Литература периода Великой Отечественной войны

 

Поэты и писатели о Великой Отечественной войне

Глава 'Литература периода Великой Отечественной войны' в академи-

ческой истории русской советской литературы начиналась так: 'Двад-

цать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года гитлеровская

Германия напала на Советский Союз. Мирная созидательная деятельность

советского народа была прервана. По призыву партии и правительства

вся страна поднялась на борьбу с фашисткой агрессией, сплотилась в

единый боевой лагерь. В развитии нашей литературы, как и в жизни

всего советского народа, Отечественная война составила новый исто-

рический период. Отвечая требованиям времени, литература перестро-

илась на военный лад.'

Примелькавшиеся, стертые от бесчисленных повторений формулироки

часто воспринимаются как бесспорные. Вроде бы так оно и было. А на

самом деле так, да не так, все было куда сложнее. Уже хотя бы потому,

что внезапность, которая выдвигалась Сталиным как главная причина

наших тяжких поражений первого года войны, была весьма относительной.

Внезапной была не война сама по себе, а наша вопреки всем широкове-

щательным утверждениям руководителей партии и правительства негото-

вность к ним.

Во вторую половину тридцатых годов неотвратимо надвигавшаяся война

стала осознаваемой многими исторической реальностью, едва ли не гланой

темой тогдашней пропаганды, породила большой массив так называемой

'оборонной' литературы. Стоит перечитать стихи молодых поэтов той

поры: 'Слышишь как порохом пахнуть стали Передовые статьи и стихи!'

(К. Симонов); 'Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь'

(П. Коган); 'Военный год стучится в двери Моей страны. Он входит в

дверь' (М. Кульчицкий); 'А если скажет нам война: 'Пора' - Отложим

недописанные книги...' (Б. Смоленский), - чтобы убедиться, что

молодые поэты тогда остро и отчетливо слышали 'далекий грохот,

подпочвенный, неясный гуд' приближающейся войны, 'последнего

решительного' - так это тогда воспринималось, - видели в военном

противоборстве с фашизмом историческую миссию своего поколения.

Надо отметить, что в рамках этой 'оборонной' темы сразу же намети-

лись два противоположных подхода (трансформируясь и видоизменяясь,

они давали себя знать и вовремя войны, и долгие годы после Победы,

создавая поле высокого идеологического и эстетического напряжения).

'На чужой территории', 'малой кровью','могучим молниеностным ударом',

'и в воде мы не утоним, и в огне мы не сгорим' - это стало браворным

лейтмотивом выходивших романов и повестей, это показывали в кино,

декламировали и пели по радио, записывали на грампластинках (напомню

выпущенные неслыханными для того времени тиражами печально известные

повесть Н. Шпанова 'Первый удар' и роман П. Павленко 'На востоке',

кинофильм 'Послезавтра война', где в считанные дни, если не часы,

наш потенциальный противник терпел сокрушительное поражение,

государство и армия агрессора разваливались как карточный домик).

Справедливости ради надо сказать, что шапкозакидательство возникло

не по инициативе художников - пуст и тех, что все готовы на все, -

оно было порождено сталинской военно-политической доктриной, которая

привела к позорным поражениям, поставила страну на край гибели, за

нее пришлось расплачиваться миллионами загубленных человеческих

жизней.

Выступая с докладом перед московскими писателями двадцать второго

июня тысяча девятьсот сорок второго года, через двенадцать месяцев

после начала войны, А. Сурков с неслыханной тогда прямотой и резко-

стью говорил о том вреде, который принесла фанфарная поэзия и бара-

банная литература ( разумеется, разговор об их военно-политических

и пропагандистких источниках был невозможен: '...До воны мы часто

дезориентировали читателя насчет подлинного характера будущих испы-

таний. Мы слишком 'облегченно' изображали войну. Война в нашей поэзии

выглядела как парад на Красной площади. По чисто подметенной брус-

чатке рубит шаг пехота, идут танки и артиллерия всех калибров. Идут

люди веселые, сытые. Звучит непрекращающееся 'ура'... До войны мы

читателю подавали будущую войну в пестрой конфетной обертке, а когда

эта конфетная обертка двадцать второго июня развернулась, из нее

вылез скорпион, который больно укусил нас за сердце, - скорпион

реальности, трудной большой войны. 'Никем непобедимым пришлось

долго и унизительно пятится. Воюющему соотечественнику пришлось

справлятся не только с танками, которые на него лезли, с самолетами,

которые валили на его голову тысячи тонн рваного железа, но и

вытравлять из души конфетную 'идеологию', которой мы его обкормили'.

