Гг.", который обнажает подноготную этого процесса, завершившегося

1946 гг.", который обнажает подноготную этого процесса, завершившегося

принятием печально известных постановлений ЦК сорок шестого года о

литературе и искусстве, на долгие годы подморозивших духовную жизнь

в стране. Но в ту пору все это мало кому было понятно, надеялись и

верили, что после того, как литература столь самоотверженно сражалась,

защищая страну, столько сделала для Победы, возвращение к старому

невозможно. И народ, заканчивая так трудно ему давшейся, стоившей

стольких жертв Победой эту кровавую войну, надеялся и верил, что

завоевал неоспоримое право на свободу, добро и правду...

* * *

Сразу после войны со всей остротой и драматизмом возникла проблема

исторической правды. На приеме в Кремле в честь командующих войсками

Красной Армии 24 мая 1945 года Сталин сказал: "У нашего правительства

было не мало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941-

1945 годах, когда наша армия отступала, покидала родные нам села и

города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Прибал-

тики, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого

выхода. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали на-

ших ожиданий, уодите прочь, мы поставим другое правительство, кото-

рое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой". Сегодня может

казаться, что эти слова, этот фарисейский комплимент народу открыва-

ли путь, подталкивали к серьезному, основательному историческому ис-

следованию - в том числе и в художественной литературе - войны, к

постижению ее уроков, оплаченных миллионами жизней, большой кровью.

Но надо не знать Сталина и обстановки в стране, где тогда уже вовсю

закручивались гайки тоталитарного режима, чтобы думать так.

Страна пришла к победе на последнем дыханиии, разоренной, обезлю-

девшей - почти полностью были скошены целые поколения. Ужасные зияния

бросались в глаза куда ни глянешь. Тысячи сел были сожжены дотла,

сотни городов превращены в руины. Великая - действительно великая,

определившая судьбу страны и мира, - победа была нестерпимо горькой.

Свидетельствует лирическая поэзия. Вот какой виделась Родина и Победа

тогда очень разным поэтам - совпадение поразительное.

Илья Эренбург:

Она была в линялой гимнастерке,

И ноги были до крови натерты.

Она пришла и постучалась в дом.

Открыла мать. Был стол накрыт

к обеду.

"Твой сын служил со мной в полку

одном,

И я пишла. Меня зовут Победа".

Был черный хлеб белее белых

дней,

И слезы были соли солоней.

Все сто столиц кричали вдалеке,

В ладоши хлопали и танцевали.

И только в тихом русском

городке

Две женщины, как мертвые молчали.

Константин Симонов:

Не той, что из сказок, не той,

что с пеленок,

Не той, что была по учебникам

пройдена,

А той, что пылала в глазах

восполенных,

А той, что рыдала, - запомнил я

Родину.

И вижу ее, накануне победы,

Не каменной, бронзовой, славой

увенчанной,

А очи проплакавшей, идя сквозь

беды,

Все снесшей, все вынесшей

русской женщиной.

Стихотворение Симонова было напечатано лишь через двадцать лет

после того, как было написано. Это было в порядке вещей. Удивляться

надо тому, что стихотворение Эренбурга проскочило в печать. Ведь Ста-

лин совершенно по-иному оценивал положениедел, за несколько дней до

Победы - 1 мая 1945 года - он внушал советским людям, что "наша

социалистическая экономиа укрепляется и растет, а хозяйство освобож-

денных областей, разграбленное и разрушенное немецкими захватчиками,

успешно и быстро возрождается". А возрождалось в основном очень

активно и целеустремленно, - и в отношении к итогам войны, и к толь-

ко-только наступившей мирной жизни, - то государственное самодоволь-

ство и шапкозакидательство, которое привело нас к катастрофе в сорок

первом. Похоже у Сталина не было никакого желания вспоминать войну.

Сколько бы не писали тогда о его беспримерном полководческом гении,

сколько бы ни курили ему фимиам, все это, разумеется, по команде и

сценариям вышколенных идеологических служб, он не забывал пережитого

в первый год войны страха и унижения.

