Изд. Я.А. Исакова. СПб., 1880. С приложением портрета и снимка с последнего письма Пушкина.

Эпиграммы появились в № 23 юмористической «Стрекозы» за 1880 год. Всю первую страницу номера занимает портрет Пушкина в черной рамке, c виньеткой, изображающей переплетенную лавром лиру, и с подписью «А.С. Пушкин. Родился 26 мая 1799 года, умер... совсем не умер и до днесь». В этом же номе-ре помещены заметка «По поводу открытия памятника А.С. Пушкину», подборка стихотворений Пушкина, а также апокрифический экспромт Пушкина (о роли пушкинских торжеств 1880 года в пушкинском мифе см.: Levitt).

В № 27 того же издания опубликовано послание «С того света (На днях полученное письмо А.С. Пушкина к А.Я. Исакову)». Издатели сообщали, что

<п>исьмо получено чрез посредство спиритической почты. Вид письма слегка помятый. На конверте сургучная печать «А.С.» с гербом, почтовый штемпель, изображающий Харона в лодке, перевязанные почтовые тюки, и собственноручная пометка спиритического почтдиректора, г. Аксакова, «письмо запоздало вследствие разлива реки Ахерона и причиненной им порчи железнодорожных насыпей в стране духов».

Упоминается А.Н. Аксаков — виднейший представитель спиритизма в России. Сюжет письма следующий. Получив книжную посылку от приятеля, пребывающего на земной планете, Пушкин вместе с Державиным, Грибоедовым, Гоголем и Крыловым штудируют вышедшие I и VI тома исаковского собрания сочинений Пушкина и ругают издание и его редактора Ефремова. В заключение Пушкин смиренно просит издателя: «...вместо того, чтобы вставлять в мои стихи ефремовские вирши, вставляйте лучше мои стихи в “Полное собрание сочинений” господина Ефремова». Следует факсимильное изображение собственноручной подписи покойного поэта.

2) КОЗЬМА ПРУТКОВ («ум.» 1863)