Война в Испании, наши 'малые' войны - халкин-голский конфликт,

финская компания, в которых выявилось, что мы вовсе не так могучи и

умелы, как об этом громко трубили с самых высоких трибун, что победы

даже над явно более слабым противником даются нам отнюдь не 'малой

кровью', настроили некоторых писателей, главным образом тех, кому

довелось побывать под огнем, понюхать пороха современной войны, на

серьезный лад, вызвали у них отталкивание от шапкозакидательства,

от победных литавр, от угодливой лакировки. Эта тендеция отчетливо

проявилась в 'Испанском дневнике' М. Кольцова, в написанных К. Симо-

новым после Халкин-Гола книге стихов 'Соседям по юрте' и пьесе

'Парень из нашего города', ставшей самым популярным сценическим

произведением первого года Отечественной войны, в стихах А. Суркова

и А. Твардовского, навеянных впечатлением финской кампании.

Другое дело, что даже эти писатели, не отворачившиеся от суровой

правды войны, никто из них, - не могли себе представить, каким

тяжелым и жестоким испытанием будет надвигающееся на нас испытание,

в самом страшном сне не могло им привидеться, что война будет про-

должаться долгих, казавшихся бесконечными четыре года, что враг

дойдет до Москвы и Ленинграда, до Сталинграда и Кавказа. Хлебнув в

первые дни войны во время отступления на Западном фронте горячего

до слез, Симонов напишет полные тоски и боли строки, которые будут

опубликованы только через четверть века: 'Да, война не такая, какой

мы писали ее, - Это горькая шутка...'

Говорят, что первой жертвой на войне становится правда. Когда к

одному из недавних юбилеев победы над фашисткой Германией надумали

выпустить книжкой сводки Совинформбюро, то, перечитав их, от этой

идеи отказались - очень уж многое требовало серьезных уточнений,

исправлений, опровержений. Власти предержащие правды боялись,

неприглядную праду старались припудрить, даже скрыть (о сдаче врагу

некоторых крупных городов Совинформбюро не сообщало), но прады жаж-

дал вюющий народ, она была ему необходима, чтобы самоотверженно

сражаться, надо осознать масштаб нависшей над страной опасности.

Так страшно началась для нас война, на таком ркаю, в двух шагах от

пропасти, мы оказались, что выбраться можно было только прямо глядя

жестокой правде в глаза, до конца осознав ту всю меру своей ответ-

ственности за исход войны. В ноябре сорок первого года И. Эренбург

писал: '...Многие у нас привыкли (наверное, Эренбург имел в виду:

нас приучили) к тому, что за них кто-то думает. Теперь не то время.

Теперь каждый должен взять на свои плечи всю тяжесть ответственности.

Во вражеском окружении, в разведке, в строю каждый обязан думать,

решать, действовать'. Лирическая поэзия, самый чуткий сейсмограф

душевного состояния общества, сразу же обнаружил эту жгучую потреб-

ность в правде, без которой невозможно, немыслимо чувство ответст-

венности. Вдумаемся в смысл не стертых даже от многократного цити-

рования строк 'Василия Теркина' - они направлены против утешающе-

успокающей лжи, тогда эта внутренняя полемика воспринималась

особенно остро, выглядела вызывающей:

А всего много пуще

Не прожить наверняка -

Без чего? Без правды сущей,

Правды, прямо вдушу бьющей,

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька.

Литература наша (разумеется, лучшие книги) немало сделала для

того, чтобы в грозных, катастрофических обстоятельствах пробудить

у людей чувство ответственности, понимание того, что именно от них,

от каждого из них-ни от кого другого - зависит судьба страны.

Отечественная война не была "разборкой" между двумя кровавыми дикта-

торыми - Гитлером и Сталиным, как это внушают нынче некоторые

склонные к изобретению сенсаций литераторы. Какие бы цели ни пресле-

довал Сталин, советские люди защищали свою землю, свою свободу, свою

жизнь - на это посягали фашисты. '...Правота была такой оградой,

Которой уступал любой доспех', - писал в ту пору Борис Пастернак.И

даже те, кто не испытывал ни малейших симпатий к большевикам и совет-

ской власти, - большинство их, - заняли после гитлеровского вторжения

безаговорочно патриотическую, оборонческую позицию."Мы знаем, что

нынче лежит на весах И что совершается ныне", - это Анна Ахматова,

у которой был очень большой счет к советской власти.