Маршал Василевский вспоминал: "Первые мемуары о войне были написаны

вскоре после ее окончания. Я хорошо помню два сборника воспоминаний,

подготовленных Воениздатом, - "Штурм Берлина" и "От Сталинграда до

Вены" (о героическом пути двадцать четвертой армии). Но оба эти

труда не получили одобрения И.В. Сталина". Это не могло не остановить

публикацию мемуаров, а многих, собиравшихся написать о пережитом,

заставило отложить перо. Сталин не хотел, чтобы ворошили войну, -

мемуары (даже те, что посвящены победоносному периоду войны, - о

шла речь в его разговоре с Василевским), если рассказчик добро-

совестно воспроизведет то, чему был свидетелем, иогли поколебать или

разрушить вбиваемый в головы миф о войне.

Сталин не жаловал победителей. Боялся, что воздух свободы, которым

надышались солдаты и офицеры переднего края, будет кружить им головы

и в мирное время. И старрался все это пресечь в корне. Был отменен

День Победы: прекрасно понимавший, сколь важен ритуал для создания и

поддержания казарменного характера (в ту пору - характерный факт -

многих ведомствах была введена форма), Сталин пренебрег этим обстоя-

тельством, для него куда важнее было, чтобы в мыслях своих фронтовики

пореже обращались к войне, чтобы для этого поменьше было поводов.

Трудно приходилось в ту пору писателям* для многих война была

настоящим потрясением, они были переполнены увиденным и пережитым.

Сразу же после окончания войны темы, с ней связанные, официальная

критика объявила неактуальными, больше того, отвлекающими от важных

современных задач, от строительства мирной жизни. Произведения о вой-

не вытеснялись с журнальных страниц, вычеркивались из издательских

планов. Уничтожающей критике были подвергнуты стихи О. Берггольц,

М. Алигер, даже прописанного на вершине официального литературного

Олимпа М. Исаковского. За "грусть", переходящую в "нытье", были

осуждены сильные, обратившие на себя внимание стихи начинавших тогда

С. Гудзенко, А. Межирова, С. Орлова. Это о них: "Как плакальщицы,

разместились поэты нажурнальных страницах и на все лады выводят свои

мотивы". Особенно тяжело все это сказалось насудьбе молодых поэтов

"фронтового поколения" (следует назвать еще Е. Винокурова, К. Ван-

шенкина, Ю. Друнину, М. Дудина, Ю. Левитановского, М. Луконина,

М. Львова, С. Наровчатова, Г. Поженяна) - ни о чем другом они писать

тогда не могли, у большинства из них просто не было никакого, кроме

фронтового, жизненного опыта - одни надолго замолчали,другие заня-

лись переводами, третьи и вовсе сломались - стали писать не то, что

их волновало, а то, что от них требовали. Здесь объяснения того, что

такие яркие и крупные звезды, как Б. Слуцкий, Д. Самойлов, Б. Окуд-

жава, появились на поэтическом небосколне лишь в послесталинские

годы, а столь много обещавшим К. Левину и И. Дгину, чьи стихи "Нас

хоронила артиллерия" и " Мой товарищ, в смертельной агонии..."

несколько десятилетий существовали изустно, без имени авторов, стали

легендарными, дорога в литературу вообще оказалась заказана.

В эту мрачную пору, когда после постановления ЦК о журналах "Звезда"

и "Ленинград" духовная жизнь, казалось, замерла, все-таки появилось

несколько прекрасных книг о войне: "В окопах Сталининграда" В. Некра-

сова, "Возвращение" А. Платонова, "Звезда" и "Двое в степи" Э.Казаке-

вича, "Спутники" В. Пановой, "За правое дело" В. Гроссмана. Публикация

почти каждой из названных вещей стала возможной благодаря стечению

счастливых обстоятельств, некоторые из них по непостижимому капризу

Сталина были отмечены сталинскими премиями (что спасло "В окопах

Сталининграда" и "Спутники" от уже подготовленного разгрома) - об этом

надо сказать не только истины ради, но и потому, что каждая такая

премия пробивала брешь в идеологической стене, которая по воле того же

Сталина была возведена вокруг военной темы (и не только вокруг нее).

Следует еще добавить, что "Возвращение", "Двое в степи" и "За правое

дело" были нещадно биты в печати, роман Гроссмана - по прямому указа-

нию Сталина.

Но все эти книги были островками в море совершенно иной литературы,

образованном произведениями художественно беспомощными, державшимися

на плаву лишь благодаря теме, материалу и нередко, если мягко сказать,

вполне сознательно пренебрегавшими реальной действительностью. Это от

них у читателей возникла оскомина: "А, про войну... Не буду, сыт по

горло..." И самое дурное, такие сочинения - никто их уже давно не

помнит - задавали тон в литературной жизни, выдвигались идеологически-

ми службами как эталон правды и художественного совершенства. Они

становились трудноодолеваемой преградой - и цензорской, и издательски-

редакторской, и даже психологически-творческой - для той правды о

войне, которую хотели рассказать ее участники. В. Астафьев в свое

время обескураженно отмечал это кричащее расхождение между пережитым

им на фронте и книжно-показательной войной: "...Я послужил не в одном

полку. Бывал я и в госпиталях, и на пересылках, и на всяких других

военных перекрестках встречал фронтовиков. Разные они, слов нет, но

есть в них такое, что роднит всех, объединяет, но и в родстве они ни-

чем не похожи на тех, которые кочуют по страницам книг, выкрикивают

лозунги, всех бьют, в плен берут, а сами, как Иван-царевич, остаются

красивыми и нвредимыми. Нет, не такими были мужики и ребята, с кото-

рыми я воевал".

Повесть "В окопах Сталининграда" имела принципиальное значение для

дальнейшего развития нашей военной литературы (и не только военной,

воздействие ее на литературный процесс было куда более широким, лите-

ратура вообще не делится на автономные, непроницаемые тематические

отсеки - завоеванный писателем уровень правды общезначим). Повесть

В. Некрасова поражала непререкаемой достоверностью, несочиненностью,

в ней отразился жестокий, дорогой ценой оплаченный опыт солдат и

офицеров с "передка". Именно она стояла у истоков столь заметно

заявившей о себе на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов литературы

фронтового поколения, которую потом называли "лейтенантской литера-

турой". В. Некрасов был признанным ее лидером. "Все мы вышли из гого-

левской шинели", - было сказано в прошлом веке. Столь же высокой фор-

мулой обозначили писатели фронтового поколения роль книги В. Некра-

сова: "Все мы вышли из некрасовских окопов."

Эти писатели, о которых Твардовский хорошо сказал, что они "выше

лейтенантов не поднимались и дальше командира полка не ходили" и

"видели пот и кровь войны на своей гимнастерке", составили целую

плеяду хорошо известных нынче читателям имен: Г. Бакланов и В. Богомо-

лов, Ю. Бондарев и А. Ананьев, К. Воробьев и В. Астафьев, В. Быков и

А. Адамович, Д. Гранин и В. Тендряков, В. Семин и Ю. Гончар, Б. Окуд-

жава и Е. Ржевская, В. Курочкин и Д. Гусаров, А. Злобин и А. Генатулин.

Замыкал этот неполный (я не всех перечислил) ряд В. Кондратьев, лите-

ратурный дебют которого повестью "Сашка", сразу же составившей автору

громкое имя, состоялся накануне шестидесятилетия писателя.