Уровень правды в литературе военных лет по сравнению с бравурно-

тягостной второй половиной тридцатых годов, временем опустошительных

массовых репрессий духовного оцепенения и мрака, казенной унификации

в искусстве, резко вырос. Жестокая, кровавая война потребовала духов-

ного раскрепощения, сопровождалась стихийным освобождением от душив-

ших живую жизнь и искусство сталинских догм, от страха и подозритель-

ности.Об этом тоже свидетельствует лирическая поэзия. В голодном,

вымирающем блокадном Ленинграде в жуткую зиму тысяча девятсот

сорок второго года Ольга Берггольц писала:

В грязи, во мраке, в голоде,

 в печали,

где смерть как тень тащилась

по пятам,

такими мы счастливыми бывали,

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам.

Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще

и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать 'жандар-

мов любезности'. Но это ощущение обретаемой, расширившейся свободы

возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много лет

фронтовую юность, Василь Быков писал, что во время войны мы 'осознали

свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим себе мы

преподали великий урок человеческого достоинства.'

Берггольц с такой остротой ощутила счастье свободы, наверное, еще

и потому, что перед войной ей полной мерой пришлось изведать

'Жандармов любезностей'. Но это ощущение обретаемой, расширившийся

свободы возникло у многих, очень многих людей. Вспоминая через много

лет фронтовую юность, Василь Быков писал, что во время войны мы

'осознали свою силу и поняли, на что сами способны. Истории и самим

себе мы преподали великий урок человеческого достоинства.'

Война все подчиняла себе, не было у народа болле важной задачи,

чем одолеть захватчиков. И перед литературой со всей остротой и

определенностью встали задачи изображения и пропаганды освободитель-

ной войны, они служили им по доброй воле, по внутренней потребности,

честно, искренне, эти задачи не были навязаны извне - тогда они

становятся губительными для творчества. Война против фашизма была

для писателей не материалом для книг, а судьбой - народа и их

собственной. Их жизнь тогда мало отличалась от жизни их героев.

Каждый третий из ушедших на фронт писателей - около четырехсот

человек - с войны не вернулся. Это большие потери. Может быть,

они были бы меньшими, но очень часто писателям, большинство из

которых стали фронтовыми журналистами, приходилось заниматься не

только своими прямыми обязанностями (впрочем, пули и осколки бомб и

снарядов не щадили и тех, кому не случалось этого делать), а многие

просто оказались в строю - воевать в пехотных частях, в ополчении,

в партизанах. Во время испанской войны Хемингуэй заметил: 'Писать

правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды...

А когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее

найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое -

правда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой,

а не искаженными слухами, которые мы выдаем за историю.' Так оно

было и у нас, на нашей войне. Никогда писатель не слышал так отчет-

ливо сердце народа - для этого ему надо было прислушаться к своему

сердцу. Чувство общности, обьединившее сражающийся против захват-

чиков народ, вело в бой война и вдохновляло художника, окрыляя его

творения. '...Я пишу о них со свей энергией духа, какая есть во мне...

Мною руководит воодушевление их подвигом,' - это строки из письма

Андрея Платонова с фронта домой...

В очерке, написанном в апреле сорок четвертого года, в ту уже пору,

когда Москва салютовала победоносным наступлениям Красной Армии,

Константин Симонов рассказал о том, какой была тогда война на солдат-

ском уровне в ее самой заурядной повседневности. Я прошу прощения за

пространную цитату, но она вобрала в себя столько непосредственных,

только что пережитых, еще не остывших подробностей фронтового быта,

что поможет сегодняшнему читателю с близского расстояния разглядеть

реальный пик давней войны. И очень важен вывод, к которому подводит

автор: 'Как ни приходилось мокнуть, дрогнуть и чертыхаться на дорогах

нашему брату - военному корреспонденту, все его жалобы на то, что ему

чаще приходится тащить машину на себе, чем ехать на ней, в конце

концов, просто смешны перед лицом того, что делает сейчас самый

обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, мидущитх по этим

дорогам, иногда совершаяя... переходы по сорок километров в сутки.