В конце января сорок пятого И. Эренбург писал: " Будущий историк

изучит освобождение Поьши и сражение за Восточную Пруссию. Если нашим

детям повезет, будущий Толстой покажет и душу молодого советского

офицера, который сейчас умирает под зимними звездами".Слова И. Эрен-

бурга имеют самое непосредственное отношение к писателям фронтового

поколения, к их творчеству, о котором они тогда, в дни войны, вряд

ли думали. Конец января сорок пятого вспоминает один из них -

Г. Бакланов: "Мы брали Секешфехервар, и отдавали, и снова брали, и

однажды я даже позавидовал убитым. Мела поземка, секло лицо сухим

снегом, мы шли сгорбленные, вымотанные до бесчуствия. А мертвые лежа-

ли в кукурузе - и те, что недвано убиты, и с прошлого раза, - всех

заметало снегом, равняло с белой землей. Словно среди сна очнувшись,

я подумал, на них глядя: они лежат, а ты еще побегаешь, а потом бу-

дешь лежать так". Только пережив такое, можно было потом правдиво рас-

сказать о том, что было на душе у молодого офицера, умиравшего на поле

боя под зимними звездами.

Хочу отметить одну общую особенность первых книг о войне писателей

фронтового поколения - "мемуарность" (ставлю здесь кавычки, означаю-

щие, что это понятие употребляется в более широком, чем обычно смыс-

ле). Излюбленный жанр этих писателей - лирическая повесть, написанная

от первого лица. Их проза не всегда строго автобиографична, но она

насквозь пропитана авторскими воспоминаниями о фронтовой юности. Всех

этих писателей буквально выталкивала в литературу сила пережитого на

войне, и повести о фронтовой юности, которые они написали, особенно

их первые повести, были одновременно лейтенантскими и солдатскими

мемуарами. Теми мемуарами, которые в действительности никто никогда

не отважился писать. Конечно, у каждого была своя война, и все-таки

многое в пережитом на фронте было достоянием тысячи тысяч. Общерас-

пространенность и останавливала. Обыденный фронтовой опыт на солдат-

ском и лейтенантском уровне приобрела новое качество при художествен-

ном претворении. В лирической повести он приближен к читателю так, что

артиллерийская канонада и автоматные очереди не заглушают стонов и

шепота, а в пороховом дыму и пыли снарядов и мин можно разглядеть в

глазах людей решимость и страх, муку и ярость.

Эти повести принесли в литературу тяжелый, кровавый опыт "окопни-

ков". Их авторы пережили сами то, что было уделом огромного числа

людей, составляющих основание той грандиозной пирамиды, которую пред-

ставляет собой действующая армия. Рассказанная ими правда была встре-

чена официальной, "охранительной" критикой в штыки, хотя поисходило

все это уже в хрущевские, "оттепельные", относительно либеральные

времена, - "лейтенантская литература" разрушала утвердившийся сталин-

ский миф о войне как об историческом спектакле, хорошо отрепетирован-

ном, разыгрываемом по замечательному сценарию генералиссимуса, вели-

чайшего полководца всех времен и народов, вызубрившими назубок неза-

мысловатые роли, с легко угадываемым сюжетом, с непременным праздни-

чным - "гром победы раздавайся" - апофеозом в финале. Разве что после

XX съезда на место Верховного главнокомандующего ставилась всевидящая,

всезнающая и всемогучая Партия. Эта принципиально антикультовая лите-

ратура, опрокидывшая многие идеологические и эстетические каноны изо-

бражения войны, была встречена в штыки официальной критикой, вызвала

яростные нападки приверженцев парадного барабанно-фанфарного искус-

ства. ЕЕ клеймили за "окопную правду" (что, мол, мог видеть из окопа

солдат или командир роты) - хотя на самом деле речь шла просто о

правде, - к этому присовокуплялась еще целая обойма стандартных

обвинений-ярлыков: "дегероизация", "абстрактный гуманизм", "паци-

физм", "ремаркизм", за которыми обычно следовали разной тяжести "орг-

меры".

Да, речь шла о правде. Характерно, что один из тогдашних ревнителей

декламции и глянца в литератре, перечслив добрый десяток произведений,

в которых, "так или иначе "окопная правда" пересиливает человеческую

правду" (это был странный, перевернутый мир, где белое называлось

черным и наоборот), главным источником всех идеологических пороков

"лейтенантской литературы" объявлял К. Симонова, его "Живые и мерт-

вые", хотя это был не "окопный", а панорамный роман с широкой картиной

трагического сорок первого года.

"...Пока война, - говорит один из героев симоновского романа, -

историю будем вести от побед! От первых наступательных операций... А

воспоминания обо всем подряд, с самого начала, потом напишем. Тем

более что многого вспоминать не хочется". В "Живых и мертвых" нарисо-

вана такая картина сорок первого года, какой до этого наша литература

не знала. Автор решился рассказать "обо всем подряд, с самого начала",

не страшась той прады, которую не зря называют горькой, и не обходя

того, что и в самом деле "вспоминать не хочется". О панике, о рассте-

рянности, о несостоятельности высшего политического и военного руко-

водства, об оставляемой врагу огромных территориях, миллионах мирных

жителей, сотнях тысяч пленных солдат и офицеров. И самое главное,

Симонов показал, что наши постыдные поражения не были случайными, они

коренились не в вероломстве Гитлера и внезапности нападения Германии,

а в обезглавившем и обескровившем армию, деморазовавшим общество

"тридцать седьмом годе" (название это условное, год этот, ставший

символом массовых репрессий, начался много раньше и кончился много

позже), губительных военно-политичеких посчетах Сталина, которые при

тоталитарном режиме не могли никем корректироваться.

Четверть века с лишним продолжалась эта воинственная идеологическая

кампания по искоренению "окопной правды", она дорого стоила литературе,

за нее было плачено изуродованными цензурой и невышедшими книгами,

драматическими писательскими судьбами, а закончилась она - таков

закономерный финал всех подобного рода мракобесных походов - полным

поражением прислуживающих властям литераторов. Книги, состряпанные по

указаниям и установкам этих властей и превозносимые до небес, оказа-

лись мерворожденными и давно канули в лету.

В такой душной атмосфере, под таким прессом литература, однако,

продолжала нелегкое дело осмысления трагических событий войны. Особую

роль в семидесятые годы здесь ыграл В. Быков - белорусский писатель,

чье творчество стало неотъемлемой чатью и русской литературы (случай,

кажется, не имеющий претендентов в истории литературы).

В. Быков - художник трагический. Он сосредоточен на исседовании

социально-нравственных коллизий, раскаленных добела нашим тоталитарным

режимом и тотальной, истребительной войной гитлеровской Германии, он

стремится выяснить, что в нечеловеческих обстоятельствах происходит с

человеком. Локальность места действия, краткая временная протяженность

изображаемых событий, немногочисленность персонажей - таковы структур-

ные особенности быковских персонажей - таковы структурные особенности

быковских повестей. Сюжеты в его повестях раскручиваются стремительно

и непредсказуемо, как в реальной партизанской жизни, где человек не

ведал, в какой крутой переплет, в какой капкан может попасть на бли-

жайшей опушке леса или за поворотом ведущей к глухому хутору дороги.

Столкновеие взглядов, позиций, принципов поведения персонажей отли-

чается крайней остротой и драматизмом, потому что его героям приходит-

ся действовать на свой страх и риск, без команды и приказа, когда

над ними нет начальства, когда никто не может разделить с ними ответ-

ственность за их действия. В. Быков стремится докопаться до первопри-

чин, корней, нравственной подоплеки тех или иных поступков - верности

и предательства, злодейства и человечности, мужества и слабодушия, -

проникнуть в скрытую при обычном течении жизни и обнаженную жестокими

испытаниями глубинную суть характеров. Не зря о повестях В. Быкова

проницательные критики писали, что они не только о войне...

Следует отметиь еще одно явление литературы о войне той же поры.

Я говорю не о буме мемуарной и документальной литературы, оказавшем

серьезное влияние на литературу художественную, а о дукоментальных

книгах, с полным правом причисляемых к литературе художественной,

написанных талантливыми писателями. Но дело не просто в слоге. В

отличие от мемуаров, авторы которых берутся за перо, чтобы воссоздать

достоверную картину исторических событий, в которых они принимали учас-

тие, в этих - назову их художественно-документальными - книгах

берется иной разрез действительности - человеческий. Авторов их

интересует общественная психология, нравственный мир людей, сила их

сопротивления беспредельно жестоким обстоятельствам, вершины и бездны

человеческого духа. Назову несколько таких книг, появление которых

было подлинным литературным событием: "Разные дни войны" К. Симонова,

"Я из огненной деревни" А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника,"Блокад-

ная книга" А. Адамовича и Д. Гранина, "У войны не женское лицо"

С. Алексиевич.