На шее у него автомат, за спиной, полная выкладка. Он несет на себе

все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не

проходят машины, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе,

несет и то, что должно было ехать. Он идет в условиях, приближающихся

к условиям жизни пещерного человека, порой по нескольку суток забывая

о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца.

И он постоянно чувствует на плечах ее сырость. Вовремя марша ему ча-

сами негде сесть отдохнуть - кругом такая грязь, что в ней можно

только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи,

ибо порой вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади

с кухней. У него нет табаку, потому что табак тоже где-то застрял.

На него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое

количество испытаний, которое другому человеку не выпадут за всю его

жизнь.

И конечно - я до сих пор не упоминал об этом - кроме того и

прежде всего, он ежедневно и ожесточенно воюет, подвергая себя

смертельной опасности...

Думаю, что любой из нас, предложи ему перенести все эти испытания

в одиночку, ответил бы, что это невозможно, и не смог бы ни физичеки,

ни психологически всего этого вынести. Однако это выносят у нас

сейчас миллионы людей, и выносят именно потому, что их миллионы.

Чувство огромности и всеобщности испытаний вселяет в душу самых

разных людей небывалую до этого и неистребимую коллективную силу,

которая может появится у целого народа на такой огромной настоящей

войне...'

Если мы хотим понять глубинную природу этой воны и духовную основу

создавшейся в огне сражений литературы, они именно в этом - в неистре-

бимой коллективной силе, объединившей перед лицом всеобщих испытаний

известного писателя и безвестного пехотинца.

Я не случайно, говоря о литературе военных лет употребил слово

'пропаганда', вообще-то чужое, противопоказанное искусству. Но то

был исключительный случай, потому что важность пропагандистких задач

осознавали все, никому они не казались профанацией искусства.

То был исключительный случай, ибо пропаганда не воспринималась как

обязанность, принудительно навязанная властями, она была душевной

потребностью, реальной возможностью практического участия своим

искусством в народной войне. Однако нащупать, выработать истинно поэ-

тическое - не в ущерб искусству, не жертвуя его правдой и спецификой -

решение пропангандистких задач было очень непросто. Надо ли удивляться,

что нередко выбирались пути, что 'протоптаннее и легше': зарифмовавы-

лась газетная информация о боевых действиях, герою рассказа вкладыва-

лись в уста публицистичекие тирады. Поэзии приходилось преодолевать

прочно утвердившиеся представления о том, что гражданственное и ин-

тимное, общественное и личное - противостоящие, полярные понятия. Она

избавлялась от предубеждения к частному, 'домашнему', хотя по 'до-

военным нормам' эти качества - общественное и частное, гражданствен-

ность и человечность - были очен далеко разведены друг от друга,

никак не совмещались, не сливались. Сейчас, когда мы говорим о лучших

произведениях военных лет, рядом с 'Теркиным', произведением, которое

по праву называют энциклопедией солдатской жизни на войне, не задумы-

ваясь, без тени сомнений, ставят интимнейшие 'Землянку' и 'Жди меня'.

А тогда сами поэты и думать не хотели печатать эти затем неожиданно

для них получившие неслыханную популярность стихи, публикации состо-

ялись по воле случая, авторы же были уверены, что сочинили нечто ка-

мерное, лишенноегражданского содержания, не представляющее никакого

интереса для широкой публики. Нет, не сразу стало ясно, что по-настоя-

щему на внимание читателей может рассчитывать лишь 'души откровенный

дневник' (С. Кирсанов).

Чем только не приходилось заниматься писателям в дни войны - вплоть

до наставлений по борьбе с танками противника! Если в этом была

нужда - а она возникала постоянно в армейских газетах - поэты писали

репортажи, драматурги - международные обзоры, прозаики и критики -

стихотворные фельетоны. Никто не мог уклониться от повседневной

'черной' газетной работы - не имел права. 'Я писал, - вспоминал Твар-

довский , - очерки, стихи, фельетоны, лозунги, листовки, песни, за

метки - все'. Можно долго рассказывать, в каких условиях приходилось

писателям работать, как доставался им материал, когда они хотели не-

пременно получить его из первых рук. Я приведу только один пример,

запись из фронтового дневника Василия Гроссмана, рассказывающую, как

он переправлялся через Волгу в Сталинграде (путь, который писателю

пришлось проделать не один раз, - ведь передать материал в газету, да

и 'отписываться' можно было только на левом берегу): 'Жуткая перепра-

ва. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу

людей, и паром застрял, в высоте 'Ю-88' пустил бомбу. Огромный столб

воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На переправе ни одного

пулемете, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как

эшафот.