Как бы ни отличались друг от друга лучшие книги о войне, одно

объединяло без исключения: тведое убеждение, что эту кровавую, ужасную

войну выиграл не Сталин, как бы его ни превозносили в свое время, да

и нынче, на митингах "крано-коричневых"; не группа талантливых полко-

водцев, как бы велики ни были их заслуги, а народ, он вынес на своих

плечах неимоверную ее тяжесть, заплатив и по тем страшным счетам,

которые возникли из-из банкротства сталинского руководства, подста-

вившего разваленную им перед войной армию под сокрушительный удар хо-

рошо отлаженной гитлероской машины. Именно эта мысль составляет пафос

одного из вершинных произведений нашей литературы, романа В. Гроссмана

"Жизнь и судьба". "Фашизм и человек, - пишет Гроссман,- не могут

сосуществовать. Когда пождает фашизм, перестает существовать человек,

остаются лишь внутренне преобразованные, человекообразные существа".

Гроссман не только показывает злодеяния фашизма, он изобличает фило-

софию, на которой покоятся преступления против человечности, идеоло-

гию, которая все это оправдывает, психологию, которая снимает мораль-

ные преграды. Писатель выступает против фашизма с общечелоческих

позиций и поэтому не делит зло на свое и чужое. Он непримирим и к

своему злу. "Феномен" личности Сталина не занимает Гроссмана, вни-

мание его сосредоточено на сталинщине, на сковавшем страну тотали-

тарном, антинародном и антидемократическом режиме. Устоять, одолеть

захватчиков нельзя было, не освободив скованные сталинщиной силы на-

рода, не стряхнув духовное оцепенение, не преодолев вбитое в обще-

ственное сознание "Сталин знает, Сталин укажет, Сталин решит". В

романе Гроссмана раскрывается этот процесс - пусть неосознанный,

пусть непрямой - "десталинизации", начавшийся в войну, захватывая

довольно широкий круг людей. Решать пришлось каждому, ответствен-

ность легла на всех. Защитить родину и свободу могли только свободные

люди. Гроссман пишети о главной исторической трагедии войны, о том,

что великая победа в Сталинграде, рожденная неудержимым порывом

народа отобрана, использована для его подавления,использована для

его подавления, для укрепления тоталитарного, лагерного режима в

стране, для торжества сталинщины. "Сталинградское торжество, -

пишет Гроссман, - определило исход войны, но молчаливый спор между

победившим народом и победившим государством продолжался. От этого

спора зависела судьба человека, его свобода".

В одном из выступлений А. Твардовский заметил, что действитель-

ность - даже героическая действительность - нуждается в подтверждении

и закреплении искусством, без этого "она как бы еще не совсем полна

и не может с полной силой воздействовать на сознание людей". В ка-

честве примера Твардовский привел сначала "Войну и мир": "Разве

война и победа русского оружия в 1812 году означала бы столько для

национального патриотического самосознания русских людей, если бы они

знали о ней только по учебникам истории и даже многотомным ученым

трудам, если бы, допустим на минуту, не было бы гениального творения

Толстого "Война и мир", отразившего этот исторический момент в жизни

страны, показавшего в незабываемых по своей силе образах величие

народного подвига тех лет!" Вторым примером Твардовскому послужила

наша литература о войне: "То же самое можно сказать о литературе,

которую вызвал к жизни беспримерный подвиг советских народов в

Отечественной войне 1941-1945 годов. Он подтвержден в нашем сознании,

в том числе и в сознании самых непосредственных носителей этого

подвига, средствами правдивого слова".

Пожалуй, это самая высокая из всех возможных оценка того, что

сделала за полвека наша литература о войне...