В таких мало располагающих к сосредоточенной творческой работе

условиях были созданы книги, которые не потускнели за прошедшие деся-

тилетия, не перечеркнуты временем, - назову хотя бы некоторые из них.

Поэзия - 'Василий Теркин' Твардовского, 'Сын' Антокольского, 'Февраль-

ский дневник' Берггольц, лирика Ахматовой, Симонова, Суркова, Сельвин-

ского, Алигер, Шубина, Гудзенко. Публицичтика и художественная проза -

статьи Эренбурга и Алексея Толстого, сталинградские очерки и 'Треблин-

ский ад' Гроссмана и 'Письма к товарищу' Горбатова, очерки и рассказы

Платонова и Довженко 'Волоколамское шоссе' Бека и 'Дни и ночи' Симоно-

ва, 'Перед восходом солнца' Зощенко и 'Молодая гвардия' Фадеева. Дра-

матургия - 'Русские люди' Симонова, "Фронт" Корнейчука, "Нашествие"

Леонова, "Дракон" Шварца.Высокого уровня правды достигла литература -

такого, что в мирное время, а первые послевоенные или последние

сталинские годы, в пору нового идеологического помрачения, она так или

иначе, вольно или неаольно проверяла себя. И как бы далеко потом Гросс-

ман и Симонов ни ушли в осмыслениии событий войны, их поздние книги не

противоречат тому, что они писали в войну, они не опровержение, а про-

должение, развитие, углубление. Внимательный читатель и добросовестный

исследователь не могут не заметить связимежду сталинградскими очерками

Гроссмана и романом "Жизнь и судьба", между "Днями и ночами" Симонова

и трилогией "Живые и мертвые". Конечно, писатели не все тогда знали,

не все понимали в обрушевшимся на страну хаосе горя и доблести,

мужества и бедствий, жестоких приказов и безграничной самоотвержен-

ности, малой частицей которого они были сами, но их взаимоотношения с

правдой, как они ее видели и понимали, не были, как в предыдущие годы

столь осложнены внешними обстоятельствами, тупыми государственными ре-

комендациями и запретами. Все это - беспрекословные указания и показа-

тельные, запугивающие проработки - начало возникать, как только про-

ступили зримые контуры победы, с конца сорок третьего года. И не

только в литературе. Вспомним гулявшую в войну в офицерской среде

бесшабашную поговорку: "Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не да-

дут". Такое упоение своей независимостью - пусть в тех пределах, ко-

торые ставила война, - могло возникнуть лишь у молодых людей, почув-

ствовавших вкус свободы, осознавших, что они не пешки, не "винтики",

как назовет их сразу после войны Сталин. Потом, когда ход войны их

усилиями, кровью и жизнями солдат и офицеров переломился и не было

сомнений в ее исходе, когда Верховному главнокомандующему уже не при-

ходило в голову обращатьтся к спасителям Отечества с заискивающим

"Братья и сестры!.. Дорогие мои!.." и стакан с нарзаном не дрожал в

его руке, эту фронтовую вольницу стали прибирать к рукам, укрощать,

показывая что чересчур независимые, чрезмерно полюбившие свободу,

настроенные критически могут оказаться не на фронте, а загреметь и в

сторону, противоположную передовой, куда-нибудь далеко на восток или

север под конвоем, и не взводом будут командовать, а лес валить

(вспомним хотя бы судьбу Александра Солженицына). Этот организованный

Сталиным очередной "великий перелом глубоко раскрыт в романе Гроссмана

"Жизнь и судьба".

Снова начились гонения в литературе. Разгромная критика очерков и

рассказов Платонова, "Перед восходом солнца" Зощенко, стихов Сель-

винского не была случайной, как могло казаться и многим казалось

тогда, то был первый звонок, первое предупреждение: политические и

идеологические кормчие страны оправились из шока, вызванного тяжелыми

оражениями, почувствовали себя снова на коне и принимаются за старое,

восстанавливают прежний курс. Только что вышел составленный молодым

историком Д. Бабиченко сборник впервые публикующихся секретных доку-

ментов ЦК "Литературный фронт. История политической цензуры. 1932-